ЗАПИСКИ МИХАИЛА ЧАЙКОВСКОГО

(МЕХМЕТ-САДЫК ПАШИ)

(См. «Русскую Старину» октябрь 1896  г.).

XVI.

Стычка под Ильжей. — Шидловецкий лес. — Движение в Пилице. — Бой под Закржевом. — Соединение отрядов в один корпус. — Штаб генерала Самуила Ружицкого. — Новый план действий. — Нападение на Конск — Игнатий Куржел (Kurzel).

Кавалерия, занимавшая аванпосты, за нерадивое отношение к службе была послана в Свентокржижские горы; это было истинным наказанием для храброй молодежи; офицер, командовавший передним аванпостом, был отдан под суд; двое жидов, уличенных в том, что они проносили часовым водку, которые и были заподозрены в шпионстве и сношениях с русскими, были повешены у колодца. Такие энергические меры со стороны нового начальника изумили поляков и вызвали их восторг. Когда же генерал сел на буланую лошадь с черным хвостом и гривою, которую я подвел ему, то мы увидали пред собою истого краковянина, напомнившего нам облик самого отважного Косцюшки, а когда он проехал перед фронтом и звучным голосом произнес: «Плохи ваши дела, я поведу вас на неприятеля, чтобы вы могли их поправить», то мы подумали: не привез ли нам комиссар Бржозовский самого великого Наполеона.

Мы двинулись к Ильже. Наш отряд состоял из двух батальонов Литовско-Волынского полка, численностью в 1.800 чел., одного батальона егерей Сандомирского полка, в 700 чел., трех эскадронов [654] нашей собственной кавалерии и одного взвода легкой Надвислянской кавалерии.

На соединение с нами шел отряд, коим командовал на Литве генерал Самуил Ружицкий и в состав которого входило два батальона подлесских егерей, под командою Михаила Куржела, один эскадрон калишских егерей и эскадрон унтер-офицеров-инструкторов литовских войск и шесть орудий. Начальство над этим отрядом было вверено полковнику Обуховичу, который должен быль присоединиться к нам в Радоме, куда направлялись еще два эскадрона кавалерии из Подлесья, семь эскадронов так называемой старой кавалерии корпуса Дверницкого и около трех батальонов 6-го егерского полка из Кракова.

Таким образом у нас составился отряд из 9 батальонов пехоты, численностью в 8 тысяч человек, 15 эскадронов кавалерии и 6 орудий. Надобно было спешить в Радом, где все отряды должны были соединиться в один корпус, чтобы задержать наступательное движение Ридигера; присоединив к этому корпусу все резервные отряды кавалерии и пехоты, можно было довести его численность до 20.000 и даже до 25.000 человек

Мы шли к Ильже форсированным маршем, нигде не встретив по пути неприятеля; в деревнях, чрез которые мы проходили, никто не видел русского отряда, напавшего на нас ночью, и даже нигде не слыхали о нем. Надобно сказать, что население Сандомирского округа относилось к восстанию довольно равнодушно и смотрело на наши военные действия, как на простые маневры или ученья; правда, каждая семья выставила рекрут или так называемых охотников, но они не спешили зачисляться в полки, несмотря на то, что среди них было, не мало молодежи во цвете лет и сил. «Пусть Бог поможет тому, кто хочет нам добра» — говорили они нам и русским. Это не было поголовное или народное восстание, как во времена Косцюшки; молодежь поступала в войска единственно из желания повоевать и смотрела на эту войну как на поединок между двумя армиями; весь вопрос сводился к тому, которая из них останется победительницею.

Мы пришли в Ильжу ночью и провели ее на улице. Еще до рассвета Михаил Будзинский быль послан с взводом на рекогносцировку большой дороги, которая вела из Ивановца в Радом и проходила в 5-ти верстах от Ильжки. От нее к этому местечку сворачивала другая дорога, которая, описав дугу, выходила снова на большой тракт, составлявший таким образом как бы хорду этой дуги.

На рассвете мы выступили из местечка по Радомскому тракту; проехав не более как с полуверсты, мы увидели несколько [655] всадников, несшихся к нам, размахивая руками; наши казаки тотчас подскочили к ним и возвратилась с восьмью драгунами Новороссийского полка; это были перебежчики, уроженцы Херсонской губернии, которые сообщили нам, что отряд генерала Квицинского, в состав которого входил Новороссийский драгунский полк, идет на Ильжу, где генерал надеется застать наш отряд, что принц Адам Виртембергский также выступил со своей колонной, чтобы пересечь нам путь в Шидловецкие леса, что сам Ридигер находится вероятно уже в Радоме, а за ним идет резервная колонна генерала Слотвинского. Итак оказывалось, что мы были окружены со всех сторон, так как комиссар Бржозовский сообщил генералу, что на расстоянии однодневного перехода за нами шел еще Флориан Ржевуский. В этот момент показался вдали разъезд Михаила Будзинского, возвращавшийся с рекогносцировки; он быль окружен порядочной кучкой донцов, которые гикая и стреляя, вились вокруг него как чайки.

Местечко Ильжа расположено, сколько мне помнится, на пригорке, омываемом с юга речкой или лучше сказать ручейком, в то время совершенно пересохшим; ручей этот течет с запада в довольно глубоком овраге, по обе стороны которого находился небольшой сенокос; берега ручья были высоки и обрывисты; далее он протекает по довольно большому низменному лугу, на юго-западной стороне которого теряется в земле.

От гор, возвышавшихся с южной стороны, на запад от которых виднелись Шидловецкие леса, пролегало две дороги: одна из них шла с юга, чрез широкую греблю, пересекавшую болотистую местность, в 5 верстах от Ильжи; эта дорога начиналась от деревушки, название которой я позабыл, но от которой до Ильжи было не более 3 верст; другая дорога пролегала в том же направлении влево от Ильжи, к ручью; это была единственная проезжая дорога чрез овраг — в четверти версты от местечка.

Генерал Самуил Ружицкий распределил свое войско следующим образом. Один батальон пеших егерей Сандомирского полка занял Ильжу и кладбище, два батальона легкой Литовско-Волынской кавалерии опирались правым флангом в местечко и составили как бы резерв отряда, предназначенного для обороны Ильжи; один батальон 22-го полка занял позицию по правую сторону дороги, шедшей через овраг, по самому краю его; наша кавалерия, скрытая неровностью почвы, перешла на другую сторону дороги, готовясь к дальнейшим действиям, смотря по надобности и по приказанию начальства. Задачей кавалерии было не дать русским обойти нашу пехоту и не допустить их в Шидловецкие леса, куда они весьма вероятно постарались бы отступить. [656]

Русские, не зная в точности численности наших сил, начали бомбардировать местечко и вытеснили оттуда егерей Сандомирского полка, но легкая кавалерия, предводимая полковником Квятковским и Ипполитом Блотницким, пошла в штыки и снова овладела Ильжей; тогда русские возобновили бомбардировку. В это время Карл Ружицкий рысью перешел с нашей кавалерией через овраг, построил на ровном месте эскадроны в колонну повзводно и двинул их на неприятеля. Драгуны стали развернутым фронтом; затем, пройдя шагов 300, быстро повернули повзводно налево и стали отступать к оврагу. Русские, не поняв значения этого маневра, следовали за нами развернутым же фронтом, то рысью, то замедляя шаг. Наша кавалерия продолжала двигаться влево, маневрируя как нельзя лучше; когда мы подошли к оврагу, оказалось, что мы успели опередить русскую кавалерию по крайней мере на две тысячи шагов, и наши эскадроны, без малейшего замешательства и боязни повзводно перешли чрез овраг на нашу прежнюю позицию.

Ружицкий хотел завести драгун к тому месту, где стоял 22-й пехотный полк, которому послано было с Адольфом Пильховским приказание быть наготове и, завидев колонну драгун, стрелять по ней, что послужило бы нам сигналом к атаке.

Все наши эскадроны стали к неприятелю развернутым фронтом, а затем исполнили равнение налево так, что третий эскадрон, опираясь левым флангом в овраг, оказался впереди других; за ним стал развернутым фронтом 2-ой эскадрон, а первый быль скрыт от неприятеля. Покуда мы переходили чрез овраг, Русские строились поэскадронно и успели уже выстроить в боевом порядке шесть эскадронов. Нашего пехотного батальона не было видно, о нем не было ни слуха, ни духа.

После горячей стычки, стоившей обеим сторонам больших потерь, мы догнали арьергард нашего корпуса у самой опушки Шидловецких лесов, верстах в 25 от Ильжи. Только что мы его завидели, как вдали показались отряды казаков и драгун Московского полка, но они тотчас повернули обратно, не высказав ни малейшего желания вступить с нами в бой; видимо они хотели только проследить, в каком направлении мы пойдем. Колонна генерала Слотвинского шла следом за нами, а колонна генерала Квицикского осталась вероятно в Ильже или двинулась в Радом.

Спокойно и беспечно вступили мы в Шидловецкие леса. Прибыв в Шидловец к ночи, мы нашли там превосходный обед, приготовленный моим поваром Кононом, с дичью и грибами, так что Карл Ружицкий пригласил на обед нашего генерала, который был этим весьма доволен. Мы пили за обедом старое столетнее [657] венгерское за здоровье Волынской кавалерии и Бердичевских казаков, так как стычка под Ильжей была действительно подвигом нашего полка и доставила нам в корпусе Ридигера название «бельцов» — от белых фуражек и белых обшлагов на мундирах. Конон отличился этот раз в поварском искусстве, с радости что нашел себе товарища, оказавшегося еще большим трусом, нежели он сам. Дело было так. Конон, казак родом из Галчинца, был рослый детина; научившись стряпать от повара француза, он стал самоуверен и заносчив, но при этом был замечательный трус: каждый выстрел нагонял на него ужас, а во время сражения у него делались от страха судороги, и он тотчас обращался в бегство. Не знаю, каким образом он устраивался, чтобы очутиться всегда на привале или ночлеге и изготовить ужин как у себя дома. Как все трусливые люди он часто петушился и любил придать себе воинственный вид. В лохматой бурке, заткнув за пояс кухонный нож он ехал обыкновенно на горячем вороном коне. Все это придавало ему вид страшного озорника и забияки.

Как ни была блистательна для польской кавалерии и для военной славы Карла Ружицкого стычка под Ильжей, все же ее нельзя назвать иначе как стратегической ошибкой генерала Самуила Ружицкого. Ему было известно от пленных, взятых нами под Опатовым, от шпионов, даже от местных жителей о переправе корпуса Ридигера через Вислу и о его дальнейших движениях, поэтому ему вовсе не следовало идти на Ильжу, а надобно было двинуться окольными путями на Радом, куда он мог поспеть раньше, нежели русские войска. Ежели бы ему не удалось там удержаться, то он мог бы отступить к Пилице и соединиться тут с прочими отрядами, которые уже подходили к Радому, но отступать следовало не прежде, как получив известие о вступлении русских в этот главный город Сандомирского округа. Совершенно напрасно шли мы форсированным маршем к Ильже, напрасно ночевали там и ожидали сражения; мы могли бы отступить от Ильжи и после того как к нам явились первые перебежчики-драгуны, избегнув таким образом ботвы, которая заставила нас свернуть со своего пути и окончательно прервала нам сообщения с прочими отрядами, которые могли отступить Бог весть куда, видя, что вся окрестность занята русскими войсками, и ничего не зная об участи, которая нас постигла. Избежав стычки мы могли бы соединиться с прочими отрядами, и в распоряжении генерала Самуила Ружицкого оказался бы тогда целый корпус из нескольких тысяч прекраснейшего войска, с которым он мог бы выступить против генерала Ридигера, у которого было хотя ровное по численности, но не столь образцовое как у нас войско. [658]

Bсе эти обстоятельства могли иметь решающее влияние на дальнейший ход военных действий. Ридигер мог быть отброшен со своим корпусом на правый берег Вислы. По освобождении Сандомирского и Краковского округов от неприятельских войск, явилась бы полная возможность составить резервный отряд кавалерии и пехоты, численностью по крайней мере в 25.000 человек. Мне кажется что при сорока тысячном войске это было вполне возможно. К сожалению, генерал Самуил Ружицкий этого не понял; он был пламенный патриот, человек высоко честный и вполне достойный уважения, но он был краковянин — горяч и вспыльчив как петух и счел бы величайшим для себя позором уклониться от предстоявшего ему сражения. Карл Ружицкий, один ив немногих поляков, одаренный редкими военными способностями, советовал не начинать битвы до тех пор, пока все отряды не соединятся; из штабных один только Евстафий Янушкевич разделял его мнение, но он не был военным по профессии. Еще раз Карл Ружицкий высказался за необходимость избежать столкновения в тот день, когда он представлял генералу перебежчиков-драгун, но генерал отвечал вспылив:

— Что бы сказали эти люди, если бы мы уклонились от сражения; пускай идут, померяемся силами.

И померялись, но потом решительно не знали что делать. Генерал ломал себе голову и ничего не мог придумать. — Карлу Ружицкому стало жаль бедного краковянина и он изъявил готовность проскочить недалеко от Пилиц с нашей конницей между русскими войсками, соединиться с остальным отрядом и вывести таким образом генерала Самуила Ружицкого из затруднительного положения, в которое он себя поставил и из которого ему не оставалось иного выхода как уйти в Свентокржижские горы по стопам генерала Шептицкого.

Под вечер, 11 взводов нашего полка сели на коней; двенадцатый взвод, под командою Яна Омецинского остался конвоировать генерала. При каждом эскадроне было по два проводника, прекрасно знавших местность. Мы двинулись к Радому, где русские войска стояли лагерем. Ночь предвещала быть темной, так как луна не показывалась, а серые тучи, как отряды конницы, неслись одна за другой по сумрачному небосклону; мы были уже близко к лагерю, когда Ружицкий отдал приказание, чтобы колонна, шедшая по полувзводно, занимая всю ширину дороги, сомкнула ряды. Впереди каждого эскадрона, между двумя казаками, ехали связанные проводники. Дав выстрел по часовым, мы пустились рысью, натянув поводья; лошади шли так ровно, что ни одна из них не свернула с дороги. Как поток пронеслись мы чрез русский лагерь крича и стреляя; [659] никто не преградил нам путь; поток несся и несся, земля дрожала от топота лошадей, из-под копыт сыпались искры, но все это было ничто в сравнении с обуявшим всех в каждого страхом. Мы все еще продолжали ехать рысью, когда выстрелы и крики уже не доносились более до нас, и сдержали своих лошадей только тогда, когда на краю неба выплыл из-за облаков серебряный лик месяца (Достоверность подобных рассказов автора остается на его совести, но необходимо заметить, что во всех происходивших делах отряд, в котором находился М. Чайковский всегда оставался победителем. Ред.). Обернувшись, мы увидали, что за нами никто не гонится, и остановились. Грудзинский пошел со вторым и третьим эскадронами направо к Пилице, я двинулся с полуэскадроном к Притыку, а Ружицкий с четвертым взводом первого эскадрона пошел в Млынки, отстоявшая в 5 верстах от Притык.

Начинало светать, когда пред нами засверкала, серебряной лентой, Пилица и на противоположном берегу, на пригорке, показалось местечко Притык, а между местечком и рекою мы увидели кучку донцов — человек до ста, которые мчались в полном беспорядке. Построив свои взводы в боевой порядок, я бросился тотчас с первым взводом через реку вплавь и ударил на донцов врассыпную. Второй взвод следовал за нами в стройном порядке, рысью, вставляя как бы резерв. Нападение было произведено нами так быстро и неожиданно, что донцы стали отступать вправо по берегу реки. Четверо донцов пали под ударами наших пик, a 11 человек и один офицер были взяты нами в плен. В Притыках мы нашли в одной конюшне несколько офицеров-поляков, скрученных веревками и привязанных к стойкам; оказалось, что это были офицеры из эскадрона инструкторов, который ночью был взять в плен донцами. Я узнал от них, что полковник Обухович, расположился лагерем возле леса, в 6 верстах от Варшавской дороги, куда он отступил, получив известие о вступлении русских в Радом. Взятые вами в плен донцы сообщили, что их сотня была послана на рекогносцировку в Притык, куда должно было идти вслед за ними все войско, но что оно выступить не прежде как по их возвращен». Л поручил тогда Адаму Барановскому занять это местечко с одним взводом и расставить часовых со стороны Радона, послал троих казаков в Млынки, куда, по моему расчету, Ружицкий должен был уже прибыть с известием о случившемся, а сам, с остальной частью взвода и вахмистром Моргульцем, пустился галопом к лесочку. Поднявшись на пригорок, мы увидели, что отряд Обуховича отступает в величайшем беспорядке по Варшавской дороге; оставив [660] Моргульца со взводом, я помчался с одним казаком к этому отряду. Моя лошадь почти совсем выбилась из сил, пока я его догонял. Назвав себя и сообщив полковнику о действиях нашего отряда, я предложил ему пойти с его войском в Притык.

Полковник Обухович отвечал на это, что он меня не знает, и не знает также польского войска, которое имело бы мундир подобный моему, что он не может доверять моим словам, так как я нее имею никакого письменного приказания и не могу представить никаких доказательств справедливости своих слов. Я возразил, что ежели таково его убеждение, то он обязан обезоружить меня, арестовать или взять в плен, так как я может быть офицер русского войска, явившийся с целью завести его в какую-нибудь западню. Полковник не знал что отвечать и пробормотал: «я этого не говорил; может быть все это и правда, но я старый солдат, мне нужен приказ, да не словесный, а письменный».

Я заметил на это, что пока мы будем спорить, неприятель может напасть на генерала Ружицкого, а затем и на его собственный отряд. Наконец из Притык начали подъезжать офицеры, которые подтвердили Обуховичу, что они были освобождены нами и чрезвычайно преувеличили в своих рассказах нашу храбрость, чтобы этим прикрыть свою собственную неосмотрительность.

Тогда выехал вперед Карл Рочановский, сказав: «я поеду воевать с товарищем» и скомандовал своим двум конным орудиям идти за ним; его примеру последовал поручик Триж, командовавши двумя орудиями пешей артиллерии, капитан Псарский с эскадроном калишан и Осмяловский с подольскими егерями, так что с Обуховичем остались только штаб-офицеры, полковники: Берг, Мих. Куржел, подполковник Мирославский и некоторые другие. Не удивительно, что между ними возникли вскоре всевозможные несогласия и недоразумения: было слишком много начальствующих лиц.

Не вступая в дальнейший разговор, я повернул лошадь и поехал обратно; войско последовало за мною. Не доезжая Притык, меня догнал какой-то офицер, передавший мне от имени полковника Обуховича, что вся ответственность за это падет на меня. Я отвечал ему самым вежливым образом:

— Охотно принимаю ее на себя — и въехал в Притык.

Вскоре, поблизости от Закржева раздались залпы из орудий: не ожидая прибытия Карла Ружицкого и каких бы то ни было приказаний, я тотчас поспешил, как и первый раз в ту сторону, откуда доносились выстрелы, приняв на себя командование отрядом.

Местность была неровная, что называется волнистая; пригорки [661] сменялись рощицами, кустарником, вперемешку с пахотными полями. Пол-эскадрона было назначено мною в застрельщики; подольских егерей я построил в две боевые колонны, которые должны были атаковать неприятеля; на флангах было поставлено по два орудия и по полуэскадрону калишской конницы на подмогу. Построившись таким образом, мы двинулись в том направлении, откуда доносились выстрелы. Наши застрельщики встретились вскоре с донцами, составлявшими авангард отряда, которому было поручено обойти отряд генерала Ружицкого с тыла. Между нашими казаками и драгунами завязалась перестрелка, а ваша колонна стала отступать по направлению к Закржеву, к пригорку, где стояли главные силы принца Адама Виртембергского; в этом пункте бой шел довольно вяло, так как наши отступали, и отступление их начинало уже походить на бегство. Ян Омецинский и Тадеуш Горайн, несмотря на свои раны не сходивший с коня, совершали чудеса храбрости с горстью наших казаков, отражая нападение донцов и драгун, теснивших наши колонны с тыла и с фланга. Я поставил капитана Каченовского с орудиями на пригорке, с которого было прекрасно видно все войско. Он открыл огонь так удачно, что первым же выстрелом была убита белая верховая запасная лошадь принца Адама Виртембергского, его адъютант и два конвойных донца. Конная и пешая артиллерия продолжали стрелять; поручик Фризе, заняв позицию на правом фланге, поражал своими меткими выстрелами русскую пехоту; артиллерия неприятеля также открыла огонь, но действовала весьма неудачно и не причинила нам никакого урона. Огонь нашей артиллерии задержал преследование русского войска так, что наши измученные колонны могли несколько собраться с силами. Между тем, на правом фланге русского войска показались наши эскадроны, под командою Грудзинского; вскоре прибыл и Карл Ружицкий. Русские начали отступать, а мы поспешно перешли в наступление; впрочем, ночь не дозволила нам в полной мере воспользоваться победою.

Русские оставили нам поле битвы, на коем мы и ночевали. Легкая литовско-волынская кавалерия и 22-й пехотный полк понесли значительный урон ранеными и убитыми.

После того, как нам удалось проскочить чрез русский лагерь ночью, Ружицкий послал Грудзинского в Пилицы, чтобы заставить русских отступить от дороги, которая вела из Скрыдлова в Притык, и сделать ее, по мере возможности, безопасной для генерала Самуила Ружицкого, а сам отправился в Млынки на Келецкий тракт, с целью послать местных обывателей с нашими казаками для розыска отряда Игнация Куржела, Хмелевского и Ютченка. Появление Грудзинского близ Пилиц было замечено русскими; принц Адам [662] Виртембергский приказал своим войскам стянуться к Пилице; если бы генерал Самуил Ружицкий был несколько терпеливее и имел более точные сведения о ближайших движениях неприятеля, то выждав некоторое время в лесу, он не наткнулся бы под Закржевом на ариергард принца Виртембергского, который, вступив с ним в сражение, дал своему корпусу возможность подойти и также принять участие в этом сражении, а оно наверно окончилось бы полным поражением нашего генерала, если бы я не оказал ему помощи совершенно неожиданно и, можно сказать, более по вдохновенно, нежели в силу каких бы то ни было военных соображений.

Карл Ружицкий был далек от мысли, чтобы могло произойти столкновение и чтобы генерал не мог усидеть в Шидловецких лесах до ночи; но генерал был краковянин и не мог выжидать, когда дело шло о том, чтобы войска померялись силами; впрочем, нам он сам признавался, что послe стычки под Ильжей он чувствовал себя без нас бессильным и уже не спешил вперед, чтобы не быть окончательно разбитым.

Во время боя под Закржевом, произошел один из тех прискорбных эпизодов, которые возможны только в войнах подобного рода. Ко мне явился некто молодой Рогавский, студент варшавского университета, служивший впоследствии унтер-офицером в эскадроне инструкторов и вступил в мой полуэскадрон по собственному желанию. Отец этого Рогавского, майор русской службы, кажется, командовал отрядом, посланным русскими на рекогносцировку, и встретился со своим сыном во время стычки этого отряда с нашими застрельщиками. Молодой Рогавский, столкнувшись с ним во время битвы ударил его пикой с такою силою, что тот свалился с лошади, но оправившись выстрелил и промахнулся; только тогда они узнали друг друга. Рассказывая нам об этом Рогавский выразил сожаление, что не убил отца. На следующий день майор прислал узнать о здоровье сына, велел спросить не нуждается ли он в чем-нибудь и прислал ему довольно значительную сумму денег, которую сын принял. Bсе офицеры нашего полка были возмущены этим поступком; по этой же причине Карл Ружицкий не принял его в волынскую кавалерии, но он нашел себе покровителя в лице Игнация Куржела, который произвел его в подпоручики.

В ту же ночь к нам приехал Раймонд Гурковский, бывший офицером 2-го уланского полка, украинец, женатый на красавице панне Грабовской из Волыни. Жена заставила его вступить в наше войско следующим способом: она подбила всю его одежду заячьим мехом, давала ему есть одно только заячье мясо и, наконец, возложила ему, однажды, во сне на голову корону сделанную из заячьих шкурок. [663]

Супруги очень любили друг друга; она была чрезвычайно хороша собою, я он был в полном смысла слова красавец, но как истинная патриотка, она еще более любила Польшу. В отсутствие мужа она постоянно грустила о нем, и он сам только и думал о ней. Гурковский был зачислен в 1-й эскадрон.

Штаб генерала Самуила Ружицкого был сформирован, по старинному обычаю, на широкую ногу: целый эскадрон офицеров состоял у него на ординарцах и эскадрон унтер-офицеров на посылках. Несмотря на такое обилие людей в штабе, смело можно сказать, что за исключением Евстафия Янушкевича и Тадеуша Горайна, это была все совершенная бездарность, в особенности в вопросах чисто военных. Штаб выработал дальнейший план действий, по которому главным оплотом и последним убежищем решено было считать Свентокржижские горы; ключем к этой позиции должна была служить речка Каменная, как стратегическая линия, опиравшаяся на Новую-Слупю; Опатов, Вержбица, Шидловец, Конск, Присуха и Кунов были избраны главными стратегическими пунктами, около которых войско должно было кружиться, то скрываясь в Шидловецкие и Островецкие леса, то выходя из них, с целью ввести этим неприятеля в заблуждение и заманить его. На вышеозначенном пространстве решено было двигаться взад и вперед по круговым и эллептическим линиям, на подобие того, как земля движется вокруг солнца, соблюдая при этом величайшую осторожность, чтобы не задеть самого солнца, так как это повлекло бы за собою страшное столкновение, хаос и конечную нашу гибель; этим солнцем был для нас конечно русский корпус Ридигера, вокруг которого нам было приказано кружиться, избегая столкновения с ним. Этот план, несомненно, разумный и строго обдуманный во всех своих подробностях — положил конец подвигам краковского петушка; мы переходили от одной крайности к другой.

Итак, мы начали бродить и кружиться по нашему стратегическому небосклону. Все отряды соединились в один корпус; у нас оказалось до 12.000 самого отборного войска, но как старательно ни избегали мы встречи с неприятелем, казалось, какой-то злой рок тяготел над бедною Польшею. Из Варшавы доходили до нас самые тревожные вести о перемене начальствующих лиц, о почестях, воздаваемых демократам и интриганам, о сценах вешанья и убийств, покрывших позором польское имя, об исчезновении с политической арены имен князя Адама Чарторыйского, генерала Скржинецкого и других военных и гражданских деятелей, коих место заняли Круковецкий, Кремповецкий, князь Пулавский — выкресты и известные негодяи. В это время главные силы нашей армии не воевали, не [664] сражались, а только кружились около Варшавы. Генерал Прондзинский вычерчивал со своим войском треугольники и трапеции и доказывал, что совершенно одинаково идти по прямой или по ломаной линии. Хржановский нагонял на всех и каждого тоску своими разговорами и зловещими предсказаниями; предвещая неудачу польскому делу, он лишал этим смелости и энергии доблестное войско, бывшее некогда гордостью и отрадою цесаревича, а полковник, граф Владислав Замойский, подавший цесаревичу злополучный совет уехать из Польши, принял под свою неумелую команду несколько тысяч отборного войска — самых смелых и самоотверженных защитников польского дела, и вместе с итальянцем Ромарино, которому более пристало водить напоказ обезьян, нежели командовать поляками, повел это войско Бог весть куда и погубил его добрую славу.

У нас было превосходное войско, несравненно более храброе, нежели войско наших противников (?), но наши генералы и даже полковники стояли гораздо ниже соответственных чинов русского войска. Командиры русских отрядов ясно понимали, к чему они стремятся, и сознательно шли к намеченной цели, тогда как наше начальство играло в жмурки в своих треугольниках и трапециях, создавая себе стратегические путы, в которых оно само не могло разобраться, и поэтому бродило бесцельно, пока не добрело до границы, по примеру генерала Дверницкого.

Горько и обидно вспомнить об этом времени, когда в нашем распоряжении были такие превосходный силы, когда у нас было так много доброй воли, такой огромный запас физической силы, и все это пошло прахом, благодаря неспособности нашего военного начальства. Я вполне уверен, что главною причиною наших неудач, нашего падения были не дипломатические ошибки, не стремление к анархии, но полнейшая неспособность наших генералов. Удивительна эта черта польского характера: тот же Флориан Ржевуский, тот же Козловский и многие другие поляки, служа в русском или немецком войске, действуют энергично, практично, с умом и твердостью; когда же им приходится командовать своим, польским войском, они оказываются людьми без воли, без энергии, неуверенные в своих силах, умеющие только исполнять свою обязанность, но боятся малейшего риска, малейшей ответственности, несмотря на сознание своей собственной правоты, — словом, полнейшие неудачники. Они предпочитали переждать трудное время в бездействии, а когда между ними появлялся человек энергичный, умный, то они с криком накидывались на него} как вороны на орла, и старались его заклевать за то только, что он не похож на них и лучше их. Увидав, что его не удается водить за нос, они тотчас начинали подкапываться под него, были готовы [665] затравить его и отказывались подчиниться его приказаниям. Это печальное явление было плодом всего государственного строя поляков, оно не зависело от их характера точно так же, как оно не было в натуре остальных славян. Это служить лучшим доказательством того, что полякам нужен король, которому бы они повиновались и повеления которого они бы исполняли. У нас не вышло толка из Речи Посполитой потому, что мы не имели гражданского мужества, но за то у нас была бездна претензий и чересчур много мелочной зависти.

Мы начали разгуливать по Сандомирскому округу, то кружась на одном месте, то подвигаясь немного вперед; так пробродили мы несколько недель, но я сомневаюсь, знал ли генерал или его штаб, чего собственно они хотели и к какой цели стремились. Между нашими и русскими войсками происходили более или менее неожиданный стычки, которые случались, по уверению штаба, всегда в то время, когда их никто не ожидал и даже не желал.

Все эти круговые и поступательные движения нашего войска окончились, наконец, следующим образом. Мы подошли к Конскому ночью, не имея никаких известий о неприятеле, не произведи рекогносцировки местности и не избрав заранее места для лагерной стоянки или бивуака. Местные власти выехали генералу навстречу с каким-то подполковником или полковником, фамилии которого я не упомню, — да это и хорошо, иначе я назвал бы его, по своему обыкновению, полностью, что было бы неприятно его родным или близким, еже ли таковые находятся еще в живых. Приветствовав генерала, они доложили ему, что нас ожидает ужин, и всякая потерянная минута может нанести непоправимый ущерб его кулинарным достоинствам. Самуил Ружицкий не был лакомкою, но в его штабе было немало сластен и обжор; все они воскликнули в один голос: «идем, идем скорее». Генерал, совершенно сбитый с толку, должен был прервать свои странствования по стратегическому небосклону, развесил уши и не противоречил своей свите. Нашим отрядам было приказано остановиться, расположившись там, где каждому из них покажется удобнее.

Начальство возложило исполнение этого приказания на младших офицеров, а само принялось за ужин, который, благодаря доброму венгерскому, обещал быть весьма шумным. Только Карл Ружицкий отказался от ужина и пошел с нами. При свете месяца, сиявших на небе, каждый из нас расставлял батальоны, эскадроны и батареи, где ему вздумалось, но никто не позаботился расставить караульных, разослать патрули. Только от нашего полка был послан полуэскадрон для занятая аванпостов, да один взвод отправился в объезд. Часу [666] во втором по полуночи прискакал Иосиф Дморадский, ездивший на разведки, и сообщил нам, что встретил на Радомской дороге донцов, которые, завидя его, поспешили скрыться. Последовав за ними, он как будто видел при свете месяца войско, которое стройными колоннами двигалось к нашему лагерю. Карл Ружицкий приказал нам быть наготове и донес об этом рапортом генералу. Его нашли спящего в том доме, где происходило пиршество. Проснувшись, генерал стал сзывать свой штаб; никого нельзя было добудиться; кончилось тем, что Евстафий Янушкевич и Тадеуш Горайн поехали разыскивать и собирать наши отряды в окрестностях Конского. Тем временем донцы, коим было приказано, вероятно, напасть на наш лагерь, чтобы произвести в нем переполох и смятение, наткнулись на наших часовых, которые начали стрелять в них; на аванаостах также послышались выстрелы, и они стали отступать к полку. Донцы, заподозрив засаду, умчались, а начальник, командовавши русским войском, подобно генералу Слотвинскому, приказал стрелять по лагерю из орудий для того, чтобы этим нагнать на нас еще более страха; сам же, стоя во главе своего войска, готовился идти в атаку, ожидая только рассвета, в полной уверенности, что донцы уже хозяйничают в нашем лагере и что ему останется лишь взять в плен тех, кто не успеет бежать, и забрать снаряды, которые мы не будем в состоянии и увезти. Но наш полк был уже на конях; вместе с калишанами у нас оказалось четыре эскадрона; кроме того, у нас были орудия конной артиллерии Карла Каченовского. Карл Ружицкий уговорил майора Радзимирского, командовавшего Люблинско-Августовским эскадроном, занять позицию, оставленную калишанами, а сам двинулся с полком рысью прямо на выстрелы. Когда начало светать, орудия Каченовского были уже на указанном месте и открыли огонь; наш полк, стоя развернутым фронтом, готовился к нападению, но русские начали отступать к лесу, мы преследовали их некоторое время, а генерал Самуил Ружицкий старался между тем, при содействии помощника начальника штаба Янушкевича и своего адъютанта Горайна, построить войско в боевой порядок или, лучше сказать, старался собрать его. Огромного штаба генерала и многочисленного войска как не бывало; они разлетелись, каждый в свою сторону, в лес; потребовалось несколько часов на то, чтобы собрать их и свести вместе.

Когда корпус, наконец, был собран, мы пошли вперед, но не следом за русскими, а по другой параллельной с нею дороге. Штаб рассудил так: ежели эта дорога свернет влево, под острым углом к той дороге, по которой пошло русское войско, то нам представится возможность пресечь ему путь и напасть на него с фланга, а в [667] случае ежели дорога повернет направо, то мы разойдемся с русскими в разный стороны и можем тогда совершенно спокойно продолжать свои странствования по стратегическому небосклону Сандомирского округа. «Таковы были шансы войны», как выразился полковник Жадера. Начальнику штаба и полковнику Куржелу было известно, куда сворачивала избранная нами дорога, поэтому он пожелал принять командование авангардом. Карлу Ружицкому приказано было командовать арьергардом; однако, для вящей безопасности, на тот случай, еже ли бы в какой-нибудь деревне напали на авангард злые собака, во главе его пошел полуэскадрон нашей кавалерии; эта честь выпала на долю мне и Яну Омецинскому.

Полковник Куржел, бывший гусар, имел своеобразную наружность: длиннейшее усы, лицо одутловатое и красное как печеный бурак, что впрочем неудивительно, так как ежедневно буквально плавал в вине и водке; с подобной физиономией, верхом на рослом коне, он был страшен как черт; подле него ехало несколько трубачей: казалось, сам Стефан Чернецкий восстал из мертвых. Итак, наш полуэскадрон выступил впереди всех; за нами ехало два эскадрона конных егерей подлесских и прочая кавалерия; Куржел был окружен такою массою штабных, что страшно было взглянуть. Таким образом мы добрались до пригорка, у подошвы которого была расположена деревушка, а за нею виднелся луг и большая дорога, шедшая вправо к Опатову; по этой дороге ехало более десяти возов, конвоируемых солдатами, коих оружие сверкало на солнце. Подскакав к нашему полуэскадрону, Куржел скомандовал:

— Пройти деревню, напасть, разбить и взять в плен.

Спустившись с пригорка я скомандовал: «вперед, рысью» и помчался к деревне, где засела, как оказалось, русская пехота, начавшая стрелять в нас из-за заборов; мы промчались чрез деревню без остановки самым благополучным образом. Один взвод, под прикрытием казаков, пошел далее, а второй взвод остановился за деревенькой; догнав возы, наши казаки забрали 4-х конных егерей и одного казака в плен и вернулись с ними. Так как на пригорке уже не видно было нашего войска, то я намеревался обойти деревню и пойти ему на встречу, когда вахмистр Выговский указал нам на отряд пехоты, шедший к деревне с белым знаменем. Омецинский с несколькими солдатами поскакал ему навстречу; небольшая рота в 60 человек солдата сложила оружие и сдалась ему в плен; оказалось, что это были евреи, преимущественно из Вердичева; они приветствовали нас, крича, что стреляли на воздух; это был отряд, конвоировавший 12 возов с сухарями и всякими пожитками; заблудившись в лесу он только что добрался до помянутой [668] деревни, как показалось наше войско; завидев его, отряд послал возы с кавалерией вперед, а сам засел с пехотой в деревне, рассчитывая, что ему удастся пробраться в лес. На деле вышло иначе. Мы не застали на пригорке нашего войска, но пройдя добрых две версты, увидали целый столб пыли, из-за которой показался Карл Ружицкий с эскадроном нашей кавалерии, шедшей нам на подмогу. Оказалось, что Куржел, увидав, что мы идем к деревне и что в нас стреляют, приказал отступать, помчался в галоп со всей своей конницей и нагнал на всех такой страх, что войско начало в беспорядке отступать к Конскому и за Конск по дороге в Присуху. Тогда Карл Ружицкий поскакал с одним эскадроном узнать, какая участь постигла нас.

Мы уже не застали своего отряда в Конском, а догнали его в 5 верстах оттуда, в одной деревеньке по пути в Присуху, где оно расположилось лагерем у самой опушки леса.

XVII.

Калишине. — Хождение по стратегическому небосклону Сандомирского округа. — Стычки с неприятелем. — Волынская конница. Бельцы. — Ян Ледоховский. — Генерал Шембек — -Генерал Шептнцкий. — Литовско-Волынская конница. — Александр Панча.

Соблюдая свои параллельные линии да острые и тупые углы, штаб генерала Самуила Ружицкого избегнул встречи с неприятелем и очутился наконец далеко от него, позади Конского, но утешался мысли, что имеет возможность еще покружиться около Конского, пока неприятель не надумается подойти к нему поближе; а тогда — увидим!

Это быль всегдашний припев Игнация Куржела, который чрезвычайно распустил солдат и потерял всякий авторитет в их глазах. Они называли его пустомелей и вороньим пугалом, чем он и был в действительности, ибо хозяйничал на польских дворах хуже всякого пруссака. Куржел на столько злоупотреблял именем польского офицера, что его собственная подлесская конница стала наконец стыдиться своего начальника, между тем как он пользовался прежде славою храброго, честного и лихого гусарского офицера. Дело дошло до того, что генерал С. Ружицкий был вынужден лишить его командования и отослать в Кельцы. Куржел ухал со своим адъютантом и одним трубачом, упрекая офицеров в неблагодарности [669] действительно они не мало поживились на его счет, так как он делился с ними, как добрый товарищ, всем награбленным. Большинство офицеров его дивизиона были испорчены нравственно и честь их была запятнана; они сожалели в душе Куржела, но не решались открыто выказать ему своего сочувствия, молчали и даже не простились с ним перед его отъездом. Встретив по пути нашего капитана Тадеуша Пржиборовского, Куржел излил свою злобу, сказав: «эти мерзавцы (подразумевая своих офицеров) прикидываются честными, но вы увидите, что они немногим лучше меня».

Нижние чины подлесской конницы были дельные храбрые солдаты, во не следует забывать, что в строю, в особенности в кавалерии, все зависит от командира и офицеров.

Мы стояли бивуаком под Островцом; день был дождливый; мы промокли и прозябли и нам было как то не по себе, как бывает в ненастную погоду.

В Островце нас постигли всевозможные беды. В первую ночь эскадрон подлесской конницы, занимавший главный караул, поставив взнузданных лошадей возле забора, по всей вероятности уснул. Лошади, не чувствуя подле себя всадников, сами построились в колонну по шести в ряде и помчались рысью к лагерю. Ночь была дождливая и темная; пехота, спросив пароль в лозунг и не получив ответа вообразила, что это нападение неприятеля, и начала стрелять. Майор Бартмонский приказал стрелять из орудий — и в лагере поднялась невообразимая сумятица; с несчастью, там не скоро удостоверились в том, что это были одни лошади без всадников, так как, услыхав выстрелы, они бросились в разные стороны, но все же соблюдая известный порядок; несколько лошадей было убито и более десяти ранено. Вследствие панического страха, охватившего лагерь, в нем вспыхнула сильная, азиатская холера, и в течение двух часов умерло до 200 человек.

Генерал Самуил Ружицкий и мель в своем распоряжении девять тысяч отличнейшего войска с 6-ю орудиями, всего 15-ть прекрасных эскадронов; хоти артиллерии у него было немного, но ею командовали вполне достойные офицеры, вышедшие из школы генерала Бема. Карл Ружицкий советовал генералу идти к Скарышову, дать сражение генералу Квицинскому, коего отряд был вдвое слабее нашего, а затем свернуть к Ильже и разбить принца Адама Виртембергского, до прибытия Ридигера из Радома. Но советь Карла Ружицкого был гласом вопиющего в пустыне. Штаб не хотел, чтобы войско, кружившееся по Сандомирскому небосклону, превратилось в огненную комету, которая понеслась бы по этому небосклону по пути неведомому и неопределенному; он хотел, чтобы его планеты двигались по известной, строго [670] определенной орбите. Генерал Самуил Ружицкий весьма ценил Карда Ружицкого, но не мог противиться желанию своего многочисленного штаба.

Майор Станислав Дунин, будучи в Кельцах, произвел смотр нашим резервам и насчитал 7 эскадронов конных егерей, 12-ть так называемых уланских эскадронов, в состав которых входила кавалерия: люблинская, августовская, сандомирская, надвислянская и мазуры и 4 эскадрона кракусов, всего 23 эскадрона, в коих насчитывали в ту пору до трех тысяч хорошо вооруженных всадников. То же можно было сказать и относительно пехоты, которой стояло по гарнизонам по меньшей мере тысяч восемь; кроме того, Дунин сообщил, что в Кельцах и Новом Мясте были орудия, из коих легко было образовать три батареи, что для них нашлись бы и солдаты и офицеры, так как из военнопленных, коих у нас было несколько десятков тысяч, не только многие солдаты, но и офицеры из уроженцев Литвы, Белоруссии, Волыни и других польских земель изъявляли искреннее желание вступить в ряды польского войска. По его словам, при желании и разумной распорядительности можно было в несколько недель сформировать из этих военнопленных свыше десятитысячный корпус, который сражался бы так же храбро и служил бы нам так же преданно, как 5-й линейный пехотный полк в корпусе генерала Хржановского, сформированный по большей части также из военнопленных. Наконец, мы узнали от Дунина, что в Кельцах была масса генералов, ничем не занятых, как например, генералы Шембек, Шептицкий, Каменский, Стриженский, Стрижсвский и также много полковников, ничем не командовавших, и что генерал Вейсенгоф решительно не знал, что с ними делать.

Это донесение, обстоятельно изложенное, было представлено генералу Самуилу Ружицкому. В первый момент он решил послать наших кавалерийских офицеров, назначив их эскадронными командирами, за кавалерийскими резервами, с поручением привести их на боевую линию; подобное же распоряжение он думал сделать и по отношению пехоты, послав за нею офицеров легкой литовско-волынской конницы, а капитану Фрезу и майору Бортманскому было предложено организовать артиллерию. Уже писались конфиденциально назначения и приказы; генерал С. Ружицкий высчитывал численность войска и как ребенок тешился мыслью, что Господь дает ему возможность спасти Польшу, но когда собрались штабные тузы и стали разбирать намерение генерала со стратегической и тактической точек зрения, то смутили его до такой степени, что все дело окончилось бурею в стакане воды. Генералу Вейсенгофу и прочим, генералам были посланы письма, скорее с приглашением, нежели с приказанием [671] присоединиться к нам, еже ли они пожелают; о войсках в письмах не говорилось ни слова, точно в Краковском воеводстве не было никаких резервов, о военной ленных также умалчивалось; возможно ли в католической страна иметь дело с этими схизматиками, еретиками?

Из Варшавы приходили недобрые вести. Крюковецкий решил: «Если я не могу сделаться ни королем, ни диктатором, ни главнокомандующим, - черт побери Польшу!» и сообразно с этим поступал, не обуздывая расходившегося своеволия и поблажая всякому сброду, который подражал всем безобразиям французской революции, но не мог усвоиться великих принципов!. — Это не были паяцы, смешившие людей, но жалкий сброд, возбуждавши к себе одно отвращение и презрение.

Граф Владислав Замойский, прикрываясь именем маниака- итальянца Раморино, приняв команду над отборным войском, не хотел вести его на оборону Варшавы, хотя прекрасно знал, что падение Варшавы было равносильно падению Польши. — Он пошел на Брест-Литовск, возражая на все делаемые ему замечания, что все дороги ведут в Рим, что при желании он и этим путем дойдет до Варшавы, а пока не намерен туда идти. Подобно Круковецкому он также говорил про себя: «Черт побери Польшу, ежели власть не может принадлежать нам». И черт не дремал. Князь Адам Чарторыйский также уехал из Варшавы; променяв корону Ягеллонов на интересы Габсбургов, ему было уже неловко председательствовать в жонде народовом, который составлял одно с польским народом, так же как и народ с ним. Уехал из Варшавы и генерал Скржинецкий, который, не смотря на кое-какие недостатки и ошибки, стоил более всех остальных наших генералов, так как у него было польское, шляхетское сердце; он понимал поляков и умел тронуть их сердце. Грохов, Иганье и Вельке-Дембе навсегда останутся памятниками военной славы поляков; если бы Скржинецкий остался при своем месте, быть может Варшава была бы четвертым памятником этой славы. Он не особенно доверял способностям своих генералов и имел на то полное право после экспедиции Гелгуда в Литву, экспедиции Хржановского, не дошедшего и до Замостья, и экспедиции Янковского против Ридигера. Все это были пигмеи военного дела в сравнении с ним, а он был истинным исполином среди них.

Варшава лишилась тогда всего, что у нее было наиболее драгоценного: князя Адама Чарторыйского, генерала Скржинецкого и 30-ти тысяч превосходнейшего войска, коим командовал граф Владислав Замойский. Прочие генералы пошли с остальным войском смотреть, как фельдмаршал Паскевич переправится чрез Вислу, а Варшава [672] готовилась обороняться, устраивая демократически сходки, допуская в газетах резкие выходки и брань, всеобщую неурядицу и игру в революцию.

Что касается нас, то мы продолжали кружиться по нашему стратегическому небосклону. — Правда конница нашего полка, пешие сандомирские и подольские егеря чуть не ежедневно имели стычки и неожиданный встречи с неприятелем, оканчивавшиеся для нас большею частью благополучно, так как они возвращались всякий раз с 10-ю и более пленными; но это была уже заслуга начальников отдельных частей, а отнюдь не входило в планы войскового штаба и не зависело от распоряжений генерала. Прочие отряды расхаживали взад и вперед, не встречаясь с неприятелем, а когда им случалось завидеть издали донца, они тотчас отступали и прятались под крылышко штаба. Эти постоянные марши и контрмарши были пагубны для доблестной кавалерии; она утрачивала прежнюю смелость, отвагу и веру в свои силы. Причиною этого зла была существующая в армии военная иерархия. Кавалерийскими отрядами командовали офицеры старше чинами, нежели Карл Ружицкий, который только что был произведен в подполковники. Генерал Самуил Ружицкий не мог обойти этих старших чинами офицеров и вверить начальство над кавалерией Карлу Ружицкому, да хотя бы он на это и решился, так как он действовал иногда в высшей степени самостоятельно, в особенности под влиянием бесед с Евстафием Янушкевичем, человеком выдающихся способностей, — то Карл Ружицкий сам не согласился бы на подобное нарушение служебной субординации. Скромность, отвращение к блеску и пышности, отсутствие честолюбия, гордости, а вследствие этого и самостоятельности, были огромным недостатком этого военного человека. Еже ли бы в войну 1831 года, во главе трехтысячной конницы, — а она легко могла быть доведена до этой численности, — находился этот единственный, можно сказать достойный ее начальник, то при его неутомимой деятельности, строгой обдуманности действий и смелых комбинациях, при его соколином зрении, хладнокровии, проницательности и отваге на поле брани — воскресли бы времена Петра Сагайдачного, Яна Выговского и Стефана Чарнецкого. Как знать, какой оборот приняла бы тогда война. Но на деле все вышло иначе; в наши маленькие экспедиции не посылали с нами даже кавалеристов из других полков, чтобы не возбуждать споров о старшинстве и начальствовании. Мы были вполне предоставлены самим себе, действовали по своему собственному усмотрению и были только обязаны не отдаляться от корпуса и оберегать его; остальная кавалерия томилась от бездействия и от безтолкового ее употребления.

Михаил Грудзинский, посланный с эскадроном к Конской-Воле, [673] напал на отряд донцов и разбил его. Донцы ушли на другой берег реки, разрушив за собою мост. Грудзинский, перестреливаясь с ними с противоположного берега, исправил мост, перешел через реку, вступил в битву с неприятелем, который был в восемь раз сильнее его, и загнал донцов в лес. Между тем, подполковник Хмелевский, подошедший к Воле с семью эскадронами старой кавалерии, одновременно с Грудзинским, не пришел ему на помощь, несмотря на то, что бой продолжался более часа; когда же сражающиеся скрылись по ту сторону реки в лесу, он приказал пустить лошадей пастись, не выслав даже отряда к реке, чтобы узнать, какая участь постигла Грудзинского, а когда два часа спусти пришел Ружицкий с нашими эскадронами, то Хмелевский отвечал на его вопрос: «Пошли туда — в лес; заварил кашу, так пускай сам ее и расхлебывает; кто велел ему гнаться за убегавшими донцами; убегали слава Богу, ну и пусть бы их убегали».

В Сандомирских лесах сандомирские егеря устроили засаду; им было дано в подмогу два эскадрона сводной кавалерии, под командою полковника Берковича; само собою разумеется, что ему были даны какие-либо инструкции, но когда мы спросили его приказаний, то он отвечала «делайте что хотите, укажите мне место, где мне стоять и что делать»? Егерский капитан, фамилии которого я не помню, но который слыл дельным офицером, устроил засаду.

На краю леса шла довольно широкая дорога, терявшаяся в темном сосновом бору, который так густо порос вереском, что трудно было пройти несколько шагов. По обе стороны этой дороги, в сосняке, засели 4 роты егерей; в скрытом местечке, на расстоянии тысячи шагов от дороги была поставлена конница, которая, выскочив в известный момент на дорогу, могла бы атаковать убегающего неприятеля с фланга и преградить ему путь к отступлению. Капитан объяснил полковнику, что ему следует делать. По дороге, на которой была устроена засада, прошел эскадрон драгун Московская полка; егеря смело начали в него стрелять, убили довольно много лошадей и людей, но кавалерия не тронулась с места, и драгуны, никем не преследуемые, избежали поражения.

Полковник Беркович говорил впоследствии в свое оправдание, что они убегали так быстро, что сам черт не догнал бы их, поэтому он не видел надобности понапрасну мучить лошадей. Но вследствие этого несколько дней спустя, когда те же сандомирские егеря были посланы в новую экспедицию с 4-ми эскадронами другого полка, то стали просить генерала Ружицкого послать с ними волынцев, говоря: «один взвод волынцев сделает больше, чем вся эта кавалерия».

С тех пор польские солдаты постоянно выражали самое страстное [674] желание действовать вместе с волынцами и, где бы мы ни появились, они встречали нас с величайшим радушием; куда бы ни пришли, пехота всегда заранее приготовляла нам колья для наших коновязей, дрова для варки пищи, очищала для нас ледники, и мы находили в них мясо для подкрепления своих сил и для облегчения наших трудов, так как мы трудились, по их словам, за всех; они сами караулили наших лошадей и делали все это с такою готовностью и предупредительностью, что у наших бердичевских вояк сердце радовалось.

Любовь к нам поляков и страх, который одно имя «бельцов» нагоняло на русских (?), все это вместе взятое так повяло на наших казаков, что, они до крайности возгордились, стали считать себя непобедимыми и думали, что для них нет ничего невозможного; а это в свою очередь способствовало выработке таких качеств нашей кавалерии, что, рассказывая в настоящее время о ее подвигах, невольно опасаешься, что этот рассказ будет встречен с недоверием, а между тем все происходило именно так, как мною выше изложено.

Ни один из наших казаков ни мало не сомневался в том, что как только они появятся на поле битвы в своих белых шапках, на своих рыжих конях, то перед ними все должно обратиться в бегство и даже самые пули не посмеют их тронуть.

Такое убеждение было заслугою Карла Ружицкого. Одаренный выдающимися военными способностями, вступив в наш полк он вдохнул в него, при самом его сформировать дух казачества, дух боевой удали, взаимной любви и ту уверенность в своих силах, без которой не может быть хорошей кавалерии; если же кавалерия обладает этим духом, то для нее нет ничего невозможного; кавалерии в войске — то же, что поэзия в литературе; чтобы написать стихи, надобно родиться поэтом. Карл Ружицкий был поэтом военного дела. Беда тем жалким недоумкам, которые, командуя кавалерией, хотят применять к ней известные, стереотипные формулы; они не понимают, что дух кавалериста сообщается в известной степени его коню, и что поэтому кавалерист должен быть смел и отважен, чтобы быть в состоянии передать свою отвагу коню и вместе с ним ринуться на врага.

В штабе заметно было оживление: назначались заседания, о чем-то совещались и при этом исписывали целые вороха бумаги. Мы не знали, скоро ли окончатся наши странствования по стратегическому небосклону; нами овладевало любопытство, но штаб не подпускал нас близко к главной квартире, постоянно назначая нас на аванпосты.

Говорили, будто корпус генерала Ромарино, иди лучше сказать, графа Владислава Замойского идет к Сандомиру, чтобы соединиться с [675] нами, составить одну большую армии, провозгласить королем Адама 1-го, идти с ним в столицу Сигизмунда и посадить его там на престол Ягеллонов.

Наши предположения начали понемногу оправдываться. Первым прибыл к нам каштелян Ян Ледоховский — посол и сенатор. Он ехал верхом на прекрасном белом аргамаке, в казацкой бурке и папахе, его сопровождал эскадрон кракусов, по всей вероятности, имени Ледоховского, под командою Валерия Велогловского. Он привез с собою, по обыкновению, свою красавицу жену и массу богослужебных книг; градом посыпались из его рук на войско образки и благословения Пресвятой Чевстоховской Божьей Матери; хорошо кто Бога не забывает, того и Бог не оставит, но говорили, будто Ян Ледоховский, не желая видеть Владислава Замойского ни канцлером, ни гетманом, приехал с целью возвести на престол Адама I-го и дли этого взял с собою Валерия Велогловского, и книжки, и образки, чтобы повернуть дело по своему: Пресвятая Матерь Божия Ченстоховская — коронованная королева польская, двух же королей в царстве быть не может, следовательно, пускай все будет по старому: одна королева и Речь Посполитова — и дело с концом.

Ледоховский своим видом и речами внушил штабу, генералу, да и всем нам большое к себе уважение Это был истинный краковянин, каким его описывает история во времена Зборовского сейма и Яна Замойского.

Вслед за ним приехал в коляске генерал Шембек; он был небольшого роста, худощав, но нам казался богатырем. Он первый со своим полком присоединился к повстанию, подав пример остальным. Мы не входили в рассуждение причин, вследствие которых он отделился от прочего войска, так как они были нам неизвестны, но говорили смеясь: «Ахилл перестал дуться и вернулся в лагерь, хотя в нем нет Агамемнона». Все же это был человек вполне военный. Он встретился с К. Ружицким сердечно, но при первом же разговоре сказал:

-Всего этого не случилось бы, ежели бы в дело не вмешался пан Владислав Замойский; к чему было уговаривать цесаревича распустить свое и польское войско, к чему было приневоливать его к этому? Все кончилось бы хорошо, так как цесаревич бесспорно прекрасный человек, он более всего любил мой полк, это было его любимое детище; признаюсь, и мы любили его как отца родного. Теперь Бог знает, что творится, мы как пчелы без матки, как корабль без кормчаго. Замойский опять строить козни, вы увидите, до чего люди злы. Этот человек яеудачник: за что он ни возьмется, ему все не удается, все у него не ладится Что мне до его ума, коли у него нет счастья, [676] и Наполеон I придавал значение удаче, счастью, поэтому он ценил недалекого Мюрата более, чем Мормота, который во всем собаку съел. Увидите, что дело кончится худо. Дай Бог, чтобы я не был польской Кассандрой, но нам придется испить чашу до дна.

Честный генерал был крайне встревожен и опечален, так как он был искренним патриотом.

За генералом Шембеком приехал и генерал Шептицкий, также в коляске; за нею вели белого коня и ее конвоировал целый эскадрон лито веко-русского полка, под командою полковника Богдановича. В нем находился и Александр Панча. В этом эскадроне был цвет волынской молодежи, родовитой шляхты, все сыновья местных землевладельцев: поэты, писатели, законоведы, их было всего 160 человек вооруженных пиками, и при них состояло человек 40 деньщиков, набранных из бывших солдат русского войска, обязанных чистить лошадей и оружие, а подчас и подсадить иного молодца на лошадь. Молодцы уланы были красавцы собою, в мундирах с иголочки; лошади у них были сытые, начищенные и хорошо выезженные, хоть сейчас на смотр под окна самой пани генераловой; вот какое войско привел с собою генерал Шептицкий из Нового Мяста.

У нас собралось так много генералов, так много начальства, стало так шумно, что голова пошла кругом. Что то будет, — говорили мы, — а наверно, что-нибудь да готовится. Александр Панча, еще ранее гостивший у нас, качал головою, приговаривая: война будет смертоубийственная, кровопролитная.

Перев. В. В Тимощук.

(Продолжение следует).

(пер. В. В Тимощук)
Текст воспроизведен по изданию: Записки Михаила Чайковского (Мехмед-Садык-паши) // Русская старина, № 12. 1896

© текст - Тимощук В. В. 1896
© сетевая версия - Тhietmar. 2013
© OCR - Фирсова И. 2013
© Русская старина. 1896