-

Н. А. РАЙКО.

Биографический очерк.

М. Г. Честь имею препроводить к вам находящиеся у меня бумаги Николая Алексеевича Райка: они обязательно сообщены были мне старшим сыном покойного, Алексеем Николаевичем Райком, офицером лейб-гвардии Семеновского полка.

При нашем свидании вы просили меня предпослать им краткий биографический очерк этого превосходного и замечательного человека. К величайшему [298] моему сожалению, я могу исполнить это лишь самым поверхностным, неудовлетворительным образом, так как за исключением препровождаемых к вам документов, относящихся ко времени пребывания Николая Алексеевича в Греции, я не имею под рукою никаких других, которые могли-бы послужить мне основаниями для сколько нибудь обстоятельного жизнеописания его. Я должен поэтому ограничиться лишь воспоминаниями слышанного мною от него самого или от моих родителей ¹. в пору ранней молодости, когда мы вообще бываем гораздо более заняты собою чем другими, внимаем им рассеянно и удерживаем в памяти разве лишь крупные и яркие факты, небрежно упуская числа и подробности, т. е. то именно, что так драгоценно для биографа.

Н. А. Райко (как видно из указа об его отставке, в котором сказано, что в 1818 году ему было 24 года) родился в 1794 г. Отец его мало заботился о нем и поручил его попечению приятеля своего, тайного советника Скваычи, Тосканца, состоявшего в русской службе. Скванчи отправил 14-ти летнего Райко и старшего брата его (он утонул, по возвращении в [299] Россию, 24 лет) на родину свою, во Флоренцию, где молодые люди и были воспитаны. Николай Алексеевич, сколько мне помнится, посещал какие-то лекции в Падуанском университете. Как бы то ни было, он был вовсе не доволен своим образованием и часто с невеселой улыбкой повторял известный стих: «мы все учились по немногу, чему нибудь и как-нибудь». О детстве своем и молодости он вообще говаривал как бы неохотно. Помню я только рассказ, как в 1812 г., когда он узнал о вторжении Наполеона в пределы России, взговорило в нем неудержимо чувство любви к родине, и шестнадцатилетний юноша, тайком от лиц, которым поручен был надзор за ним, он ушел из Флоренции с намерением пробраться в Россию и вступить в ряды ее защитников; но без средств, без законного вида, он не мог далеко уйти, был задержан где-то на границе Швейцарии и отвезен обратно во Флоренцию. В отечество он вернулся только в 1815 г., а через год после того определен юнкером в армейскую конно-артиллерию. Баттарея его стояла в Юго-Западном крае, и в воспоминаниях его сохранилось много забавных рассказов о проказах военной молодежи того времени. Рассказы эти, бывало, заставляли нас, юношей и детей, буквально кататься со смеху. В 1818 году он был произведен в офицеры, а в 1824 переведен в Л. Гв. Драгунский полк, что ныне Конно-Гренадерский. Там он вскоре сделался идолом товарищей, высоко ценивших в нем его прямодушие и благородную независимость характера. Но в гвардии ему не послужилось. Вышло такого рода происшествие, что офицеры его полка, недовольные чем-то, или кем-то, собрались однажды на квартире Н. А. Райко и положили единогласно — подать разом всем в отставку. Это дошло, разумеется, до сведения начальства, просьбы об отставке были задержаны, «протестантов» уговорили или запугали; все остались на своих [300] местах, кроме Николая Алексеевича, которого уже ничто не могло заставить изменить однажды принятому решению. После не малых затруднении, в начале 1826 года, его наконец выпустили в отставку, «tres mal note, parceque j’etais, il parait, une fausse note dans le choeur general», смеясь говаривал по этому случаю Николай Алексеевич, который был страшный охотник до каламбуров ².

Он очутился таким образом на свободе, обеспеченный по состоянию (отца его уже не было на свете, а семейство его выдавало Николаю Алексеев. по 12,000 р. ассигнациями в год), но не видя перед собою никакого будущего, крайне разочарованный всем тем, в чем до тех пор довелось ему принимать участие и не зная куда деть свои силы, на что употребить кипучее желание пользы и добра, которым он и тогда, как и до последней минуты своей, был весь преисполнен. Он не долго оставался в Петербурге, где, по выходе из полка, жил очень одиноко, проводя время за чтением и посещая лишь дом известного врача Н. Ф. Арендта, с которым был он очень дружен. В конце 1826 или в начале 1827 г., не припомню, он уехал в Италию. Там в это время, как и во всей Европе, но еще пламеннее чем в какой либо другой стране (вследствие аналог и, [301] быть может, в чувствах прирожденной ненависти к иноземному владычеству) высказывалось всеобщее сочувствие к судьбам героического племени, которое тогда уже шестой год отстаивало против Турецкого варварства свою независимость в ущельях Пелопонеза и на приморских скалах Архипелага. Песни лорда Байрона о Греции были давно популярны в Италии; беспримерная защита Миссолонги была свежим событием, и о нем с содроганием ужаса и восторгом энтузиазма говорили даже в простом народе, которому все, что происходило в Греции, было хорошо знакомо чрез рассказы Италианских моряков ³. В высших слоях общества все были заняты близким разрешением Греческого вопроса, которое ожидалось от соглашения России, Франции и Англии, соглашения, которое, действительно, привело впоследствии к славному делу Наварина. Филеллины между тем на перерыв стекались в Италию со всех концев Европы, направляясь в Грецию чрез порты Ливорно и Анкону. «И среди всех этих людей, говорил потом часто Райко, людей великодушно рисковавших своею жизнью из-за одной идеи, за свободу народа им в сущности совершенно чуждого, с которым их ничто не связывало, не было ни одного Русского, ни одного представителя того именно народа, который верою своею, сбоям прошедшим, наконец историческою судьбой своей должен бы был чувствовать себя наиболее близким к Греции, а вследствие того более всех заинтересованным в деле ее независимости ⁴. Эта мысль не покидала меня, мне было и больно и стыдно, до слез иногда было обидно за нас, — и наконец я решился ехать в Грецию». [302]

О его пребывании в Греции и о последствиях оного говорит сам Николай Алексеевичь в своей Записке ⁵. Я приведу здесь лишь несколько слов из увольнительного свидетельства, выданного ему правительством, установившимся в Греции, под председательством графа Августина Каподистрии, после смерти президента, графа Ивана Каподистрии (Н. А. был страстно предан этому высоко-способному и высоко нравственному государственному человеку; вероломное убийство президента глубоко потрясло его. Греция опостылела ему, и он решился тогда же ее покинуть).

«Правительство (Греции), говорится в этом документе, писанном с теплотою, редко встречающеюся в официальных бумагах, никогда не будет в состоянии забыть, что впродолжении четырех лет вашей службы вы никогда не соглашались принять ни жалованья, ни наград, между тем как неустанным вашим рвением и преданностью вы оказали этой нации явные и действительные услуги, то командуя крепостью Паламиди, то впродолжении осьмнадцати месяцев исправляя должность военного губернатора воскресающего города Патраса, то наконец так достойно занимая место главного начальника артиллерии в трудных обстоятельствах (dans des circonstances difficiles). Этот образ действий ваших, столь-же благородный, сколько и бескорыстный, возлагает на нас долг, с радостью исполняемый нами, выразить вам здесь чувства благодарности народной, которой мы бы желали иметь возможность доставить вам более блестящие доказательства (dont nous aurions souhaite pouvoir vous donner des temoignages plus eclatants). Воспоминание о вас, г. полковник, будет всегда дорого для правительства, равно как имя ваше для Греческой армии, и возвращение ваше в ее ряды осуществило бы самые [303] решительные желания (comblerait les voeux les plus prononces)».

Из приводимого нами ниже, в приложении, письма графа Ивана Каподистрия к графу Бенкендорфу достаточно видно, как ценил граф Каподистрия «здравый ум и душевную чистоту человека, за которого он, не усомнясь, готов был отвечать государю императору как за самого себя». Уважение и доверие его к Н. А. Райко свительствуется множеством писем к нему президента, из которых некоторые помещены в известном Сборнике Эйнара, но большая часть, интимных по содержанию своему, осталась не напечатанною ⁶. Прирожденная Николаю Алексеевичу скромность с одной стороны, с другой то чувство благоговения, испытываемое нами к памяти близких нам людей, которому всякое оглашение наших отношений к ним представляется невольным образом какою-то профанацией, побудило его оставить эти письма под спудом, дозволив напечатать лишь те, которые могли послужить к характеристике [304] президента как государственного деятеля. В молодости я имел не раз в руках связки этих неизданных писем, читал многие из них, писанные часто в шутливом тоне, всегда исполненный чувства теплой, задушевной приязни. С глубоким сожалением узнал я недавно, что семейство покойного Н. А. не может отыскать теперь этих писем и почитает их окончательно пропавшими.

До конца своей жизни Н. А. имел утешение видеть доказательства той благодарности к нему Греческого народа, о которой говорится в упомянутом мною увольнительном его свидетельстве. Не было Еллина сколько нибудь знакомого с недавним прошедшим своей страны, который, приехав в Одессу, не почел бы долгом представиться Николаю Алексеевичу, посетить его. Не было Еллина в Одессе, а их там не мало, который, встречаясь с ним на улице, не поклонился бы ему с искренним, радостным приветом в глазах, в улыбке ⁷. Когда, в 1841-м году, король Оттон пожаловал его кавалером золотого креста ордена Спасителя, Еллины постоянно изъявляли сожаление о том, что награда не соответствовала ни его заслугам, ни важным должностям, которые он занимал в критические для Греции минуты, что он имел все права на Командорский крест. ІІри этом вспоминалось не раз, что единственно ему и Португальцу Алмейде, занимавшему должность коменданта Навилии, обязана была Греция предупреждением всеобщей резни и неминуемо долженствовавшей следовать за тем анархии, которые грозили этой несчастной стране после убийства президента ⁸ и остановлены были лишь решительным [305] образом действий этих двух достойных Филлеллинов.

Испросив отставку из Нижегородского драгунского полка, куда он (как значится в его Записке) определен был по возвращении из Греции, тем же пору ничьим чином, которым уволен он был из гвардии в 1826 г., Н. А. женился и поселился в Одессе ⁹. Ему было тогда 39 лет. Он был еще полон сил; жажда деятельности, желание принести пользу родному краю, которому, в его убеждении, он думал служить, принимая участие в деле независимости единоверной нам Греции, — не иссякали в нем, не смотря на все недочеты и разочаровании прошлого. Но мелкое служебное попроще на родине было для него закрыто, — он не мог сомневаться в этом, да был и далек от мысли искать официальной службы. Он мечтал о пользе на другом пути менее ярком, менее приманчивом для людского тщеславия, но конечная цель которого могла, но всем правам, привлечь к себе ум человека просвещенного и приобыкшего в постоянных сношениях с таким государственным человеком, каким был гр. Каподистрия, к иным возрениям на могущество и благосостояние государств, чем те, которых держались вообще в это время в России. Еще юношею, в Италии, он интересовался шелководством и был знаком с главнейшими приемами его. Во время пребывания своего на Кавказе, он ближе познакомился с этим делом и тогда еще поражен был мыслью о той огромной выгоде, которую могло бы принести югу России развитие шелководства в больших размерах. С тех пор эта мысль уже не покидала его, и он, как всегда это бывало с ним, предался ей всеми силами своими и всеми способностями. Он купил, по близости Одессы, два хутора, в которых нашел несколько тутовых деревьев, выписал с Кавказа коконы, нанял [306] несколько крестьянских мальчиков и девочек и принялся за работу. Опыты его привели к весьма удовлетворительным результатам: черви прекрасно переносили зиму в устроенном для них помещении; посаженые им шелковичные деревья принимались хорошо, размотка коконов давала блестящий, доброкачественный шелк. Очень может быть, если бы Н. А. смотрел на эго дело как на предмет личной спекуляции, что оно и обогатило бы его. По он об этом и не думал; он стремился не к своей личной выгоде, а к тому, чтобы наделить целый край богатым производством, которое должно было привести в будущем к неслыханному дотоле процветанию ¹⁰.

Быть может, слишком идеально смотрел он на предмет, недостаточно принимал во внимание те условия жизни и времени, среди которых ему приходилось действовать. Но сильные люди менее всего заботятся о предстоящих им препятствиях. В продолжении 18 лет он неотступно служил любимому делу, чувствуя и видя, как «все завязываемые им нити порывались одна за другой в его руках» и не уставая завязывать их вновь. Имея в виду приохотить массу народа к занятию шелководством, он постоянно разъезжал по Новороссийскому краю, предлагал крестьянам деньги за каждое посаженное ими тутовое дерево, дарил им коконы, заводил у себя школы для образования из детей их шелководов, раза три изъездил, не смотря на свою тучность ¹¹ и немолодые лета, [307] весь Кавказ на беговых дрожках (так как этот легкий экипаж давал ему возможность проезжать всюду, где только были шелковичные плантации, где он мог видеть какой либо новый прием или передать свои наблюдения, поделиться добытыми результатами, сообщить о сделанных опытах). Он приезжал в Петербург, надеясь чрез посредство Департамента Сельского Хозяйства успеть ввести занятие шелководством среди казенных крестьян, писал много статей в «Записках Общества Сельского Хозяйства Южной России», входил в сношения с Московскими купцами, производящими торговлю Закавказским шелком...

Осьмнадцать лет этих энергических стремлений к общему благу пропали даром. Ни одному из начинаний Н. А-ча не дано было ни преуспеть, ни развиться: он только потратил на них половину своего состояния. С равным недоверием относились к ним и апатичный народ южного края, и Петербургская бюрократия. Никто не поддержал их, никто не сказал ему спасибо за его неустанный, бескорыстный труд.... За год до своей смерти ¹² он был в Москве и прожил у меня недели две. Приезжая домой вечером, я его постоянно, заставал за письмом. — Вы все о своем, Н А.? говорю я ему однажды. Он махнул рукой. — «Как видишь, любезный мой, все, по прежнему, воду толку. А грустно подумать, примолвил он, помолчав, что так вся жизнь прошла! С молоду все думал сделать что нибудь, принести хоть самую маленькую частичку пользы, — все в трубу вылетело.... И добился я только до того, что смотрят на меня люди, да пожимают плечами: из чего, мол, хлопочет человек! Ничего нам не надо, ничего мы не хотим, оставь нас киснуть и прозябать, как мы издавна привыкли, а он тратится, колесит, из кожи вон лезет, [308] из за чего? для кого! И правы они, — дымом пронеслась вся моя жизнь...».

————

Тринадцать лет прошло с тех пор. Многое изменилось в России за эти годы, многое уже просветлело в ней. В наше время, с радостью можно сказать себе: такой человек, каким был Н. А. Райко, не прошел бы незамеченным в Русском обществе.

Б. Маркевич. [311]

ПРИЛОЖЕНИЕ.

Письмо Н. А. Райка к (гр.) А. X. Бенкендорфу.

Его превосходительству, господину Бенкендорфу, генерал.-адъютанту государя императора.

Ваше превосходительство! Желая возвратиться на родину, которую я оставил около четырех лет тому назад, я обратился к резиденту его императорского величества господину графу П., дабы он снабдил меня паспортом, и — получил в том отказ. Не могу вам выразить овладевшего мною чувства; всякой, кто любит свою родину, легко поймет меня: ибо, по моему убеждению, из всех несчастий, какие могут постигнуть человека, наитягчайшее есть изгнание.

Теряюсь в догадках и недоумеваю, что за причина этого сурового поступка. Не ведаю за собою вины, разве, может быть, мое появление в Греции! В сем последнем предположении, принимаю смелость утрудить вас некоторыми пояснениями, которые, как я полагаю, необходимы для моего оправдания; и, позволяя себе надеяться на беспристрастие вашего превосходительства, прошу снисходительного внимания к следующему краткому изложению действий моих.

Откровенно сознаюсь пред вашим превосходительством, что, решившись ехать в Грецию, я очень хорошо понимал, как может быть истолковано появление мое в такой стране; я знал, что меня могут причислить к тем беспокойным я отчаянным людям, для которых смуты и беспорядки составляют необходимую потребность. Но в правоте моей совести, я не опасался подобного нарекания и рассчитывал, что моими действиями обнаружатся истинные побуждения мои, и в этом отношении да позволено мне будет сослаться на удостоверение его сиятельства графа Каподистрии, имевшего возможность узнать мои [312] задушевные мысля по тем сношениям, коими он меня удостоивал.

Что касается до первоначальных причин, побудивших меня ехать в Грецию, то я не находил уместным, да не нахожу и теперь, разоблачать семейные тайны, послужившие поводом к моему поступку. Не скрою однако от вашего превосходительства, что меня сильно возбуждали вести о воинских подвигах наших единоверцев, и я не был равнодушен при мысли о том, что в этой завлекательной борьбе приняли участие лица изо всех образованных народов мира, но не было ни одного ратоборца из Русских. Не скрою также, что решение мое было ускорено некоторыми неприятностями, мною испытанными на родине в военной службе, на которой я состоял. И так, настоящим побуждением к моему прибытию в здешнюю страну было (и не должен более скромничать) чувство народной чести. Мне хотелось избавить мою родину от нарекания в том, что ни один из сынов ее не явился по доброй воле на помощь к своим собратиям о Христе; и, недорожа своим существованием, я льстил себя надеждою, что кончу его честным образом.

По прибытии его сиятельства г. президента, мне последовательно было поручаемо начальство над разными укреплениями Наполи-ди-Романии, а именно сначала Ичь-Кале, а потом Паламиди. Неся эту службу, я не уклонился однако в должное время от формальностей, предписываемых нашими установлениями и обратился к г. коллежскому советнику Власопуло (как единственному тогда чиновнику в здешних местах) с бумагою, в которой заявлял о принятии на себя должности, и прося донести о том до сведения начальства, обязывался в случае неодобрения с его стороны оставить эту должность. На эту бумагу я никогда не получил ответа, и принял таковое молчание если не за одобрение, то по [313] крайней мере за знак того, что поведению моему не придают никакого особого значения.

Вот, ваше превосходительство, краткое, но совестливое изложение всего случившегося. Извольте судить, заслуживаю ли я постигшей меня немилости. Еще раз свидетельствую о чистоте и правоте моих побуждений, и от справедливости вашей позволяю себе ожидать, что вы не поставите себе в труд защитить меня против клеветы и недоброжелательства, действию коих и исключительно приписываю мое несчастие. Если же еще в чем либо обвиняют меня, я желаю знать о том, но не лишаю себя надежды оправдаться.

Что касается до поведения моего и моей жизни, как частной, так и публичной, то еще раз ссылаюсь на свидетельство его сиятельства г. президента, и по тем знакам благоволения, коими он меня удостоивает, смею думать, что свидетельство эго будет в мою пользу. Имею честь быть и пр. Н. Райко. Наполи-ди-Романия 15 (27) мая 1831.[315]

II.

Письмо президента Греции графа Каподистрии к (гр.) Бенкендорфу, генерал-адъютанту его величества Российского императора.

Принимая смелость напомнить о себе вашему превосходительству и посылая к вам настоящие строки, я повинуюсь приятной для меня необходимости воздать должную справедливость господину Райку, состоящему ныне подполковником в Греческой службе.

Он решается сам обратиться к вам с прилагаемым письмом, и я почитаю своим долгом сопроводить оное выражением искренних моих пожеланий, чтобы вы изволили обратить внимание на его просьбу и повергли ее к стопам императора. Мне приятно надеяться, что его императорское величество вонмет этой просьбе, и я был бы счастлив, если бы мог содействовать тому моим, по чистой совести данным, отзывом о г-не Райке.

Когда я приехал в Грецию, он уже пользовался уважением людей благонамеренных и отнюдь не принимал [316] участия в происках людей, которые появляются из разных стран и которые наделали и еще делают столько зла здешней несчастной нации. Добрый и честный Баварец, полковник Гейдек, помогавший мне в то время и исправлявший в некотором роде должность военного министра, предложил мне г-на Райка сначала в коменданты укрепления Ичь-Кале; в последствие ему вверены были Паламиди, а напоследок Патрас и Морейский замок. Во всех этих должностях, в течении трех лет, он вполне оправдал ожидания правительства. Честными свойствами своими, обнаруженными в различных случаях и вообще благородным и благоразумным поведением он снискал себе совершенную доверенность правительства и любовь страны.

Господин Райко человек смирный и твердый. Он вполне сознает, что такое значит долг, и с чрезвычайным усердием и честностью исполняет принятые на себя обязанности. Я вовсе не знаю за ним тех увлечений ума и сердца, благодаря которым в наши дни самые способные люди бывают весьма опасными; а в последнее время представилось несколько случаев, убедивших меня в его рассудительности и чистосердечии.

Конечно, если бы он счел для себя удобным поселиться совсем в Греции, то тем оказал бы великую услугу стране и правительству; но семейные дела призывают его в Россию, и кроме этих дел, главнейшим по его словам побуждением к возврату, есть необходимость убедиться в том, что он не изгнанник.

Благоволите, ваше превосходительство, убедить его в том. Повторяю: я так уверен в характере г. Райка, что не обинуясь ручаюсь за него перед его императорским величеством, как бы принял смелость ручаться за самого себя.

Надеюсь, что вы изволите почтить меня несколькими строками ответа. Я [317] должен сообщить их г-ну Райку, который, в ожидании оного, остается при мне.

Прошу повергнуть к стопам его величества дань моего почтения и преданности, и примите сами изъявление моих чувств и пр.

(Подписано: И. А. Каподистрия.)

Навилия, 19 (31) мая 1831.

Комментарии

1. С семейством моим Николай Алексеевич находился в самых близких дружеских отношениях. Еще юношею принятый как родной в семействе моей бабки, он был шафером моей матери, когда она выходила за муж за моего отца, и в продолжени сорока лет оставался искреннейшим и любимейшим другом их. Когда в 1835 году, Николай Алексеевич, покинув Кавказ, приехал с молодою женою поселиться в Одессе, туда переехало вскоре и наше семейство. В Одессе мы долго жили в одном доме, виделись каждый день; намять о Николае Алексеевиче связана с лучшими воспоминаниями моей юности. В конце 1853 года, отец мой должен был, по делам, приехать в Петербург; матушка на это время поселилась в деревне, в 150 верстах от Одессы. Оттуда, в феврале 1854 года, она писала и скоропостижной кончине Николая Алексеевича. Помню, когда прочел он эту весть, отец мой уронил письмо, закрыл лице рукою и тихо промолвил: «Райка нет! И я за ним скоро!» И действительно, в том-же году и его не стало.

2. Независимый и стойкий характер Николаи Алексеевича, при чем имелось в виду и то обстоятельство, что он был воспитан в Италии, был причиною того, что в высших военных сферах того времени он слыл за «карбонария». Командир его полка, генерал, знавший его ближе и ценивший в нем весьма способного, деятельного и ревностного офицера, постоянно его отстаивал и, не желая лишиться его, удерживал под всякими предлогами его просьбу об увольнении, все надеясь, что Райко одумается и согласится взять ее назад. Но когда начался по всем полкам гвардии арест лиц, замешанных в несчастном деле 14 декабря, он вспомнил об этом прозвище «карбонария» и заключив из этого вероятно, что человек, заслуживший подобное прозвище, мог и действительно пожалуй принимать участие в заговоре против правительства, поспешил дать ход лежавшей до того у него без движении просьбе, вследствие чего, говорят, увольнение Н. А. Райко подписано было даже задним числом.

3. Во Флоренции долго жил, нанимаясь продажею картин, некто Комнен Афендульев (некогда состоявший при нашем после Татищеве в Испании), горячий Филеллин, сообщавший Н. А. Райку подробные сведения о ходе Греческих дел. (Слышано от Н. М. Смирнова). П. Б.

4. Вспомним бегство из родительского дому 17-ти летнего А. С. Хомякова. П. Б.

5. К сожалению, мы еще не можем напечатать эту Записку. П. Б.

6. Последнее письмо графа Каподистрии, начертанное им за несколько часов до убиения его, писано к Н. А. Райко. С этим письмом случился следующий казус. Н. А. отправил его вместе с другими письмами президента, которые он назначал для помещения в Сборник Эйнара, в А. С. Стурдзе, которому, если не ошибаюсь, Эйнаром поручено было собирать письма покойного графа. При этом, всегда скромный, Н. А. писал Стурдзе, что он не желал бы, чтобы в печати письмо это явилось с его именем. Стурдзя исполнил его желание, но в таком виде: в оголовке напечатал «Mon cher N. N», а под этими словами поместил выноску, гласящую что «ce billet sous adresse fut trouve sur la table du president, qui l'avait ecrit le matin meme du jour de sa mjrt». В семействе H. А. сохранялся экземпляр сборника Эйнара и в конце его последнего тома подклеено покойным, рядом с напечатанным, и подлинное последнее письмо гр. Каподистрии, в котором en toutes lettres читается: mon cher Rayko» а также письмо Эйнара, в котором он, прося Н. А. извинить неловкую редакцию выноски, помещенной в его Сборнике под этим письмом, извещает его, что он счел долгом, восстановив письмо согласно с подлинником, напечатать его с надлежащим объяснением в газете le Federal в Мае 1842 г. (не припомню, к сожалению, ни числа, ни нумера газеты, обозначенной Эйнаром).

7. Я не могу не вспомнить при этом, что Н. А. пользовался вообще необыкновенною популярностью в Одессе.

8. На это, как кажется, и рассчитывали покровители Георга и Константина Мавромихали, убийц графа Каподистрии; оно, по крайней мере, весьма логично истекает из связи фактов, излагаемых в Записке Н. А. Райко об убиении президента Греции. Б. М. — Эта Записка появится в Р. Архиве. П. Б.

9. На Ал. Ник. Антроповой, дочери ген. маиора Антропова, командовавшего левым флангом Кавказа.

10. Шелководство вовсе не такая отрасль промышленности, которая кого бы то ни было могла обогатить. Оно составляет подсобную отрасль хозяйства и потому обогащает край, доставляя выгоды мелким хозяйствам: но оно не фабричное дело, не обогащает капиталиста на счет труда. Примеч. Ф. В. Чижова.

11. Н. А. был весьма тучен и высок ростом; его открытые, крупные черты, высокий лоб, живые глаза напоминали облик великого князя Константина Павловича, что подавало многим повод весьма ошибочно считать его сыном покойного великого князя. Лице его впрочем по смыслу общего выражения весьма отличалось от лица Константина Павловича: оно было весело и приветливо.

12. Он умер, как уже сказано, в 1854 году, в генваре месяце, от апоплексического удара.

Текст воспроизведен по изданию: Н. А. Райко. Биографический очерк // Русский архив, № 2. 1868