-

ИЗАБЕЛЛА ФРЭНСИС РОМЕР

ВСТРЕЧА С ПРЕТЕНДЕНТОМ НА ТУРЕЦКИЙ ПРЕСТОЛ.

(Рассказ Изабеллы Ромер).

Читателям нашим, просматривающим иностранные газеты, вероятню известно, что вскоре по смерти султана Махмуда, в Мальте явился какой-то человек, возбудивший всеобщее любопытство теми требованиями, которые предъявил он британскому начальству в этом острове на наследство сабли Османа, т. е. на престол турецкий. Притязания свои основал он на следующей истории: Когда султан Мустафа, брат и предшественник султана Махмуда, быль низвержен с престола и умерщвлен после кратковременного царствования, продолжавшегося только несколько месяцев, то естественным [11] следствием этого произшествия была гибель всех жен султанского гарема: петля и мешок были их уделом, и волны Босфора поглотили беззащитные жертвы. Одной только султанше, которая была в то время беременна, удалось каким-то чудным образом избегнуть участи ее подруг. Через несколько времени произвела она на свет сына, которого и воспитала в глубоком уединении. Этот сын был Надир-Бей, именно тот господин, который претендует на престол турецкий, называя себя, таким образом, племянником Махмуда. Так, по крайней мере, он сам рассказывал о своем происхождении; иные вполне верили истине этого рассказа, и даже многие снабжали его значительными суммами, чтобы помочь достигнуть престола. Но по всему видно, что это ловкий, отважный плут, который вздумал воспользоваться обстоятельствами, сопровождавшими кончину Махмуда. Однакож, не смотря на это, он явление весьма замечательное, и по своим сведениям может быть назван чудом образованности между всеми Турками. Вот почему мы решились передать читателям рассказ английской писательницы г-жи Ромер, взятый нами из «New Monthly Magazine».

«Я очень живо помню Надир-Бея», говорит г-жа Ромер. «В 1838 году возвращалась я из Константинополя в Вену на австрийском пароходе «Фердинанд Первый», и Надир-Бей был в числе пассажиров (он тогда назывался Надир-Ахмет-Беем): Во время довольно продолжительного пребывания на пароходе он возбудил всеобщее удивление своими необыкновенными познаниями, и никто не мог отгадать, что он за человек; на пароходе все единогласно решили, что он совсем не то, чем кажется. Я разделяла с прочими пассажирами общее любопытство, и многие страницы моего журнала посвящены воспоминанию его слов и действий.

Он взошел на борт парохода в сопровождении одного Армянина (придворного банкира), у Золотого Рога, почти в одно время со мною, за несколько минут до того, как колеса приведены были в движение и пароход поплыл к Терапии и Буюкдере за другими пассажирами. Товарищ его оставался с ним на пароходе до последней минуты отъезда, потом сел в свой каик и поплыл к Серальскому Мосту, а Надир-Бей, оставшись один, погруженный по-видимому в глубокую думу, несколько времени ходил молча по палубе

На нем был турецкий мундир, принятый султаном и всеми чиновниками Турецкой Империи, — именно феска и голубой военный сюртук; но вид его и манеры так мало обличали в нем Османлиса, платье на нем было так хорошо сшито, твердая поступь его так отличалась от медленной, ленивой походки всех Турок, каких только случалось мне видеть, что я, с первого взгляда, сочла его за одного из немецких офицеров, живущих в Пере и принятых султаном в службу для обучения турецких солдат европейской тактике. Коротко сказать, в нем обличала Турка только одна борода, — борода истинно восточная, которая не безобразит мужчины, мягкая, волнистая, каштановая; ясно было видно, что бритва никогда не касалась этой восточной святыни, и борода чрезвычайно шла к лицу Надир-Бея, черты которого были нежны и в выражении которого было много приятности.

Когда пароход огибал Золотой [12] Рог и пассажиры, собравшись группами на палубе, любовались чудным зрелищем бесчисленных куполов и минаретов Стамбула, облитых золотым светом восточного утра и гордо подымавшихся над купами кипарисов, которые рассеяны между зданиями и составляют живописную и характеристическую черту восточных городов, — Надир-Бей подошел к группе Англичан, в которой находилась я, и с ловкостию и учтивостию человека, получившего высокое образование, начал разговор на довольно чистом английском языке, без запинки, но с иностранным акцептом. Он изъявил удивление, что Англичанка решилась ехать к варварам-Туркам! Когда я с жаром начала защищать национальный характер Турков, он поблагодарил меня за такое мнение о соотечественниках его и, к изумлению нашей небольшой группы, объявил, что он азиатский Турок, уроженец Карамании.

— Погде же, спросили его: выучились вы по-английски? Судя по разговору вашему, можно думать, что вы несколько лет провели в Англии и упражнялись в английском языке с молодых лет.

«Нет» отвечал он: «я учился по-английски на родине и начал учиться, когда мне было уже двадцать два года (он казался тогда лет тридцати). Я был в Англии только раз, в прошлом году, и прожил там несколько месяцев с посланником нашим Решид-Пашею ¹; — постоянно жил я в Турции, и хотя часто уезжал в разные страны, но если сложить время всех этих поездок, то выйдет не более полутора года».

Он с большим удовольствием вспоминал о кратковременном пребывании своем в Англии, очень тонко судил об особенностях, замеченных им в нашем гражданском устройстве, дивился совершенству, до которого доведено воспитание, в особенности же заботливости о женщинах и воспитании их; одного только не одобрял он, именно непринужденного обращения мужчин с женщинами в обществе, как несообразного с достоинством женщины.

— Вы обращаетесь в Турции с вашими женами, как с рабынями, существами низшими, незаслуживающими вашей доверенности, — заметил один Англичанин.

«Мы смотрим на них» отвечал Надир-Бей: «как на идолов, которых могут осквернить взгляды толпы; — вот настоящая причина того, что мы скрываем их в гаремах, и что они, выходя на улицу, закутываются в покрывала; никогда Мухаммеданка не встретит неприятности на улице: покрывало защищает ее от всех оскорблений».

— Но дамы в Англии, сказал капитан парохода, низенький, надутый Англичанин, говоривший всегда с забавного важностию: не считают нужным носить покрывала, чтобы защититься от оскорблений, — и я вам скажу, у них такие прекрасные лица, что едва ли найдете где-нибудь подобные, а все-таки они не закрывают их, чтобы посторонние оказывали пм уважение.

«Их покрывало — скромность!» возразил вежливый Турок.

— Я бьюсь об заклад, что вам хотелось бы иметь жену Англичанку, сказал капитан.

«Да, это правда» отвечал Надир-Бей.

— Только я думаю вот что: вам [13] было бы трудно, очень трудно найдти такую женщину, которая согласилась бы жить вместе с двумя или тремя другими женами, никуда не выходить, не видать общества, забыть удовольствия света. Воображаю, что сказала бы моя мисс, если бы я предложил ей такой образ жизни! Нет, Англичанки очень умны, — им мало четверти или трети мужнина сердца: им подавай все!.. И капитан очень важно отошел в сторону.

«Я полагаю» сказала я со смехом: «что вы в самом деле не должны и думать о жене-Англичанке; гаремная жизнь испугает каждую молодую женщину, привыкшую к удовольствиям света».

— Но жена моя, сказал Надир-Бей: будет иметь все удовольствия; она будет выходить, куда захочет, принимать визиты, и танцовать столько, сколько ее душе угодно.

«А с кем прикажете танцовать ей?» спросила я.

— Разумеется, со мною!.. отвечал он с величайшею наивностию. Я буду танцовать с ней целый день, если ей этого захочется.

«Но Англичанка, танцующая с мужем, становится в глазах света смешною...». продолжала я.

— Это несправедливость, которой я никак не могу понять, сказал Надир-Бей. По моему мнению, женщина, танцующая не с мужем, а с посторонним, есть женщина безнравственная.

Много толковали мы о превосходстве образа жизни европейских женщин перед образом жизни Турчанок; но Надир-Бей защищал восточные обыкновения с жаром, который доказывал, что он совершенно убежден в превосходстве своих доказательств и резко выставляя некоторые несообразности и неприятности европейской жизни, не раз одерживал на время верх над своими соперниками. К coжалению, в понятиях о нравственности у него было так много восточного, что мы не смели долго спорить с ним.

От предметов нравственных Надир-Беи легко переведен был к предметам политическим, и мы имели случай убедиться, что он хорошо понимает политику европейскую.

Слушая Надир-Бея, видя его обширные познания, и полагая, по этому, что он должен быть не простой, частный человек, я спрашивала сама себя: как такой человек отправился в путь один, в стране, где никто, сколько-нибудь значущий человек, не отправляется без многочисленной свиты? Надир-Бей, как-бы угадывая мысль мою, сказал, что он доедет на пароходе только до Варны, где его ожидают его люди, с которыми он и отправится в Силистрию для передачи некоторых поручений Порты паше силистрийскому.

К нашей группе подошло несколько пассажиров, незнавших английского языка и потому разговор завязался на языках французском и итальянском, и мы увидели, что Надир-Бей так же свободной чисто говорит по-французски и итальянски, как по-английски.

Когда сели за стол обедать, Надир Бей снял с головы своей феску, чего истинный Османлис никогда не сделает. Мы увидели прекрасные каштановые кудри, — но не видали выбритой маковки, не видали одинокого клочка волос, за который Азраил, ангел смерти, берет каждого правоверного и тащить в рай. Надир-Бей уселся на стуле, как и все православные христиане, не хуже нас действовал ножем и вилкой, и потребовал бутылку шампанского; [14] одним словом, делал то, чего никогда не сделает настоящий Турок.

В числе пассажиров, сидевших за столом, были уроженцы разных стран, и потому, во время обеда, было настоящее вавилонское смешение языков; Надир Бей, к удивлению всех, говорил со всеми иностранцами на всех природных языках и выказал себя знатоком языков немецкого, греческого, русского, польского, венгерского, валахского и словакского, так же, как прежде он показал себя знатоком английского, французского, итальянского. Кроме этого, он сам говорил, что знает в совершенстве ученые языки Турков, персидский и арабский; — таким образом выходило, что, со включением турецкого, он говорил на тринадцати языках, следовательно был копиею этого колосса между лингвистами, кардинала Меццофанти. Такие познания, удивительные в европейском ученом, у Турка казались просто невероятными. Все дивились познаниям Надир-Бея, и он, казалось, доволен, был произведенным на нас впечатлением.

По выходе из-за стола все пустились отгадывать, что за человек Надир-Бей.

— Он не Турок, сказал один.

«Он греческий пройдоха» сказал другой.

«Он итальянский ренегат» сказал третий.

«Он египетский шпион» сказал четвертый.

— Вероятно это один из переводчиков Порты, сказали в один голос многие; но это предположение было тот же час уничтожено. Драгоман французского посольства, бывший на пароходе, объявил, что Надир-Бей не принадлежит к числу переводчиков, которых он знает всех наперечет, что лицо его знакомо ему, что он видал его каждый день в Порте; но кто он такой, этого он не знает.

Англичане, наконец единогласно решили, что, кто бы он ни был, он необыкновенный человек.

Что касается до меня, я тоже не знала, за кого принять Надир-Бея. Он не походил ни на одного из виденных мною Османлисов: Турки так медленны, ленивы в речах, они выпускают слова и мысли с такими длинными интервалами, слово за словом, мысль за мыслью, так долго придумывают ответ, когда получат какой-нибудь вопрос, что мне всегда, при разговор, с Турками, приходила мысль, будто они боятся за умственную лень свою, и потому не думают и не говорят скорее. Надир-Бей обладал, такою беглостию языка, такою быстротою воображения, каких я не встречала на востоке ни у кого, кроме так называемых медаков (сказочников), которых всякий путешественник может встретить в константинопольских кофейнях, где они в кругу молчаливой толпы рассказывают свои волшебные сказки с одушевлением и плодовитостию, свойственными на востоке им одним.

Но что мне до того, кто бы Надир- Бей ни был? У нас у всех есть желание унижать то, чего мы не знаем, приписывать дурные побуждения тому, кто не поверяет нам своих тайн... Что мне за дело до Надир-Бея! подумала я, и, совершенно равнодушная к тому, мусульманин он, или христианин, шпион или государственный человек, ренегат или Османлис, сознавая вполне, что, кто бы он, ни был, по своим познаниям он человек замечательный, я принялась за свой кофе на палубе, куда [15] скоро пришел Надир-Бей и присоединился к нашему обществу.

Мы говорили о султане Махмуде, о его дарованиях, о его поэтическом таланте, — потому что султан, как уверяют, был один из лучших турецким, поэтов, — и о красноречии его хаттишерифов, которые он всегда писал сам. Султан, как уверяют, был также хорошим музыкантом и сочинил несколько очаровательных баллад. Надир-Бей доказывал высокие нравственные качества султана, его справедливость, умеренность, человеколюбие, его отвращение от пролития крови человеческой, и проч.

Я указала Надир-Бею на трагическую судьбу Еврея Шанджи и спросила его, как он в этом случае может оправдать султана.

Надир-Бей отвечал, что Шанджи был обвинен в государственном преступлении, и потому заслужил смерть, по что султан заботится о защите жизни и собственности своих подданных даже от самого себя. «Это доказывает» говорил он: «недавно изданный закон, по которому случаи, подобные казни Шанджи, не могут уже повториться, и по которому преступник подвергается следствию и не может быть осужден на смерть до тех пор, пока дело его не будет рассмотрено в трех судах».

Упомянув о смерти Шанджи, я считаю нелишним рассказать это происшествие, как рассказывали мне его в Константинополе в пример жестокости и корыстолюбия султана.

Шанджи был один из богатейших жителей Жидовского Квартала в Константинополе, и, как уверяют, одним из богатейших людей Турецкой Империи.

Таз вечером, когда султан Махмуд катался в своей великолепной яхте по Босфору, мимо его проехал каик, в котором, кроме гребцов, сидел еще один мужчина, для защиты от ветра закрывший голову шалью, вероятно, эта шаль помешала ему увидеть султана, и он не отдал ему должного почтения.

— Что это за человек? строго спросил Махмуд одного из придворных чиновников, сидевшего у ног его.

«В Стамбуле» отвечал чиновник: «есть два человека, обладающие несметными богатствами: первый — великий султан Махмуд, а второй — Еврей Шанджи, который сейчас проехал!»

На Другой день Шанджи разбужен был громким стуком в дверь; как будто по инстинкту предчувствуя грозящую ему беду, он приказал служителям не отворять дверей, но из-за дверей услышал голос, что посланный от султана желает говорить с ним. Шанджи сам бросился к дверям, отпер их — и в ту же минуту пал мертвый на порог. Несметное богатство его было конфисковано именем султана. Это богатство было единственным его преступлением; но, чтобы придать вид справедливости поспешной его казни, Шанджи обвинили в похищении государственной казны. Богатство Шанджи султан употребил на постройку нового дворца на европейском берегу Босфора, который своим изяществом и великолепием превосходил все другие императорские дворцы, красующиеся на очаровательных берегах залива. Но суд небес скоро пал на это пышное здание, основанное на крови бедного Шанджи, и в прошлом году пожар совершенно истребил его.

Далее разбирали мы и другие [16] черты характера султана, и в особенности много толковали о его обыкновении ходить, подобно халифу Гарун-аль-Рашиду, по городу переодетым, с тем, чтобы открыть злоупотребления своих чиновников и узнать истинное расположение к себе подданных. Не раз случалось ему в этих похождениях выслушивать неприятные уроки, но он почти никогда не мстил за личные оскорбления.

Раз вечером, зашел он в мечеть, где один иман-фанатик в самых неумеренных выражениях говорил против нововведений султана, которого называл он дели Махмуд (безумный Махмуд). Особенно восставал он против запрещения носить чалму и мусульманскую одежду, против введения некоторых обычаев христианских, доказывая, что это решительный подрыв веры, и что действия султана можно изъяснить только безумием.

За тем с набожным чувством, проникшим в души всех слушателей, распространился он о догматах веры пророка и оплакивал заблуждения повелителя правоверных. Когда служба кончилась и богомольцы разошлись, Махмуда, подошел к иману и велел ему взглянуть на себя. Иман вгляделся в него, узнал султана, и обмер от ужаса.

— Не бойся, сказал ему султан: ревность завела тебя слишком далеко, но ты добрый мусульманин! — И, опустив в руку его кошелек, Махмуд удалился.

Удивление Надир-Бея к султану приближалось к энтузиазму, и он сам признавался, что не может быть судьею беспристрастным, не может видеть недостатков в человеке, который постоянно осыпал его своими милостями и еще недавно подарил ему обширное пространство земли от берегов Дуная до подошвы Гор Балканских, в Булгарии, куда она. теперь и едет. Я спросила его, не дана ли ему какая-нибудь власть правительственная в этой земле, но он отвечал, что нет, что она еще не наша, и в гражданском отношении имеет звание бея, а в военном чин артиллерийского генерала; что он прежде был адъютантом у славного Гуссейна-Паши и в этой должности служил под его начальством в сирийской кампании 1832 года. Он рассказывал, что Гуссейн-Паша посылал его к леди Эстери Стенгоп (королевы пальмирской), чтобы уверить ее в своем покровительстве и предоставить в ее распоряжение стражу; что она провела целые сутки в горном жилище благородной пустынницы, и что по возвращении Гуссейна-Паши, спросил его, не хочет ли он жениться на ней, обещая в таком случае выхлопотать ее согласие, и не предполагал, что старая мечтательница леди может отвергнуть это предложение.

Ни Надир-Бей никому не наскучил, ни слушатели не надоели ему, и разговор продолжался до глубокой ночи.

На следующее утро пароход пристал к Варне. Надир-Бей распрощался с нами и отправился на берег. Я вышла также на берег с одним из моих спутников и посетила пашу и греческого архиепископа, которым я уже представлялась, бывши раз в Варне. Архиепископ, уроженец Македонии, один из прекраснейших мужчин, каких только я видала; голова его и руки могли бы служить моделью для живописца или скульптора. Он угощал нас кофеем и сладкими кушаньями; нам прислуживал его племянник, босой, прекрасный мальчик. [17]

От Варны путешествие паше по Черному Морю не было уже так приятно: дул крепкий ветер и производил сильную, утомительную качку. Наконец вступили мы в широкие воды Дуная, и до Галаца все по-прежнему шло хорошо. В Галаце начались наши мучения. Мы покинули «Фердинанда» со всеми его удобствами, с его прекрасным столом и английскою опрятностию, и перешли на «Паннонию», один из дунайских пароходов, который, увы, не обладал ни одним из упомянутых качеств! Что касается до меня, то мне еще было на пароходе лучше, чем другим: я имела при себе свою постель и успела взять для себя особенную каюту. Остальные пассажиры не имели этого удобства: спален недостаточно было и для половины их, и многие из них принуждены были располагаться на палубе и проводить ночь как угодно. Стол был так дурен, что мы вставали из-за него почти голодные. В-заключение всего, как только наступал вечер, мы делались добычею самой чувствительной внимательности мириад мошек, кажется, со всего света слетевшихся на берега Дуная. Мучения продолжались до самого утра. Хотя я проводила ночь в перчатках, чулках, турецких сапогах и с волосяным забралом на лице, но мошки старались проникнуть и сквозь эти преграды, и утром я вставала утомленная, почти больная от бессонницы.

Не смотря на эти неприятности, которые мы скоро выучились переносить с философскою твердостию, у нас были тоже минуты удовольствия. На пароходе было много книг, много хорошо-воспитанных пассажиров, с которыми можно было поговорить и посмеяться, было несколько и таких, над которыми можно было посмеяться; наконец, одно из лучших наслаждений была вечерняя прогулка по палубе, когда великолепная картина захождения солнца заглушала в душе нашей даже воспоминание очаровательных вечеров Италии.

Ничего замечательного не случилось с нами в первые дни плавания по Дунаю; но в Силистрии, где мы пристали на несколько часов, к изумлению нашему, неожиданно явился Надир-Бей, с которым мы за несколько дней простились в Варне, казалось, навсегда. Он приехал к пристани верхом; его сопровождали пешком служители наши силистрийского и собственный его слуга, несший на руке прекрасного ручного сокола. Служители паши возвратились домой, Надир-Бей и слуга его с соколом взошли на пароход, и пассажиры, вспомнив приятные часы, проведенные с ним на Черном Море, встретили его с искреннею радостию.

Надир-Бей сказал нам, что он поедет с нами до Рущука, где останется на несколько дней, чтобы принять во владение землю, подаренную ему султаном, и что по дороге он будет иметь возможность показать нам часть новых своих владений, лежащую на булгарской стороне Дуная, где он предполагает построить несколько деревень. Он показался нам еще приятнее и вежливее, чем прежде.

По причине сильного зноя, мы сели обедать на палубе под палаткой, и пассажиры, имевшие при себе своих служителей, велели им прислуживать за столом; Надир-Бей приказал то же своему Турку. Турок почтительно, но с твердостию отказался от этого, объявив, что ничто в свете не может заставить его прислуживать христианам, и [18] стал за стулом своего господина, держа на руке сокола. Горделиво устремив блестящие черные глаза свои на общество, сокол неподвижно сидел на руке Турка, не предчувствуя, что он. сделается невольным виновником ссоры между людьми, севшими за стол с самым искренним, самым дружеским расположением друг к другу. Половина обеда прошла самым приятным образом и Надир-Бей, желая показать свое уменье жить в свете, пил вино, не отставая от Англичан, толковал о литературе, и, к величайшему удивлению моему, заговорил о Мильтоне, признавая описание Еввы в «Потерянном Рае» одним из самых лучших поэтических созданий, какие только он читал на каком-нибудь языке.

Но, как говорят Итальянцы, ogni medaglia ha il suo reverso. В конце обеда Надир-Бей приказал своему служителю посадить сокола на стол, и я убеждена, что, делая это, он думал угодить всем споим собеседникам. Двое пассажиров изъявили однакож капитану (триестскому уроженцу, очень учтивому и почтительному молодому человеку) свое неудовольствие, и капитан, по желанию их, решился сказать Надиру-Бею, чтобы он приказал взять со стола птицу. Всякий Турок вспыхнул бы с досады на месте Надира-Бея. Надир-Бей гордо отказался исполнить желание капитана. Капитан, рассерженный с своей стороны, настаивал, чтобы он приказал убрать сокола, и утверждал, что он обязан сообразоваться с желанием всех пассажиров, а не повиноваться прихотям одного, когда эти прихоти нарушают установленные правила.

Надир-Бей подал знак своему служителю, чтобы тот взял сокола; но не уступка, не убеждение в справедливости слов капитана выражались в лице его, а оскорбленная гордость, и хотя я думала, что с удалением сокола пройдет и ссора, но скоро сделалось очевидно, что гроза только началась. Гнев Турка вылился в оскорбительных словах капитану, которые произнес он на итальянском языке.

— Я человек знатный, сказал он: ты человек маленький (piccolo); я делаю, что мне угодно.

«Знаю, что вы человек знатный, что я человек маленький» сказал капитан: «но прошу вспомнить, что я сделал только то, чего требовала от меня моя обязанность».

— Молчи, piccolo!

«Нет, signor!»

— Если бы ты не был на австрийском пароходе, ты бы не осмелился отвечать мне таким образом! сказал Надир-Бей,

«Если б мы были на берегу» возразил капитал: «я бы отвечал не так».

И много наговорено было подобного.

Трудно было пассажирам сохранить нейтралитет в ссоре, которая приняла такой серьёзный оборот, и один из них, молодой английский литератор, раздраженный несправедливостию выходок Надира-Бея против капитана, открыто принял сторону последнего и стал оправдывать его поступок. Этим он обратил на себя поток гнева Надира-Бея, который, быстро окинув его взором, сказал ему по-английски: я не знаю, кто вы, но если вы беретесь защищать такого человека, как капитан, то верно вы невыше его ни родом, ни званием. Я не хочу, сударь, говорить с вами; вы не дворянин. Вы... вы, [19] должно-быть, купец! Я уверен, что вы Манчестерец, Manchesterman!

Слова эти в устах Турка были так забавны, что, не смотря на все огорчение мое от такого неприятного оборота дел, я чуть-чуть удержалась от смеха.

Вслед за тем я встала из-за стола, но, выходя из палатки, слышала решительный ответ Англичанина:

— Я не купец и никогда не бывал в Манчестере; но столько уважаю купцов вообще и в особенности купцов манчестерских, что не считаю обидными слов ваших; мне было бы обидно, было бы стыдно принадлежать к такой стране или к такому классу общества, в котором считают неприличным вступаться за низшего, когда он терпит оскорбление за исполнение своей обязанности.

Надир-Бей отвечал на это одним взглядом невыразимого презрения, брошенным на Англичанина, и в досаде оттолкнув от себя стаканы, вышел из-за стола и удалился на открытую часть палубы, где, хлопнув руками, дал знать своему служителю, чтобы тот подал ему трубку, и несколько времени курил ее в молчании.

Ничто не может быть неприятнее того положения, в которое приведены мы были его неумеренным поведением. Судя по прежней его учтивости, по очевидному знанию обычаев образованного общества, мы не могли приписывать оскорбительный поступок ого невежеству; но таково было доброе расположение к нему, и по причине его образованности и по причине его одиночества среди нас — христиан, что если бы он выказал хотя малейшее раскаяние в своем поступке, то все поспешили бы возобновить с ним старую дружбу, но Надир-Бей, так, можно сказать, закутался в свою непроницаемую гордость, что мы принуждены были оставить его одного в его величии.

Он был наказан за свою непростительную гордость. Вино, которого выпил он за обедом более, чем привык пить, произвело самые неприятные действия. Надир-Бей до того ослабел, что не мог ни стоять, ни сидеть, и разлегся на скамейке почти без движения и без чувств. Служитель его стоял над ним, с ужасом в лице посматривая то на своего господина, то на иностранцев, которые, по его мнению, по всей вероятности отравили Надира-Бея.

Я послала свою девушку к слуге Надира-Бея с eau de Cologne и с ароматическим уксусом, и знаками изъяснила ему, как он должен употребить их. Он последовал моему наставлению, но это мало облегчило страдания Надира-Бея. Когда флакончики с eau de Cologne и уксусом истощились, служитель положил его, как труп, на палубу, прикрыл платьем и оставил его тут на ночь, я сам, подобно часовому, стал прохаживаться подле него взад и вперед. На следующее утро я узнала, что он ни на минуту не оставлял своего поста.

Так-как я всегда завтракала и проводила большую часть утра одна в своей каюте, то и не видала Надира-Бея, и, сказать правду, сама не хотела встречаться с ним, воображая, как для него должна быть неприятна встреча со мною, когда все видели его в положении, унизительном для всякого, тем более для гордого Османлиса.

Молодой дипломат, служивший при одном иностранном посольстве в Константинополе, и бывший вместе с нами на пароходе, но сидевший за столом слишком далеко от места ссоры, и потому непринимавший в ней никакого участия, рассказывал мне, что он на другой день утром начал [20] разговор с Надиром-Беем об этом происшествии, надеясь, что Надир-Бей постарается как-нибудь оправдать свой поступок. Тот отвечал, что мню было истинно-злодейское и произвело действие, которого он совсем не ожидал, что ему очень жаль, что был пьян; но что все прочее пустяки, что он не жалеет о своей запальчивости и не имеет ни расположения, ни времени оправдывать свой поступок.

Надир-Бей оставил пароход в Рущуке, и с тех пор мы более не видали его. Через год после того, я еще раз услышала его имя: из Константинополя писали, что внимание публики обращено на внезапное бегство таинственного Надира-Бея, который, успев проникнуть во все тайны политики турецкой, бежал неизвестно куда, что Надир-Бей знал почти все европейские языки, но никто не ведал, к какой нации принадлежит он. Полагали, что он шпион Мегмета-Али.

Я забыла упомянуть, что на пути в Варну, когда все пассажиры хвалили познания Надира-Бея в английском языке, один из них спросил умеет ли он так же хорошо писать по-английски, как говорит. Когда он дал отпет утвердительный, я попросила его написать мне что-нибудь на память по-английски и по-турецки. Один пассажир тотчас подал ему карандаш и листок из своей записной книжки, и чрез пять минут Надир-Бей представил мне четыре строчки английских стихов, в которых нельзя было найдти ни одной ошибки против грамматики, правописания, или метра. Внизу была турецкая подпись. Так как стихи эти содержат в себе оригинальные восточные метафоры, в которых слишком много заключается лести, то я не помещаю их здесь. Но я храню их как литературную редкость, на намять о необыкновенном человеке, имевшем смелость назвать себя законным наследником оттоманских султанов и повелителем двух земель и двух морей».

Комментарии

1. Это впоследствии подтвердил мне в Вене граф Б... живший с ним вместе в Бельвор-Кэстле. — Соч.

Текст воспроизведен по изданию: Встреча с претендентом на турецкий престол. (Рассказ Изабеллы Ромер) // Отечественные записки, № 7. 1840