-

ВОСПОМИНАНИЯ Л. И. РИКОРД

о пребывании в Константинополе в 1830 г.

(Людмила Ивановна Рикорд, вдова знаменитого адмирала Петра Ивановича Рикорда († 1855 г.), весьма обязательно сообщила в распоряжение «Русской Старины» большое собрание материалов к биографии ее достопамятного супруга. В числе этих документов, преимущественно писем покойного адмирала, находится отрывок из воспоминаний Людмилы Ивановны о поездке ее в Константинополь; этот рассказ мы, с позволения автора, представляем читателям. Ред.)

Приезд в Одессу. — Плавание до Буюкдере. — Местность. — Приглашение на праздник.

Султан Махмуд II (царствовавший с 1808 по 1839 г.) был первым из падишахов империи Османов, который стал стремиться к преобразованию своего государства на европейский образец.

В числе некоторых его нововведений и преобразований в быте турецкого общества Европа обратила внимание на небывалое до того явление, о котором много писали в свое время в газетах: я говорю о парадном обеде и празднике, данных Махмудом II, на которые были им приглашены все находившиеся в Константинополе особы дипломатического корпуса европейских держав, турецкие сановники и несколько дам из семейств посланников. К весьма ограниченному числу общества дам принадлежала и я, а потому считаю не безинтересным поместить на страницах «Русской Старины» воспоминание [500] о помянутых торжествах, начиная рассказ со времени прибытия моего в Константинополь.

16-го августа 1830 года я приехала в Одессу с тем, чтобы, с дозволения императора Николая Павловича, отправиться в Грецию, где муж мой командовал отрядом императорского флота для содействия союзным нам эскадрам Англии и Франции при воcстановлении Греции. Паспорт был мне выдан в Петербурге 29-го июля на Одессу, откуда, не теряя времени, я намеревалась ехать к цели моего путешествия, но обстоятельства сложились не совсем в мою пользу. На другой день прибытия моего в Одессу, тамошний русский консул объявил мне, что я тогда только могу выехать из города, когда будет получено известие о признании нашим правительством французского трехцветного флага; в противном случае может последовать разрыв между Россиею и Франциею и с моей стороны будет большой риск ехать в Грецию. Это заявление консула крайне меня озадачило: пришлось последовать его совету и выжидать, чем дело кончится. В этом ожидании потеряла я 10 дней. 27-го августа, посетив меня, консул сообщил, что наше правительство признало трехцветный флаг Франции и теперь я могу смело продолжать мой путь.

На другое же утро я была на пристани, откуда на шлюпке начальника одесского порта переправилась на австрийскую купеческую шкуну «Этруско», на которой наняла маленькую, светлую каютку. После бурного с противным ветром плавания чрез Черное море — 30-го августа, в день св. Александра Невского, «Этруско» бросил якорь в Буюкдере, против пристани дворца русского посольства. Этот переезд — от Одессы до Буюкдере оставил во мне неприятные воспоминания. Бурный сирокко, знойный юговосточный ветер, дувший во все продолжение нашего плавания, наполнял мою каютку удушливым воздухом, а испарения от затхлой пшеницы (составлявшей груз нашей шкуны), смрадным туманом расстилаясь на палубе, усиливали мою головную боль и тошноту. Не помню в который именно день нашего плавания, капитан заметил близ азиатского берега небольшое судно и, признав его за корсара, стал осматривать свою жалкую батарею пушек. Команда его состояла из пяти человек матросов и рулевого; все они были различных наций [501] и вероисповеданий. Капитан — славянин и православный, кое-как мог объясняться со мною мешая славянские слова с немецкими. Увидя, что он суетится около пушек, я сама встревожилась; но, слава Богу, дело обошлось без беды и только я одна поплатилась бессонницею, досадуя на свою отвагу пускаться в путешествие с одною служанкою, в страну, где не только нет гостеприимства для чужестранцев, но даже и терпимости ко всему европейскому. Измученная бурным плаванием, волнуемая тревожным чувством страха и раскаяния, я поднялась из ящика, служившего мне постелью в каюте, чтобы взглянуть на свет. Слышу — становимся на якорь... Наступила решительная минута ступить на берег; но куда идти далее, где пристать мне, полубольной, изнуренной и духом, и телом? Робко поднявшись из трюма на палубу, я оставалась несколько минут в безотчетном положении, пораженная великолепною картиною. Все ново и привлекательно для глаз, но на душе от того не легче. Я не знала на что решиться, а шкуну следовало оставить через 3 или 4 часа. У пристани дворца нашего посланника я увидела фрегат под нашим военным флагом. «Вот моя путеводная звезда», сказало мне сердце, — «здесь наши моряки и я буду под их защитою!»

Заметив, что офицеры на фрегате смотрят в подзорные трубы на нашу шкуну, я решилась махнуть им платком. Я дозволила себе эту крайнюю меру почти в отчаянии, лишь бы не оставаться на этой шкуне, которую я нанимала до Буюкдере. Здесь, как писал мне муж, меня будут ожидать и дадут возможность пробраться в Грецию. После сигнала, поданного мною фрегату, я увидела, что готовят шлюпку, которая не замедлила приплыть к нашему суденышку. Офицер, бывший на ней, объявил мне, что они давно уже ожидали меня, наблюдая чтобы судно, на котором я могла ехать, не прошло мимо их фрегата. И так, я хорошо поступила подав знак, так как ничего не знала, что муж известил наших моряков о моем намерении прибыть в Буюкдере. Страх и тревога, еще недавно владевшие мною, исчезли; я увидела себя в кругу соотечественников; их добрый, радушный прием, внимательность, заботливость — возвратили мне и бодрость и веселость. Все это было делом пяти минут. Вещи мои были уложены в чистую, нарядную [502] шлюпку, куда я и сама пересела с моими немногочисленными спутниками с «Этруско», на котором вытерпела так много неприятного — и, будто перенесенная волшебством, вскоре очутилась на твердой земле, так как берег и пристань были очень недалеко от стоянки несчастной шкуны. На берегу мне был приготовлен парадный флигель посланнического дворца с золоченою мебелью, вазами, бронзами. Я была в таком восторге, что трудно описать, а быстрота перемены чувств и впечатлений привела меня почти в изнеможение. Еще не совсем поправясь от припадков морской болезни, я нуждалась в отдыхе и воспользовалась им со всеми возможными удобствами.

В Буюкдере, как я уже говорила, я прибыла 30-го августа. С пристани меня провели в дворец нашего посольства, где посланник А. И. Рибопьер встретил меня со всею внимательностью и непритворным радушием и тут же познакомил с чиновниками посольства, служившими под его начальством. Я увидела себя в довольно многочисленной русской семье, в которую была включена. Когда встретившее меня общество удалилось, а я осталась одна в богато убранных покоях, мне отведенных, — то подошла к окну и глазам моим представилась очаровательная картина.

Под окнами небольшая площадка, вымощенная белыми мраморными плитами и усыпанная лепестками роз, осыпавшимися с кустов, высящихся как колоннада и сверху до низу покрытых цветами. С розанами перемешаны кусты цветущих жасминов. По кровле ограды высятся темнозеленые кипарисы, а за оградою красуется Босфор с плывущими и стоящими судами и виднеется противоположный берег Азиатской Турции. Все прекрасно, великолепно; все для меня ново, а в душе волненье и мысли вихрем крутятся в голове.

На другой день А. И. Рибопьер сообщил мне, что султану уже известно о моем прибытии, благодаря бдительности полиции, возникшей в Турции одновременно со многими прочими нововведениями. Полиция, со своей стороны, справлялась о численности моей "свиты", состоявшей из одной горничной, деньщика и семилетней моей воспитанницы. А. И. Рибопьер, при запросе султана, счел нужным увеличить число моих спутников [503] и потому показал состоящими при мне — жену чиновника, служившего при посольстве, и еще кого-то из служащих. Это ставило меня на такой высокий пьедестал, с которого я была на виду более нежели желала; к тому же мне ежедневно делали визиты посланники с их женами: Стратфорд, Каннинг, Аплазки; Гильемино с супругою, дочерью и зятем — посланник французский; унтер-консул австрийский с супругою; старшие драгоманы тех же посольств, кроме наших, к русской миссии принадлежавших, и прочих обоего пола особ. Мне представлял их особый чиновник, нарочно для этой обязанности приставленный. В продолжении двух недель я вынесла самую тяжкую пытку и только на одних вечерних прогулках находила некоторый отдых. С визитами почти ежедневно чередовались вечера, балы, катанья по берегу Босфора...

Я была уже совсем готова к отплытию в Грецию, как получила от султана приглашение на обед и на маневры, назначенные на 14-е сентября (день Воздвижения) и имевшие быть на противоположном азиатском берегу. Приглашение была прислано ко мне в особом письме от имени султана, сообщенном его статс-секретарем и любимцем — Халиль-пашою.

II.

Плавание по Босфору. — Скутари. — Турецкие экипажи. — Халиль-паша. — Маневры. — Арбы. — Войска. — Фигляры. — Обед. — Музыка. Сераскир-паша — Прибытие Махмуда II. — Монеты вместо конфект. — Фейерверк. — Возвращение в Буюкдере.

13-го сентября, накануне дня, назначенного для обеда и маневров, члены нашего посольства, составлявшие как бы одну семью всеми любимого и уважаемого посланника А. И. Рибопьера, включив в свой круг меня и еще одну образованную даму, супругу д. ст. сов. г. Франкини, драгомана русской миссии, — приехали из дворца посланника на фрегат "Лович", находившийся в распоряжении А. И. Рибопьера, чтобы отплыть вниз по Босфору к Константинополю. Отсюда был назначен церемониальный переезд на азиатский берег в Скутари — место, избранное для маневров и празднества.

14-го сентября, в 7 часов утра, посланник и все русские, [504] составлявшие его свиту чиновники, в парадной форме, собрались у пристани, где ожидала нас нарядная шлюпка. Мне очень было кстати иметь спутницею г-жу Франкини, которая, обладая знанием турецкого и арабского языков, говорила еще по французски, по итальянски и по немецки. Родом она была фанариотка, а они вообще славятся способностью к языкам. Всех нас, дам, было не более девяти и все мы свободно разместились в богатой раззолоченой шлюпке, или каике, который, будто золотая рыбка, поплыл по лазурной, зеркальной поверхности Босфора. Утро было великолепное. Солнце еще не так высоко поднялось, чтобы палить зноем; безоблачная небесная лазурь соперничала с синевою босфорских вод, покрытых до самого горизонта сплошною массою каиков разных величин и различно изукрашенных. Все стремились на азиатский берег; все население Константинополя желало принять участие в празднике; сотни гаремов опустели — и, казалось, вся столица империи Османов спустилась со своего семихолмия на воды Босфора, увлеченная любопытством. Тысячи каиков, наполненных людьми, обгоняя друг друга, состязались и в быстроте, и в изяществе. Среди этой массы густо скучившихся каиков была прочищена прямая полоса воды, а по ней чинно и стройно тянулась вереница турецких шлюпов, наряженных для перевоза на азиатский берег всех иностранных посольств к назначенному часу. У каждого посольства был особый каик, различно изукрашенный; но каик нашего посланника был наряднее всех прочих. Благодаря своей легкой, изящной форме, он едва касался воды, скользя по ней, не оставляя даже следа за собою. Заостренная носовая его часть, высившаяся над водою, была украшена золотым, парящим орлом, который, казалось, уносил нас за собою. Шестнадцать удалых гребцов, в нарядных чалмах и разноцветных одеждах с широкими из белой тафты рукавами, которые при каждом взмахе весел развевались от легкого ветерка и казались белыми крыльями, увеличивали быстроту нашего каика. Рулевой, с суровым, быстрым взглядом из-под черных, сросшихся бровей, с роскошною шелковистою бородою, в кафтане багряного цвета, в чалме, разноцветной шали, с блестящими талисманами на руках и цепью на груди, с кинжалами за красивым широким [505] поясом — сидел сзади нас на раскинутом ковре. Резкими и дикими криками он удерживал и устранял теснившиеся на нашем пути каики.

Переезд чрез Босфор, длившийся час, показался мне мгновенным. Будто в покойном экипаже, сквозь густые толпы народа, — мы пробрались сквозь каики. Со всех сторон раздавались неумолчные голоса, крики, разговоры, и так достигли мы пристани на азиатском берегу, к которой поочередно подплывали каики посланников и из них высаживались почетные гости султана — представители европейских держав. Толпа турецких чиновников встретила нас всех выходивших на пристань. Верховые лошади в богатой сбруе, с чепраками, вышитыми золотом, с седлами, осыпанными бирюзою и разноцветными украшениями, были приготовлены для посланников с их свитами. Дамам предложены были экипажи не совсем обыкновенного вида и довольно странной формы: круглые и угловатые, с 6-ю стеклами, без рессор и запяток. Каждый был запряжен парою рослых лошадей в шорной упряжи с кучером на козлах. Так как лошади рвались и были очень не спокойны, то их во весь путь вели под уздцы арабы; они же, вместо лакеев, шли у задних колес экипажей. Супруге французского посланника г-же Гильемино с ее замужнею дочерью, мне и г-же Франкини был подан первым — и лучший — экипаж. Мы сели в нем как в четырехместной карете. При неуклюжей наружности нашего экипажа, нельзя было не подивиться его внутреннему богатому убранству. Экипаж был обит новым малиновым бархатом; у стекол, вместо тесьмы, как в наших каретах — плотное золотое шитье; верх обшит золотою крученою бахромою, по углам длинные золотые кисти. Остальные экипажи были далеко не так богаты и опрятны; к тому же в них не было скамеек для сиденья, а ровный помост с подушками, на которых нужно было сидеть скрестив ноги. Вследствие этого, все прочие дамы видимо были недовольны, будучи принуждены высидеть таким неудобным образом переезд в две версты и еще при дневном зное, уже весьма ощутительном. Кавалькада кавалеров от нас не отставала; наконец, мы подъехали к палатке, где и остановились. Палатка эта, большого размера, была с одной стороны [506] открыта. Верх и полы ее внутри были вышиты шелками, серебром и золотом; пол устлан мягкими коврами, на которых были размещены шелковые диваны с подушками. Дамы высаживались из экипажей, кавалеры сходили с лошадей и все мы были встречаемы, как бы хозяином, генерал-адъютантом султана Халиль-пашою, который провожал нас в палатку. Вслед за тем стали разносить гостям: шербет, конфекты, густой кофе, который здесь варят не давая оседать гуще и пьют из маленьких фарфоровых чашек, вставленных в серебряные ажурные рюмочки. Было уже 10 часов, а нам, европейцам, такой слишком легкий завтрак был не совсем по вкусу. Общество дам составляли: жена французского посланника с дочерью; жена австрийского — с компаньонкою; жены английского и неаполитанского поверенных в делах, и я с г-жею Франкини; супруги английского посланника и нашего, А. И. Рибопьера, в то время не находились в Турции. В палатке мы не пробыли и часа, как ловкий, с европейскими манерами, Халиль-паша попросил нас занять места в тех же экипажах, извиняясь, что у султана нет более экипажей, кроме этих трех карет, и заметил, при этом, что они для нас не совсем удобны и покойны. Халиль-паша бывал в Петербурге и имел понятие об удобствах наших и вообще европейских экипажей. Я уже выше сказала, что, кроме кареты, которую, благодаря находчивости и знанию турецкого языка г-жи Франкини, заняла я вместе с женою французского посланника и ее дочерью, прочие экипажи были без скамеек, с ровным помостом, устланном мягкими тюфяками, на которых надо было сидеть по турецки, поджав ноги. Так как мы поспешили занять нашу прежнюю европейскую карету, то остальные дамы, испытавшие разницу между ею и своими экипажами, начали ворчать, — но пособить было нечем! Им в утешение Халиль-паша опять стал извиняться неимением у султана других экипажей.

Мужчины сели на коней, мы разместились по каретам и вскоре весь наш кортеж выехал на вымощенную крупным камнем дорогу, по которой нам должно было ехать еще верст пять. Мне сказывали, будто дорога эта была проложена римлянами. Мостовая, очень покатая на обе стороны и узкая, — между [507] двух глубоких рвов с высокими окопами. Экипаж бросало из стороны в сторону, так что мы привскакивали на местах от толчков. Арабы шли по бокам карет, как я полагаю, не для церемонии, а просто ради нашей безопасности, так как лошади, которых вели под уздцы, не только не шли смирно, но становились на дыбы и кучер едва был в силах с ними справиться; мы могли быть опрокинуты в ров и, обуянные страхом, не имели возможности видеть, что нас окружало: мы ежеминутно вскрикивали, хватались друг за дружку когда нас подбрасывало на скамейках; сталкивались головами, исковеркали наши головные уборы — вследствие чего искоса друг на друга поглядывали. Помню как теперь, что супруга французского посланника схватила меня за руку выше локтя и стиснула ее так сильно, что на ней выступили и долго оставались большие синие пятна. Измученные этой двухчасовой ездой, мы, с мощеной дороги, своротили на обширную равнину, где увидели выстроенное войско, а впереди их, верхами, султана с его генералитетом и свитою. Спутники наши — члены дипломатического корпуса — поскакали в нему, мы потянулись за ними. Когда кареты наши остановились перед шеренгами войск, султан подъехал к нам и, отсалютовав обнаженною саблею, начал командовать войсками. Мы услышали звонкий и обширный голос, о котором мне еще прежде много говорили константинопольские фанариотки. Когда начали маневрировать войска, нас отвезли в сторону, на пригорок, на котором был раскинут целый ряд палаток, одна другой красивее, одна другой богаче. Нас выпустили из карет и разместили по особому назначению, указывая каждому посланнику и поверенному в делах особую палатку, на половину открытую, что, защищая от солнца, давало возможность видеть всю окрестность. У подножия холма, на котором стояли палатки, расстилалась равнина, как бы лежавшая на голубом мраморе тихих вод Мраморного моря; группа Принцевых островов отражалась, будто клумбы весенних цветов, на его зеркальной поверхности. Влево видны были деревеньки с садами, минаретами и кипарисами на кладбищах, которые, как вековые стражи, охраняли заветные мраморные тумбы с золоченными чалмами, означающие место успокоения праха правоверных. Справа высились красивые пригорки [508] и холмы, с многолетними платанами, опоясывая долину. На них, как на уступах амфитеатра, волновался и яркими нарядами пестрел народ, собравшийся поглядеть на торжество до того дня не бывалое.... Не говорю о благорастворенном воздухе, освежаемом ароматным ветерком.... одним словом, это полное великолепие земли и неба возносило душу мою на ту неизъяснимую степень умиления и восторга, выше которой душа уже перестает быть причастною земному.

Когда один маневр был окончен, мы должны были, по приглашению, или, лучше сказать, по приказанию, разместиться прежним порядком и следовать по назначению. К поезду нашему присоединился национальный турецкий экипаж — «арбы».

Это были фантастически изукрашенные бляхами безрессорные платформы с красивыми балдахинами, золотыми кистями, красными и зелеными коврами, с подушками. На одной арбе сидели дети султана: две дочери и сын, не более десяти лет, в шапочках на головах, но с открытыми маленькими черноглазыми личиками. Их охраняли шедшие по сторонам восемь человек турок. Все мы ехали шагом, а арбы с султанскими детьми двигались впереди нашей кареты. В каждую арбу впряжена была пара волов с головами, увенчанными двумя, более аршина высоты, дугами, закинутыми на спины волов, будто рога, и украшенными разноцветными лентами и яркими лоскутьями. Были тут и галуны, и кисти, и побрякушки, на лбах у волов блестели разноцветные стеклярусы, туловище же их оставалось открытым, безо всяких украшений, и было даже не совсем чисто. Вскоре на красивом холме, на котором были приготовлены палатки для представителей европейских держав, не стало заметно ни одного турка-туземца, кроме кучеров и арабов, провожавших наши кареты. Мне сказывали, что народ был удален по распоряжению правительства.

Наконец, на равнине засверкало оружие; барабанный бой смешался с хором музыки, ружейные выстрелы возвестили о воинской потехе и густые тучи пыли застлали всю окрестность. В замен этого зрелища, мы были угощаемы роскошным завтраком, разносимым прислугою по палаткам; нам даже осталось время делать визиты знакомым, переходя из одной палатки [509] в другую. Маневры продолжались до двух часов и по окончании их нас опять повезли по той же дороге и мостовой — и снова те же толчки, опасения и страх. На этот раз по обеим сторонам дороги на окопах сплошною массою разместился народ, мужчины и женщины всякого возраста, даже с грудными детьми. Они смотрели на наши кареты с весьма выразительною злостью и, отдергивая головные покрывала, кривлялись, вскрикивали, даже показывали языки; протягивали руки из под широких рукавов, грозили пальцами, бросали песком, и всякими пантомимами выражали нам свой гнев, как ненавистным гяурам, которых они видели в таком почете. Кавалькады наших кавалеров не было с нами, все они сопровождали султана на маневрах. Проехав около трех верст, мы высадились из карет и нас проводили в зеленый павильон из свежих дерев, мирт и цветов. Здесь были расставлены столы с разными яствами и плодами, что было весьма кстати. Все мы, без церемонии, начали угощаться, как вдруг звуки военной музыки с барабанным боем отвлекли наше внимание от закуски. Мимо павильона, церемониальным маршем, проходили войска, возвращавшиеся с маневров.

Маршировали не в ногу, ружья держали неровно; обмундировка была неуклюжая; солдаты в туфлях, на босую ногу; на головах надеты красные фески. Народ низкорослый, невзрачный; офицеры одеждою и выправкою не отличались от солдат. За пехотою следовала артиллерия на сильных и статных лошадях.

При всех недостатках своих нестройных войск, султан Махмуд торжествовал и кичился успехами нововведений, показывая войска представителям европейских держав. Когда проходили полки, он с своею свитою находился близ нашего павильона, в стеклянном киоске, сквозном как фонарь, и не сводил глаз с проходивших, любуясь новою формою солдат и построением их на европейский лад. Когда полки прошли, мы заметили, что возвышенности, опоясывавшие долину, начали опять покрываться народом. Потянулись богатые арбы с балдахинами, под которыми сидели знатные семейства, выехавшие из гаремов. На косогоре составлялись кружки и группы. Целые семейства женщин и детей разместились на разостланных [510] коврах под большими красными зонтиками, с прислугою, большею частию из чернокожих. Служанка-арабка подавала госпожам длинные чубуки с трубками — необходимую принадлежность азиатских причудниц, старых и молодых.

Внимание этой пестрой толпы было занято ожиданием зрелища, которое доставило ей несказанное удовольствие. Перед зрителями на зеленой равнине раскинули большой ковер, на котором начались представления фигляров: два жида, грязно и пестро одетые, плясали на канате. Товарищи их, заменявшие оркестр, сидя на траве, брянчали на цимбалах, били в бубны и вполне гармонировали искусству плясунов. Султан не отходил от окна своего стеклянного киоска и пристально смотрел на представление. Нам говорили, что его с детства приучили к подобным увеселениям и зрелищам и они его весьма забавляют. Эта потеха, нисколько не интересная для нас, но приятная для туземцев, длилась более двух часов. По окончании представления фигляров, народ, покрывавший всю видимую нами окрестность, начал расходиться и мы слышали будто полицейским было приказано всех разгонять. Лица высшего класса, расположившиеся на коврах и подушках, и простолюдины быстро скрылись за холмы; всех их гнали как стадо овец. Когда равнина опустела, нас созвали к обеденному столу, накрытому в большой палатке, отстоявшей шагах в тридцати от султанского киоска. В нем, во все продолжение обеда, оставался падишах и смотрел на своих гостей. Палатка, со стороны, обращенной к киоску, была открыта, так что мы были видны султану и он нам.

Стол был сервирован, по европейскому образцу, на двухстах кувертах. Места были означены билетами на приборах. Внутреннее убранство палатки было великолепно. По углам стола поставлены были большие канделябры, похожие на наши церковные подсвечники, со множеством свеч на каждом. Палатку поддерживала целая колоннада столбов, фантастически украшенных. Когда мы сели за стол, султанский оркестр, которого учителем и капельмейстером был Паганини, брат знаменитого виртуоза, стал прекрасно исполнять разные пиесы. Так как сумерки в Турции, как и во всех вообще южных странах, наступают очень быстро, то вскоре зажгли канделябры [511] и освещение придало торжеству особенный, оригинальный эффект. Музыка не умолкала во все продолжение обеда, хотя оркестр был только один и немногочислен. Музыканты, все молодежь, почти мальчики, по 16-20 лет, набранные, как нам говорили, из лучших турецких фамилий, одеждою походили несколько на наших музыкантов. На них были европейского покроя синие мундиры, обшитые белою бумажною тесьмою, но обуты были музыканты в желтые туфли на босую ногу. Говоря о сервировке стола, я забыла сказать, что столовое белье, хрусталь, серебро и фарфоровые приборы были взяты на этот праздник у нашего посланника и у других; точно также и повара были из разных посольств. Заказанные во Франции принадлежности для парадного стола еще не успели прибыть из Парижа в Константинополь.

Каждый посланник с своими дамами и чиновниками сидел особо, как бы отдельною семейною группою. В промежутках рассажены были турецкие сановники, военные и гражданские, имевшие на себе знаки отличия и одетые в национальные, тогда, синие сюртуки, похожие на наши казакины. Разговор вели, большею частью, на французском языке. Я сидела рядом с нашим посланником А. И. Рибопьером, спиною к султанскому киоску, что было для меня не совсем удобно. Соседями нашими, с одной стороны, были чиновники нашего посольства, а с другой — Халиль-паша, разговаривавший со мною по французски. Он был довольно красивый, статный мужчина, с умным лицом. Против нас, через стол, сидел французский посланник с женою, дочерью и прочими лицами своего посольства; на другом конце стола поместился австрийский унтерконсул с женою и со свитою; там — английский, также особою группою. Подле французского посланника сидел сераскир-паша, т. е. военный министр, главнокомандующий армиею и любимец султана. Низенький, седенький старичек, нарумяненный, очень проворный, с бриллиантовым знаком на груди, он более всех, видимо, был озабочен угощением гостей и распоряжениями. В середине обеда он встал из-за стола; за ним поднялись Халиль-паша и еще человек шесть. Все они вышли в противоположную сторону сквозь небольшую дверь, за которою был устроен коридор из нарубленных древесных ветвей, воткнутых в землю. Сквозь этот ход прошел султан, чтобы, неприметно для [512] других, войти в нашу палатку в сопровождении сераскира-паши, Халиль-паши и других вельмож. Махмуд явился в палатку, прямо против того места, где сидели мы с А. И. Рибопьером. Он приостановился с видимым замешательством. Это неожиданное его появление смутило всех нас: многие встали с своих мест, что заставило султана не только приостановиться, но и отступить шага на два. Впрочем, ободрясь, он сделал знак рукою и через переводчика подтвердил, чтобы все оставались на своих местах; потом, как бы собравшись с духом, бодрым, но медленным шагом пошел по палатке, тихо приветствуя присутствовавших легким наклонением головы. Безостановочно обходил он за спинками стульев сидевших за столом. С его приближением некоторые вставали, обращаясь к нему лицом, но он, не останавливаясь, продолжал свое шествие. Таким образом он прошел мимо французского посланника с его семейством и чиновниками; миновал также и австрийского унтерконсула... Когда же дошел до А. И. Рибопьера и мы встали с своих мест, то падишах остановился и чрез переводчика начал разговор со мною. Спросил: долго ли я пробуду в Константинополе? и сказал несколько любезных слов мне и А. И. Рибопьеру. После того он скрылся в ту же узкую дверь и помянутым коридором прошел в свой киоск... Когда сопровождавшие султана возвратились и заняли за столом свои прежние места, тогда провозгласили тост за здоровье Махмуда и все громко прокричали "ура!" К концу обеда в палатку внесли еще восемь больших канделябров: их прислал султан из своего киоска, находя освещение палатки недостаточным. Канделябры расставили во всю длину стола за нашими спинами.

Обед был роскошный, но ни одно блюдо не было изготовлено в турецком вкусе. Между десертом подавались турецкие конфекты необыкновенного вкуса и вида: то были на больших круглых блюдах верхом насыпанные разной величины золотые и серебряные монеты, несколько потолще наших серебряных рублей или медных пятаков: я взяла их с пригоршню и привезла как редкость в Россию; ныне в обнищавшей империи изуверов Османлисов, без сомнения, не угощают гостей монетами. Пир кончился в 8 часов. Большой фейерверк заключил праздник.

Л. И. Рикорд.

Текст воспроизведен по изданию: Воспоминания Л. И. Рикорд о пребывании в Константинополе в 1830 г. // Русская старина, № 11. 1876