Записки Михаила Чайковского

ЗАПИСКИ МИХАИЛА ЧАЙКОВСКОГО

(МЕХМЕТ-САДЫК ПАШИ)

(См. «Русскую Старину» сентябрь 1896 г.).

XV.

Переход на левый берег Вислы. — Xoлepa в Завихвосте. — На квартирах в Сольце. — Экспедиция в Камень. — Генерал Хржановский. — Оборона Вислы. — Генерал Шептицкий. — Засада и встреча с неприятелем в Павловской Boле — Пани Вендорф и ее спутницы. — Опатов. — Генерал Ружицкий. — Ночное нападение.

Мы выступили в новую экспедицию в следующем порядке: Ружицкий с первым эскадроном пошел к старому Замостью той дорогой, по которой шел с корпусом Хржановский; второй и третий эскадроны с огромным обозом свернули влево, в леса, к Янову. Мы вышли из местечка в полночь и, миновав гласис и форпосты, разделились таким образом, что шпионы, коих было не мало, могли только донести, что весь полк с обозом выступил из крепости. Мы шли медленно и только на следующий день к вечеру прибыли к старому Замостью. Второй и третий эскадроны и обоз были под командою Михаила Грудзинского, а Антон Выговский был послан в Завихвост вперед, чтобы приготовить лодки для переправы. Грудзинскому было приказано, дойдя до берега Вислы, тотчас начать переправу.

Мы простояли в старом Замостье до ночи, не быв никем потревожены.

На рассвете мы оставили наш бивуак и вышли проселками на дорогу, шедшую в Яново, куда мы прибыли благополучно и где нам [210] сообщили о счастливой переправе нашего обоза через Вислу. На пятый день погашались наносные пески, свидетельствовавшие о близости Вислы, как вдруг мы заметили позади нас с сотню донцов; половина нашего эскадрона рассыпалась по сторонам дороги с целью наблюдать за ними, а Ружицкий послал разузнать, что делается на берегу реки. Оказалось, что наши повстанцы достали только две лодки, но Грудзинский был так распорядителен, что весь обоз и два эскадрона были уже переправлены в Завихвост, и лодки ожидали нас; мало того, заботясь о нашей безопасности, он был так предусмотрителен, что приказал расставить вехи в тех местах реки, где были отмели.

На каждую лодку тотчас было посажено по взводу, остальному же полуэскадрону велено было спрятаться и ожидать где-либо на берегу реки. От донцов не трудно было уйти, но в это время, на расстоянии не более тысячи шагов от нас, показалось еще нисколько эскадронов русской кавалерии с орудиями. Тогда Ружицкий бросился с нашими двумя эскадронами вплавь в том месте реки, где были расставлены вехи; это произвело в Висле такое волнение, что на ней появились даже белые барашки. Русская артиллерия открыла огонь, целясь в нас; казалось, что настал наш последний час: лошади как челны носились по гребням волн, то взлетая с ними кверху, то ныряя в воду, вокруг нас свистели пули, падая градом в реку, гремели орудия, в местечке раздавались крики и весь берег был усеян людьми; на вал крепости вышел гарнизон, состоявший из одной пехотной роты и одного орудия. Наступившие после заката солнца сумерки еще более увеличили ужас и без того страшного зрелища. Наконец мы достигли берега, не потеряв ни одного человека; только у одной лошади, под казаком моего взвода, были прострелены уши, но раны оказались неопасные.

В Завихвосте свирепствовала холера; не знаю кто поместил нас в огромном доме, где были устроены конюшни, или мы сами заняли его, но разместившись тут мы узнали что этот дом служил покойницкой для холерных больных и что в соседних избах был холерный лазарет. Услыхав об этом, мы поспешили оставить этот дом и выйти из местечка. Возле почты стоял наш обоз и эскадроны, а в почтовом доме три хорошенькие дочери почтмейстера угощали Ружицкого и офицеров чаем и сухарями. Позабыв о том, что нам следовало обсушиться, мы подсели к столу и принялись пить чай, забыв даже о холере. Однако Ружицкий не захотел долее оставаться в Завихвосте; как только начало светать, мы двинулись далее, по дороге в Солец.

В Сольце нас встретил адъютант генерала Хржановского и [211] передал приказание, чтобы мы расположились на квартирах в этом местечке. Адъютанту велено было взять наш обоз и отвезти его в Гневорово, где находилась главная квартира генерала Хржановского. Ружицкий послал со своей стороны к генералу с рапортом Яна Омецинского, которому это доставило случай повидаться с его дядюшкой, генералом Длусским, командовавшим кавалерией в корпусе Хржановского.

Омецинский нашел Хржановского еще более язвительным, нежели он был в Замостье; между ними произошел, в присутствии генерала Длусского, следующий разговор.

- Г. майор, по вашим словам, вы маневрировали целых три дня и побеждали неприятеля, — сказал генерал; чертовское — счастье! Но неужели вы полагаете, господа, что с одним слепым счастьем можно победить русских? Хотя бы таких полков как ваш было и триста, с русскими ничего не поделаешь, их не победишь. Собирайтесь, пан, поезжайте обратно в полк.

И Оменцискому было приказано немедленно выехать из Гневорова.

Ежели бы дурное расположено духа генерала Хржановского вытекало из сознания, что начатая война не политична, противна логике вещей и несвоевременна, это могло бы служить ему оправданием и можно было бы признать справедливость его слов, в особенности теперь, когда у поляков, с Божьей помощью, начинает развиваться политически смысл; но Хржановский этим смыслом не был одарен, и хотя он состоял во время последней турецкой кампании при штабе графа Дибича, но совершенно не знал славян, так как по польскому обыкновению не обращал на них ни малейшего внимания; он был к ним пристрастен и, не будучи ярым католиком, все-таки видел за Дунаем одних схизматиков, а не католиков, смеялся над сближением с ними русских. Он не понимал славянских стремлений Poccии, хотя был ее сторонником; по-моему это был просто ремесленник военного дела, более ничего. Быть может он не имел никакого понятия о славянах, о которых поляки впервые получили более правильные сведения от эмигрантов и в особенности от агентов князя Адама Чарторыйского. К Хржановскому можно было применить пословицу: ех libro doctus, ex capito stultus (То есть человек, черпающий всю свою мудрость из книг, но сам по себе глупый В. Т.). Он имел знания, но не умел ими воспользоваться, выказать их, применить к делу; у него выходило все неудачно, и это еще более озлобляло без того злобного генерала. — Он относился ко [212] всем недоброжелательно и несочувственно и не мог удержаться, чтобы не сказать какой-нибудь колкости и неприятности всякому, кому улыбалась удача; этим объясняется его неприязненное отношение к Ружицкому и ко всему нашему полку.

Три недели простояли мы в Сольце, занимаясь ученьями и приводя себя в порядок; вместе с тем мы успевали и повеселиться и потанцевать. Как только окрестные жители Солец убедились, что Бердичевские казаки не дикари, что они лепечут по-французски, танцуют не только мазурку, но и французскую кадриль и не прочь полюбезничать с девицами и поухаживать за барынями, как они стали съезжаться в Солец как бы на воды — точно Висла имела в этой местности целебную силу морских купаний. Краковянки, матери, жены, сестры и дочери местных жителей, устремились теперь в Солец для свидания с родными; таким образом желания девиц и любопытство женщин были удовлетворены, а мы в одно и тоже время служили и веселились.

По ту сторону Вислы лежало село Камень, принадлежавшее помещику Бржезовскому, бывшему правительственным комиссаром в Люблине, у которого была жена, дочь и красавица падчерица. Под Каменем расположился лагерем дивизион драгун Кинбурнского полка, под командою майора барона Толя. В одного из его офицеров влюбилась падчерица Бржезовскаго и назначила ему свидание. Бржезовский приехал поверить свою беду Ружицкому, своему давнишнему знакомому и приятелю. Ружицкий был того мнения, что единственное средство помочь горю — взять драгун в плен, с этой целью в ту же ночь выступило полтора эскадрона наших казаков и рота пеших егерей.

Посреди Вислы был островок; кавалерия переправилась на него вплавь, а егеря переехали туда на лодках; так как до противоположного берега от острова было недалеко, и Висла была в этом месте так мелка, что ее можно было перейти вброд, то кавалеристы посадили позади себя каждый по егерю, и мы переправились таким образом через реку. Наше предприятие увенчалось успехом; драгуны, почти все до одного, вместе с лошадьми были взяты в плен.

Ружицкий не участвовал в этом нападении. Часов около десяти в Солец неожиданно приехал генерал Хржановский; он был чрезвычайно утомлен, напился чаю и лег спать, объявив, что на следующий день произведет смотр полку.

Полк маневрировал, производил кавалерийское учение поэскадронно и повзводно, по всем правилам польского воинского устава, и выполнил труднейшие построения рысью и в галоп. [213] Хржановский утверждал, что наши казаки — старые солдаты, служившие в русской кавалерии, и что мы называем их повстанцами только желая придать себе больше значения; он видимо был доволен, улыбался и заявил, что надобно не мене трех лет, чтобы вымуштровать кавалерии так, как вымуштрованы наши казаки, и то имя дело с понятливыми солдатами и офицерами, прошедшими школу и знающими свое дело.

Генерал объявил, что мы назначены в состав обсервационного корпуса генерала Шептицкого, который должен быть уже в Тарлове с прочими отрядами, назначенными в этот корпус. Мы выступили на следующий день в Тарлово, где и застали генерала Шептицкого с двумя батальонами пехоты Литовско-Волынского полка, под командою полковника Квятковского, из Познани, с батальоном 12-го линейного, полка под начальством майора Нидецкого, и одним взводом Надвислянской кавалерии, под командою поручика Шумлянского.

В числе офицеров Литовско-Волынского полка был Ипполит Блотницкий, преданный друг семейства князей Чарторыйских, человек в высшей степени образованный и доблестный; он был с детства моим закадычным другом. В то время он исполнял должность адъютанта полковника Квасницкого.

Наш новый начальник — Шептицкий был человек весьма почтенный и добродушный; он прославился как храбрый офицер во время наполеоновских войн, но — был конь да уходился; он был уже стар и, желая угодить всем и каждому, предоставлял подчиненным действовать по их собственному усмотрению; спрашивал всякого, как он намерен поступить, и говорил: «делайте как хотите, лишь бы было хорошо».

Наши резервные лошади и вещи были немедленно отправлены в Новое Място, а резерв зашел в Килечки, именье князя Михаила Радзивилла, временного начальника польского войска. В Тарлове мы простояли несколько дней, расположившись подле риги. Тут мы увидали в полном составе корпус, оставленный генералом Хржановским для того, чтобы охранять переправу через Вислу. Он состоял всего на всего из 4 батальонов пехоты по 600 человек в каждом, из нашего полка, в котором было 300 человек и 80 кавалеристов; при том надобно заметить, что у нас не было ни одной пушки, а генерал, командовавший этим корпусом, хотя и был, как я уже сказать, человек почтенный и преданный патриот, но не был в состоянии проявить никакой распорядительности.

Корпус генерала Ридигера был уже в Юзефове, на правом берегу Вислы; корпус этот состоял, как нам доподлинно было известно, из 20 батальонов пехоты, 8 полков кавалерии, [214] 4 полков драгун, 4 полков конных егерей, 4 полков донцов и 10 батарей артиллерии по 6 орудий в каждой (Автор приводит неточные цифры, полученные им по слухам. Ред.). Между тем полковник Ржевуский перешел Вислу с одним полком драгун, полком казаков, батальоном пехоты и батареей артиллерии и окопался на левом берегу у Павловской Воли; мост был наведен у Юзефова. Тогда только Хржановский спохватился и сформировал обсервационный корпус, который должен был не допускать переправы через реку перешедшего уже на ту сторону отряда, который был гораздо сильнее и многочисленнее самого обсервационного корпуса. Приказ, отданный Хржановским, кончался следующей громкой фразою: «в случае ежели бы генерал Ридигер перешел со своим корпусом или хотя бы с частью его на левый берег Вислы, — отбросить его обратно на правый берег!»

Так забавлялся Хржановский, составляя планы военных действий, а поляки кричали про него, что хотя он строг и груб, но зато умен, и что только он один и годен в военные министры. Отдав этот приказ, он испугался при мысли, что генерал Ридигер вздумает, пожалуй, перейти Вислу под Яновым и напасть на его корпус. Поэтому он направился поспешно к Варшаве, оставив реку без всякой обороны; если бы его спросили, каким образом он обеспечил оборону берегов Вислы, то он наверно ответил бы на это: — «Я оставил там 300 казаков Бердичевского повстанья, пусть их охраняют переправу!»

Впоследствии мы узнали от генерала Длусского о новой причине недоброжелательства к нам генерала Хржановского. В то время когда мы еще стояли в Сольце, нас посещали офицеры кракусы; проезжали Карл Сенкевич и Адольф Добровольский, наши старинные знакомые и земляки, которых мы приняли очень гостеприимно и радушно. Наш полк, начиная от Ружицкого и кончая последним солдатом, был чрезвычайно монархичен, был так сказать предан династии Ягеллонов и желал видеть на польском престоле князя Адама I (Чарторижского).

Во время пирушки в честь гостей шла оживленная беседа, которая сопровождалась тостами. Станислав Дунин, несмотря на свои 80 лет, человек весьма пылкий и увлекающийся, как и подобало впрочем бывшему гусару, закричал: — «пустили бы нас в Варшаву, так мы разнесли бы всех этих ясновельможных на пиках и провозгласили бы нашего Адама королем так, как наши предки провозгласили королем Михаила Вишневецкого; мы не набрались ума от своих королей, но теперь поступим благоразумно и спасем Польшу». [215]

Все рукоплескали старику Дунину и обнимали его, даже сам Карл Сенкевич, единственный поляк, бывший в нашем лагере, находил что в этом нет ничего невероятного и что было бы хорошо, если бы дело этим кончилось.

Наши гости отправились в Варшаву, а кракусы в Гневорово, где с самыми хорошими намерениями рассказали все это генералу Хржановскому. Выслушав их, он нахмурился и пробормотал: «они были бы не прочь сделать это, но должны сначала позаботиться об обороне Вислы, потом уже могут идти в Варшаву». Генерал Длусский слышал все это и передал нам слова Хржановского впоследствии, когда мы уже эмигрировали из Poccии.

Генерал Хржановский не был приверженцем аристократии, но не был также и монархистом и в особенности не был сторонником Ягеллонов. Несмотря на всю его ученость, этот вопрос был для него недоступен, он был для него тарабарской грамотой. Это был человек такого странного склада ума и характера, что относился ко всему недоброжелательно, с ненавистью, поэтому он не играл и не мог играть никакой политической роли, несмотря на то, что граф Владислав Замойский, который чрезвычайно его ценил, постоянно давал ему видные назначения, впрочем будучи уверен, что он далеко не пойдет и не займет ничье место.

В Сандомирском и Краковском округах стоял в то время резервный отряд кавалерии, в коем было: 9 эскадронов старых полков, 4 эскадрона вновь сформированных полков, 2 эскадрона кракусов, около 2-х эскадронов, составленных из каких то студентов, молодежи и т. п., 7 эскадронов старой кавалерии, отделившейся от корпуса Дверницкого, один эскадрон Литовско-Русский, один Надвислянский, два Подольских. В одном эскадроне не доставало седел, в другом стремян, в некоторых не было полного комплекта людей, и по этой причине генерал Вейсенгоф держал их на месте согласно приказанию, полученному им из Варшавы в то время, когда генерал Скржинецкий уже более не командовал войсками. У нас было еще два полка пеших егерей-кракусов (пятый и шестой полк), которые все время стояли в Кельцах. Что за умные люди были в Варшаве, когда там не стало Скржинецкого, можно себе представить, судя по двум приказам, нами оттуда полученным.

Первым приказом, подписанным генералом Крюковским, нам воспрещалось принимать в полк охотников, кроме как из Kиевского воеводства. Второй приказ того же Крюковского был ответом Ружицкому и Людовику Стецкому. У Стецкого в отряде было 70 человек казаков 2-го казацкого полка, а во всем полку было не более 30 лошадей; мы же имели несколько десятков лошадей лишних в [216] в резерве. Стецкий просил отдать его солдат Ружицкому, а Ружицкий просил разрешения отдать лишних лошадей Стецкому; им ответили: «когда у Стецкого будут деньги, и он купит лошадей, тогда и посадить на них своих казаков, а до тех пор пусть они ходят пешком. А когда Ружицкий достанет охотников-киевлян, тогда и посадит их на своих лошадей, а до тех пор пусть лошади его пасутся в ожидании всадников». Я вполне уверен, что редакция этого ответа принадлежит генералу Хржановскому. Я тогда удивлялся и до сих пор не могу понять, почему Ружицкий и Стецкий, зная варшавские власти и генералов, не поменялись людьми и лошадьми сами, а спрашивали разрешения этих господ. Если бы им удалось, безо всякого позволения, разбить неприятеля и вытеснить его из края, наверно они не получили бы за это благодарности и похвалы, их подвиг признали бы только совершившимся фактом. К сожалению таков обычай поляков.

В Тарлове собрался совет для обсуждения дальнейшего образа действий; на нем присутствовал и комиссар Бржезовский. Бедный генерал Шептинский не знал что делать? Решить этот вопрос действительно было не легко. Полковник Квятковский молчал, заявив, что готов исполнять приказание начальства; начальник штаба полковник Жадера высказался за переправу через реку, Гротус предлагал уйти в лес; генерал Шептинский предложил, но не приказал отступить к Свенто-Кржижским горам. — «Там в Новом Мясте живет генеральша, она даст нам хороший совет, — сказал он, и выведет нас из затруднительного положения. Только Ружицкий и князь Гедройц, литовский партизан, прикомандированный к штабу Гротуса, были того мнения, что надобно искать встречи с неприятелем. Генерал подумал и сказал:

— Так идите, господа, ищите с ним встречи, а я подожду тут.

Этим приказанием он и ограничился; комиссар Бржезовский сел в бричку и удрал в Варшаву, намереваясь вывести там отечество из беды точно так, как он расстроил в Сольце любовную интригу своей падчерицы. Ружицкий с Гедройцем стали советоваться, как бы встретиться и сразиться с Ржевуским, а в риге случилось в это время маленькое приключение, имевшее свои последствия.

В риге спал богатырским сном Викентий Будзинский, а Шашкевич загнал туда стадо гусей и направил их прямо на Будзинского, — новый способ будить людей. Разбуженный гусями, которые гоготали и махали крыльями, Будзинский выхватил саблю из ножен и зарезал их более десяти штук. В этом не было ничего особенного, но Шашкевич приукрасил это приключение и рассказывал, [217] что когда гуси напади на Будзинского, то он в первый момент испугался и запросил пощады; когда же осмотрелся и увидел, что это были не русские, а гуси, то без всякой жалости стал рубить их саблей. Мы много смеялись по этому поводу.

В это время вабили тревогу и дали нам знать, что у опушки леса показались донцы; мы вскочили на лошадей и помчались на встречу неприятелю, но не нашли его, а увидели генерала Шептнцкого, сидевшего уже в экипаже, повернувшись к Свенто-Кржижским горам, куда он хотел скрыться, в случае если бы донцы действительно появились возле нашего лагеря. Но благодаря Бога этого не случилось, поэтому он остался в Тарлове, а наши три эскадрона и две роты пеших егерей Сандомирского полка отправились, под командою Гедройца, в ночную экспедицию против Ржевуского, нашего старого приятеля и чуть не земляка.

Дело предполагалось серьезное. Сабли, стремена и лошадиные копыта были обвязаны пучками сена, велено было идти, соблюдая величайшую тишину; но Будзинский, проезжая лесом, по которому он и раньше ехал, уверял, что он то и дело слышит, как кто то тихо просит пощады; это страшно раздражало его.

Конечным пунктом нашей экспедиции была назначена Павловская Воля; мы узнали от местных жителей, что в тот день, в этой деревне рано утром был Ржевуский со своим отрядом, старался разузнать, что делается в окрестностях, пил кофе, закусывал и любовался прелестными очами жены эконома.

Павловская Воля была расположена на небольшой возвышенности, на берегу речки и была отделена от окопов, за которыми стояло войско Ржевуского, прудом и болотистым пространством, которое тянулось на три версты. Дорога от Павловской Воли до русского лагеря пролегала по длинной гребле, на которой был мост, длиною по меньшей мере в 150 шагов; за мостом было болото, а за ним огород, засеянный картофелем, фасолью и хмелем; за огородами была пажить, перерезанная небольшими полосками пахотной земли, которая тянулась до самой реки; между прудом и окопами русского войска, ближе к пруду, находилась довольно большая сушильня для льна и конопли. Берега Вислы были покрыты кустарником и осокой; в деревне, влево от гребли стоял хорошенький домик с огородом, а направо, на пригорке, огромная рига с четырьмя воротами.

Мы пришли в деревню ночью; на всех дорогах были расставлены караулы, чтобы никто не мог выйти из села; в ригу вступило десять эскадронов (?) нашей кавалерии, которые стали перед каждыми воротами по два взвода, фронтом к воротам; два взвода под командою Грудзинского и прочие офицеры вошли в сушильню. Пешие [218] егеря засели в фасоли и хмеле; им было приказано пропустить отряд Ржевуского на мост и тогда только выйти из засады, стрелять и разрушать мост; пол-эскадрона Грудзинского должен был придти па помощь и взять в плен тех, кому удалось бы прорвать цепь стрелков; десять эскадронов, стоявшие на конях в риге и готовые ежеминутно выступать, должны были броситься на неприятеля из четырех ворот, прогнать его и взять в плен; два казака прикрывшись снопами, забрались на крышу, чтобы обозревать местность и доложить, что будет видно.

К наступлению дня все было готово. Едва взошло солнце, как казаки, сидевшие на крыше, закричали: «идут!»

Впереди шел авангард донцов, за ним взвод донцов с офицером, далее еще один взвод, также под командою офицера; позади его два донца рядом, за ними, шагах в пятнадцати, Ржевуский со своим штабом, наконец, три взвода драгун и взвод донцов, составлявших арьергард.

У егерей наверно была водка в манерках: они подпили, заснули и пропустили авангард отряда, но кто-то из этих несчастных проснулся в тот самый момент, когда два донца, ехавшие пред Ржевуским, доехали до моста и поравнялись с зарослью фасоли; эти два донца были убеленные сединами старцы, по всей вероятности еще остатки кавалерии Платова или Денисова; они так приглянулись проснувшемуся егерю, что он выстрелил в них; один из донцов свалился с лошади, а егеря в беспорядке бросились за мост. Ржевуский отступил; наши взводы выскочили из риги, убили нескольких донцов и драгун, в том числе одного драгунского офицера, и взяли в плен 18 человек донцов с офицером. Грудзинский выскочил из сушильни, напал на отряд Ржевуского с фланга, и погнал к лагерю; три раза ударял он самого Ржевуского по плечу саблею, но не мог выбить его из седла, а только разор вал ему мундир. Один донец вонзил Грудзинскому саблю между ребер с такою силою, что у нее отлетела рукоятка. Мы устремились на греблю на помощь Грудзинскому, но егеря уже успели разобрать мост, а по ту сторону его завязалась кровавая битва; из лагеря подоспел свежий отряд донцов, и отряд Грудзинского был окружен со всех сторон; Викентий Рудзинский, сражаясь с донцами, упал с лошади, донцы схватили его и унесли в лагерь. Между тем третьему эскадрону было приказано переправиться чрез реку в том месте, где она впадала в Вислу, что он и исполнил моментально, а прочее два эскадрона настилали мост досками и переходили через него. Унтер-офицер третьего эскадрона, Визовский, под которым была превосходная лошадь, вооруженный двустволкою, найденною им в кустах, подскакал к отряду, коим [219] командовал Будзинский, и выстрелил из двустволки; солдаты закричали: «стреляют дробью» и обратились в бегство, бросив Будзинского, которого Визовский посадил перед собою на лошадь и привез к нам; между тем наши эскадроны бросились в атаку и выручили отряд Грудзинского, потерявшего всего пять лошадей; мы преследовали неприятеля до самых окопов и отъехали от них только тогда, как по нас открыли огонь из орудий.

У нас было нисколько человек раненых, впрочем неопасно, и убито пять лошадей. Будзинский был еще жив, но истекал кровью от ран; он получил тридцать(?) ударов пикою, две пули и два удара саблей; мы не думали, что он доживет до вечера; доктор Терлецкий, осмотрев его раны, отправил его в Тарлово.

Грузинскому вынули из раны оcтрие сабли, засевшее между ребрами в глубину по крайней мере на три дюйма, но этот человек, обладавший железной волей, велел сделать перевязку и, не сходя с коня, продолжал нести служебные обязанности.

После этой стычки егеря заняли Павловскую Волю, а мы стали биваком за деревней, на пригорке, на дороге, ведшей в Солец.

Ржевуский целых четыре дня не показывался из окопов и не высылал ни одного отряда, а когда наши разъезды приближались к окопам, то в них стреляли из орудий. На противоположном берегу, в русском лагере каждый вечер играла музыка. На пятый день нам донесли, что Ридигер оставил первоначальное намерение перейти Вислу у Юзефова и идет вдоль берега, намереваясь перейти реку по всей вероятности у Янова, где он не ожидал встретить никакого препятствия не предполагал присутствия войска, охраняющего переправу.

Ружицкий тотчас послал об этом донесение Шептицкому, но офицер, на которого было возложено это поручение, вернулся с известием, что генерал отступил со своим войском к Свенто-Кржижским горам, испугавшись выстрелов из орудий, коих раскаты доносились до Тарлова, и полученного им известия, что весь корпус генерала Ридигера перешел на левый берег Вислы, занял Солец и двинулся к Тарлову. В то время как мы узнали все это от офицера, к нам явились два перебежчика из русских драгун, оба киевлянина, а один из них казак из отряда Яна Тарновского, которого узнал Омецинский; они сообщили нам, что Ржевуский в ту же ночь собирается на рассвете напасть на наш обоз, но с противоположной стороны, от Солец, что они были посланы на разведки и им приказано ожидать отряд в селе Гнойнице; что об их побеге не могут так скоро узнать, а следовательно не могут изменить и [220] плана нападения. Они говорили так толково, что нельзя было им не верить.

Вечером, поужинав и накормив лошадей, мы зажгли бивачные огня. Ружицкий поручил майору Гедроицу пройти лесом в Опатово, а наша кавалерия направилась к деревне, указанной перебежчиками, и стала перед ней развернутым фронтом.

Мы прождали часа два; люди засыпали сидя на конях, несмотря на то, что мы постоянно разъезжали перед фронтом и позади него и будили их. Наконец, в деревне залаяли собаки; было так темно, что нельзя было различить даже белого коня Барановского, но до нашего слуха доносился топот лошадей, двигавшихся в самом стройном порядке; мы слышали, что они проходили перед фронтом нашего отряда и скорее представляли себе в воображении нежели видели в действительности, что мимо нас мелькали какие-то тени. Ружицкий стал на левом фланге и, лишь только топот коней несколько стих, он крикнул: «Слава Богу»; весь фронт повторил за ним «Слава Богу!» и понесся с места в карьер. Проскакав некоторое расстояние, мы почувствовали, что наши пики вонзились в тело людей и лошадей. Впоследствии оказалось, что мы атаковали колонну, шедшую по шесть человек в ряд, и хотя наше нападение было произведено энергично, но нам было приказано не преследовать неприятеля, что впрочем было и немыслимо при совершенной темноте. Мы остановились и наши казаки, по мере возможности, построились во фронт; чтобы различать друг друга, они повязали себе на правую руку белые платки. Мы имели дело с русским эскадроном драгун и двумя сотнями донцов. Впоследствии мы узнали, что Ржевуский остался с двумя полками донцов и четырьмя эскадронами драгун в Тарловских лесах, а пехота и орудия были переправлены на правый берег и под командою Ридигера пошли к Янову. Мост в Юзефове не был наведен, а весь материал, заготовленный для этого моста, который был уже на половину сооружен, был спущен по реке к Янову. Генерал Хржановский мог похвастать, что он своими распоряжениями не допустил переправы войска в Юзефове и отбросил на правый берег русское войско, бывшее уже на левом берегу. Флориан Ржевуский ушел в Тарловские леса, где между ним и генералом Гедройцем, бывшим в этих лесах с двумя ротами егерей Сандомирского полка, началась партизанская война с постоянными маршами и контрмаршами. Это напоминало игру в шахматы; отряд Ржевуского был сильнее, но состоял из одной кавалерии. У Гедройца была пехота, славные егеря; он был в родном крае и знал местность как свои пять пальцев. У обоих были свежие силы, оба они были умны, хитры и в военном деле травленые зайцы. [221]

Гедройц имел за собою более нежели шестидесятилетнюю боевую опытность, сражался под знаменами Костюшки и Наполеона, позднее, одним из первых вступил в ряды повстанцев, сражавшихся в лесных чащах Литвы, и уже покрыл себя славою в стычках под Замостьем, под Богомольцем и в набегах, совершенных с храбрым майором Бабским. Старик привык дремать стоя и даже на ходу, что заменяло ему сон. Хладнокровие, осторожность, привычка не доверять на слово местным жителям и необычайная, неусыпная деятельность создали ему славу прекраснейшего предводителя партизанских партий. Флориан Ржевуский, украинец, сын степей, с молоду служивший в гусарах, завзятый кутила и гуляка, всегда готовый на самый смелый подвиг, был во цвете лет; тридцати лет с небольшим он уже имел чин полковника и был таким же отважным партизаном как и Гедройц; под его командой были донцы, люди рожденные для партизанской войны.

Ружицкий, не зная и не ведая, где находился генерал Шептицкий, а равно и Хржановский, и не получая от них никаких приказаний, предоставленный своим собственным силам, в первый момент pешил идти прямо в Варшаву. Наша колонна уже вытянулась в этом направлении. Надобно было последовать первому решению, так как оно всегда бывает наилучшее, и пойти в Варшаву; как знать, может быть все кончилось бы тогда иначе, и на польский престол воссел бы Адам I. Но видно, поляки не хотели добра Польше, и Господь не был за них; зато нечистая сила не дремала, а известно, что где дьявол сам не сможет, там он бабу пошлет.

Мы уже направились в Варшаву, когда нам попалась на встречу целая вереница экипажей, бричек и телег, нагруженных прекрасным полом. Это была пани Вендорф, супруга майора конных егерей, жившая близь Солец, в прелестной местности, на самом берегу Вислы. Ей шел уже четвертый десяток, она была чрезвычайно высока ростом и полна, истый геркулес в юбке; она добровольно взяла на себя обязанность покровительствовать вдовам и сиротам воинов, павших на поле брани, а также женам, сестрам, дочерям и даже матерям тех, кто шел защищать отечество и искал славы в боях. Не один вечер провели мы у пани Вендорф во время нашей стоянки в Сольце, любезничая и ухаживая за девицами, танцуя вальсы и мазурки с бедными сиротками, которых мы от всего сердца старались утешить и развлечь. Пани Вендорф была нетрусливого десятка и не испугалась бы русских войск, если бы это были гусары, уланы или хотя бы драгуны, но донцы — это, по ее словам, ни Богу свечка, ни черту кочерга, — варвары, которые знают только свою нагайку и не понимают вежливого обхождения. Узнав, что это за люди, она решила [222] искать убежища в Свенто-Кржижских горах и отправилась туда одновременно с корпусом, шедшим для подкрепления генерала Шептицкого; поэтому ей было известно то, чего мы не знали, а именно, что Шептицкий находился уже в Опатове, по пути в Новый Шлюп.

Она сумела убедить Ружицкого, что долг военного обязывал его разыскать корпус, к которому он принадлежал, и что как поляк он не мог оставить другого поляка без помощи, в жертву неприятелю.

Мы свернули на дорогу к Опатову, оставив намерение идти в Варшаву; надобно сознаться, что глядя на спутниц пани Вендорф, никто из нас не пожалел о решении начальника; мы позабыли о короле, которого нам следовало охранять, и любовались на прекрасных полек, которые могут дать отечеству так много прекрасных защитников. В последующие два дня наш дальнейший поход напоминал собою настоящую майовку (Майская прогулка за городом); закуски и обеды на мягкой мураве, под тенью деревьев, на берегу ручейков, в тенистых рощицах, ночлеги под открытым небом, песни, музыка, даже танцы; а сколько при этом было томных взглядов и нежных слов, проникавших в душу. И теперь еще, на старости лет, вспоминая об этом переходе, я оживляюсь, чувствую себя помолодевшим и забываю все свои невзгоды.

Только на третий день, под вечер, дошли мы до Опатова, где застали генерала Шептицкого. Он выехал нам на встречу, но на лице этого почтенного человека было заметно величайшее смущение и тревога. Он признался Ружицкому, что накануне послал своего начальника штаба, полковника Жадера с донесением в Варшаву о том, что наш полк, будучи окружен в Павловской Воле превосходными силами русских войск, погиб до последнего человека, так что не осталось никого в живых, кто бы мог сообщить подробности этого поражения. Ему донесли об этом очевидцы, вполне достойные веры. Почтенный старец плакал от радости, видя, что мы живы и здоровы, но его беспокоила мысль, что скажут об его рапорте в Варшаве; он уверял, что нас сравнять со спартанцами, защищавшими Фермопилы, а Ружицкого — с Леонидом. Несмотря на всю свою доброту, он может быть в душе не раз пожалел о том, что мы не погибли, так как это спасло бы его от щекотливого положения.

Происшедшая при этом сцена была весьма комична: с одной стороны, воскресший из мертвых полк, а с другой — почтенный, добрый генерал, который радовался тому, что видел нас в живых, но вместе с тем, был бы не прочь видеть всех нас, до единого, [223] мертвыми ради спасения своей генеральской чести и чувствовал себя не особенно приятно от посещения прекрасного пола и от страха, как бы донцы не напали на Опатово. Находясь в столь затруднительном положении, генерал был окончательно убит известием, привезенным одним офицером Сандомирского полка, о поражении майopa Гедройца, который со своими двумя ротами быль взять в плен. Прибывший офицер с 25 солдатами также едва не попал в плен, но им удалось бежать.

Дело было так. После семидневных стычек между отдельными отрядами, Ржевуский прибегнул к следующей хитрости: он приказал нагрузить несколько возов овсом, водкой и другими припасами и отправить их под прикрытием нескольких донцов лесами, в сторону Солец, по самым непроходимым дорогам, делая вид, что отправку этого обоза хотят скрыть и что благополучной его доставке придают большое значение; между тем конвойным было приказано нарочно просыпать по пути следования обоза овес, чтобы было заметно по какой дороге он прошел. Местные жители и шпионы уведомили майора Гедройца об отправке обоза, и он пошел со всей своей командой за ним следом с целью им овладеть; целых два дня выслеживали они обоз, и только на третий день под вечер нагнали его и увидели, что обоз, свернув с дороги, вступил в густую заросль, где и сделал привал; волы были выпряжены и спокойно паслись тут же. Гедройц приказал осмотреть заросль и, так как в ней не оказалось войска, то он напал на обоз; несколько донцов из конвойных разбежались, а остальные сдались в плен; когда их стали допрашивать, то они показали, что, отстав от главного отряда, они заблудились в лесу и, видя, что в нем разъезжают конные егеря, боялись останавливаться в селах, чтобы не возбудить бдительности неприятеля; блуждая, таким образом, они попали в эту чащу и сами не знают, где они находятся. Они говорили все это так правдоподобно, что их словам нельзя было но поверить. Егеря были голодны, истомились от жажды и, добравшись до водки и до съестных припасов, изрядно угостились и тем и другим, а после закуски их стало клонить ко сну, что было весьма естественно после стольких бессонных ночей, проведенных в постоянных маршах и контр» маршах. Даже часовые дремали, в то время Ржевуский совершенно неожиданно напал со всех сторон на лагерь с целым полком донцов; нападающие были храбры, энергичны, а наши казаки полусонные и полупьяные; Гедройц с его двумя ротами был взят в плен, только 26 человек успели спастись бегством. Ржевуский обошелся с Гедройцем очень вежливо; за столом и в экипаже ему было предоставлено первое место. Храбрый литвин никогда еще не пользовался [224] таким почетом. Его тотчас перевезли на другой берег Вислы и отправили в Киев к фельдмаршалу Сакену. Егеря говорили: «старый воробей дал поймать себя руками».

После того как был взят в плен Гедройц, от генерала Шептицкого нельзя было ожидать ничего иного, кроме того, что он станет выжидать и прятаться в Свенто-Кржижских горах.

Нам было приказано стать биваком за местечком, по дороге в Новый Шлюп, пустить лошадей на пастьбу, но быть постоянно готовым к выступлению.

Мы скучали в лагере, оставив поле битвы Бог весть для наких то гор, и спокойно разгуливали по местечку, не надеясь более увидеть неприятеля; чуть не половина нашего отряда стояла на часах, так как генерал был чрезвычайно осторожен. Однажды вдруг показался вдали открытый экипаж, запряженный четверкою лошадей, которые неслись по местечку во весь опор. Несколько человек офицеров стояло около Ружицкого, в то время как с ним поравнялся этот экипаж; кто-то крикнул: «стой»! и из экипажа выскочил комиссар Бржозовский, а за ним маленький, худенький, но веселенький старичок в генеральском мундире. Бржозовский обнял Ружицкого и каждого из нас отдельно.

-Так вы живы! так вас не перебили, вот чудеса!

Потом, спохватившись, он обернулся, прибавив: «вот, привез вам генерала».

Это был Самуил Ружицкий, который, будучи полковником, сражался в войсках Наполеона и недавно, по возвращению из Литвы, был назначен бригадным генералом. Он был уроженец Кракова, кальвинист и только однофамилец Карла Ружицкого. У них гербы были различные. Вместе с ним приехал его адъютант, Евстафий Янушкевич, человек необыкновенно даровитый, обладавший военными и административными способностями; он один исполнял все обязанности по штабу генерала и не оставлять желать ничего лучшего.

Генерал Шептицкий, уведомленный уже о приезде своего заместителя, встретил его с неподдельной радостью; это избавляло его от больших хлопот и он мог теперь совершенно спокойно отправиться в свои любезные Свенто-Кржижские горы и в Новое Място, где проживала сама пани генералова. Нам было приказано свернуть с дороги, которая вела к этим горам, перейти на дорогу, шедшую к берегу Вислы, и ожидать там дальнейших приказаний. Карл Ружицкий отправился на совет, созванный в квартире нашего нового командира, а капитану Дунину приказал вывести эскадроны на дорогу к Ильже, но не выходить за линию аванпостов. Дунин не повел свой полк на пригорок, а предпочел остановиться при выезде из [225] деревни так, что даже передовые солдаты стояли в самом конце улицы, между заборами. Грудзинский не одобрил остановки в этом месте, но Дунин утверждал, что так как по близости находятся форпосты, то солдаты лучше отдохнуть здесь и даже могут подремать, так как лошади их не разбегутся; сам Дунин с несколькими офицерами улегся перед фронтом на краю дороги. Грудзинский что-то пробормотал ceбе под нос, отвел меня в сторону и сказал: «не будем спать, черт не дремлет и казакам не следует спать».

Он послал в трактир и приказал принести нам кофе со сливками. Едва успели мы выпить его, как послышались выстрелы и громкие крики: «ура»! На выезде из местечка произошла страшная суматоха и давка; я поспешил вскочить на своего коня, которого держал за поводья; не знаю каким чудом мне удалось сделать это так быстро, и я поскакал с половиною моего взвода обратно в местечко, откуда уже возвращалась русская кавалерия, неожиданно напавшая на него.

Первый раз случился такой позор, что неприятель, напав на нас, застал нас спящими. Дунин получить две раны саблею по голове что было им вполне заслужено; несколько офицеров и более десяти солдат были ранены, некоторые довольно тяжело, но убитых не было ни одного. Взятые нами пленные сообщили, что их было всего 40 человек охотников из донцов и драгун под командою поручика Красовского, что они принадлежать к дивизии генерала Квицинского, который, переправившись через Вислу под Яновым с четырьмя батальонами пехоты, полком драгун и полком донских казаков с восемью орудиями, подошел к Сольцу и, получив известие, что польские войска отступили к Свенто-Кржижским горам, выслал разведчиков по направлению к Опатову.

Перев. В. В. Тимощук.

(Продолжение следует).

(пер. В. В Тимощук)
Текст воспроизведен по изданию: Записки Михаила Чайковского (Мехмед-Садык-паши) // Русская старина, № 10. 1896