ЗАПИСКИ МИХАИЛА ЧАЙКОВСКОГО

(МЕХМЕТ-САДЫК ПАШИ)

К портрету Михаила Чайковского.

(Мехмед-Садык-паша).

Предлагаемые читателям нашим записки М. Чайковского составляют, его полную автобиографию. Это был польский писатель и политический деятель, судьба которого сложилась крайне интересно и была замечательно разнообразна проявлением его деятельности на различных поприщах. Его автобиография заключает в себе описание жизни его с самого раннего детства вплоть до окончания его служебной деятельности в Турции и возвращении, по получении Высочайшего разрешения, в Poccию. Записки эти, представляя огромный исторический интерес, составляют весьма серьезный вклад в литературу исторических материалов. Обнимая собою целых шестьдесят лет, с 1812 по 1872 год, они разъясняют многие события нашего века, представляя в то же время profession de foi политического деятеля и известного писателя.

Большая рукопись эта в 1891 году была начата печатанием в журнал «Киевская Старина», но со значительными пропусками и сокращениями, почему внезапно прекратилась. Редакция «Русской Старины», приобретя ныне весь оригинал, даст на своих страницах полный перевод автобиографии М. Чайковского, без всяких сокращений, считая в то же время не лишним предпослать этим запискам краткий очерк, служащий как бы дополнением к портрету Чайковского в летах его молодости.

_____________________________

Михаил Чайковский родился в 1804 г. в Житомирском уезде, Волынской губернии, в деревне Гальчинец (Haltchynietz). Как единственный сын, он получил в наследство три деревни близь [156] Гальчинеца и пять деревень близь Чуднова со стеклянным и чугунно-литейным заводами в окрестных лесах.

Первоначальное воспитание он получил в пансионе г. Вольсея, бывшего директора Ришельевского лицея в Одессе, который поселился впоследствии в Бердичеве. Одну из особенностей этого заведения составляла его чисто военная организация; помимо классических наук, воспитанники обучались в нем под руководством старых офицеров ружейным приемам, маршировке и военным эволюциям; им преподавались даже правила полевой службы. Из этого пансиона Чайковский перешел в гимназию в Мендзиржец, которую содержали пиаристы, а оттуда в Варшавский университет, где он слушал курс законоведения и администрации. Возвратившись домой и живя в своем поместье, он был избран в 1329 г. предводителем дворянства Житомирского уезда.

Чайковский принимал участие в восстании 1831 г. и поступил в конный полк, сформированный помещиками Волынской губернии и состоявший под командою его зятя, полковника польской армии Карла Ружицкого. Этот конный полк, известный под названием Волынского конного полка, присоединился к польской армии в Польше и сражался вместе с нею.

Эмигрировав во Францию, он жил по очереди в Бурже, Фонтенебло и Париже. Не желая пользоваться жалованьем, которое французское правительство выдавало польским офицерам-эмигрантам, он стал издавать на польском языке целую серию своих сочинений, в которых развивал мысль, или, лучше сказать, выработанное им убеждение, что Польское королевство погибло вследствие того, что оно отделилось от славянских народов, подчинилось политике западных держав и стало игрушкой в руках немцев и других соседних государств. Самою главною ошибкою польской республики было, по словам Чайковского, то, что, подчинившись иезуитам и католической религии, она восстановила против себя казацкое и православное население Малороссии, которое сделалось ее злейшим врагом. Чайковский писал также много отдельных статей во французские газеты, именно в «Reformatear», «lа Presse», «Quotidienne», «1е Constitutionnel» , «1а Gazette des Tribuneaux», иногда даже в «Journal des Debats», в «Revue du Nord» и в польские газеты, издаваемые в Познани. Кроме того он помещал много спещальных статей в «1а Revue milltalre frangaise» п в «Dictionnaire de la conversation.» Благодаря этим разнообразным литературным работам, он был избран в члены исторического общества (Institut historique), и ему было предложено поступить на службу во французскую армию, но он [157] отказался от этого вследствие своих политических убеждений и для того, чтобы не связывать себя в будущем.

Приглашенный князем Чарторыйским на дипломатическую службу польскому делу, которым руководил этот последний, он был посланником в Риме, Италии, Германии и наконец в Турции. Тут он поступил на дипломатическую службу в канцелярию султана Абдул Меджида и в 1853 г. с чином румелийского бейлербея был назначен главнокомандующим всех казаков, водворившихся в Турции. Эти казаки образовали довольно многочисленное население, занявшее Добруджу по берегу Дуная и Черного моря, за исключением казаков-староверов, известных под именем казаков Игнатия Некрасова и населявших в Малой Азии обширную деревню Бен Эоле (что по-турецки значит тысяча домов). Эти казаки, уроженцы Дона, находились прежде на службе у крымских татар, но после покорения Крыма и присоединения его к России они перешли на службу Турции и были колонизованы в Добрудже, близь устья Дуная, по соседству с запорожскими казаками, которые эмигрировали в Турцию после разорения их Малороссийской Сечи. Распри, возникшие между этими двумя казацкими войсками, вынудили некрасовцев оставить Добруджу; тогда они поселились в Румелии близь города Эноса при устье Марицы. Лихорадки, посещавшие их в этой местности, заставили их снова в начале нынешнего столетия переменить место жительства, и тогда с разрешения турецкого правительства они поселились окончательно в Малой Азии на берегу озера Маниоса, в большом селении Бен Эоле, лежавшем в 5 часах езды от города Бандермы, небольшого порта на Мраморном море. Согласно постановлениям, завещанным им Игнатием Некрасовым, эти казаки не должны были заниматься хлебопашеством, не должны были обрабатывать полей, но только во время войны драться вместе с турецкими войсками, в благодарность за оказанное им турками гостеприимство, а в мирное время им дозволялось заниматься рыбною ловлею, соленьем рыбы и продажей ее; казацкое общество должно было существовать на деньги, выручаемые от этой продажи. Казаки брали каждый год в аренду от правительства и частных лиц множество озер и прудов как в Европейской, так и в Азиатской Турции и заходили даже в самые отдаленные ее провинции в Азии. Та часть населения, которая занималась рыбною ловлей, разделялась на небольшие отряды; в каждом отряде был свой начальник или атаман, свой советь старшин, свой казначей, писарь и свой отдельный округ, в котором он занимался рыбной ловлей, приготовлением икры и другими тому подобными работами. По возвращении этих отрядов на место жительства, из сумм, [158] вырученных ими, образовывался общий фонд, который разделялся на три части. Одна из них составляла резервный капитал, шедший на вооружение и обмундирование казаков в военное время, другая составляла общий фонд казацкого общества, которым уплачивалась аренда за тони на следующий год; наконец, третья часть делилась поровну между всеми казаками. Впоследствии армяне и греки начали брать тони в аренду, и казацкое общество обеднело, тем более, что оно не обеспечило за собой достаточного количества земли. В военное время они доставляли турецкому правительству вооруженные сотни, а в былые времена целые тысячи всадников, но в эпоху крымской войны казаки вооружили только четыре эскадрона. Турки чрезвычайно ценят казаков за их храбрость, и в архивах казацкого войска хранится множество фирманов, данных им султанами в благодарность за услуги, оказанные Турции этим войском. В 1889 г. в Нежибском сражении казаки оставили поле битвы последние и своими выстрелами остановили напор арабской кавалерии египтян, дав таким образом турецкой артиллерии возможность отступить, не попав в руки египтян. По этому случаю их атаман, Иван Солтан, получил от султана Махмуда благодарственный фирман и золотую булаву.

Запорожские казаки, населявшие некогда Добруджу и основавшие свою Сечь на берегу Дунаевца, возвратились в 1828 г. в Poccию) со своим атаманом Гладко, за исключением небольшого числа их, человек около тысячи, служивших в то время в Боснии, которые остались в Добрудже и после заключения мира; потомки их населяют до сих пор в этой провинции несколько деревень. Эти казаки были известны у турок под названием отузбиров (тридцать один), так как они были административно разделены на тридцать одну курень. Их историческое знамя, данное султанами их атаману Орлыку при водворении казаков в Турцию, когда была разрушена их Запорожская Сечь, хранилось в доме греческого патриарха в Константинополе во время объявления войны и осталось в Турции, когда запорожцы возвратились в Россию. Впоследствии это знамя перешло к казацкому полку, сформированному турецким правительством во время крымской войны 1854 г.; оно состояло из золотого православного креста на белом поле и серебряного полумесяца на красном поле.

Другая часть казацкого населения состояла из разных русских сектаторов, поселившихся в Добрудже и занимавшихся торговлей, земледелием и рыбной ловлей в городах и деревнях этой провинции. В военное время, вследствие привилегий, полученных ими от турецкого правительства, они были обязаны сформировать на свой счет [159] военный отряд, но за то в мирное время освобождались от некоторых налогов и не причислялись к раиям или христианским подданным, но образовали отдельный класс, имевший в Константинополе при Оттоманской Порте своего официального представителя или казак-баши, защищавшего его интересы и привилегии. К этой части населения причислялись и крестьяне, бежавшие из южной России от крепостного права, а равно и дезертиры из русской армии; казаки-староверы нанимали часто этих последних на свое место в военное время.

После Крымской кампании Чайковский был произведен в ферики или дивизионные генералы под именем Мехмед-Садык-паши, сохранив командование над казаками и над двумя регулярными и постоянными казацкими и драгунскими полками, включенными в гвардию султана в награду за услуги, оказанные казаками в эту войну.

С этими полками Чайковский охранял некоторое время греческую границу и освободил Оессалию и Эпир от разбойничьих шаек, наводнявших эти провинции; затем он сражался с ними на Коссовом поле на границе Черногории; в 1867 г. командовал войсками, охранявшими Балканы и нынешнюю Румелию, а в 1870 г. командовал под Шумлою гвардейской кавалерией, собравшейся в этом лагере. По окончании кампании он вышел в отставку. Получив амнистию вследствие великодушия русского монарха, он возвратился в Россию в 1872 г.

До сих пор на польском языке появились следующие его сочинения: Казацкие сказки в 1 томе. Werny horo, 2 тома; Kirdjali, 2 тома; Etienne Tcharnecki или Шведы в Польше, 2 тома; Анна, 2 т.; Koschovata, 1 т.; Ukrainki, 1 т.; Gawendy, 1 т.; Жизнеописание некоторых замечательных поляков, 1 т.; Болгария, 2 т.; Босния, 1 т.; Nemoloko, 2 т. — Болгария и Босния были позднее напечатаны на русском языке в «Московских Ведомостях».

Многие из этих сочинений выдержали два или три издания, и все были перепечатаны в библиотеке польских писателей, изданной Брокгаузом в Лейпциге. Некоторые из них переведены на французский, немецкий, итальянский, английский и сербский языки.

Поводом к организации в Турции регулярного казацкого войска, состоящего на службе и в мирное время, было желание образовать в Турции христианское и славянское войска; это было первой попыткой в этом направлении, предложенною султану Абдул-Меджиду Садык-пашею (Михаилом Чайковским), через посредничество великого визиря Решид-паши. Дав христианам право носить оружие, он хотел этим не только возвысить христианскую роль в глазах [160] господствующего племени, завоевателей турок, но и привязать вместе с тем славян к Турецкой империи и положить основание к образованию в будущем союза южных славянских государств под верховною властью султанов, которые, вследствие браков их предков с сербскими принцессами династии Немовичей, принадлежат по женской линии к древней сербской королевской фамилии. Стремясь к достижению этой цели, Чайковский имел в виду сроднить снова, так сказать, политически поляков со славянами, от которых им отнюдь не следовало отделяться, оторвать их от запада и привлечь на восток, где они имеют свое место в политике.

Мысль эта понравилась султану Абдул-Меджиду, и осуществлению ее способствовали Решид, Риза и Фуад, бывшие в то время государственными деятелями Турции.

Взяв за основание контингент, доставляемый казацким населением в военное время, в Турции был создан в начале похода регулярный казацкий полк. Он был обмундирован и организован в течение четырех недель, состоял из 6-ти эскадронов по 150 всадников в каждом; в составь его вошли волонтеры по большей части из болгар, с примесью сербов, босняков, поляков и австрийских славян. Офицерами этого полка были большею частью польские эмигранты 1831 и 1848 гг.; многие из них служили в польской армии под начальством великого князя Константина Павловича, а некоторые сражались даже в войсках Наполеона I.

Одновременно с организацией этого полка были призваны к оружию некрасовцы, староверы Добруджи и остатки запорожцев; этот контингент составил второй полк. Служебным языком в войске был принят славянский, малороссийский язык; казакам дано было древнее знамя запорожцев, сохранившееся в доме греческого патриарха в Константинополе.

Эти два полка участвовали в Дунайском походе и заслужили своей храбростью разные привилегии, и между прочим, что всякий волонтер регулярного полка, после пяти лет действительной службы, выйдя в отставку, освобождался от подушной подати и пользовался одинаковыми правами с турками. Во время кампании, в виду заслуг первого регулярного полка, было приказано сформировать второй, но он был распущен вследствие интриг и происков польской католической партии, и по окончанию похода из этих солдат сформирован второй полк по примеру первого, но они были вооружены и обучались по образцу драгунских полков.

Решид-паша хотел основать в 1856 г. военную казацкую колонию на островах Лети, Сулина и по берегам Дунаевца; но против [161] осуществления этого плана восстали посланники западных держав, между прочим французский, английский и австрийский.

Фуад-паша хотел увеличить число казацких полков с двух до восьми; против этого плана восстали те же державы, опасаясь усиления через это славянских государств.

Наконец Гуссейн-паша, бывший в то время всемогущим военным министром Турции, подчиняясь влиянию Австрии и Англии и интригам поляков и католиков, совершенно устранил славянский элемент из этого войска; тогда Садык-паша, Чайковский, оставил службу, не желая командовать войском, утратившим совершенно свой славянский характер и не имевшим более никакой политической цели в славянском вопросе.


Записки Михаила Чайковского.

(Мехмед-Садык-паша).

I.

Мое рождение и воспитание. — Отец моей матери.- Мемуары Брюховецкого. — Моя мать. — Учебное заведение Вольсея. — Учителя и их политические воззрения.

Я родился в 1804 году, в деревне Гальчинец, Житомирского уезда, Волынской губернии, в Коденском приходе, в тринадцати верстах от Бердичева — этого торгового Иерусалима жидов приднепровской Руси — и в девяти верстах от Св. Кодни, где, именем польского короля и Речи Посполитой, жгли, сажали на кол и обезглавливали гайдамаков Гонты и Железняка. Это место внушило такой ужас населению Украины, что, по настоящее время, желая бросить в лицо кому-либо проклятие или угрозу, здесь говорят: «Чтоб тебя не миновала Св. Кодня».

Отец мой, Станислав Чайковский, был почетным киевским городничим, старостою даничевским и представителем Киевского воеводства на сейме 3-го мая. Мать моя была дочерью Михаила Глембоцкого, войскаго (Войский — чиновник, наблюдавший за спокойствием области во время общего ополчения) и маршалка Овручского уезда, и Елены, урожденной Брюховецкой — вдовы после первого мужа, внучки знаменитого атамана Запорожья — Ивана Брюховецкого, который, совершив сорок четыре, всегда [162] победоносных и сопровождавшихся резней и пожарами, набега на Крым, на султана, на Poccию и Польшу, умер от гнева и отчаяния, когда ему пришлось отступить от Перекопа, предав пламени всего только три города и до тридцати деревень, и захватив в плен только три тысячи татар. Он не вернулся в Сечь; от скорби у него лопнуло сердце, и он скончался в открытой степи. Над его могилою казаки насыпали высокий курган.

В наследство от него досталось моей матери семь огромных, переплетенных в пергамент, книг, писанных им собственноручно, прозою, стихами, по-польски, по-русски и по-латыни. Это была удивительная мозаика рассказов, сентенций, мнений, правил, рецептов, — все это было полно ума и остроумия и чрезвычайно интересно. Когда я научился читать, любимым моим занятием было перечитывать эту дорогую для меня семейную хронику. Она была для меня Евангелием и Кораном.

Отец моей матери, Михаил Глембоцкий, был одним из последних представителей задорной и своенравной шляхты Волыни и Украины. Он относился к казакам, как грозный шляхтич, к ляхам, — как гордый казак; к русским и немцам, — как непримиримый поляк. Это был человек старого закала, себе-на-уме; он прекрасно умел устраивать свои имущественные дела и пользоваться жизнью. Получив назначение, вместе с командующим войсками Стемпковским, судить и карать гайдамаков Гонты и Железняка, он, держа уже приподнятый меч в руке, сказал себе: «Когда человеку отрубят голову или задушат его, то останутся только тело и кости; что станется с душою — это один Бог знает; но несомненно, что она не станет отбывать барщину и давать даровой труд». В виду такого рода соображений, он спаивал Стемпковского токайским вином, а гайдамаков по двадцати, по десяти человек выпускал на свет Божий, на свободу, с тем, чтобы они за грехи свои терпели наказание, отбывая барщину во славу Божию, в пользу пана войского овручского. Благодаря этому, он приобрел шесть деревень: Солотвин, Гальчизну, Зарбинцы, Сёмаки, Агатовку и Раскопанную Могилу. Кодня и три другие деревни перешли к войскому от его племянника — стольника Глембоцкого. После смерти первой жены, от которой он имел троих детей: мою мать, Михаила и Феликса Глембоцких, он женился на вдове племянника, у которой были две взрослых дочери — Станислава и Анна, и имел от нее двух сыновей — Иоанна и Иосифа Глембоцких. Таким образом, в руках его сосредоточились: Коденщизна, Пардниновщизна, которая перешла к нему от первой жены; Зароковщизна в Житомирском уезде, доставшаяся ему от предков; Голубевщизна в [163] лесах овручских, а также Видыбор и Жадки в Радомысльне. Благодаря этому, он стал, как говорится, большим барином. Хозяйство везде у него велось образцовое.

Когда я стал скакать на коне, как настоящий казак, Глембоцкий все собирался идти на помощь великому Наполеону, хотя французские войска уже покинули Россию, а сам он еле на ногах держался. Русское правительство, в виду почтенного возраста и богатства моего дедушки, а также принимая во внимание заслуги одного из моих дядей в царской армии, смотрело сквозь пальцы на заносчивые мечтания старого войского. Триста конных вооруженных казаков, под командой усатого атамана, по фамилии Пшеничный, находилось у него в усадьбе. У него было несколько адъютантов, а именно ротмистр драгунского полка королевы Ядвиги, пан Дрозджевский, пан Игнатий Стржемецкий, надворный поэт пан Кожуховский, который писал стихом без меры, без рифмы, несколько длинным — для того, чтобы было понятнее, и русский статский советник пан Шильдкнехт — врач –курляндец, который лечил пана войского и редактировал для него газету, в которой рассказывал о победах Наполеона и об отзывах этого богатыря к пану войскому овручскому. В награду за это Шильдкнехт получил прекрасную деревню, входящую в состав Зароковщизны.

У пана войского всегда было людно; все он собирался на войну; под окнами трубили в трубы; казаки Пшеничного гарцовали на дворе на татарских конях ; у крыльца стоял богато оседланный вороной конь пана войского, на которого он никогда не садился; а сам пан войский гладил пистолеты и шашку, старался подняться и, не будучи в силах сделать это, снова падал в кресла. «Ну, что же, — кричал он, — еще успеем. Барылко, принеси ромашки! — завтра поедем; пусть Пшеничный прикажет на завтра готовиться в поход; попросить пана советника Шильдкнехта написать великому Наполеону, что я скоро приду к нему на помощь». И эти сборы и решете остаться — все это повторялось ежедневно.

Когда мой отец приехал к дедушке, чтобы сообщить ему о рождении внука, пан войский очень обрадовался и закричал:

— Пусть назовут его Михаилом, пусть казацкий архангел хранит его, так будет для него хорошо.

Удивительный человек был этот пан Михаил Глембоцкий: гордый шляхтич, дикий кабан — в полном значении этого слова; с практическим складом ума, с добрым сердцем; он любил Польшу, но по-своему: стоило затронуть его самолюбие, и он, как настоящий дикий кабан, бросался вперед и уничтожал все, что попадалось ему навстречу. Он беспрестанно повторял: [164]

— Я шляхтич, но не теперешний. При Ягеллонах Долиссы (герб Глембоцких) были известны: когда им стало мало простору, они пошли в казаки на Днепр и в Запорожье. Глембоцкий основал Глубокое, и Глубоцкий полк так же славен, как Полтавский и Нежинский. Мой предок-полковник не сдал своего замка ни слепому Палею, ни бешеному Петру. Когда пан Мазепа заварил кашу — Глембоцкие ее расхлебывали до дна, вместе с Войнаровским, Киселевским и Городнискими. Несмотря на свое могущество, белый царь и православный синод побоялись проклять Глембоцких, как других, потому что Глембоцкие — это не то, что другие!

Пан Бутович, родственник жены пана войского, дослужившись до генеральского чина в русской армии, хотел похвастаться перед родственниками своим достоинством и приехал в полной парадной форме навестить пана войского. Войский, вспомнив оборону крепости Глубокое против русских, когда Глембоцкий был полковником, а Бутович есаулом, как только его увидел, закричал

— Изменник, предатель, ты растоптал достоинство шляхтича и славу казацкую!

Кликнув казаков, велел растянуть бедного Бутовича, и генеральский мундир разбить батогами. Отсюда возник процесс с русским правительством и Бутовичем, процесс, который едва удалось потушить четырьмя деревнями на Украине. Кошелек шляхтича войского стал несколько легче, но все-таки ему удалось поставить на своем: наказать предателя и отделаться от ответственности деньгами.

Другой родственник пана войского, пан Уминский, владелец Ляхович, имел звание камер-юнкера императора Павла. Он построил корчму на своей собственной земле, но в том урочище, где войский привык травить зайцев. Зайцы, которые, очевидно, не были любителями выпить, покинули эту местность. Войский, найдя вместо зайцев корчму, приказал ее сжечь. Молодой камер-юнкер, из уважения и из страха перед грозным войским, не жаловался в правительственное учреждение, не вызвал Глембоцкого в суд, но одевшись в камер-юнкерский мундир, с золотым ключом, отправился к войскому переговорить о несчастном случае, приключившемся по вине этого последнего. Войский, как казак, не любил долгих разговоров, у него было обыкновение сразу ошеломить противника: он приказал казакам растянуть Уминского и бить до тех пор, пока не отлетел золотой ключ. Чтобы потушить это дело, Глембоцкому пришлось, по совету друзей, заплатить все долги, которыми были обременены Ляховичи и, вообще, привести в порядок [165] денежные дела Уминского, чрезвычайно запутанный вследствие кутежей в Петербурге. Пан Уминский больше не надевал камер-юнкерского мундира; облачился в чамару, хозяйничал, заседал на сеймиках и умер в Ляховичах, как подобает шляхтичу и помещику. Пан Глембоцкий опустошил свой кошелек, но поставил на своем.

Третий сын пана войского, Ян Канты Глембоцкий, человек достойный всякого уважения, служил в русских уланах для того, чтобы предохранить отца от подозрения и смягчать частые проявления его причудливого высокомерия. После поражения французских войск под Березиною, Ян, украшенный орденами, приехал к отцу. Извещенный о ого поезде, старик нахмурился, вертелся в кресле и, по своему обыкновению, гладил пистолеты, которые лежали перед ним на столе. Когда вошел сын, он схватил пистолет и в ответь на поцелуй, выстрелил в сына, со словами:

— Настоящий москаль, такой москаль — черт его побери!

Пуля пробила воротник мундира Яна Глембоцкого. После этого войский не пускал на глаза к себе бравого улана. До самой смерти войского Ян Глембоцкий жил у моей матери. При отце о нем нельзя было даже вспоминать.

Генерал Корженевский, бывший в то время бригадиром народной литовской кавалерии, владелец трех городов и нескольких десятков сел, искал руки моей тетки, Станиславы Глембоцкой. Так как войский узнал, что бригадир был противником Барской конфедерации и имел сношения с гетманом Браницким, то он не хотел согласиться на этот брак. Молодая девушка, с согласия и ведома братьев и матери, бежала от отца; повенчавшись, молодые супруги вернулись и упали к ногам войского. Войский схватил прут и до тех пор бил им лежащего бригадира, пока прут не разломался на щепки. Однако, даль богатое приданое: Св. Кодню, денег не жалел, но этих супругов никогда, до самой смерти, не желал видеть.

Таков был мой дедушка, любимцем которого я был с самого рождения. Отец мой умер, когда я едва начинал говорить; а моя мать, одна из красивейших женщин на Украине, молодая, умная, богатая, не пожелала вступить в новый брак, хотя были искатели ее руки, и предпочла заняться воспитанием своего единственного сына, чтобы сделать из него настоящего казака.

Согласно желанию дедушки, меня одели по-казацки; надели на голову казацкую шапку, а к шапке прикрепили перо цапли, как у прежних гетманов Украины и Запорожья.

В Зорокове отличались гостеприимством: ели вкусно, пили старое вино; всегда было много гостей; часто заезжали важные pyccкие. [166]

Однажды приехали генералы Орурк, Игельстром, несколько полковников и других офицеров. Заметив, что они расположились слишком по-домашнему в кабинете моего дедушки, я принес из притвора костела два больших аршина, закрыл за собою дверь, дал один аршин войскому и, со словами: «А ну, дедушка, ударим на этих москалей!» — другим аршином ударил по голове генерала Орурка. Дедушка несколько струсил: тут ясно обнаружилась система воспитания внука; за это можно было укатить в дальние края, а пан войский предпочел бы совершить путешествие не дальше Слонима. Но генерал Орурк, человек достойный полного уважения, улыбнулся, взяв из рук моих аршин.

— Когда вырастешь, — сказал он, — то тогда «ура!» на москалей, а теперь будем с тобою друзьями.

Все смеялись, я стоял на своем. Дедушка несколько пришел в себя, но все-таки был сам не свой, пока не уехали гости. Затем послал за актуариусом Гродзким, пригласил двух соседей-помещиков, в качестве свидетелей, и составил завещание, в силу которого оставил мне все свое значительное имущество, выделив четырем сыновьям имения, которыми они управляли, а дочерям придания, которые им уже были отданы. Он меня гладил по подбородку, говоря:

— Вот так шляхтич, вот так казак! — и, показывая мне гербовую печать отца, читал на ней: — «Бог и я со мною». Видишь, — говорил он, — полагайся только на Бога и на себя самого, — и Бог тебя не оставит!

Все это запечатлелось в душе моей, и я рос, проникаясь такими воззрениями.

Завещание это, по смерти дедушки, мать моя возвратила его семейству, а у меня осталась только склонность к аристократизму, в духе казачества и шляхетства, которые дедушка старался во мне развить. Моя мать, несмотря на любовь к своему единственному сыну, старалась сделать из меня казака душою и телом. Борзые, лошади, соколы — все это было у меня до пресыщения. Первым моим учителем был пан Антонович, страстный украинофил и казак; по большей части, наши занятая происходили на конях. Кроме этого учителя, моим учителем был старик-нищий, по имени Левко, который рассказывал мне народные басни о знахарях и чародеях, передавал казацкие предания, показывал в окрестностях урочища, где происходили разные битвы, и пел украинские думки.

Мать постоянно говорила мне:

-Не мешайся в чужие дела, но и не позволяй, чтобы другие вмешивались в твои дела; советы слушай, но имей свое мнение; не [167] позволяй ceбе отказаться от предпринятого дела ни вследствие его трудности, ни вследствие опасности, никому не навязывай своих взглядов, но и не позволяй относиться без уважения к твоим убеждениям; не будь гибким, как тростник, но твердым, как дуб; сто раз лучше быть сломленным, раздавленным, чем гнуться в ту или другую сторону; не будь заносчивым с людьми, ниже тебя стоящими, и не низкопоклонничай пред высшими; не обращай внимания на поступки людей, а за свои отвечай перед Богом и перед своею совестью. Бог — и ты с Ним!

Кроме меня, у родителей моих было пять дочерей. Старшая Марианна вышла замуж за Карла Ружицкого; Анна умерла на 7-м году жизни, Пелагея умерла 18 лет, — она была чрезвычайно красива, Катерина вышла замуж за Иосифа Сосницкого, надворного советника, и последняя Элоиза, вследствие неосторожности мамки, стала калекой. Я был любимцем не только всего нашего семейства, но и всех Чайковских, а именно Феодоры Чайковской, позднее жены маршалка Третьякова, женщины с пылким сердцем и живым воображением, рожденной быть героиней старых времен; род Ястрембцов был для нее святыней: слава и значение этого рода были для нее дороже собственная счастья; она и сестра моя Ружидкая чаще всех выказывали мне свою привязанность; сестра любила меня как брата, а Феодора Третьякова, как Чайковского-Ястрембца.

Когда мне шел 9-й год, меня отдали в школу.

Несколько лет спустя после войны 1812 года Вольсей, происходивший из знатного английского рода, в награду за преподавание великим князьям Николаю и Михаилу, братьям императора Александра, назначен был директором Ришельевского лицея в Одессе. Наплыв учеников в лицей был огромный, и лицей скоро приобрел широкую заслуженную известность. Русские, поляки, казаки разных общественных слоев посылали своих детей в это учебное заведение. По поводу пустячного недоразумения между новороссийским генерал-губернатором князем Воронцовым и Вольсеем гордый англичанин вышел в отставку и переехал в Бердичев, где Матвей Радзивилл предоставил ему большой дом с прекрасным парком и сумму в 300 т. польских злотых, для открытия лицея. Три четверти учеников и почти все учителя переехали из Одессы в Бердичев. Вольсей очень любил рассказывать о причине этого переезда и сравнивать князя Воронцова с князем Матвеем Радзивиллом.

В Одессе обыкновенно каждое воскресенье 10 учеников Вольсея по очереди обедали и проводили вечера у новороссийского генерал-губернатора. Однажды, по поводу приезда гетманши Браницкой, князь Воронцов прислал к Вольсею адъютанта скорее с просьбой, чем с [168] предложением, чтобы между десятью учениками находился молодой Воронцов. Вольсей ответил что, по поводу плохих успехов в науках, молодой Воронцов останется в лицее.

Адъютант вернулся, на этот раз с приказанием, чтобы молодой Воронцов был на вечере. Тогда Вольсей приказал вывернуть ему мундир подкладкой наружу и повез его таким образом переодетого во дворец: передал сына в руки отца и вместе с тем подал прошение об отставке.

Ничто не могло отклонить его от этого шага, не говоря уже об убеждениях Воронцова и других.

В Бердичеве в школе Вольсея был родной племянник князя Матвея, князь Францишек Радзивилл. Он имел отвращение от всех наук; после всевозможных опытов, наказаний, Вольсей отослал его к дяде, написав, что было бы недобросовестно брать деньги за такого неуча, которого научить чему-нибудь нет возможности. Князь Матвей племянника оставил у себя, а на имя Вольсея записал 50 т. злотых, с тем, чтобы эта сумма составила постоянный фонд, предназначенный на воспитание двух бедных Ржевусских, по выбору Вольсея. При этом Радзивилл заметил, что еще старая польская пословица говорит, что нельзя найти умного Радзивилла, точно так же, как нельзя встретить глупого Ржевусского. Поэтому, если Радзивиллы не хотят учиться, то пусть платят за Ржевусских, так как Польше нужны умные люди.

Учебное заведение Вольсея совершенно не походило на другие такого рода заведения, существования в то время в Польше, равно как и на те, какие мне случалось видеть во время моих путешествий в чужих краях. Военная система, в полном смысле этого слова, была его основанием; экстернов не было, были одни только интерны. Учение было разделено на шесть классов, классы отличались друг от друга цветными украшениями на мундирах синего цвета, уланского покроя. В первом классе воротники, брыжи, лампасы и канты были светло-зеленые; во втором светло-голубые, в третьем — желтые, в четвертом - белые, в пятом — пунцовые и в шестом — амарантовые; все воспитанники имели пики со значками и деревянные палаши, а в каждом классе был инспектор, который считался офицером.

Ночью, по очереди, стояли на страже у ворот; в огромном дубовом парке, для того, чтобы воспитанники привыкали к отваге и военной службе, были расставлены в разных местах дозоры и патрули. Обязательно было учиться владеть оружием и ездить верхом. Желающие могли держать своего коня, остальные же ездили на лошадях учебного заведения. Ученики жили по десяти в комнате; в каждой из них был особый инспектор; каждый ученик по очереди [169] был дежурным, на его обязанности лежало наблюдение за чистотою комнаты и учеников, каждый воспитанник должен был сам убирать свою постель и приводить в порядок свои вещи. На обязанности прислуги лежала только чистка сапог и платья и приготовление воды для умыванья. Одевшись, все собирались в большой зал, а в дни ясные и теплые — в сад перед домом, где за расставленными столами сидели г-жа Вольсей и другие почтенные дамы, жившие в учебном заведении Вольсея; они предлагали воспитанникам кофе и чай, по желанию. К ученикам относились, как к взрослым; если кто-нибудь напроказничал или вел себя неприлично, то его тут же не наказывали, но инспектора зорко за всем следили и все, что замечали, записывали для доклада Вольсею. В десять часов утра завтракали; завтрак состоял из двух или трех прекрасно приготовленных блюд; в столовой было шесть больших столов; за одним столом сидел на почетном месте сам Вольсей, за другим — г-жа Вольсей, за остальными — наиболее почтенные из профессоров. Прежде, чем сесть за стол, все дежурные подавали Вольсею писаные рапорты, он читал их, часто вызывал какого-нибудь ученика, смотрел, как он ходит, вымыты ли его уши, руки. Приносили рапорты учителей, инспектора. Перед обедом читали назначения наказания или похвалы, что кто заслужил. После обеда прогулка в парке или за город, а после прогулки чай в зале, разговоры и разные игры. В воскресенье или праздничные дни приходил к нам по большей части пансион пани Вигилинской, состоявший из нескольких десятков девиц; приходили и другие гости; была музыка, танцы; каждый воспитанник обязан был учиться танцам и музыке на каком-нибудь инструменте, по его собственному выбору. Иногда ходили на вечера к пани Вигилинской и в частные дома, частями, по очереди. Вольсей наистрожайшим образом запрещал наказывать учеников на этих собраниях, с ними нужно было обращаться, как с взрослыми, светскими людьми, проступки их заносились в рапорты, результатом чего были выговоры, штрафы, наказания, что кто заслужил.

Телесных наказаний не было, но были разнообразные другие наказания, на некоторые укажу; уменьшали порцию, помещали в госпиталь, заставляя болеть в виде наказания, при этом кормили овсянкой, на время занятий одевали мундир и отправляли в школу, а потом снова заставляли надеть халат и колпак — и в госпиталь; и так держали иногда по целым неделям; сажали под арест, ставили на карауль не в очередь, запрещали принимать участие в прогулках и играх.

В понедельник и вторник обязательно было говорить по-французски, в среду — по-русски, в четверг — по-польски; в пятницу — [170] по-немецки; в субботу — по-латыни, в воскресенье разрешено было говорить на каком угодно языке; за нарушение этих правил грозили денежные штрафы в пользу бедных. Учебные программы составлялись комиссией под председательством князя Адама Чарторыдского; членом этой комиссии был Тадеуш Чацкий.

Профессора были прекрасные, между прочим, Артемовский, который был впоследствии профессором польской литературы в Петербургском университете и ректором этого университета; двое Антоновичей, один математик, другой естественник; Максимович, давший Украине сборник народных песен; Кистовский, издатель бердичевского календаря о.о.босых кармелитов, астроном Бердичевской обсерватории; генерал граф де-Синьи, французский эмигрант; Курк, знаменитый балетмейстер балета короля Станислава, и Черни, музыкант и композитор, известный в музыкальном мира, полковник Ободыньский преподавал верховую езду из любви к искусству. Преподавание велось настолько хорошо, что, после ревизии графа Платера и посещения фельдмаршала Гудовича, главного попечителя всех учебных заведений России и обеих Украин, лицей Вольсея получил все права и привилегии губернского лицея. Я должен сознаться, что, когда, после смерти Вольсея, я покинул Бердичев и перешел в лицей отцов пиаров (Монашеский орден) в Мендзиржец, то здесь преподавали в старших классах все то, что у Вольсея проходили в третьем классе. Отчасти можно то же сказать и про Варшавский университет. Учеников было 180. Главный контингент составляли поляки и казаки различных общественных классов. Было также много русских, как, например, Козлов, впоследствии известный поэт; Лавров — беллетрист; трое братьев Игнатьевых, Александр, Константин и Сергей; несколько братьев Игельстромов. Из поляков: Баневский, Проскура, Краевские и многие другие. Из казаков: Иловайские, Дмитров, Чернозубов, несколько Орловых-Денисовых, Платов и два брата Гизая из Крыма.

Это была мозаика из славян, но преобладал казацкий дух и казацкие традиции, так как профессора были завзятыми украинофилами, а также потому, что в том бердичевском кружке культивировались: «Старина Запорожья», «Золотая дума о гетманах Украины», песни казацкие и малороссийские и многие другие произведения, который позднее увидели свет в Харькове, так как все более выдающееся профессора, после смерти Вольсея, перешли преподавателями в Харьковский университет. Они создали украинскую школу, которая позднее перешла на Приднепровье и дала многих знаменитых польских [171] писателей-украинофилов. Достойно внимания то обстоятельство, что почти все эти писатели были родом из окрестностей Махнувки-Мурованой, находящейся в нынешнем Бердичевском уезде.

В каникулярное время профессора часто приезжали навестить мою матушку, к которой они относились с большим уважением, как к дочери шляхтича и казака.

Мне часто приходилось присутствовать при их спорах. По своим убеждениям, они делились на два лагеря. Одни стояли за поднятие уровня казачества, как рыцарского ордена, который должен быть для славян тем, чем и меченосцы были для германцев, тамплиеры и мальтийские рыцари для латинских народностей; доказывали, что казацкие заветы могут сообщить воинской доблести русскому и польскому дворянству, которое стало уже забывать владеть саблей, которое разучилось ездить на коне и завело себе удобные экипажи, которое, благодаря всему этому, готовит себе горькую участь и упадок; доказывали, что в казачестве сила, доказательством чего может служить следующее: когда после поражения под Берестечком, Богдан Хмельницкий, этот обновитель Руси, не мог найти в ней ни сил, ни жизни и был близок к отчаянию в Путивле, тогда Ян Выговский издал циркуляр: «От Донца до Низовых степей, по Случ и за Случ пусть будут все казаками!» несколько дней спустя у Богдана было 100 т. казаков, готовых к бою, и он направился к Белой церкви, чтобы уничтожить тяжелые последствия невзгоды под Берестечком. Казак — это рыцарь — шляхтич, а Русь — это — мужичество, толпа, громада, чернь, сброд.

Другая сторона возражала, что в глазах Бога все люди равны, что так должно быть и по человеческому праву; припоминали какие-то учреждения Великого Новгорода, древние уставы Старого Киева. «Долой шляхетство и казачество, — говорили они, — мы желаем русской грамоты, золотой грамоты, свободы и равенства, местного самоуправления и опирающейся на нем национальной свободы, мы хотим Руси!»

А первые опять возражали: «Без казачества и шляхты у вас будет народовластие Гонты и Железняка, убийства, пожары и опустошения. Вот ваша Русь!»

А те им отвечали на это: «Ваше казачество — это кнут в руках царя, несчастие для народа!»

Приносили старые книги, летопись Нестора и новгородские, обращались даже к запискам моего прадеда Брюховецкого; спорили, даже ссорились, расходились и снова сходились. Пришли в конце к следующим выводам: что сын вдовы Остап, сын Дашка Вишневецкого, Богдан Рожинский, Петр Канашевич Сагайдачный, Ян Выговский — были истинными представителями казачества, цельной натуры, [172] аристократы рыцарства не только казацкого, но и всеславянского; что Богдан Хмельницкий, с пьяна, из корысти, под влиянием перенесенных обид, который он слишком глубоко принял к сердцу, откопал старую Русь, которая, раз присоединившись добровольно к Poccии и Литве, может существовать только под скипетром русского царя или польского короля. Тот будет ее господином, кто сильнее и умнее. Русь Хмельницкого была накипью, которая вела к демократии, которая в старые времена погубила столько царств, уничтожила столько народностей; что Мазепа неблаговидным, иезyиитским путем, хотя он и был православный, стремился восстановить аристократию; когда же ему это не удалось, он совершил предательство, что является гибелью для всякой народности; что Гонта был вожаком демократии, стремившейся достигнуть всеобщего равенства путем резни, пожаров и разрушения: он был дьяволом, исполнителем Божьей несправедливости. Наконец, все согласились, что все зло можно исправить только всеславянством, столицей которого должен быть Старый Киев; кто будет им владеть и образует из него столицу, тот будет властелином ста миллионов славян.

Ко всему этому я внимательно прислушивался, все это я заучил наизусть, как молитвы, как десять заповедей Божьих. С этого дня я постоянно стал думать об этом казацко-славянском соборе; каждую ночь он снился мне; вся эта терминология о казачестве, об аристократии, о демократии в славянстве засела мне гвоздем в голову; под влиянием этих воззрений я рос, от них я не отступал в моей политической жизни и вижу, что на мне оправдалась поговорка, что воззрения, которыми проникается ребенок в детстве, отзываются в нем в течение всей жизни.

II.

Упадок лицея Вольсея. — Фельдмаршал Гудович. — Pyccкие гусары. — Польские офицеры. — Тамплиеры — Император Александр. — Граф Орурк — Староста Бахтынский. — Пиаристы и базильяне.

Учебное заведение Вольсея просуществовало только три года. Этот знаменитый человек умер, и вместе с ним прекратил существование его лицей, несмотря на официальное признание его правительственным лицеем Киевского генерал-губернаторства. Конечно, среди множества людей науки, которыми изобиловала в то время русская земля, можно было найти заместителя Вольсею, но возникли [173] недоразумения научного и политического характера, между графом Платером, главным инспектором трех губерний, входивших в составь Виленского учебного округа, и фельдмаршалом Гудовичем, попечителем этого учебного округа. Граф Платер, человек ученый и просвещенный, но воспитанник отцов иезуитов и сторонник их учений, имевшего прежде всего своею целью единую всеобщую католическо-латинскую церковь, дальнейшее сближение польской народности с Западом и отторжение ее от Востока, — с опасением смотрел на этот лицей, который преследовал совершенно противоположные цели, и который, благодаря своему военному характеру, приходился по сердцу проникнутой рыцарским духом польской шляхте, которая в то время отличалась воинскими доблестями и относилась враждебно к иезуитским доктринам. Представители самых знатных родов посылали своих детей в лицей Вольсея. Кременец, этот истинный светильник науки Волыни, созданный князем Адамом Чарторыжским и Тадеушем Чацким, давший столько недюжинных людей по различным отраслям науки и искусства, благодаря которому в польских салонах стали господствовать французский язык, нравы и обычаи, который был проводником исключительно польских стремлений, без сближения с другими славянами Русской империи, стал смотреть с беспокойством на это новое учебное заведение и на его политическую и частную окраску. Это обстоятельство еще более усиливало опасение графа Платера, который с большим сочувствием относился к кременецкому учебному заведению, чем к бердичевскому. Граф Платер был ревностным католиком; однако его не столько тревожило кременецкое вольтерьянство, сколько бердичевское казачество, которое напоминало ему тяжелые годины, пережитые Польшей и Литвой, когда жидам и иезуитам приходилось брататься на одних и тех же виселицах. Он желал, чтобы после смерти Вольсея был назначен директором католический ксендз. Князь Матвей Радзивилл отказывался субсидировать лицей в случае назначения его директором ксендза: он был в дурных отношениях с католическим духовенством, которое взяло с него огромную, сумму денег за расторжение брака его племянницы, Юлии Радзивилл, с маршалком Юдыцким, и за разрешение на ней жениться. Из-за излишнего усердия к католицизму была сделана крупная ошибка: не умели пользоваться особенностями характера фельдмаршала Гудовича так, как умел ими пользоваться Тадеуш Чацкий. Фельдмаршал Гудович был настоящий украинский казак; он гордился своим шляхетским происхождением, милостью Божьей и царскою; получив за покорение Анапы, крепости, построенной на песке, звание фельдмаршала, он считал себя первым воителем в миpe, он не отличался ни большою начитанностью, ни ученостью, но был [174] благородным человеком и очень любил казачество. Когда князь Адам Чарторыжский отказался от должности попечителя учебного округа, на этот пост был назначен фельдмаршал Гудович, а Тадеуш Чацкий — его помощником. Однажды фельдмаршал, разговаривая с Чацким, спросил его, кого он считает первым полководцем настоящего времени. Чацкий, без колебаний, ответил: «Покорителя Анапы». Фельдмаршал вскочил со стула и, обнимая Чацкого, сказал: «Теперь я убедился, что ты первый мудрец нашего времени!» С того времени Чацкий делал все, что хотел, а фельдмаршал на все давал разрешение, все подтверждал. Один из сыновей фельдмаршала был женат на девице Залесской, сестре маршалка Северина Залесского, нашего соседа. Устраивая торжественные проводы профессоров, уезжающих в Харьков, фельдмаршал пригласил на это торжество маршалка Залесского и моего дядю, Яна Кантаго Глембоцкого, товарища по военной службе сыновей Гудовича, а также выразил желание, чтобы они привезли с собою меня. В течение нескольких дней давались парадные обеды, устраивались охоты, рыбные ловли, танцы, пение, музыка. Приглашена была вся окрестная шляхта. На второй день прибыло двое новых гостей, Святослав Бежинский и Готард Собаньский, оба камер-юнкера Императорского двора. Первый был племянником г-жи Гудович, второй — соседом по имению. Фельдмаршал принял их очень любезно, но ни в каком случай не хотел согласиться посадить этих гостей за одним столом с собою и остальною шляхтою, среди которых были и простые арендаторы, без всяких средств, но принадлежавшие к старым шляхетским родам. На все просьбы он отвечал: «Нет, нет, это решительно не возможно; как бы то ни было, а ведь это лакеи, хотя и царские; как же можно позволить лакею садиться за одним столом со шляхтою!» Когда жена сына его, которую он очень любил, стала просить его изменить свое решение, он, поцеловав ее, сказал: «Нет, этого никоим образом нельзя сделать; ты не понимаешь, что такое польский шляхтич: когда мы на Иосафатовой долине предстанем пред лицом Божьим, то шляхта польская и старшины казацкие будут стоять подле Св. Михаила, белого Архангела, впереди королей, князей, даже впереди святых, — как же я могу посадить лакея со шляхтою? Нет — я шляхтич польский!» Ничего нельзя было с ним поделать: пришлось посадить камер-юнкеров за особый стол.

Была устроена большая охота с облавою с гончими собаками и с тенетами для ловли волков на вабик. Я видел тогда, как старый фельдмаршал подходил к крестьянам, называл их по имени, припоминал прежние охоты; с одним выпьет водки, у другого возьмет кусок прожаренного сала попробовать, хорошо ли оно; [175] мальчишкам дарил сладости; садился у костра, и крестьяне пели ему украинские думки, молодые ребята танцевали пред ним трепака в присядку, а он мурлыкал: «сюды, туды».. В этом заключалась вся тайна любви и привязанности, доходившей до обожания, крестьян к фельдмаршалу Гудовичу. Он оставлял фельдмаршальское высокомерие во дворце в Чечельнике, а на охоте, как казак и шляхтич, братался с казацким простонародьем.

Целых три месяца провел я с матерью и родными после закрытия учебного заведения Вольсея, которое дало мне столько прекрасных мгновений моей жизни.

Директор меня любил, учителя ценили, с товарищами я жил очень дружно, в особенности с казаками и русскими, которые позднее много раз давали мне доказательства своей горячей и постоянной ко мне дружбы. Признаюсь, что если я кое-чему научился и в настоящее время обладаю некоторыми сведениями, то всем этим я обязан знаменитым учителям школы. Пан Падура, склоняясь на просьбы моего дяди Кантаго Глембоцкого, переехал к нам, в качестве моего учителя. По целым часам читали мы с ним записки Брюховецкого; в остальное время охотились, ездили к соседям; у моей матери тоже часто бывали гости, среди которых было много офицеров, поляков и русских. Это было в последние годы царствования Александра I. Ясно проглядывало стремление правительства содействовать сближению поляков и русских, особенно в войсках. В Бердичеве была главная квартира дивизии гусаров, состоявшей из четырех полков: Александрийского, Ахтырского, Мариампольского и принца Оранского. Полки эти славились своими кутежами, может быть, слишком гусарскими, но офицеры этих полков были все люди прекрасно воспитанные и принадлежали к самым знатным родам России, Польши и Курляндии. В Кодне был штаб отдела кадра (remonty) Польсого, пяти полков конных стрелков и четырех уланских; здесь тоже был очень тщательный состав офицеров, многие из них отличились в войне с Наполеоном, происходили из хороших семейств и были прилично воспитаны. В Житомире была главная квартира командира корпуса генерала Ротта, родом эльзасца, капитана королевского нормандского полка пред французской революцией, позднее эмигранта и русского офицера; он был прекрасным генералом, очень воспитанным человеком, но до суровости требовательным в военной жизни. Поэтому ему поручили 3-ю дивизии для исправления; вместе с тем на него была возложена миссия сближения поляков и русских. Для того, чтобы сохранить воспоминания об этих гусарах, я посвящу одну или две страницы их изображению. Трудно было представить себе что-либо более прекрасное, более мужественное, как эти [176] гусары на конях, на плацу, во время учения. Блестели лакированные кивера, развевались по ветру ментики, и земля расступалась со стоном, когда гусары с криками «ура!» неслись во весь карьер. Первый полк Мариампольский, сапфировый с золотом, на гнедых конях; командиром полка был полковник Снарский, шурин фельдмаршала Витгенштейна. Второй, Ахтырский, коричневый (цвета табака), с золотом, на темногнедых конях, — полковым командиром был богач, полковник Пашков, который на свои деньги покупал лошадей для полка. Tpeтий, Александрийский, черный с серебром, на черных конях, под командою бравого полковника Катарджи, родом из Бессарабии. Четвертый, принца Оранского, синий (цвета сапфира) красные доломаны с золотом и красные кивера, на белых конях, под командою барона ....... (Пропуск в оригинале), курляндца по происхождению, потомка меченосцев; полк этот называли полком св. Георгия. В салонах, вопреки песне Давыдова, гусары танцевали и разговаривали о Жомини и, вероятно, ни в одной стране в миpe не было и не могло быть более образованных и более светских офицеров. Их гусарские праздники, при всей их терпкости, всегда заключали в себе что-нибудь забавное, остроумное, оригинальное; душою этих проделок был граф Штакельберг, ротмистр Александрийского гусарского полка. Приведу некоторый из этих проделок.

Пан Феликс Залесский, маршалок Киевского уезда, имел обыкновение считать число лошадей в экипажах приезжавших к нему гостей и, сообразуясь с этим числом, садил гостей на более или менее почетные места за столом. Граф Штакельберг знал об этом обыкновении. В день ангела пана маршалка к нему собралось много гостей, в числе которых были такие важные лица, как фельдмаршал барон Сакен, генерал Ротт, губернатору уже все были в салонах, как вдруг услыхали звон колокольчиков, а на длинной гребле увидели целый ряд направляющихся к усадьбе троек; на каждой сидел кучер; десять троек, одна за другой; за десятой экипаж и в нем развалившись ротмистр Штакельберг в полной парадной форме. Подъехав к крыльцу, он выскочил из экипажа, вбежал в столовую и сел на первое место, закричав: «Не уступлю по праву и по обычаю добыл я первое место, прошу произвести расследование. Все много смеялись, и Штакельберг остался на первом месте.

Однажды у нас в доме этот неистовый ротмистр встретился с доктором Шлемером, родом чехом, известным в окрестностях не только своим врачебным искусством, но также остроумием и [177] веселым нравом; они вместе обедали, но представлены друг другу не были. Шлемер начал рассказывать о ярмарке в Бердичеве и о проделках гусаров. «Нужно вам сказать, господа, что все это проделки этого лайдака (беспутного) Штакельберга, вы его знаете?» Штакедберг поправил ус. «Имею честь представиться: это я этот лайдак (беспутный)». Шлемер даже не изменился в лице: «принесите старого вина, выпьем за здоровье этого лайдака!» Выпили за здоровье, и с этого времени ротмистр и доктор сердечно подружились. Поручик Якимович, когда в костеле отцов босых кармелитов орган заиграл любимый марш ксендза провинионала Романовского, пригласил танцевать жену полковника Клингенберг и сделал несколько па в то время, когда ксендз Даниил, приор, читал: «ite missa est».

На учении генерал Ротт сказал по-русски Штакельбергу: «ротмистр, ваша лошадь дурная», а этот ответил: «Нет, лошадь хорошая, но рот дурной». Ротт ничего не ответил, но отметил этот случай у себя в памяти. Ободренные этим обстоятельством, гусары в тот же самый день шли в траурном кортеже, с подполковником Милорадовичем во главе, за покрытым покровом гробом; все были в полной парадной форме и в трауре. Ротт послал своего адъютанта Стенбока, узнать, чьи похороны. Ответили: хороним генерала Ротта. Ротт приказал принести гроб к себе; открывают, а там свинья еще живая. Без гнева, без крика, гусаров посадили под арест. Суд происходил вполне согласно с законами, восемь офицеров, во главе с подполковником Милорадовичем, были разжалованы в солдаты. Штакельберг из гусарских ротмистров был перечислен в драгуны, с чином капитана. Представившись генералу в каррикатурно-драгунской форме, он вышел в отставку. После этого гусары успокоились, а Ротт достиг своей цели, делая из этих своевольных барчуков дельных офицеров, так как эта 3-я дивизия была одна из прекраснейших дивизии в кавалерии. Говорили, что беспорядочный образ жизни среди гусар был введен Сумским гусарским полком, который, за кутежи еще в начале царствования Александра I, был лишен синих мундиров и получил серые. Во время Наполеоновских войн полк этот так отличился, что получил все, какие только возможны, награды, и между прочим ему возвращены были синие мундиры. Все офицеры поблагодарили за эту царскую милость, с просьбой, чтобы им позволили носить серые мундиры с вышивкой на воротниках: «за дурачества и кутежи».

Бауэр, Верзилин, Нестоемский, Орурк, Игельстром, Штакельберг, Крыжановский, Порадовский, Моргулец — это были настоящие патриархи или дьяволы гусар; этот род оружия и названия вошли в моду, а генерал Давыдов своей возвышенной и правдиво-народной [178] поэзией высоко поднял гусарскую славу. Как же было шляхте, столь много о себе думающей, не стараться подражать гусарам? Она это и делала. Гусары в салонах ухаживали за прекрасными дамами — просто любо было смотреть, плясали мазурку так, что душа радовалась, а сердца усиленно бились. На охоте травили зверей, на войне это были настоящие головорезы; при этом и водку и вино хорошо пили, но разговаривали и о Жомини, и об Окуневе, и о Броневском; кутили, чтобы следовать традициям старых гусар; читали и учились, чтобы не отставать от века и создать тип нового гусара.

Несколько иной характер носили офицеры польского войска. Подбор их был делом цесаревича вел. кн. Константина. Блендовский, настоящий баярд польского рыцарства; Крыжановский, человек неподкупной честности, чрезвычайно чуткий к мельчайшим вопросам, касающимся воинской чести; Маевский, мечтавший о Польше и считавший потерянным всякое мгновение, в течение которого он не работал непосредственно в пользу Польши. Среди этих офицеров был Карл Ружицкий, который женился на моей самой старшей сестре. Все эти офицеры участвовали в войнах с Наполеоном и, принимая участие во всех трудностях походов, снискали себе заслуженную в боях славу. Все это были люди, много читавшие и много видевшие; они не могли не внушить уважения к себе русским офицерам. Отношения их к этим последним были прекрасный. Я не слышал ни об одном поединке, ни об одном недоразумении между офицерами двух славянских народностей. Когда в состав офицеров этой дивизии вошли два Муравьева, Артамон — командиром Ахтырского, а Александр — Александрийского полков, Пашков был сделан бригадным генералом, а Лашкарев — дивизионным; тогда немцы стали покидать эту дивизию, а на их место поступали pyccкие; между русскими и польскими офицерами завязались самые близкие отношения, они дебатировали о славянском вопросе, о котором русские имели надлежащее представление, между тем как для поляков вопрос этот являлся совершенной новостью; упрекать за это поляков нельзя, так как они, отделившись добровольно от славян, благодаря религии и политике, и отдавшись, выражусь так, в услужение немцам и латинянам, закоренели в заблуждении и в своей литературе или ничего не говорили о славянах, или искажали правду, чтобы не обнаружить своего заблуждения, и утопали все глубже и глубже в немецкой фальши.

Собрания и диспуты по большей части происходили у двух полковников Муравьевых. На эти собрания съезжались также офицеры других родов оружия. Следуя примеру польских офицеров, стали приезжать и обыватели и приглашать к себе русских офицеров; началось сближение между поляками и русскими. В это время Маевский, [179] капитан польских уланов, один из товарищей Контульского, президент Карвицкий и братья Муравьевы образовали общество рыцарей тамплиеров, которые, как я тогда слышал от Карла Ружицкого, по русской версии, должны были стремиться к объединению славян, а по польской — к образованию двух отдельных, русской и польской республик. Очевидно, они несколько плохо понимали друг друга, но старались быть рыцарями и оставались тамплиерами. В первый раз в это время обнаружилось отвращение русских и поляков к австрийским и прусским немцам. Говорили о безбожии, неблагодарности и бесчестных планах немцев. Позднее это тамплиерство привело к обществу зеленой книги, к сожалению, не славянской, а американской. Кто знает, может быть злой дух послал туда немцев, чтобы они исказили славянскую мысль и направили в другую сторону славянские стремления — немцы на все способны. Принятие в среду тамплиеров и разговоры о тамплиерах происходили настолько явно, что генерал Гижицкий, волынский губернатор, одно время был убежден, что это цесаревич Константин придумал этих тамплиеров, чтобы содействовать сближению поляков с русскими. Когда пан Северин Залевский, бывший уже сам тамплиером, предлагал ему войти в это общество, он ответил: «жду приказания цесаревича, надеюсь его вскоре получить». Пан Падура и Антонович младший, который в то время собирался переезжать в Харьков, сильно восставали против этого названия — «тамплиеры!» Не раз поднимали они этот вопрос с Карлом Ружицким и капитаном Маевским. «Почему было не назвать казаками, говорили они, ведь это единственные славянские рыцари», — и часто повторяли мне: «когда вырастешь, то сделайся казаком, а не тамплиером».

В этом году император Александр проезжал через Житомир и изволил осчастливить своим присутствием бал, данный дворянством в честь его приезда. Губернатором был генерал Гижицкий, шурин известного сенатора Ильинского, любимца императора Павла; губернским предводителем дворянства — Викентий Ледуховский, муж моей тетки; президентом 1-го департамента — генерал Корженевский, муж моей другой тётки. Мать привезла меняна это торжество; меня одели в мальтийский мундир, так как, когда я еще был грудным младенцем, для меня купили за шесть тысяч рублей на ассигнации мальтийское рыцарство. Я был представлен императору. До 14 летнего возраста я был очень малого роста и чахлого сложения и выглядел настоящим заморышем. Император приказал мне взлезть на столь, чтобы разговаривать с этим рослым помещиком. В это время, вблизи императора, около гетманши Ржевусской, стояли три самые красивые из бывших на балу дамы: пани Анжелика Пружинская, жена президента [180] Пружинского, настоящая украинская русалка-чародейка; панна Пилавская, племянница президента Домбровского, и пани Орловская, урожденная Ярошинская. Император приказал мне выбрать одну из этих дам для мазурки; я без колебаний выбрал m-me Орловскую, признаюсь, ради ее брильянтового полумесяца. Император улыбнулся, говоря по-французски пану Артуру Потоцкому: «Rien d'tonnant, les chavaliers de Malte ont culte pour Sainte Madeleine». Сам император пригласил пани Пружинскую, а пан Артур Потоцкий — панну Пилавскую. Мазурка удалась мне прекрасно; за ужином меня посадили около пани Орловской, я пил шампанское и чувствовал себя превосходно. На следующий день губернатор Гижицкий уведомил меня, что мне Высочайше пожалован орден св. Владимира 4 степени за хорошее ведение хозяйства в моем имении. Я не в состоянии описать энтузиазма, с каким принимали императора Александра. Каждый поляк готов был, по одному его мановению, пожертвовать жизнью, состоянием, всем, что имел, а польки сходили с ума по приветливом императоре.

Генерал Орурк, о котором я уже упоминал, был храбрым генералом. В 1810 г. он командовал волынскими уланами. Под Рущуком, после переправы через Дунай, обоз его подвергся нападению турецких спагов. Он сам и его уланы, в одних рубахах, вскочили на коней, без седел, и с пиками в руках оттеснили спагов и нанесли им страшное поражение. Мой дядя, Ян Глембоцкий, находился в то время под командой Орурка. Горячая кобыла из стада моей матери понесла его, и он, совершенно против воли, очутился среди турецких спагов. Испуганные спаги кричали: «аман, аман!» а мой дядя, знавший несколько слов по-турецки, повернул коня к обозу и закричал: «Берабер гель!» (за мной вперед) и пустил во весь дух коня к обозу; спаги за ним, и таким образом попали в обоз. Было турок 36, в рапорте гр. Орурк приказал поместить 360 и, когда дядя протестовал против этого, Орурк ответил: «не жалей басурманов! — пиши!» — и мой дядя получил за этот подвиг чин ротмистра и саблю за храбрость.

Год этот был у нас очень счастливый на польских уланов; трое из них были ремонтерами; все трое женились. Один из них, Карл Ружицкий, женился на моей старшей сестре Марианне.

На свадьбу съехались все родственники моего отца и матери. Среди этого собрания выделялся Каэтан Чайковский, староста бахтынский, богач и скряга, в сравнении с которым бледнел мольеровский Скупой. Вследствие скупости, он не женился; из скупости в своих имениях, в роскошных домах, на чердаках устроил склады хлеба, а внизу хлева для телят, сам он жил в [181] скверной лачужке, в местности, настолько болотистой и лесистой, что трудно было доехать туда в экипаже или верхом.

Во всем доме у него был один старый слуга, по имени Даниил, который был одновременно поваром, камердинером, кучером и сторожем. Староста бахтынский был человеком очень ученым, древними и новыми языками владел, как польским, много читал, занимался преимущественно историческими изысканиями. С управляющим Микульским и казнохранителем Курским постоянно толковал он о происхождении ядзвингов (ятвягов). После 10-летних рассуждений, пришли к следующему решению Ядзвинги были мирным, добрым славянским племенем. Они были покорены ляхами, татарским племенем с Кавказа. Ляхи, плетьми понуждая их работать и служить победителям, говорили: «Га, двигайся, лентяй (На dzwigaj sie leniu), бездельник». Кнуты запечатлели эти слова на спинах наказываемых. Отсюда возникло имя гадзвингов, перешедшее позднее в ядзвивгов.

Староста бахтынский застал в Гальчинце огромную принадлежавшую мне псарню; он говорил моей матери, что эта саранча, вероятно, очень много поедает и очень мало приносит пользы: он часто-де слышал от пана маршалка Завиши из Чернигова, что если бы охота была хоть сколько-нибудь выгодным промыслом, то уже давно жиды сняли бы ее в аренду; а ведь ему никогда не приходилось видеть жида-охотника

Моя мать настаивала на том, что страсть к охоте развивает рыцарский дух — единственное истинное достоинство польского шляхтича, и что страсть к охоте может отвлечь от других страстей. Эти поэтические и казацкие аргументы не произвели никакого впечатления на дядю. Когда же я принес в комнату в платке 300 рублей карбованцев, которые мне уплатил бердичевский жид Иочель за шкурки убитых зимою зайцев, лисиц и волков, то этот звенящий аргумент подействовал гораздо сильнее. Дядя стал меня расспрашивать, и я подробно рассказывал, сколько каждая борзая ловить в течение зимы зайцев, лисиц и волков. Расчетливый дядя был ошеломлен. Он уже не смеялся, но серьезно и внимательно смотрел на меня. «Поздравляю тебя, — сказал он, обратившись к моей матери: — поверь, что из твоего сына выйдет великий экономист». Так был решен этот трудный вопрос: собаки попали в тягло.

После свадьбы сестры меня отвезли в Межиречье-Корецкое, в лицей Волынский, руководимый ксендзами-пиаристами. Ректором был ксендз Грабовский, настоящий благоденствующий монах, человек очень добрый и изысканно вежливый. Вице-ректором — ксендз Бартошевич, большой любитель охоты на лисиц. Префектом лицея [182] был ксендз Кмита, сухой, увядший; он скорее похож был на пергаментного иезуита, чем на пиариста. Был также ксендз Младенович, сын уманьского губернатора, убитого во время резни. Он был также крестным сыном Гонты, который, благодаря этому, спас его. Он был инвалидом или ветераном монастыря. Единственным его занятием было рассказывать об уманьской резне, об Украине, о гайдамаках, о Запорожье. Он все запомнил и рисовал яркими красками в своих рассказах. И замечательно: он никогда не обнаруживал ни ненависти, ни даже негодования против Гонты. Всю вину за это злодеяние он слагал на счастливца Потоцкого и на польскую шляхту. Вот его подлинные слова, которые он часто повторял «Его научили читать, писать и понемногу всем другим наукам, а потом хотели сечь розгами и сажать в карцер, сделали его полковником, и полковником прекрасным, так как он был более сведущим в военном деле, чем командиры отдельных частей, бригадиры и ротмистры-хоругвеносцы, а потом хотели шельмовать его, как хама и мужика; и муравей, когда вывести его из терпения, кусает, что же говорить про человека? и такого человека, как Гонта! Да, паны заварили кашу, а народ должен ее расхлебывать и терпеть, пока не исполнится чаша его страданий».

В лицее было 900, а иногда до тысячи человек молодежи. Я помещался вместе с Александром Подгородельским, двумя Залесскими и Дмитрием Четвертынским у ксендза Зарецкого, может быть, самого приличного из всех, так как он не прибегал к плети и телесным наказаниям. Стол был не дурной, но выдавали порциями; отсюда подкуп прислуги, поваров, обман друг друга. Какая это была перемена для нас, перешедших из лицея Вольсея.

Кроме Кременца, занимавшего первое место, в качестве русского воспитательного центра, все учебные заведения Poccии того времени можно было разделить на три категории. Светские учителя — не монахи, присылаемые из Вильны, нужно полагать, были людьми способными, хорошо знали преподаваемые ими предметы, но я не слыхал ни об одной губернской или уездной школе, находящейся под руководством светских профессоров, которая бы снискала себе кое-какую известность, которая бы дала знаменитых учеников; все это была посредственность, не отличавшаяся ни способностями, ни воспитанием. Эти школы не дали выдающихся людей ни литературе, ни военной службе, ни даже польской идее. Профессора не умели себя держать с подобающею их положению солидностью; они походили на правительственных чиновников, а не на учителей молодежи. По-видимому, это происходило от того, что на них слишком большое влияние оказывала правительственная опека, а также и оттого, что они не старались [183] сближаться с местным обществом. Они исполняли свою обязанность, но не более, а потому и не могли приобрести более широкий кругозор. Ни один более состоятельный помещик не отдавал своих детей в школы, находившиеся под руководством светских учителей. Школы эти пополнялись, по большей части, мещанами, и число учеников в них было очень ограничено.

Две другие ветви школ, находившиеся под руководством ксендзов-пиаристов и базильян, имели совершенно другой характер; почти свободный от давления и даже надзора правительства, находясь в тесных сношениях с местными помещиками, у которых находили как материальную, так и нравственную поддержку, они привлекали к себе всю молодежь и имели возможность осуществлять широко поставленную воспитательную программу.

Ксендзы-базильяне, принадлежавшее, по большей части, к родовитой шляхте, имея почти всегда во главе людей, принадлежащих к самым знатным родам края, не чувствовали симпатий к западной цивилизации и к западным модам. Их внешняя политика, которая, помимо всех рассуждений доктринеров, помимо всех запрещений правительства, должна отражаться на воспитании, как и на всех других ветвях умственного развитая, носила характер анти-немецкий, анти-латинский, чисто польский, с легким оттенком обще-славянских идей. На всей воспитательной системе базильан лежала печать консерватизма, монархизма и даже аристократизма. Главною наукою в этих школах была польская история. Ее изучали не по руководству ксендза Ваги, не по педантичному труду епископа Нарушевича, но по рукописям Кс. Стройновского, Михальского и других столпов славянского ордена св. Василия, из хроник и комментариев, изучали ее со стороны философской, исторической и поэтической, чтобы создать хороших и умных поляков. Ксендзы-базильяне не позволяли ученикам своим проникаться космополитическими взглядами, забывая о польщизне; напротив, они старались развить в них польский патриотизм и очень часто повторяли казацкую поговорку, что рубашка ближе к телу, чем бурка. Базильянские школы в Умани, в Любаре, в Овруче и другие насчитывали по тысяче и более учеников, принадлежавших к самым уважаемым семействам. Школы этого ордена могут гордиться Мальчевским, Гожчиньским, Богданом Залесским, Ржевусскими и Михаилом Грабовским, и даже фельдмаршалом Паскевичем, который, по окончании школьного образования, поступил в русское войско.

Ксендзы-пиаристы были, позволю себе так выразиться, орденом революционным, демократическим, скорее космополитическим, чем чисто польским. Такой характер носила и их польская система. [184]

Польская история входила в составь истории всеобщей; о славянах знали столько же, сколько об авганцах; но за то о великой французской революции, о революциях итальянской, испанской и других, знали мельчайшие подробности так же хорошо, как десять заповедей Божьих. Вместо строгости и послушания, господствовавших в школах базильянских, здесь имели место постоянные протесты, прокламации и памфлеты, в прозе и стихах. Правда, ксендз Жебровский наказывал памфлетистов розгами, протестующих сажали под арест на хлеб и на воду, но не старались, однако, искоренить эти проявления протеста, а даже до известной степени их поощряли, чтобы развить в учениках самостоятельность и сильную, свободную волю. Ученики межиречьской школы в салонах не уступали ученикам школы кременецкой и превосходили в этом отношении учеников базильянских школ. Ученики ксендзов-пиаристов превращались из спесивых поляков в ловких французов, в настоящих северных французов. Как только разносился слух о каком-нибудь восстании или войне, отцы пиаристы сбрасывали монашеское облачение в крапиву и одевались в артиллерийские или уланские куртки; так же поступали и ученики; во время всех восстаний и войн, школы пиаристов доставляли наиболее добровольцев. В среде помещичьей, мужчины стояли за школы базильян, женщины же были на стороне школ пиаристов. Правительство относилось с сочувствием к этим последним, а к первым — с некоторым недоверием.

Попечителем гимназии, а позднее лицея межиречьского, был Иосиф Стецкий, владелец Межиречья и многих имений на Украине и Волыни, маршалок Ковенского уезда; по происхождению он принадлежал к высшему классу казаков, он не отличался ни начитанностью, ни ученостью; как и фельдмаршал Гудович, он часто повторял, что это в натуре, в крови, в характере Стецких — не доходить выше 2-го класса, но что все они инстинктивно любят науку и учащихся. Эту любовь он доказал, записав в пользу школ пиаристов, для образования неприкосновенного капитала, большую деревню Гаручи и 300.000 польских злотых, при том 100 тысяч злотых польских на инструменты для физического и химического кабинетов, а другие 100 тысяч на библиотеку и на географические карты. В праздники и по воскресеньям его салоны были открыты для учеников, а сам он, если не бывал на охоте, проводил целые дни в монастыре.

Дай Бог всем учебным заведениям иметь таких попечителей!

Перевел с польского Турцевич.

(Продолжение следует).

(пер. ?. Турцевича)
Текст воспроизведен по изданию: Записки Михаила Чайковского (Мехмед-Садык-паши) // Русская старина, № 11. 1895

© текст - Турцевич ?. 1895
© сетевая версия - Тhietmar. 2013
© OCR - Тамара. 2013
© Русская старина. 1895