ОТРЫВОК ИЗ ПОХОДНЫХ ЗАПИСОК

ОТРЫВОК ИЗ ПОХОДНЫХ ЗАПИСОК,

1828 года.

Здравствуйте, Г. есаул! вскричал я приближаясь к лежавшему с подвязанной рукою есаулу: уж не проклятые ли бусурманы угодили вам, что у вас рука на перевязке? — «Здравствуйте, отвечал он, да вот, как видите: в третий раз уже в эту кампанию, собаки попадают в меня, и все в одну правую руку, как будто эта хуже левой, и еще хорошо, что не трогают кости, а то пожалуй, пришлось бы ехать на Дон об одной руке.»

Я слез с лошади, отдал ее казаку, и она [132] заржала, бедная, увидевши старых знакомых. «Присядьте-ка, сказал есаул, отдохните, пусть лошадка пощиплет травки, а там и мы пообедаем, что Бог послал.» Я прилег около есаула. В трех местах горели огни, и возле их трудолюбивые Донцы ухаживали с вертелами, на которых насажены были полновесные куски свежего мяса. «Э, да у вас обед будет не на шутку! откуда это Господь послал вам такую поживу?» — Уж подлинно, что Господь послал, отвечал есаул, да только что через эту поживу, как видите, у меня рука болит, да и у других прочих не все здорово. — Тут есаул рассказал отчего произошла слышанная вами перестрелка.

«Вот уже сутки, начал он, как мы стоим на этом месте спокойно; ни одна душа Турецкая не показывалась, и мы сегодня собирались уже домой, только и поджидали из лагеря казака, который ездил туда с моим донесением и который теперь приехал с вами, — как около полудня, смотрим: два славные буйвола расхаживают, вон там, в пшенице. Эге, подумал я, правоверные-то видно сегодня думают пошутить с нами, уж не к добру они пустили эту приманку, и велел своим приготовиться на случай всякой опасности. А между тем, чтобы не остаться в накладе, велел молодцам, [133] подкравшись к буйволам, отхватить хоть одного для обеда. Так и сделалось; человек пять с ружьями пошли на охоту, и обойдя буйволов, пугнули их, те бросились в нашу сторону, а тут подхватили другие, и одного мигом положили на месте. Турки которых вдруг показалось из леса за речкою и на нашей стороне из пшеницы множество, конные и пешие, видя неудачу, гикнули на казаков, тащивших буйвола; мы сели на лошадей и бросились на помогу; вот перестрелка и завязалась; да мы мало об ней заботились, ударили в дротики на тех, которые были к нам поближе; конные, как водится, дали тягу, а пешие не успели, бедняги, и остались караулить пшеницу до Страшного Суда. Так, менее чем в полчаса мы дело и покончили. На нашей стороне Турок не осталось ни одного, вот они и зашли в лес, да и давай стрелять на нас что есть духу: такую открыли из злости баталию, что если б были к нам поближе, то ни одного бы казака не осталось, а то этакая даль, а им все равно, стреляют себе на здоровье. Вот только с небольшим за час утихли, и кажись пошли по домам обедать: но я уверен что на той стороне в лесу и теперь еще есть их довольное число; они выжидают там ночи, чтоб отомстить нам и за буйвола и за товарищей, да мы чай к вечеру будем далеко. А? как вы думаете?» — Разумеется, сказал [134] я, мне только и нужно осмотреть лощину, а там и в лагерь.

Между тем обед поспел; казак подошел к нам с какою-то истасканной, грязной тряпкой, которая, по некоторым несомненным признакам, когда-то называлась салфеткою, чинно разостлал ее между есаулом и мною, и возложив на нее изготовленное жаркое, принялся резать. Отделив мягкие части, он собирался было унести кость с собою, как есаул, мановением неподстреленной руки, остановил его: нет, брат, сказал он, положи и это, да принеси печенку и тыкву. Приказание было сейчас исполнено, и есаул, как гостеприимный хозяин, предложил приступить к обеду. Как сказал я, а водки-то у вас разве нет? — Водки, где ее взять: вся вышла. — Плохо, подумал я; ну, а сухари-то где же? — Да там же, где и водка, отвечал есаул, убирая добрую порцию буйвола. — Вот как, стало быть, у вас неурожай был, что ли? — Да, есть то малая толика — засуха страшная! — Ну, в таком случае велите дать хоть соли; казак верно забыл положить ее. — Не беспокойтесь почтеннейший, чего не знаешь, того не забудешь: ей Богу, нет не полынки. Да кушайте на здоровье, жаркое право славное, а коли уж вы без хлеба обойтись не можете, так вот вам печенка, она тот же хлеб. Ведь не стать же голодать без этих [135] припасов. — И то дело, сказал я, принимаясь за кусочек фунта в два с небольшим. Жаркое, в самом деле, было верх совершенства из всех возможных жарких: мягко, сочно, вкусно, ароматно. Нож у нас был один, а потому есаул, надрезав свою порцию, уступил его мне, а сам с неимоверною ловкостью отделял зубами надрезанные кусочки. Неподражаемый аппетит есаула сообщил и мне необыкновенную прожорливость; мы ели так, что, как говорится, пищало за ушами. Наконец я начал уступать, а есаул все еще шел вперед неутомимо. Убравши несколько кусков мяса, он принялся за ту самую кость, которую казак хотел было у нас похитить; она была не менее полуаршина и так полновесна, что ею с разу можно б было положить на месте любого Турка. Вот мое любимое! сказал торжественно есаул, подымая кость: я страх как люблю косточки... Да вы ничего не кушаете, этак пожалуй вы у меня будете голодны. И говоря, он поворачивал косточку в руках, выбирая на ней самые аппетитные места. Ну, так кушайте же, по крайней мере, тыкву; мы привезли ее верст за двадцать, должна быть хороша. Я попробовал печеной тыквы: она в самом деле была не дурна; но мне уже есть не хотелось; я поблагодарил моего гостеприимного хозяина. — Эй! сказал он, а что же семечки, ты голубчик [136] чай сам убрать изволил? — Никак нет-с, отвечал казак, выгребая из горячей золы и перетирая в руках своих тыквенные семена, вот и семечки. — Ну, это дело, мы возьмем их с собою для препровождения времени; не угодно ли? сказал есаул, высыпая семена в карман. — Покорно благодарю. — Ну, так я совсем готов, станем собираться; до вечера, полагаю, часа два не более. Есаул отгадал: уже было четыре часа по полудни. Мы сели на лошадей и поехали на ту сторону реки осматривать дорогу. Нас теперь было 53 человека, отряд с которым днем можно бы было ударить на любую толпу правоверных.

Силистрийская дорога, перейдя в лощине чрез хороший каменный мост, поднималась левее деревни на отлогость, входила в лес и тянулась косогором версты на три. Здесь, взойдя на самую вершину высоты, перебегала чрез довольно большую поляну, — плотно окруженную лесом, и потом шла далее. Проехав в этот день более тридцати верст, я не находил нужным продолжать далее свою рекогносцировку, а потому и решился кончить ее виденною поляною, тем более, что мне предстояло еще на возвратном пути осмотреть тот лес, чрез который я проехал с одним казаком, и правую сторону лощины. К тому же и есаул мне напомнил, что солнце уже близко к закату, и что [137] после давнего предприятия Турок завлечь казаков в драку, оставаться до ночи в лесу было бы слишком безрассудно. По этим уважительным причинам мы поворотили назад и спустились опять в лощину; но когда поравнялись с деревнею, то собаки, которые во время нашего обеда скрылись было, теперь опять появились, и еще дружнее прежнего принялась на нас лаять. Замечайте, сказал есаул, собак-то пред нашим выездом из лощины не было, а теперь какая тьма собралась их: так точно, было и утром. Целые прошлые сутки простояли мы на месте спокойно, не видя не только Турок, но даже и собаки, как нынче; часов около десяти вдруг собаки показались в деревне. Это значит, добавил он, что бусурманы близко; как хотите, а чрез лес нам надо проехать засветло, в чистом поле пусть их пробуют гнаться за нами. — Как? спросил я: неужели вы, в случае нападения, не захотели бы еще поколотить Турок по-прежнему, т. е. поблагодарить их за ночлег и угощение? — Оно так, сказал есаул, благодарность дело доброе; но по моему это хорошо днем, а ночью, право, никуда не годится. Неужели полагаете вы, что после давишней неудачи, Турки нападут на нас какою нибудь сотнею; нет, батюшка, их соберется побольше, да еще пожалуй и бунчужного приведут с собою; ну, что им сделаешь в ночной темноте? [138] Притом же вы видите, что и рука-то моя совсем плоха, да и у казаков есть кое какие изъянцы; а по мне, если через лес Бог перенесет нас благополучно, так в чистом поле пусть нападают, мы — нагайку, да и были таковы, это будет повернее.

Предположения есаула показались мне очень основательными, и потому мы, чтоб не показать Туркам, если только они за нами присматривали, что их боимся, проехали лощину самым медленным, беспечным шагом, с такою же неосторожностью въехали в лес; но углубясь в него далее, маневр свой изменили. Четыре казака были оставлены в арьергарде, столько же послано вперед, и мы пошли полным, резвым шагом. Хотя солнце еще и не совсем село, но в лесу уже были сумерки.

В Турции не так, как на нашем добром Севере, где между солнечным закатом и ночью остается еще промежуток самого лучшего времени, сумерки. Это время, в наших странах, кажется самою природою кроме всех, разных законных употреблений его, назначено трудолюбивому поселянину и доброму солдату, для ужина без свечей. Одним словом, это самое лучшее время на благословенном Севере. Не то на юге: здесь, после солнечного заката, темнеет скоро; не успеешь оглянуться, как ночь уже застелет землю, а особливо осенью, когда темной [139] ночи почти всегда предшествует густой и холодный туман; тогда темнота бывает так непроницаема, что в двух шагах ровно ничего не увидишь. Так точно случилось и во время проезда нашего через лес. Не успели мы еще доехать до знакомого мне оврага, как уже было совершенно темно.

Подъезжая к оврагу, я никак не хотел допустить, чтоб Турки, если у них есть хоть искра благоразумия, не сделали в нем засады. Можно ли придумать что нибудь и лучше и выгоднее для этой цели, как этот несносный овраг? Стоило только подрубить дерево или два, и повалить их впереди нас на дорогу, вот и засада! Десятка два человек могли бы не только остановить нас, но даже уничтожить весь наш отряд, без малейшей с своей стороны потери. Что делать в лесу, среди черной, глухой ночи, на узкой дороге, конному отряду, который в одно мгновение со всех сторон мог быть атакован в десять раз сильнейшим неприятелем, заблаговременно занявшим все удобные к тому места! Не могу вообразить себе ничего хуже ночной тревоги; каждый военный, это хорошо знает; но тут предстояло верное нападение, неминуемая отчаянная свалка, и никакого верного средства к защите... умирать без отмщения, как сонному, как барану под [140] ножом исступленного варвара! Есаул, который во все время насвистывал потихоньку песенки, утих; между казаками царствовала глубокая тишина; только глухой топот лошадей, ежеминутно напоминал нам, что каждый шаг вперед приближал нас к нападению. Вот, думал я, услышу адский крик Турок, — его не было... ну, хоть бы уж не мучили, собаки; резаться, так резаться... Наконец мы в овраге; в глубине его нас обдало холодным туманом. Все тихо; я достал пистолет, подержал его в руке и опять положил на свое место; в кого стрелять? скорее убьешь своего, чем Турка; пусть лежит в кобуре, посмотрим, что будет дальше. Наконец мы выбрались из оврага, прибавили шагу, пошли рысью; тут я не вытерпел чтобы не спросить есаула: «Ну, как вы думаете, почтеннейший, ведь Турки, по моему крайнему разумению, ужасные ослы, если не хуже! Как их угораздило выпустить нас из этой западни? мы теперь почти как дома.» — Э, батюшка, сказал есаул, прервавши песенку, которую он опять было начал насвистывать: ведь цыплят-то считают осенью; дайте прежде выехать из леса, а там пожалуй, я соглашусь с вами, и обратясь к отряду громко, сказал: «Смотри, ребята, при выезде из леса не зевать, держаться в куче, и быть готовыми на удар, а теперь за мною марш!»... Вихрем вырвались мы из этого [141] адского ущелья; полевой ветерок пахнул нам в лицо... мы в поле! темнота та же самая, но за то раздолье во все стороны. Уже версты с полторы отъехали мы от леса, и я что-то, по обыкновению, собирался уже сказать есаулу, как резкий треск выстрелов в арьергарде заглушил начатую фразу. — Марш-марш! скомандовал есаул, удерживая свою лошадь. — «Что вы хотите делать?» спросил я. — С Богом, кричал он, я поеду сзади отряда. «Ну, так поедем вместе.» Мы пропустили летевших казаков, и пустились за ними. Арьергардные казаки нагоняли нас; за ними с гиком, криком, визгом и выстрелами налетали Турки; но пули всех обгоняли, они как пчелы жужжали мимо ушей. — «Еще версты две, сказал есаул, и эта толпа отстанет; им не угнаться за нами вдаль на своих крысах; лошадь у вас славная, не отставайте.» Мой Атаман тянулся в нитку, и как стрела летел вместе с отрядом... вдруг на всем скаку, он пошатнулся и захромал. В мгновение есаул исчез из глаз моих; арьергард пронесся мимо. Нагайку! кричали мелькнувшие казаки, пропадем, Турки на шее... прощай! О, как страшно отозвались в душе моей эти последние слова товарищей!... Машинально поворотил я лошадь вправо с дороги, и еще раз с необычайной силой рванулась она по новому направлению... но не долго, проскакав [142] несколько шагов, ударилась со всего размаха о земь. Прощайте! сказал я... Больше ничего не помню. Не знаю, сколько времени пролежал я со времени моего падения с лошадью, но когда опомнился, темнота была та же самая, и тот же холодный сырой туман. Голова моя болела; в ушах гудели колокола; понятия мои до такой степени была перемешаны, что я не мог сообразить, где я и от чего здесь лежу.

С трудом приподнялся я, чтобы сесть; но голова упала на грудь как свинцовая. Без всякого сознания, от одного лишь чувства боли, я согнул колени, подпер голову руками, и остался в этом положении. Первое проявление приходивших в порядок понятий моих оказалось тем, что я услышал стоны бедной лошади. Я поднял голову и начал к ним прислушиваться; вдруг вспомнил, что тут недалеко должен быть мой Атаман; я пополз в ту сторону, и нашел его шагах в четырех от себя. С какою радостью бросился я к нему, не чувствуя ни боли головы, ни отчаянного положения. Забыв все, я начал ползать около лошади, ощупывая не ранена ли она и первое, что попалось мне под руку, это, как кулак, вышедшие из правого бока внутренности. Холодный пот покатился у меня по лицу; мне живо представилось, что я теряю моего доброго Атамана, что я ночью один среди поля, по которому только что [143] проехали Турки, и верстах в пятнадцати от лагеря. Я бросился обнимать лошадь, и мне кажется что давно не плакал я так искренно, так усердно над моим лучшим, вернейшим товарищем. Ни какие усилия, ни ласки, не могли заставить подняться лошадь; она стонала, пыталась приподниматься, но опять падала, не могши ступить на заднюю ногу. Я ощупал ногу, и она была ранена, и эта-то рана заставила лошадь мою отстать от отряда, между тем как другая рана, полученная при повороте в бок, ускорила отдаление от дороги и мое спасение.

Нет, сказал я, тут ничего не сделаешь; умирай, добрый, конь мой; благодарю за службу, но умри же, по крайней мере, как вольный сын степей своих, без седла и уздечки! Я расседлал лошадь, снял с нее уздечку, сложил все вместе, и начал отыскивать свою фуражку; скоро отыскалась и она. Ну, подумал я, теперь надобно разузнать место, где мы находимся; сделаю рекогносцировку. Я то ходил, то лазил, на пространстве около сорока квадратных шагов, и нашел, что тут местоположение самое гадкое. Это было не что иное, как небольшая и неглубокая яма, наполненная, впрочем, не по величине своей, огромными камнями, о которые я при падении больно изувечил свою голову. Сказав Атаману последнее прости, я вылез из ямы, и пошел по дороге; она была не далее [144] пятидесяти шагов, и первый предмет, попавшийся мне на ней, был убитый казак, может быть, один из тех, которые кричали мне: прощай! — Неисповедимы судьбы Твои, Господи! сказал я, наклонясь к казаку, чтоб узнать, не лежит ли он в таком бесчувственном положении, в каком был я, и желая от всей души найти в нем себе товарища до лагеря; но казак не откликался; он был холоден как лед. Делать нечего, подумал я, пеший конному не товарищ, видно придется идти одному; прощай, брат, и ты в свою очередь; мне некогда!

Движение, или лучше сказать возня в яме около лошади освежила меня: боль головы поутихла; и я начал припоминать себе все, что было со мною в продолжение этой несчастной рекогносцировки. Я шел скоро, не смотря на темноту ночи; дорога приметно белелась под ногами, и потому сбиться с нее я не думал. Мне захотелось узнать, который час; я открыл стекло в часах и начал ощупывать стрелки: нашел большую, и маленькую, и из положения их заключил, что было не более десяти часов с половиною. Так еще не поздно, подумал я: дойдем благополучно! От нечего делать мне пришло в голову рассчитать сколько лежал я в этой скверной яме: когда мы въехали в лес лощины, солнце было на закате; выходит, было [145] тогда около шести часов; лесом и до моего падения проехали мы не более двух часов; ну, пусть в яме просидел я, опомнившись от ушиба, четверть часа, поднимал лошадь и делал в потьмах рекогносцировку и прочие мелкие занятия полчаса: следовательно; полтора часа хоть вон выбрось; в продолжении их я был вне всякой казенной и собственной службы, хоть бы уж, покрайней мере, проспал их, а то и того не было: эти полтора часа ровно ни на что не годятся.

Отойдя версты две от моего несчастного привала, я встретил на дороге еще одного казака, разумеется — убитого; он лежал, как и первый головою вперед, т. е. к лагерю, следовательно убит в догонку. Из этого я заключил, что казаки теперь дома когда и до этого места Турки их не нагнали, потому что Турецкая лошадь, не смотря на свою первоначальную быстроту и легкость, устает чрезвычайно скоро, и пяти верст доброй погонки было слишком достаточно для того, чтоб отбить у Турок самую ретивую охоту гнаться за отрядом; между тем, как для лошади казачей проскакать пять верст — игрушка, и после того она делается еще быстрее и неутомимее. После этого заключения, основанного на самых вернейших фактах, принялся я от всей души бранить Турок. Ну, что это за глупое войско, вскричал я во всеуслышание, будучи [146] уверен, что меня решительно никто не услышит, что они за олухи такие! Чего же лучшего еще хотелось им, когда мы были в лесу? Боже мой! Да там стоило только спешиться и перестрелять нас всех до единого, без малейшего затруднения и без потери с своей стороны; кроме шароваров, которым без сомнения, досталось бы крепко от колючего кустарника. Или, когда уже оплошали в лесу, так при выезде из него можно бы ударить в нас всею своею массою, а не гнаться в поле за казаками. Нет, друзья мои, с таким войском немного навоюешь... Аллах да простит ваши согрешения!... Отдаленный топот прервал мое солдатское негодование на оплошность Турецкого войска. Уж не возвращаются ли теперь правоверные по домам? чего доброго. Я свернул в сторону с дороги и прилег чтоб лучше прислушаться, куда направляется слышанный мною топот. Каменистый грунт земли ясно передавал мне отголоски копыт двух или трех лошадей, которые, казалось шли не по дороге, но именно по той стороне поля, где я лежал; темнота и туман отнимали всякую возможность видеть что нибудь; оставалось одно средство узнать о приближении едущих, положась на верность слуха. Я снял фуражку, и прильнул к земле. Через пять минут не было ни какого сомнения, что всадники были близко, даже звуки голоса [147] начали доходить до меня; но все еще казалось, что едут не по дороге, а полем, и прямо на меня. В таком случае мы переменим позицию. Что делать? я перешел на другую сторону дороги и расположился возле камня. Что за мерзавцы, думал я, ведь они сегодня не дадут мне отдыху ни на минуту; верно ездили к фонтану поить лошадей, или, пожалуй, гостить в Шумлу. Так и быть, подожду пока проедут. К счастью моему, ожидать пришлось не долго. Ароматный ветерок табаку повеял с дороги. Турки поравнялись со мною. Их точно было немного, и они ехали от меня шагах в десяти, не далее. Искры, сыпавшиеся из трубок прямо летели на меня; я вдыхал в себя дымок табаку, и мне пришла страшная охота затянуться. Ну, друзья мои, думал я, курите себе на здоровье, ваша очередь; но что, если б знали, что в десяти шагах от вас, в совершенной беспечности, лежит гяур, который от всего сердца желает вам подавиться дымом, что бы вы тогда запели? Будь возле меня кустарники, или по крайней мере, побольше камней, я выстрелил бы в Турок непременно; рука так и чесалась спустить курок пистолета; но, зная, что тут везде ровная, гладкая степь я послушался благоразумия, и пропустил их с миром.

Первое мое желание, по проезде Турок, было [148] положить себе трубку, и удовлетворить возбужденную ими охоту; но увы! по всем подробнейшим разысканиям ни кисета, ни трубки не оказались; все осталось в яме. С досады пошел я с места лошадиным шагом, и еще один раз наткнулся на убитого казака: — и этот бедняк лежал как и первые два, только не головою вперед; а шеею, потому что головы у него не было. Вот наконец последняя жертва, сказал я: значит, что Турки далее этого места не гнались за нашими, иначе им некогда было заниматься операциею. Тут, на этом месте, варвары излили последнюю бессильную злость свою над несчастным. Казак был обнажен до нитки.

Я приближался уже к фонтану; благодетельный шум его прекрасной влаги отрадою тешил слух мой, и подавал верную надежду, что скоро наконец я доберусь до него, чтоб освежить избитые, измученные свои силы. Жажда мучила меня более чем боль. Я удвоил шаги, и чрез несколько минут упал на край мраморного бассейна. Ура! воскликнул я, приветствую тебя, нелицемерный друг, мой старый знакомец, утешь жаждущего горемыку... две собаки, испуганные неожиданным возгласом победы, с визгом бросились от фонтана... Это было последнее препятствие мое в тот несчастный день. Я остался единственным повелителем фонтана. В миг фуражка, сабля, пистолеты, [149] нагайка и сертук полетели под ноги. Я не знал с чего начать и подставив разбитую свою голову под одну из трубок фонтана, в то же время жадно глотал обливавшую ее влагу и усердно умывал лицо... вода лилась холодною роскошною струею, и право, если бы в то время все Турки собрались к фонтану, я ни за что не прервал бы моего наслаждения; мне хотелось утонуть в этой неизъяснимой роскоши. Довольно, сказал я наконец, доставая из фуражки платок, и утирая им лицо и голову... но что это за дрянь шевелится у меня во рту, и язык как будто не на своем месте; опять рекогносцировка: оказалось, что зубы у меня расколоты в верхней, и нижней челюсти по одному коренному, и отколовшиеся половинки шатаются: одну из них вытащил я мастерски и спрятал в карман для дальнейшего исследования; но с другою не мог справиться, и оставил на своем месте для операции доктору, чтоб и ему не было скучно при перевязке головы. Бодр и свеж стал я на ноги, и начал вооружаться по-прежнему, не чувствуя ни сколько боли. Надев фуражку на бекрень, помахивая нагайкою и насвистывая какую-то интересную песенку, весело шел я в гору, по дороге к кургану К..... Кто идет? раздалось у меня под носом. — Солдат. — Солдат, что отзыв? — Не знаю. — Такого отзыва, брат, не было. — Ну, так [150] скажи сам, какой же? — Да ты что за птица? — Ночная, любезный друг, перелетная, отставшая от стада. — Казак подъехал ко мне. — Откуда ты? — Вместо ответа, любезный, скажи-ка ты мне, давно ли ваш отряд с есаулом Р..... возвратился в лагерь? Я, братец, был вместе с ним и... Как так, прервал, меня казак, уж не планщик ли вы, ваше благородие? — Именно так и вот, как видишь, снимаю планы среди глухой ночи, а потому прошу тебя отведи меня к своему офицеру; мне нужно с ним переговорить кое о чем.

— Чудное дело, право воскликнул казак, наши ни в огне не горят, ни в воде не тонут; пойдем-те, сударь!

Мы пришли к кучке казаков, шагах во сте от линии ведетов расположенной, и вызвали урядника. Здесь я узнал, что отряд, за исключением нескольких казаков убитых и почти всех перераненных, прибыл благополучно, а если и я теперь на лицо, потому что меня полагали в числе первых, то урядник, принеся мне искреннее поздравление, объявил, что теперь будет дело в шляпе, потому-де, что генерал журил есаула за то, что Турки меня убили, и что он позволил мне ехать сзади отряда. «Поезжайте с Богом, сударь, добавил урядник: я вам дам казака, который домчит вас до кургана безвредно.» Назначенный везти меня [151] казак явился; меня не посадили, а взвалили на указанное урядником место за казаком, и с приказанием держаться за него покрепче; мы стрелой полетели по знакомой дороге. В жизнь мою не сиживал я на таком неуклюжем сиденье. Ноги мои едва касались боков лошади, расстояние между ими было едва ли натуральное; я двигался на мешках и мешечках по всем возможным направлениям; около ног моих вились и болтались ремни, ремешки, рукава Турецких курток и такие вещи, которые я только мог ощупывать рукою, но ни за что теперь не могу дать им точного названия: чорт знает, чего тут не было! Но что мне в особенности надоедало на этом возвышенном местоположении, так это огромный кусок сырого мяса, и верно из того самого буйвола, которого мы ели за обедом, и остатками которого добрые казаки, приехавши домой, наделили товарищей. Это мясо, как нарочно, помещено было на самом необходимом для удержания моего равновесия месте, и не давало мне возможности сидеть как следует. — Держитесь! ваше благородие! покрикивал казак. — Пошел, отвечал я, не бойсь, не упаду. — Да хорошо-ли вам сидеть, сударь? — Чудесно, отвечал я, пошел! — Казак мчался, что есть духу. Я одною рукою прижимал его к моему сердцу, а другою всеми силами старался высвободить из-под себя несносное мясо, [152] которое, по моим предположениям, почти уже изжарилось. Да, думал я, насиделся бы мой почтенный Гаврилыч на седле своем как прибитый гвоздем, так узнал бы, каково мне; давно бы мы и с тобою, и со всем твоим хозяйством были у чорта в зубах. — «Чишь, стой»! сказал казак, удерживая лошадь у самого балагана Генерала К. Слезайте ваше благородие.» — Да, как бы тебе не так, слезайте, шею сломить, что ли? Мне брат и так сегодняшние прыжки наскучили; куда тут слезать? разве ты не видишь, что тут сажени две будет вниз? тут надобно лестницу. — «Ну, так позвольте, я сейчас соскочу.» И казак, опираясь на пику, уже заносил ногу через голову лошади, как в балагане послышалось: кто там? — «Мы-с» ваше превосходительство, отвечал казак. — Кузмичев, что ли? — «Точно так-с, ваше превосходительство.» — Да какого ж чорта ты там возишься, а с лошади не слезешь, что ли? так я пожалуй пособлю. — «Никак нет-с, ваше превосходительство, я ихному благородию хочу пособить слезть, они затрудняются-с.» — Благородию! Да какое ты там привез с собою такое благородие, что и слезть не умеет. — В это время старик, со свечою в руках, пробирался из балагана, чтобы взглянуть на чудное благородие, а мне между тем, посчастливилось с помощью казака слезть благополучно. Как [153] родного бросился я обнимать почтенного воина. «Ба, ба, ба!» вскрикнул генерал, отступая от меня. «Ты ли это, душа моя, планщик? как силы небесные принесли тебя назад!... пойдем в балаган.» Мы вошли в балаган; измученный не столько долгою ходьбою и перенесенными в этот день неприятностями, сколько последнею поездкою, я повалился на походное ложе генерала. «Ложись, мой друг, ложись, не церемонься и рассказывай пожалуйста от начала до конца, как дело было; да что это ты весь в крови, не ранен ли ты?» — В крови? воскликнул я с удивлением, от чего бы это? Нечаянно хватился я за подбородок... и еще открытие: кожа на нем была разбита до самой кости и из раны выходила кровь; после умывания холодною водою, она верно, не переставая течь во всю дорогу, выкрасила мне щеки, хоть в любой театр, на сцену. Делать было нечего; не смотря на усталость, я рассказал генералу все мои похождения; добавил притом, что, освободясь, так сказать дивом из-под ножа, я оставил в проклятой яме седло, трубку, кисет и прочую сбрую, и прошу его превосходительство, моего доброго дядюшку, отправить пораньше на то место человек двух казаков, чтоб забрать оставленные вещи, и справиться, что делает мой добрый и несчастный конь. — «Кстати, любезный, все сделано будет, сказал генерал: ведь надобно же [154] убрать тела бедных казаков, товарищей твоих подвигов.»

Отдохнув у генерала с полчаса, в сопровождении двух казаков, на доброй лошади и покойном седле я прибыл наконец в корпусную квартиру решительно благополучно, ровно чрез двадцать четыре часа после моего выезда на рекогносцировку.

Палатка обер-квартирмейстера наполнена была офицерами Генерального Штаба; некоторые из них отдавали отчет в своих поручениях, другие получала новые назначения. Я знал уже от Генерала К... что обо мне дано знать в корпусную квартиру, что я убит во время нападения Турок на отряд. Оставалось только войти в эту палатку неожиданно, среди ночи, бледным, с окровавленным лицом, и как нарочно в то время, когда отдавались приказания, чтобы появлением своим произвести полный эффект. Так и сделалось: я вошел в палатку. Те из офицеров, которые стояли у самого ее входа, не обращая на меня внимания, раздвинулись; свет упал на меня прямо, и я остановился пред обер-квартирмейстером, чинно, со всею важностью мертвеца. Вот тебе и на! вскрикнул обер-квартирмейстер, и взоры всех с каким-то изумлением обратились на меня. Несколько секунд продолжалось молчание; наконец я прервал его: честь имею явиться, прибыл [155] благополучно... С того света, что ли? спросил обер-квартирмейстер. — «Нет, полковник, немного не доехал до того света, раздумал и воротился опять на службу.» Ко мне приступили с расспросами. — Опять я рассказал свои похождения, потом представил рекогносцировку. Все единогласно объявили, что я сегодняшним трудом моим заслужил полное право оставаться в лагере: отдыхать, лечиться и искать лошадей к походу.

Ну, думал я, выходя из палатки полковника, наконец-то и на моей улице праздник; теперь я отдохну, а главное; куплю лошадей, каких нибудь хоть до Молдавии, а там хорошие будут опять. Малахов! закричал я, подходя к своей палатке: поворачивайся живо: ставь чайник, дай казакам водки, и беги к доктору. — Сейчас, отвечал денщик, подымаясь с соломы; но вместо исполнения моих приказаний опрометью бросился к лошади, на которой я приехал, и начал ухаживать за нею с обыкновенною своею нежностью. «Ну, голубчик ты мой, Атаман,» ворчал он, «насилу-то ты отдохнешь хоть не много, есть для тебя и перемена.» Ощупывая в потьмах седло, вскрикнул от удовольствия: «Да вы и казачье седло достали! вот что дело, то дело; я всегда говорил вам, продолжал он, обращаясь ко мне, что оно лучше всех ваших Английских, какая мягкая подушка, чудо! Я [156] думаю, Атамана и расседлать можно, он совсем не горяч, пусть его покушает соломки!» — Какого, братец, Атамана ты видишь? эта лошадь пойдет сейчас назад; не трогай ее, да делай что тебе велят, — «Как назад, да разве же это не наша лошадь?» и он опрометью бросился в палатку за свечкою. «Так и есть, выменяли, ах ты Боже, мой, кричал денщик, такую лошадь... «Он повесил голову. Насильно должен был я оттащить его от лошади, и заставить дать казакам водки. — «На-те, братцы, пейте», сказал он казакам, подавая водку. «Этакую лошадь...!» Казаки не заставляли долго просить себя. Покорно благодарим, ваше благородие, счастливо оставаться! и ни водки, ни казаков не стало»

— Атаман приказал тебе долго жить, сказал я, стоявшему в отчаянии денщику; он убит, и у нас теперь нет ни одной лошади. — «Убит! воскликнул добрый старик, ну, все таки легче; а то я думал, что вас, пожалуй, обманули. Да такой лошади не было в целом лагере, пусть же на ней никто и не ездит. Впрочем, прибавил он, я сегодня отыскал двух лошадей; кажется, порядочные: одна будет для вас под верх, а другая для вьюков: добрый конь нечего сказать, вы сами увидите. Теперь, сударь, я поставлю чайник, да пойду за доктором,» [157] сказал денщик, видя, что я не обращаю никакого внимания на его рассказы. Чрез несколько минут явился доктор, осмотрел мою голову и объявил, что кроме разбитого подбородка, двух расколотых зубов в верхней и нижней челюсти и сильного потрясения от ушиба, от которого я начал чувствовать нестерпимую боль в висках, прочее все обстоит благополучно. — Стало быть, это все сущий вздор, и лежать мне долго не прийдется, как вы думаете, доктор?» спросил я. — «Чрез двое суток вы будете совершенно здоровы, с этим я вас поздравляю; Вам нужно немножко спокойствия, и потому, пока я для вас кое-что пришлю, пейте чай и ложитесь с Богом; утро вечера мудренее; спокойной ночи!» Можно представить себе удовольствие, с каким я, сбросив сертук, после трехдневного, беспрерывного напряжения сил, изнуренный, разбитый, протянулся на солдатском своем ложе. Простой ковер и кожа вместо простыни, брошенные на голую землю, казались мне такою роскошью, таким наслаждением, выше которых я ничего не мог себе представить. Я отдыхал в полном значении этого, слова душою и телом. Будущее меня не тревожило, прошедшее казалось как во сне, и, если б не боль головы, которая приметно увеличивалась, то и оно было бы совершенно забыто. [158]

— Теперь, сказал я денщику, рассказывай, каких ты там нашел лошадей, я тебя слушаю. — «А вот что,» отвечал добрый старик, обрадованный, что я наконец успокоился; «я, сударь, нашел двух лошадок: одна-то из них немного плоховата ногами; но для похода пойдет себе, ведь теперь рекогносцировок, чай, больше не будет; а другая для вьюков добрый конь: я как взглянул на него, смотрю, а у него один глаз как глаз, а другой весь белый; я и смекнул, что у нас дома был такой же самый конь, да и хвать его, за шею; так и есть, двужильная.» — Ого! это что за чудо такое? — «Хе, хе, хе, да вы не знаете, сударь, позвольтес, увидите. Хорошо, подумал я, ладно, видно голубчики не знают что продают. Знаете, сударь, лошадь такая за трех повезет, она...» — Ну, хорошо, прервал я денщика, видя, что он пустился в рассказы на целую ночь: ступай спать, завтра покажешь свою двужильную. — Старик задет был за живое; он вышел и сейчас же возвратился, начал поправлять свечку, а сам придрался к рассказу, и двужильная лошадь, опять пошла на сцену. «Ах ты Боже мой что это за сила такая, я вам говорю сударь, что у нас был такой конь...» Но я уже его не слушал, и чтоб отделаться, повернулся на другую сторону, и дал ему волю гулять сколько хочет. Не знаю, сколько времени еще продолжался [159] рассказ денщика; но полагаю, что кончился не скоро, потому что мне, среди глубокого, сладкого сна, то и дело мерещилось какое-то страшное двужильное чудовище с белым глазом.

Текст воспроизведен по изданию: Отрывок из походных записок, 1828 года // Журнал для чтения воспитанникам военно-учебных заведений, Том 65. № 262. 1847