-

НАВАРИНСКИЙ БОЙ

Занимаясь изучением Английского филэлленизма с 1821 по 1830 годы и просматривая относящиеся до него сочинения того времени, я случайно напал в Британском Музее на небольшую книжку, озаглавленную: Life on board a man of war, inclusing a full account of the battle of Navarino by a british seaman. Glasgow, Blackie, Tullarton and Comp. Arch. Tullarton and Comp. Edinburgh and James Duncan. London 1829. 193 in 8. ¹

Почти половину этой книжки занимает рассказ о Наваринской битве. Но непосредственности и свежести чувства, которым он проникнут, он кажется мне достойным внимания не только простых читателей, но и ученых исследователей. Мне именно представляется, что рассказ этот должен быть причислен к редкому, но тем более ценному разряду источников для истории тех внутренних процессов, из которых слагается великое события. Руководствуясь тем соображением, что названная книжка до сих пор оставалась незамеченной, я позволяю себе обратить на нее внимание Русских читателей, предложив ее перевод и предпослав краткие к ней примечания.

История Наваринской битвы, причины, ее вызвавшие, и самый ход ее неоднократно, конечно, описывались современниками, неоднократно также исследовались они позднейшими учеными. Не входя в критический разбор этой литературы, ограничусь одним замечанием. Как самые источники, так и научная их обработка изображают событие сверху. Главные [162] учаспиши события, с целью оправдать и объяснить свое поведение, дали прежде других его описание, и эти описания стали первоисточниками. Способствуя так или иначе подготовке события, принимая значительное участие в его ходе, эти лица не могли его видеть иначе, как в целом или в главнейших его частях. Тот же характер носило и построенное на таком материале исследование. По своему существу оно и не должно было отрешаться от данного в источниках направления. Оно могло только усилить это направление, поднявшись еще на высшую точку зрения в силу тех высших целей, которыми оно задается.

Наследование изучает событие столько же в нем самом, сколько в его общей исторической связи. Оно рассматривает Наваринскую битву, как одно из многочисленных звеньев в длинном ряду явлений, знаменующих пробуждение национальностей в XIX веке или как один из тех случаев, совокупность которых привела к освобождению Греции из под владычества Турок. Нечего и говорить, что как самые обобщения наследований, так изложение источников носят на себе печать более или менее возвышенного умственного и политического кругозора авторов, их частных чувств, их нравственных убеждений. При таких условиях всякий простой, бесхитростный и без пристрастный рассказ о Наваринской битве приобретает особую ценность. Чем ниже положение автора на Иерархической лестнице участников боя, тем более недоступных раньше из следованию сторон дела может раскрыть его описание, тем яснее представит оно событие внутри его самого, те частичные процессы, на которые в сущности оно распадалось. Та доля личного участия или делом, или чувством, которая приходится на каждого из деятелей, какова бы она ни была по своим размерам, какую бы ничтожнейшую дробь по сравнению с целым она ни представляла, достойна изучения не в меньшей, если не в большей степени, чем руководящая роль адмиралов или послов. Она ничтожна, взятая отдельно, по сравнению с последней, но и последняя в свою очередь еще более ничтожна по сравнению с суммою таких долей, как она.

Автор того рассказа, о котором идет речь, по его собственным словам, — простой матрос, и принялся за перо, чтобы правдивым изложением всего того, что видел, опровергнуть обвинения, который были взведены на горячо любимого командою "Генуи" капитана Диккенсона; в предисловии к своим воспоминаниям он именно обещается держаться строгой правдивости в изображении того, что видел и помнил. Своей фамилии автор не называет ни в заглавии, где он скрывается под псевдонимом «Британский моряк», ни в тексте, где ограничивается одною буквою М. Я старался навести справку, что скрывается дальше под этою буквою. В словарях анонимных писателей сведений на этот счет нет. Вероятно, оно по своему скромному виду не сумело обратить внимание современника, а может быть и прошло мимо их, тем более, что [163] вообще труд их далеко не полон. В списке же матросов, состоявших на «Генуе», слишком много имен начинается на М. Даже если, опираясь на место издания книги с одной стороны, и на такое выражение, как мой близкий знакомый, молодой человек из Глазго» (стр. 117) с другой стороны, — ограничить его матросами, поступившими на «Геную» из Глазго и его окрестностей. Тонкость психологического анализа и красота описаний местами могут ввести в сомнение, точно ли автор простой матрос, не есть ли это более или менее искусная подделка под грубый, местами чисто матроский стиль. Повод к ней, несомненно, мог быть. Желание автора оправдать капитана Диккенсона проступает по временам весьма заметным образом. Но с одной стороны целый ряд таких подробностей, на который только матрос мог обратить внимание, а с другой стороны и главным, конечно, образом, изучение архивных дел, до «Генуи», относящихся, убедили меня в подлинности сочинения. Сличая медицинские рапорты, и нашел, что не только имена всех раненых сообщаются в точности, но и детальное описание ран совпадает со свидетельством докторов. Можно сказать вообще, что упоминаемый автором имена суть имена лиц, действительно служивших на «Генуе», как видно это из корабельных книг. Мною замечены в этом отношения только две неточности: имя одного из убитых юнг у автора Андерсон, тогда как по спискам он именуется Sammet, а затем Немец-матрос в рассказе именуется De Squaw; такой фамилии ни в общих списках матросов, ни в перечне убитых не встречается вовсе. Первую неточность объяснить легко забывчивостью автора, тем более, что фамилии убитых юнг и место рождения обоих (остров Мальта) указаны верно. Труднее объяснить неточность в фамилии матроса-вещуна De Squaw. В повествовании он играет видную роль, и ссылаться на то, что автор мог запамятовать его имя, вряд ли возможно. Тут является такого рода предположение: в Английской армия и флоте существует обычай навербованным иностранцам менять фамилии на Английский ²; таким образом у одного и того же лица оказывается две фамилии, официальная и настоящая. Под своей настоящей, но исковерканной фамилией, De Squaw и может фигурировать у анонимного автора,

Сказанного достаточно для определения достоверности фактической стороны изложения. Само собою, некоторую свободу в раскраске фактов допустить нужно, но общий правдивый тон изложения не подлежит» сомнению. Как просто и ясно решается им вопрос о том, кто в действительности начал бой! В переводе своем я старался именно сохранить ее, что принадлежит личным воспоминаниям автора, все, что он записал по своей памяти или по памяти лиц, себе подобных, Литературные же заимствования я позволил себе сократить. Некоторые сокращения заполнены отрывками из другого тоже почти неизвестного описания Наваринской битвы: The battle of Navarino, Malta and other poems by a naval of [164] ficer. London, 1828. 227 стр. in 8. В описании этом, принадлежащем перу человека, хотя в самой битве участия не принимавшего, но служившего па эскадре Кодрингтона и присоединившегося к флоту немедленно после боя, любопытны не столько самые стихи, сколько обширный примечание к ним. В них содержатся некоторые новые, весьма характерный подробности для истории боя. Эти дополнения в тексте заключены в скобки.

Петр Погодин.

Утром 18-го Октября мы обогнули остров Занте и пошли по направлению к Наваринской бухте, туда, где, по нашим сведениям должны были крейсировать союзный эскадры. Действительно, вскоре они открылись нашему взору, и в первом часу дня мы уже были среди них. Только что мы стали сбавлять парусов, как на мачте адмиральского корабля взвился сигнальный Флаг. «Не стоит смотреть в сигнальную книгу Дэви. Я знаю этот сигнал хорошо: он значит: готовься к бою», сказал наш старый капитан, и отдал приказ барабанщику и горнисту бить тревогу, а гребцам на гичке боцманмата скомандовал переодеться и почиститься. Я был в числе гребцов и обрадовался этому приказу. Нам было известно, что мы идем на борт «Азии» ³ и там узнаем, что собирались предпринять адмиралы. Готовиться нам было недолго, и в ожидании, пока не сойдет капитан, мы имели возможность осмотреть эскадры, лежавшие на гладкой как скатерть поверхности вод. Ветер стих, как только мы подошли к Наварину; как будто он сделал свое дело, донеся нас до того места, которому суждено было стать сценою такой кровавой борьбы. Союзный флот состоял из десяти линейных кораблей: 3-х Английских, 3-х Русских и 4-х Французских, с фрегатами, корветами и бригами, всего 32 судна. С их палуб было убрано все лишнее, и по всему было видно, что они изготовились к бою. У Русских были прекрасные большие корабли, смотревшие с иголочки, прочно построенные и чисто выкрашенные, но с необыкновенно тяжеловесным такелажем, и это придавало им неуклюжий вид.

Мы с капитаном быстро подошли к «Азии», поднялись на борт и увидели, что и там все было готово к бою: па палубах ничего не оставалось, кроме артиллерийских принадлежностей, лежали только прибойники, банники, ганшпуги, фитили. В углу на верхней палубе артиллерийская прислуга поспешно готовила пыжи. Орудийные [165] ефрейторы чистили казенную часть у пушек, марсовые поднимали борг-реи. Одним словом, на всем лежала печать грозных приготовлений.

Странное обстоятельство: на борту «Азии» находился мой близкий знакомый, молодой человек из Глазго, но мне не удалось его видеть; в ту пору я даже не знал, что он там. Я встретил, однако, старого однокашника, который сказал мне, что у союзных адмиралов было накануне совещание, блокировать ли Турок целую зиму, или силою принудить их согласиться на договор 6-го Июля, и что они решились на последнее. «Прекрасно», сказал Том Mopфиэт, бывший вместе со мною, «мне бы не хотелось качаться здесь целую зиму. Лучше дадим им хорошенького тумака, а коли нас пошлют к черту, не все ли равно: не нынче, так завтра, все равно когда-нибудь помирать нужно. Чем короче расчеты, тем лучше, а у меня есть о чем посчитаться с Турками». Том и я были большими приятелями, «спарились», как говорит моряки. Судьба его жестоко преследовала, а между тем человек он с головою и не без сердца, хотя и не прочь был кутнуть, как это случилось с ним на Мальте. Незадолго перед тем я узнал его печальную историю. Он рассказал ее мне вечером, когда мы сидели на выстрелах.

Вот она вкратце. Его отец был купцом с острова Гернсея и одно время владел несколькими кораблями, занятыми Левантскою торговлею, и дела его шли недурно; но по превратностям судьбы в конце-концов у него осталось лишь одно судно, 150-тонный бриг. С ним отправился он лично в Смирну, надеясь, что счастье ему улыбнется. Захватил он с собою в плавание трех сыновей, возрастом между 18 и 25 годами. Не успел он, однако, дойти до острова Киферы (Чериго), как попался со своим бригом в плен к Турецким пиратам. Те заставили всех пленных, что называется, «прогуляться по дощечке»: с борта над водою была высунута доска, несчастным завязали накрепко глаза, ввели их сплою на эту доску, проталкивая их вперед, пока они не свалились в море. Весть об этом дошла до Гернсея; мать Морфиэта и раньше была нервно расстроена, вследствие постигших семью неудач, а тут она окончательно сошла с ума и умерла в доме умалишенных. Из всей семьи остался в живых, таким образом, один бедняга Том, тогда еще совсем мальчик. Отчасти по необходимости, отчасти из любви к морю, он записался в матросы на военный корабль и теперь ликовал при мысли о близости боя с тем народом, который был причиною разорения и гибели его семьи.

Вернувшись на «Геную», мы нашли, что па палубе все готово к действию. Все сундуки и артельные принадлежности были снесены в трюм. Заслонки висели на выходных люках магазинов, две бочки с боевою водою были принайтованы ⁴ на пилерсах ⁵ на палубе, посредине корабля; ящики с картечью стояли между пушками; пыжи были тут же; все переборки сняты, так что констапельская ⁶ я кают компания отделялись только Английскими флагами от других частей палубы. Едва мы взошли на борт, как на нас накинулись товарищи с расспросами: им хотелось поскорее знать, какие вести мы привезли с «Азии». Наши рассказы мгновенно облетели весь корабль и, конечно, слухи только росли, переходя из уст в уста. Остальную часть дня мы пролежали неподвижно на гладкой поверхности вод, при мертвом штиле, под палящим солнцем. От нечего делать мы принялись ловить рыбу. Утро 19-го числа было тихо и прекрасно. На гористых берегах Греции еще лежал пеленою туман, но его уже разгоняло поднимавшееся солнце. Я стоял на палубе, мне надо было убрать свою койку, положив ее к бортовой сетке; но, делая это, я не мог не любоваться чудной картиной, развертывавшейся перед нами. От Наваринской гавани нас отделяло не больше трех миль, но и с этого расстояния вход в нее казался настолько узким, что не верилось, что сквозь него может пройти хотя бы одно судно зараз. Вдали лежал остров Занте; точно громадная плоская доска всплывал он на поверхности вод.

Здесь и там виднелись одинокие торговые суда, мирно совершавшие свой путь. Наши эскадры ночью собрались вместе, по сигналу адмирала держаться тесней. Все корабли лежали с убранными парусами, их вид был грозен. Когда я стоял в созерцании и размышлял о том, что принесет этот день (мы рассчитывали, что войдем в гавань 19-го), ко мне подошел мой Том Морфиэт. Мы видели, как фрегат «Дармуф» на всех парусах пошел в гавань, с последними предложениями к Ибрагиму. С той минуты мы с волнением стали ждать, когда он покажется обратно: ответь, который он должен был привести, решал вопрос, вступать нам в бой или нет. В тревоге и ожидании прошло девятнадцатое Октября. Группы офицеров и матросов стояли на палубе и с жаром спорили о том, какой оборот примет битва. Некоторые не сомневались в том, что Турки струсят после первого выстрела; другие, [167] наоборот, приводили примеры противного. Mногие сожалели, что не будет призовых денег, так как приказ был, по слухам, «жечь, топить п разрушать», а не брать в плен». «Вот уже солнце заходит», сказал Шотландец, по имени Корри, «а кому-то из нас придется увидеть завтрашний вечер? Что вы скажете, Ди-Скво?» Слова эти относились к Немцу Ди-Скво, сидевшему в стороне на одной из пушек. В ту минуту Ди-Скво смотрел, как мой товарищ Том Морфиэт играл с другим матросом в шахматы, забыв и думать о том, каким исходом мог угрожать нам бой. Ди-Скво по своей привычке не обратил внимания на вопрос, пока его не повторили, и только тогда повернул в ответ свое лицо, с его неземным выражением, но не к тому, кто с ним заговорил, а к моему товарищу. Вставши, он схватил Тома за руку, приподнял его, посмотрел с серьезным выражением ему в глаза и сказал: «Морфиэт, прежде чем наступит следующая ночь, вы и я будем играть в другую игру». Потом он отошел, скрестивши руки, и сел на одну из пушек, стоявших на баке, в стороне от остальных. Бедный Том, услыхавши предсказание Немца, подошел ко мне и спросил, что по моему оно могло бы значить. Я знал, что мой товарищ с остальным экипажем верил в слова Ди-Скво, как мусульмане в Коран, а потому и отвечал с самым беззаботным видом, какой только мог принять на себя, что своими словами Ди-Скво хотел сказать, что завтра все мы пойдем в дело. Том сказал, что и он не думает, чтобы предсказание Немца могло иметь другое значение; но по его лицу я увидел, что железо вошло ему в сердце, и что он говорил только пустые слова, чтобы утешить меня.

Солнце уже стало садиться, вершины гор окрасились в золотистый цвет, и тени людей, прохаживающихся по палубе, значительно удлинились, когда, наконец, «Дармуф» показался из Наварина. Все его паруса были распущены, но он подвигался чрезвычайно медленно: ветра почти не было. На «Дармуфе» подняли сигнал, флагманский корабль тотчас же ответил, они переговаривались некоторое время, но уже темнело: без подзорной трубы трудно было рассмотреть нам сигналы. Капитан обратился к первому лейтенанту и сказал: «Что, С.? Я остаюсь при прежнем мнения; никакого соглашения Турки не хотят; придется нам завтра вступить в гавань и выгнать их оттуда. Посмотрите-ка в сигнальную книгу, увидите, что я прав». С. взял книгу и доложил капитану, что адмиралом был поднять сигнал «ждать удобной минуты, войти в гавань завтра, убрать паруса и лечь на ночь».— «Прикажете боцманмату свистать?» спросил лейтенант.— «Конечно», отвечал капитан. Раздался приказ, и вслед [168] за ним резкий свисток боцмана и его товарищей живо вызвал всех на верх поспорить с экипажами других кораблей, кто проворней уберет паруса. Паруса быстро были закреплены, и все готово к ночи. Наступила первая вахта и мой черед идти вверх; но я предпочел остаться на палубе, чтобы насладиться вечернею прохладой освежительною после палящего дневного зноя. Я сел на пеньку, сложенную на верхней палубе, и погрузился в мечты. Невольно мне вспоминались мирные сцепы тихого, домашнего очага, который я променял на полную беспокойства военную жизнь. Меня вернул к действительности мой товарищ Ли. Он искал меня, чтобы передать мне мою порцию вина, и попросил написать ему письмо к матери. Налив чарку и взявши меня за руку, он сказал: «Дай Бог завтра встретиться!» Выпивши, он налил мне, и я выпил, повторяя его пожелание. «Завтра мы идем в бой, сказал он; мне хотелось бы написать домой письмо с вашею помощью». Я взял фонарь; вместо стола служила мне тулья моей шляпы, вместо стула сложенные на комбинге ядра, и после нескольких замечаний и советов о том, что хотел бы он сказать, я начал и написал следующее письмо под его диктовку; теперь я списываю его с подлинника, лежащего передо мной:

«Дорогие матушка и сестрица! Это письмо оставляет меня в добром здоровье и, надеюсь, найдет вас в таковом же. Не могу сказать, получите ли вы от меня когда-нибудь другое: завтра мы идем бить Турок. Пошлют ли меня к черту или нет—поручиться не могу; но не пугайтесь, дорогая матушка, если я завтра отправлюсь на тот свет. Смерть такой долг, который всем приходится платить. Если кто-нибудь из ваших соседей зайдет к вам, скажите Сюзанне Клер (здесь Нед запнулся, но потом продолжал с видом человека, делающего самый тонкий дипломатический подвох), что я не забыл того дельца, про которое она знает, и истертого четвертака (шесть пенсов). Она поймет, что вы хотите сказать, хоть вы не понимаете, и будьте к ней добры, ее отец слабого здоровья и ваш старый знакомый, и скажите ей, что я привезу домой для нее много редких раковин. А затем, да благословит вас Бог и да сохранит вас всех! Но я надеюсь еще пожить настолько, чтобы видеть, как Туркам дадут порядочную встрёпку, и тогда поднимем якорь, направляясь в старую Англию. Я остаюсь, дорогая матушка и сестра, ваш искренно любящий сын и брать Эдвард Ли».

Запечатав письмо смолою и опорожнив бутылку вина, мы пошли вниз. Я лег спать и спал спокойно до четырехъ часов, когда меня разбудить боцманский сигнал: «обе вахты готовь снаряды». По этому [169] сигналу матросы образовали собою непрерывную цепь от самого порохового погреба до главного трапа, чтобы удобнее было передавать из рук в руки ядра до верхней палубы, где они раскладывались по ящикам, стоявшим на равном расстоянии друг от друга. Я был с Морфиэтом внизу, где лежали ядра; видно было, что он совсем пал духом и все размышлял о предсказании Ди-Скво, как на беду стоявшего напротив него. Нагнувшись, и заметил, что в сору у моих ног валяется старый нож. Я поднял его и, отчистив от грязи, увидел, что на нем вырезано имя моего несчастного товарища. Я передал нож Морфиэту. Оказалось, что он потерял его в погребе еще в Гибралтаре. Но он не захотел его взять назад, а вернул обратно, со словами: «сохрани его на память обо мне и не забывай своего друга, когда его не станет». Он говорил улыбаясь; но как только его взор встретил стоявшего на палубе Немца, черты его лица немедленно приняли свое прежнее грустное выражение. Вскоре все ящики наполнились ядрами, и все было готово. Солнце только вставало, когда нас вызвали на палубу готовить паруса. Английской эскадре удалось удержаться за ночь почти перед самым входом в гавань; но Русских и Французов оттянуло мили на четыре в подветренную сторону. Нам пришлось взять гальс от берега, чтобы дать остальным время подойти прежде, чем мы повернем в гавань. Пока мы тянули борг ⁷ с реями, я слышал, как капитан па мостике говорил одному из своих приятелей: «Слушайте, Фицпатрик. Если у вас есть долги, так сегодня, дружище, вам придется по ним платить».— «Что вы хотите этим сказать?» спросил тот, «я вас не понимаю». — «Не понимаете меня, эх вы, молокосос! Как, разве вы не знаете, что в пылу боя бедняки могут свести счеты со своими мучителями. Я сам видел, как командира того судна, па борту которого я находился во время боя, так и пришибло ударом лома к выходному трапу на шкафуте ⁸, где он стоял; ему показалось, что сам черт дал пинка. Ну, да и поделом ему было. Действительно, он был варвар». Я содрогнулся при этом рассказе о преднамеренном убийстве; но мне кажется, что случаи такой мести очень редки и в Британском флоте, и в Британской армии.

В шесть часов барабан забил сбор. Офицеры выстроили людей, и началась поверка, все ли налицо. Лейтенант, командовавший в том месте, где я стоял, молодой человек, по имени Брок, [170] обратился к нам с несколькими словами: «Сегодня, друзья, мы вступаем в бухту. Я знаю, вы все этому должны быть рады; мне кажется, что крейсировать перед ней целую зиму вам было бы так же неприятно, как и мне. Так войдем же в гавань сегодня и сразимся, как подобает Британским морякам, а если мы падем, что же, и это конец нашему крейсированию. Уж надеюсь, коли нужно стрелять из пушек, так каждый будет на своем месте!» Барабан ударил отбой, и матросы легли между пушками уснуть последний раз, как вдруг пробежал шёпот: капитан, капитан! Те, кто не спал еще, вскочила на ноги и стали расталкивать уснувших!». «Спите, спите, дети; вам еще придется поработать до ночи», сказал и капитан и на цыпочках пошел вперед.

Мы были теперь в двух милях или меньше от входа в Наварившую гавань. Все паруса были поставлены, когда раздался боцманский свисток к обеду, и многие сели за него в последний раз. Близость опасности, возможность больше никогда не увидеть друг друга, делали сотрапезников угрюмыми, хотя в обыкновенное время обед сопровождался веселием и смехом. Нашлись, впрочем, и тут шутники, которые старались разогнать мрачное настроение обедавших обычными морскими остротами, но действие последних было только минутным. В особенности мой друг Морфиэт совсем упал духом и, казалось, все размышлял о словах Немца. Я старался развеселить его. «Не бойся, М., отвечал он, я не струшу. Нет, нет! Увидишь, коли останешься цел, что я могу сражаться не хуже других, и не оставлю своей пушки, пока корабль будет держаться на воде, или пока не убьет меня ядро; но, М., если я не останусь в живых, в чем я уверен, постарайся повидать Солли У***, об ней ты часто слышал, и скажи ей, что хоть и лежу теперь на дне Наваринской бухты, но пока в моих жилах билась хотя капля крови, я всецело принадлежал ей. Ты добрый человек, обещай мне, и я умру спокойно; я знаю, друг мой, что мне не видать сегодня солнечного захода».

Горнист заиграл, сзывая поваров за вином. Принесли вина, и наш старший сотрапезник предложил пить в круговую до конца. Все согласились. Джек Борджес сказал: «Таков был обычай на «Страшном» во время боя; да что с вами разговаривать! Ведь вы еще не знаете, что такое морской бой. Вот если бы вы были со мной при Трафальгаре, вы бы увидели, как дают по три залпа в минуту. Мы направляли их в «Св. Иосифа»; право, словно играли в кегли или на биллиарде. Только попроворней приходилось поворачиваться. Ну, да и удовольствие было не то. Вот до вечера увидите, [171] как это делается. Эх, что ли выпить круговую? Кто уступит мне свою пинту до завтра? Прекрасный случай! Да не говорите все разом, не то мне не расслышать». Но на предложение это никто ничего не отвечал, и каждый выпил свое вино сам с обычными словами: «дай Бог завтра встретиться». Кончать обед пошел я на верх, прихватив с собою котелок с горохом. Поднявшись на палубу, я увидел, что от форта, защищавшего вход в Наваринскую гавань, вас отделяло еще с четверть мили. Ветер был до того слаб, что едва наполнял паши паруса, и больше мили в час мы не могли делать. Вдруг я увидел, что один из матросов отскочил от пушки и закричал: «Начинается, начинается!» — «Что такое? В чем дело?» спросил я,— «Разве вы не видите двух сигналов на мачте «Азии»? Приказ вступать в бой. Поглядите на них хорошенько. В другой раз будете знать!»

В туже минуту барабанщик забил «по местам». Я бросился бежать, что было духу, к своей пушке. Котелок у меня полетел за борть. Все орудия были заряжены двойным зарядом. Против меня у той же пушки стоял Ди-Скво; в молчания ждал мы команды «огонь». Наш корабль проходил в ту пору как раз под батареями Турецкой крепости, и мы боялись, как бы Турки не угостили нас дюжиной тех пилюль, который они готовили для нас уже дней десять или двенадцать. Нам было видно, как Турки с большим хладнокровиям поворачивали дула своих орудия, наводя их на тот или другой корабль. Но на флагштоке их батарей не было поднято знамени и, казалось, ко всему происходившему они собирались отнестись скорее миролюбиво. С берега отвалила даже шлюпка с Турецким офицером и четырьмя гребцами и направилась к «Азии», вышедшей тем временем из-под выстрелов Турецких батарей и находившейся в сотне ярдов впереди пас. Я видел, как офицер взошел на борт «Азия», но, не оставшись там и двух минуть, вернулся назад. (Он просил адмирала не вводить судов в бухту. «Передайте вашему начальнику, гордо ответил Кодрингтон, что я явился сюда не получать приказания, а отдавать их, и сумею заставить вас им подчиниться. Попробуйте произвести хоть один выстрел, и я потоплю весь ваш флот, и сделаю это с удовольствием»).

Мы видели, как, вернувшись на берег, он сорвал с головы тюрбан и бегом направился к крепости, где его ожидал столпившийся народ. С его появлением на флагштоке крепости взвилось красное знамя и загудел сигнальный выстрел. По палубам у нас разнеслась команда «к орудиям». «Есть» был немедленный ответ; [172] все Фейерверкеры стояли с фитилями в руках, ожидая команды «огонь». Минута была страшного напряжения. Царило гробовое молчание, и храбрейший затаил дыхание. Тем временем наш корабль, подвигаясь постепенно вперед, миновал батареи и пошел вдоль линии неприятельских кораблей. У Турок люди тоже стояли наготове при пушках. Наконец, раздался свисток «отдать якорь и свернуть парус». Я был послан на фор-марсель ⁹ и стоял там вторым с краю. С фор-марселя, как с птичьего полета, я мог видеть всю гавань. Направо от самого берега взбирались строения города Наварина на склоне довольно высокой горы, имевшей трехгранную форму. Батарей у неприятеля было немного, но за то все оне были внушительны, а сзади них по берегу белелись палатки Турецкого лагеря. В гавани кругом нас в три ряда был выстроен Турецко-Египетский флот. В одну минуту нам стало ясно, в каком положении оказался наш корабль: места опаснее его не занимало ни одно из судов союзной эскадры. Оба наши борта подвергались обстрелу двух линейных кораблей, все пушки которых были направлены на нас. По носу справа стоял еще один двухдечный корабль, а слева три фрегата; вред от их выстрелов мог быть для нас большой. Поперек нашей кормы тоже стоял большой Фрегат; его продольные выстрелы во время боя имели на наше судно разрушительное действие, прекращенное, наконец, вмешательством Французского корабля, который подошел к нему с подветренной стороны и освободил нас от него. Пока мы были на рее Фор-марселя, до нашего слуха донесся звук пушечного выстрела и ружейной перестрелки; повернувшись, мы увидели один из брандеров около «Дармуфа» в огне.

(Произошло это так. Капитан Фелау с «Дармуфа» послал бот посмотреть, что собираются делать Турецкие брандеры и попросить их удалиться, так как они стояли чересчур близко к судам союзной эскадры. На боге люди, против обыкновения, были вооружены. Подойдя к брандеру, часть из них вскочила на борть с палашами на-голо. Понятно, по ним стали стрелять. С борта раздался залп, убивший лейтенанта и часть матросов. «Дармуф» немедленно открыл ружейный огонь по брандеру. Тот вскоре взлетел на воздух. Кодрингтон, видя это, послал флаг-лейтенанта к Могаремм-бею, прося, его не стрелять. Бей назвал ослом командира брандеров, тотчас послал за его головой и обещался не стрелять. Тем временем «Сирена», только что вошедшая в порт, послала [173] пушечный выстрел по виновному брандеру и решила дело, висевшее на волоске. Турецкие корабли и батареи начали стрельбу, и в два часа 50 минуть огонь был открыть по всей линии. Один Могаремм-бей с четверть часа сдерживал свое обещание не стрелять, но в конце-концов и он не выдержал и стал стрелять). Мы с Томом убравши паруса, возвращались к своим пушкам в ту минуту когда неприятель открыл по нас огонь. Схватив меня за руку, Том воскликнул: «Не забывай Морфиэта; прощай, М!..» и со словами «по местам, по местам» побежал на главную палубу, где стоило его орудие, а я, что было духу, на нижнюю, к своей пушке. Лейтенант Брок уже обнажил свою шпагу, но запрещал нам стрелять до команды. «Ребята, наводи орудия поверней и покажи им, что значить Англичане!» Швырнув свою шляпу на палубу, он велел нам приветствовать Турок троекратно громогласным кличем; мы сделали это от всего сердца. «Отойти от орудий!» закричал он тогда и скомандовал «огонь». Мгновенно целый залп ядер с страшным треском врезался в борт Турецкого адмиральского корабля.

«Братцы, пало, что есть мочи!» крикнул он нам потом. Первый убитый, которого я видел, был солдат морской пехоты. Случилось это уже после того, как мы выдержали пять или шесть неприятельских залпов. Он стоял совсем рядом со мною. Я только что принял губку из его рук и, повернувшись кругом, увидел его у своих ног, с головой, совершенно отделенной от туловища, как будто ее отрезали ножом. Мой товарищ, Ли, вытащил тело из под лафета и бросил его под нижний трап в середине корабля. Пальба шла непрерывно. Время от времени раздавались громкие победные крики, их не мог заглушить даже пушечный рев. Но отчаянные вопли страдальцев покрывали все; точно звон похоронных колоколов, точно крики злых духов войны над их кровавою добычей звучали они в наших ушах. Прошло около получаса с начала боя. Двое юнг, состоявших в услужении при офицерской компании, Фишер и Андерсон, один лет 14, другой лет 15, остановились у решетчатых люков на нижней палубе, почти у самого орудийного дула.

Оба они были славные дети и одежду носили такую нарядную чистенькую курточку и штаны. Красивее, в особенности, Фишера мне редко приходилось видеть мальчиков. Его румяный щеки цвели здоровьем, а большие черные глаза были обрамлены длинными ресницами. Стоя, как я сказал, у ахтер-люка ¹⁰ под руку, они махали [174] своими маленькими соломенными шляпами и детскими тонкими головами принимали участие в воинственном клике орудийной прислуги. Я заряжал пушку и только что крикнул Фишеру, чтобы он сходил в магазин за трубками, как вдруг в ушах моих раздался пронзительный крик. Повернувшись, я увидел, Фишера безжизненным трупом. Андерсон также упал, раненный, но не смертельно. Его правая нога была оторвана и руки поранены в нескольких местах. Но он думал не о себе: он пополз к телу Фишера и, положивши голову на грудь своего мертвого друга, плакал, раздирая душу присутствовавших.

Мне и другому матросу был отдан приказ убрать труп. Ядро ударило Фишера в затылок. На его устах играла еще улыбка, и румянец еще не потух па щеках. С большим трудом мы оторвали маленького Андерсона от тела его товарища. Он умолял нас не отымать от него его дорогого Неда. Хоть нас со всех сторон и окружали опасность и смерть, все же невозможно было не растрогаться этою сценою; но долг службы заставил нас употребить силу и оттащить Андерсона от трупа. Страдания несчастного мальчика еще не кончились. Когда его несли вниз, кусок дерева, отбитый неприятельским ядром, перешиб ему правую руку. Фишера положили в общей куче убитых, ждавших погребения в недрах моря.

Битва тем временем пылала с неослабевавшим жаром. Занимался корабль за кораблем и, излетая на воздух, заставлял сотрясаться весь корпус нашего судна так, что все его связи скрипели. К тому же нам приходилось выдерживать ужаснейший огонь с двухъ линейных Турецких кораблей, стоявших впереди «Генуи» и направлявших свои выстрелы на нее одну. Огонь их смолк не раньше, как паши ядра, выпущенный в огромном количестве, снесли их мачты и сорвали обшивку с их бортов, выведя их окончательно из строя.

Нам приказано было стрелять двойными зарядами, но мы не слушались: после первых пяти пли шести залпов, я могу сказать, наверное, что орудие, при котором я находился, постоянно заряжали двумя 32-Фунтовыми ядрами с 32 фунтами картечи, а иногда досыпалось еще сверху прямо пулями. Когда офицер остановил матроса, клавшего лишний заряд, тот отвечал, утирая кровь и грязь со своих глаз, что он хочет показать Туркам, какие у нас есть пилюли. На линейном корабле, стоявшем прямо против нас по траверзу, был высокий толстый Турок, в красной Фланелевой куртке; [175] он орудовал у пушки как раз против нас и своею ловкостью причинял нам немало вреда.

Один из десантных солдат навел спой мушкет и прострелил голову нашему громадному противнику; тот упал, свесился из люка головою вниз и висел так, пока другой Турок, занявший его место, не выкинул его тела за борт. Судя по тому страшному действию, которое производил каждый наш залп на изящно раскрашенные борта мусульманского корабля, мы ждали, что они скоро спустят флаг, и многие спрашивали: не спустили ли лупу со звездой? Но Турки были упорны, и никто из них во время действия не спускал флага. «Валяй, друзья, во всю!» закричал фейерверкер нашего орудия, молодой Ирландец и замечательный наводчик: «если они не спускают флага, мы их угостим. Ага!» продолжал он, «вот и безподобная цель; смотрите, мы зарядим одной картечью». Пушку зарядили чуть не по жерло.

Турецкая адмиральская яхта, прекрасный фрегат, выстроенный в Tpиестe, шел мимо нас, сорвавшись с якорей. Его головная фигура изображала красного льва, держащего щит с тремя полумесяцами; широкая золотая кайма проходила над люками, на корме большие статуи вызолоченных гениев поддерживали балкон, также покрытый позолотою. Когда лучам солнца изредка удавалось пронизывать густые клубы дыма, они сверкали, переливаясь па блестящей позолоте, и все судно сияло. «Отойти!» закричал фейерверкер. « Вот она, вот она! Черт меня побери, если я не разобью ее украшений! Ага, отлично, что она пошла по этому пути. Теперь посмотрим, чем я могу ей услужить». Он навел пушку и, хорошенько взяв цель, выстрелил. Дым рассеялся, и среди общего шума я все же слышал его торжествующий крик: «Я говорил! Я говорил! Я сделал больше, чем обещал. Я снес ее гик ¹¹ вместе с расписанными украшениями». Несколько минут спустя, судно загорелось и взлетело на воздух. Оно было совсем близко к нам, так что горящие головешки летели прямо в раскрытые люки нашего корабля. Мы чуть не задохнулись в дыму, до того он был едок. На судне во время его взрыва, должно быть, находилось какое-нибудь ядовитое вещество.

Со шканцев был отдан приказ вызвать людей наверх и завести за левый борт шпринги, чтобы нашим марсовым орудиям было удобнее действовать по неприятелю. Людям, видимо, хотелось оставлять своих орудий; но как только капитан Дикенсон спустился на нижнюю палубу и поговорил с ними, шпринги были [176] заведены, и всем нашим пушкам открылся полный обстрел, что скоро сказалось на корпусах и такелаже нашего неприятеля. Я могу сказать вполне утвердительно, что во время боя, пока корабль был на якоре, завозы ¹² делались несколько раз, и исполнилась эта работа быстро.

Посредине корабля, па палубе, стояла бочка с так называемой боевой водой; она была принайтована к стойкам. Один из офицеров с передней части палубы, пробираясь на кубрик, подошел к бочке, прося, чтобы ему дали напиться. Он был тяжело ранен в правую руку железным осколком, а левая его рука была так сильно контужена, что он не мог поднести ко рту кружки. Ди-Скво, орудовавший около пушки с неутомимостью и ловкостью, которая была удивительна для человека его возраста, взял кружку и зачерпнул воды, постаравшись, чтобы туда не попали плавающая наверху кровь и грязь. Только что он стал подносить кружку к губам офицера, как сам упал, разорванный в куски картечным выстрелом. Офицера также сшибло, но не ранило. «Бедняк!» воскликнул последний. «Он умер во время служения ближнему. Господи, упокой его душу!» Мы помогли офицеру спуститься в лазарет, где при тусклом свете нескольких Фонарей кипела лихорадочная работа: доктор со своими помощниками бинтовали, ампутировали и давали лекарства раненым. Глухие стоны, фигура доктора и его помощников, их обнаженные руки, запачканные кровью, мертвые и умирающие кругом, одни в предсмертных судорогах, другие кричавшие под ножом операторов, представляли ужасное зрелище человеческих страданий и ужасающий контраст «с блеском и славою победоносной войны». В пылу сражения был только один пример трусости. Здоровенный малый, по имени Мэнксмен, приставленный к одной из пушек на нижней палубе, при первом же выстреле стал дрожать как лист; улучив удобную минуту, он спрятался под трапом кубрика, где и пролежал, пока представление не кончилось.

Кажется мне, что было около половины четвертого, когда вдруг с грот-мачты оторвался кусок паруса и, зацепившись, повис как раз перед самым дулом нашего орудия, закрыв от нас, таким образом, самую цель. Нужно было оттащить его в сторону; с таким поручением и послали па палубу меня вместе с другим матросом. Не могу сказать, чтобы я этому обрадовался; мне почему- то все время казалось, что у пушки я нахожусь в большей [177] безопасности, Чем в другом месте. Как ни как, а идти, все-таки, было надо. Добравшись до верхней палубы, я увидел, что разгром и побоище там были гораздо больше, чем на нижней палубе. Незадолго перед этим я услышал страшный громовой удар. Все затрещало, так что казалось, будто снесло целый борт у корабля. Потом я узнал, что сотрясение это произвели два громадных мраморных снаряда, по 120 фунтов каждый. Ударив в верхнюю палубу спереди грот-люка, они два люка превратили в один и ранили пять человек, в том числе моего дорогого товарища Тома Морфиэта; но тогда еще я этого не знал. Я увидел капитана Бэфорста, спускавшегося по ютовому трапу в ту самую минуту, как кусок дерева, отщепленный выстрелом, зацепил за верх его шляпы. Он снял ее, улыбнулся и потом, перейдя на шканцы (самое опасное место на корабле), продолжал отдавать свои приказания с таким же спокойствием, как если бы производил обыкновенное орудийное учение. Было что-то в высшей степени благородное и вместе забавное в наружности этого старца, который гордо расхаживал по палубе с обнаженной шпагой и исковерканной шляпой под дождем осколков и щеп, и, видимо, был совершенно равнодушен к окружавшей его опасности. Мы с товарищем старались изо всех сил оттащить мешавший стрельбе парус, но не смогли: парус был слишком тяжел. Такелаж корабля был разорван в куски, поврежденные реи торчали во все стороны, сбитые подъемные краны валялись на палубе, которая сплошь покрыта была всякими щепками, точно пол в столярной мастерской. Капитан подошел к нам и сказал: «Черт побери, выстрел снес Английский флаг, сходика за ним на ют и скажи Деви дать другой флаг». Я побежал и нашел Деви смотревшим в подзорную трубку на «Азию», находившуюся в расстоянии кабеля от нас. Адмирал стоял на ютовой сетке с рупором в руках и кричал: «Генуя, а?» — «Что угодно?» был ответ сигнального офицера. — «Пошлите шлюпку убрать брандер; он идет прямо на нас».— «Есть, сэр», ответил Деви и повернулся уже уходить, чтобы исполнить приказ, когда я ему доложил, зачем меня прислал капитан. Он сказал мне, что флаг у него на груди, куда он его спрятал на всякий случай при начале действия, и сам пошел к капитану.

Когда я вернулся на прежнее место, я увидел, что данное мне поручение спасло меня от неминуемой гибели: во время моего отсутствия коечные сетки были разорваны в куски ударом ядра, и бедняк Холмс, мой товарищ по работе, упал и разбился о палубу. Капитан стоял на выходном трапе на шкафуте и наблюдал за [178] неприятельским кораблем. «Принесли ли вы флаг, Деви?» спросил он подошедшего офицера. «Так точно, сэр», ответил Деви, и доложил ему, вместе с тем, о приказе адмирала. Капитан взял флаг, из рук Деви и спросил матросов: «Кто хочет поднять Британский Флаг на бом-брам-стенге Фок-мачты». Молодец матрос, по имени Нил, выступил вперед, взял его из рук капитана и, не говоря ни слова, стал взбираться по обрывкам простреленных снастей. Капитан затем отдал приказ шести близ стоящим людям, в числе их и мне, снарядить шлюпку и отвезти кабельтов ¹³ на «Азию». Мы вскочили в шлюпку и, сидя в ней, ждали, пока двое наших товарищей укладывали кабельтов. Со шлюпки весь ход боя был виден, как на ладони. На наше судно в ту пору был направлен усиленный огонь двух линейных кораблей; один из них стоял, весь объятый пламенем, но не переставал стрелять. По «Азия» в ту нору стреляло только одно большое судно и двухпалубный Фрегат. Я задрожал за участь нашего корабля, потому что, несомненно, нам пришлось бы плохо, если бы борьба продолжалась на таких неравных условиях. Я взглянул вверх и увидел, что Нил уже взобрался на вершину мачты и, обхватив ее ногами, прибивал молотком Флаг. Я следил за ним глазами до тех пор, пока он не спустился на палубу цел и невредим. Я мог только удивляться хладнокровию и решительности, с которыми он исполнял свое опасное поручение. Кабельтов был уложен на шлюпку; мы отвалили, направляясь к «Азии». Поверхность моря была покрыта обломками; мачты и реи плавали на ней, за них цеплялись сотни несчастных, корабли которых взлетели на воздух. Многие из них обращались к нам с мольбою о помощи на Турецком языке; ему мы подучились в бытность в Смирне. Гребя, мы все время отдавали кабельтов, но от «Азии» на расстоянии шести саженей, мы увидели, что идти дальше нельзя: кабельтов был весь отдан, и до «Азии» его не хватало. С «Азии» увидели наше затруднение и старались добросить до нас конец тяжелого каната, чтобы связать с нашим кабельтовым, но это никак не удавалось. Тогда Жорж Финни, наш марсовый старшина, видя, что ничего тут не поделать, бросился в воду и проплыл расстояние между шлюпкой и кораблем. Конец был выкинут из люка, и Финни, схватив его, поплыл назад к шлюпке, держа тяжелый канат в одной руке и гребя другой. Мы живо связали канаты морским узлом и повернули в «Генуе». Адмирал показался на корме в простом синем [179] сюртуке и замахал нам платком, чтобы мы гребли но всю. Едва проплыли мы половину пути между «Азией» и нашим собственным кораблем, как бизань-мачта на «Азии» упала с оглушительным треском. Мы видели, что всего за минуту перед тем адмирал стоял около нее, и испугались, думая, что он погиб. Наш страх прошел не прежде, как мы заметили, что он появился вновь на видном месте. На возвратном пути мы подобрали десяток несчастных утопавших, старавшихся из последних сил удержаться на воде среди орудийного грома и молний, заставлявших сотрясаться во второй раз древний остров Сфактерию. Много было между ними Арапов, совершенно черных, но все были магометанами, судя по оставленным на их бритых головах чубам, за которые Магомет, по их верованию, вводить их в рай.

Пока мы были на шлюпке, нас не задел ни один выстрел. Только обломки горящего дерева, обгоревший рис и маслины с Турецких кораблей обсыпали дождем нас, да около шлюпки ядро размозжило голову молодому, рослому Турку в ту самую минуту, когда один из наших товарищей, по имени Бокли, старался вытащить его из воды. Бокли только отвернулся и сказал спокойно: «Черт меня побери, видел ли кто когда-либо что-нибудь подобное?»

Хотя и велико равнодушие Британских моряков к опасности, но с храбростью Турок ничто не может сравняться. Жорж Финни, про которого я говорил раньше, вытащил из воды молодцеватого Турка, богато одетого. Едва тот уселся в шлюпку, как уже вынул маленький курительный прибор, достал оттуда трубку, набил ее табаком, высек огонь и начал с невозмутимым спокойствием пускать клубы дыма. «Посмотрите на этого мошенника», сказал Финни, приведенный в негодование таким странным равнодушием. «Отлично! Если ему все равно, что его вытащили из лап водяного, мы отправим его туда, откуда он явился». С такими словами он бросился на Турка и, схвативши его, швырнул за борт с такой быстротой, что никто не поспел его остановить. Турок, однако, вскоре всплыл на поверхность воды и вскарабкался на обломок своего корабля, откуда его сняла шлюпка с «Альбиона». Я могу привести и другой пример Турецкого хладнокровия; положим, он случился не на нашем корабле, но мне рассказывали его, ручаясь за достоверность. Матросы с Французского фрегата «Альцион» подобрали Турка, который, судя по его одежде, занимал известное положение в Турецком флоте. Когда его взяли на борт, рука его оказалась совершенно раздробленной и требовала ампутации. Он пошел вниз по трапу с такою непринужденностью и спокойствием, [180] как будто бы у него, не было царапины, и с таким и достоинством, как будто бы Французский фрегат был взят им в плен, Он показал доктору свою раздробленную руку и знаками просил его отнять ее. Доктор не отказал ему в этой любезности и, произведя операцию, забинтовал оставшуюся часть руки. Вернувшись на палубу, Турок немедленно же подошел к борту, бросился в воду и поплыл к своему судну, стоявшему вместе с другим против того самого Французского фрегата, на борте которого он был взят. Французские матросы, следившие за ним, вскоре увидели, как он, подплывши к кораблю, стал взбираться на него с помощью одной своей руки, но ему не пришлось остаться на нем и нескольких минут: судно взлетело на воздух и, наверное, он погиб в числе других при взрыве.

Вскоре мы благополучно добрались до «Геиуп», и я пошел на нижнюю палубу, к той самой пушке, при которой находился в начале действия.

Приблизительно через полчаса после этого, капитана Бэфорста пронесли в лазарет четверо матросов. Он был смертельно ранен в пах картечным выстрелом. Один из пеших его матросов оступился и этим вызвал новые мучения раненого. Старый капитан нахмурил брови и дал молодцу порядочного тумака, сказал: «Разве вы не можете нести меня осторожнее?» Мгновенно по всем палубам разнеслась весть о том, что капитан смертельно ранен и пальба приостановилась минуты на две; матросы глядели друг на друга, как будто бы каждому из них самому пришел конец. Потом весь экипаж, как один человек, закричал, требуя мести, и слова: «наш капитан убит, наш капитан убит» — заглушили самый орудийный гул. Как ни ужасен был раньше бой, он стал втрое ужаснее. Сорока двух фунтовый снаряд попал в отверстие одного из наших люков, убил четверых и ранил двоих. Некоторые раны были так ужасны, что, казалось, самая смерть была бы лучше.

Я говорил раньше, что линейный Турецкий корабль загорелся в то время, когда со шлюпкой мы были около «Азии». Теперь он сплошь был объять пламенем, но все же пушки на нижней палубе и часть на средней упорно поддерживали до последней минуты огонь и не переставали причинять нам большой вред, пока самый корабль не взлетел, наконец, на воздух с страшным треском, и целый дождь из обломков железа, дерева и гвоздей не полился на наши люки. Выстрел, про который я говорю, по своему страшному действию был самым разрушительным из всех, направленных [181] по-нашему кораблю; но и в среднюю палубу попал тоже тяжелый снаряд, причинивший немало вреда: он ударил как раз туда, где стояла орудийная прислуга, и снес целый бок у пушечного люка, оставив орудие ничем не прикрытым. Около половины шестого мне понадобилось сходить в погреб за трубками, запас которых у нас уже истощился. Я все еще находился под влиянием мысли, что около пушки меньше опасности, а потому бросился стремглав пополнять данное мне поручение. Мне хотелось как можно скорее вернуться назад. Проходя мимо главного трапа, я увидел молодого мичмана, по имени Рау. Его только что ранило обломком дерева. Брюки его разорвались, и видно было, как дерево глубоко врезалось в ножные мускулы, но он только топнул ногою и воскликнул: «Ага! К черту! Пустяки! Это простая царапина». Потрясая шпагой, он продолжал молодцом распоряжаться матросами; но когда я возвращался минуты через две из погреба, с ящиком полным трубками, я уже увидел с ужасом, что молодой храбрец лежал и без жизни в нескольких шагах от того места, где я его оставил. Рука его еще держала шпагу. В то время, когда я глядел на безжизненное тело, раздался крик: « абордажных и пожарных на верх», и тревожно зазвучал набатный колокол. Мне не приходило до той поры в голову, что и наш корабль может загореться. Я числился в абордажной команде, и потому мне оставалось одно: не долго думая, бежать к пушке с ящиком для зарядных трубок, а затем броситься, что было духу, на шканцы, у правого борта, где требовались абордажные. Я захватил на пути пистолет и палаш. Со мной был мой товарищ Ли, также вооружившийся пистолетом и томагавком. Добежав до шканцев, мы увидели, что горел грот-марсель, развязавшийся и свесившийся вниз. Мичман Инскин и несколько человек матросов уже стояли на рее и работали ножами, отделяя от нее парус. И нам был отдан приказ взобраться туда же и помогать работавшим. Вскоре удалось всю полотняную громаду сбросить в воду, где пламя быстро погасло. Стоял на марсе один мичман; в ту минуту, когда он наклонился, чтобы выслушать какое-то приказание капитана, неприятельское ядро снесло его с корабля совершенно. Мне показалось, что он упал прямо за борт, но спустившись вниз я увидел, что тело головою вниз повисло, зацепившись внутренностями о стойки для шлюпок; ужаснее этого зрелища я ничего не видел во все время боя. Ли вскочил на стойку и одним ударом отрубил те части, которыми держалось безжизненное тело; оно тотчас же упало в воду и нашло себе могилу между сотнями своих несчастных сотоварищей.

Многие были того мнения, что турки спустят немедленно флаг после нашего первого залпа, по расчет этот оказался неверным: мужество этих преданных долгу людей было несравненно. Темнело уже, но множество турецких горевших кораблей освещало всю бухту переливающимся светом пожара, свидетельствовавшим об отчаянном положении неприятельского флота. Полумесяц, тем не менее, развивался на мачтах горящих судов; в течение всего дня я ни разу не видал, чтобы хоть одно турецкое судно спустило свой флаг. Иди оно хоть ко дну, но красный флаг (кровавый флаг, как называли его наши матросы) с желтым полумесяцем не переставал виднеться на концах мачт, иногда чуть не над самою водою, пока не скрывался вместе с судном окончательно в недрах моря. Даже в тех случаях, когда судно загоралось, турки не прекращали орудийного огня до той поры, пока оно не взлетало на воздух. Два больших корабля, про которые я говорил раньше, потеряли все мачты; их якорные цепи были перерезаны; течением их выбросило на маленький остров посреди бухты, и они лежали там, по выражению одного из наших матросов, как две старых лошади, мирно остановившиеся рядом на пастбище и положившие головы одна другой на спину.

Было шесть часов и темно уже, когда, мы стали замечать, что огонь неприятеля начал слабеть, п тем сильнее возгорелось в нас желание довести сражение до конца. Трижды подняли мы победный клич и дали страшный залп всем бортом, но тотчас же услышали, что капитан Дикенсон, принявший команду после Бэфорста, отдал в рупор приказ прекратить огонь. «Ха, ха, ха, отбой!» закричал молодой фейерверкер нашего орудия, по имени Смит, «отбой, прежде чем они нe спустили красного флага! Сюда, ребята, закатим им новую порцию пилюль! » Капитан Дикенсон сошел тогда сам на нижнюю палубу и вновь приказал нам прекратить огонь. Но матросы, к которым он обращался, отвечали ему в оправдание: «орудие заряжено». Стоило ему отвернуться, орудие заряжалось опять. Тем не менее, после приказа было дано не более двух, трех залпов. Убедившись, что неприятель прекратил огонь окончательно, мы остановились и, высунувшись из люков, стали глядеть на последствия битвы. Чувство ужаса охватило нас при виде разгрома и разрушения. Страшное зрелище избиения на наших собственных палубах представилось также во всей своей полноте нашим глазам: окровавленная груда тел под ахтер-трапом привлекла, мой взор. Уже некоторые матросы стали воздавать последний грустный долг своим несчастным товарищам. Первый, кого погребли [183] в водной могиле, был один контрабандист, сосланный в наказание на борт нашего корабля служить королю в дальнем плавании, вместе с пятью своими товарищами по ремеслу. Все они уцелели кроме него, а у него осталась в Англии жена и девять человек детей. Некоторые тела были до такой степени изуродованы, что невозможно было распознать их. Тело Ди-Скво было так размозжено, что нам пришлось его обвернуть парою свободных гамаков. Я должен сознаться, что в это время я слишком был уверен в непреложность предсказания Ди-Скво, чтобы льстить себя надеждою, что мой единственный друг и товарищ Том Морфиэт останется цел, раз пророчество Ди-Скво исполнилось на нем самом. Я постарался пробраться к кубриковому трапу ¹⁴. Сцена там была еще ужаснее прежнего. Воздух был полон зловония; раздавались глухие, подавленные стоны несчастных страдальцев. У меня проступил на теле холодный пот; мне стало так дурно, что я принужден был присесть на одну из ступенек трапа. Оправившись, я поднял фонарь и стал разглядывать в лицо тех, кто лежал распростертыми»; некоторые из них, при ближайшем рассмотрении, оказывалось, еще дышали; но это было единственным признаком их жизни. Я пересмотрел их всех, но не мог найти Тома, как вдруг, в ту самую минуту, когда я собирался поставить уже фонарь на пол», до моего слуха долетел звук голоса, который пел. Голос слышался из самого отдаленного угла кубрика. Пройдя туда, я увидел сидящим на медицинском ящике морского солдата, по фамилии Хилл. «Вы ранены, Хилл?» спросил я его, и поднял фонарь, чтобы разглядеть его; у бедняка не хватало обеих рук: одной от локтя, другой от плеча. «И еще поете, воскликнул я, в таком-то положении!»— «А почему нет? Вы знаете, что мне нужно теперь учиться петь былины; так вот я и не теряю времени: раз Богу было угодно, чтобы Турки лишили меня обеих рук, мне нужно только благодарить Его, что они не лишили меня еще головы» ¹⁵. Мне сдается, что Хилл пытался только подражать старинным историям, которые я слышал много лет перед тем, и я не могу не приписать такую жалкую аффектацию вредному влиянию песен Дидбина и разных мелодрам, влагающих в уста наших моряков столько ложного героизма и томной сентиментальности. Я ответил Хиллу, что ему лучше успокоиться, так как его раны еще свежи, и [184] спросил его, не видел ли он Тома Морфиэта. «Это не боковый ли на гичке?» спросил тот: «да вот он лежит сзади вас; бедняк, он уже закоченел, кажется; где ему выжить». Я повернулся и, взглянув на крышку медицинского сундука, там увидел моего друга, лежащим на спине, с лицом белым, как полотно. Я взял его за руку; его губы еще шевелились, но говорить у него не было сил. Я воскликнул: «Том, Том, скажи мне что-нибудь!» Он слабо пожал мне руку и вновь зашевелил губами, но не мог произнести ни слова. Желая сколько возможно облегчить ему страдания, я приподнял его голову, чтобы подложить под нее мешок, но с ужасом почувствовал, что под шеей у него зияет большая рана. В ту минуту явился боцман и приказал мне идти наверх, в виду докторского запрещения разговаривать с ранеными и вообще оставаться в кубрике. Бросив прощальный взгляд на своего умирающего товарища, я был принужден уйти на палубу.

На палубе было совсем темно; только здесь и там мерцали тускло свечи, поставленные в фонари. Когда я вернулся в каюту к моим товарищам, они приветствовали меня точно родного брата. Этот день сделал всех братьями; нелюбовь и неприязнь были забыты, и многие, раньше искренно ненавидевшие друг друга, пожимали теперь руки, как близкие друзья. Я сел и сталь осматриваться, не недостает ли кого в числе знакомых лиц; но невозможно было признать за моих товарищей странное сборище, окружавшее меня. По внешнему виду, это были какие-то свирепые разбойники. Все были одеты в штаны и куртки, с платками, повязанными вокруг шеи, с пистолетами за поясом, с палашами, висевшими сбоку. Их лица почернели от пороха и дыма; у многих раненых щепками или обломками дерева был наклеен на щеках пластырь; багровый свет от зарева горевших мусульманских кораблей, падая на эти лица чрез отверстия иллюминаторов, делал еще сильнее производимое ими впечатление. Путем расспросов я узнал, что из моих однокашников, кроме Тома, убито было двое. Мы сидели и говорили о поведении экипажа во время битвы и о вероятных ее последствиях. Том Эллиот принес вина. «Ребята, сказал он, вина вдоволь; начинай: давай пить круговую». И мы все выпили в память нашего старого доброго капитана и всех, кто пал в этот славный день. Я почувствовал, что вино оживило меня и пошел на палубу посмотреть на сцену битвы, при свете пожара Турецкого флота.

Прежде всего, конечно, я стал осматривать наш корабль. Положение его было плачевно, особенно мачт и снастей. Посвежей немного ветер, и наша бизань и грот-мачты были бы за бортом.

На палубе я не встретил никого, кроме капитана Дикенсона и боцмана, по имени Колльэ. Первый наблюдал за тем, что делали Турецкие шлюпки у восточного берега залива. Их было видно довольно ясно, при свете горящих Турецких кораблей, и не только их, но весь город Наварин и палатки Турецкого лагеря. Колльэ и я взобрались на одну из передних пушек, чтобы окинуть взором нею гавань. Нам представились тысячи несчастных, которые плавали, держась за обломки разрушенных кораблей. Из громадного и величественного Турецкого флота, раньше расположенного полумесяцем, виднелось только 15 маленьких судов, тесно прижавшихся к берегу; остальные или потонули, или сгорели, или были превращены в щепки.

Из всех судов союзных эскадр пострадала больше всех «Сирена»; ее фор и бизань-мачты были за бортом, ее грот-мачта повисла на снастях вдоль борта. Ее корпус был страшно изуродован выстрелами. Русские, повидимому, пострадали не особенно много, ни в снастях, ни в корпусах; большая часть из них сохранила свои брамстенги и, тем не менее, они действовали в бою удивительно.

Я продолжал смотреть на страшное пожарище Турецкого флота, как вдруг ядро из их пушки (пушки были заряжены и стреляли сами собой, по мере того, как огонь до них доходил) просвистело так близко около моего уха, что концы платка, повязанного у меня на шее, сами собой поднялись на воздух. В мои намерении совсем не входило стать целью для шальных ядер, и я спустился вниз посмотреть, что поделывают мои товарищи. Большинство их развалилось на палубе и спало так крепко, как будто на перинах с пуховой подушкой под головою, а не на деревянном ящике с картечью. Я сел на кабельтове, и события прошедшего дня одно за другим вставали в моей голове; воспоминание о них сливалось с чувством страха насчет наступающей ночи. Пока я так сидел, в забытьи, не в силах будучи успокоить свои нервы и как следует уснуть, на нижнюю палубу пришел капитан и сказал: «Ребята, я должен вам сказать: обстоятельства не позволяют подвешивать коек, пока мы не выберемся из этого места. Мы здесь в постоянной опасности; каждую минуту неприятель может пойти на абордаж; у него еще целая флотилия шлюпок, стоящих у самого берега на восточной стороне бухты. Наведите пушки на воду и зарядите их двойным зарядом картечи. Вооружитесь палашом, пистолетами и томагавком и спите, как Бог пошлет. Авось, никто не будет таким ослом, чтобы напиться по этому случаю. [186] Потерпите еще Сегодня вы возвеличили морскую славу старой Англии. Устраивайтесь, как умеете, поудобнее; только на случай нападения будьте тем, чем вы были, стойки, храбры и послушны». Часов в 8 вечера приезжал к намъ адмирал Кодрингтон навестить нашего капитана на смертном одре. Вскоре потом засвистали всех наверх. Бизань-мачта почти переломилась, а грот была так страшно повреждена, что казалось, ни той ни другой не простоять до утра. Вант не осталось: все они были снесены выстрелами, кроме одних, да и те были разорваны.

Мы принялись за работу; но усталость паша была так велика, что один за другим мы стали бросать работу и уходит вниз. У нас прямо не хватало сил починить снасти за эту ночь, если бы даже мы могли надеяться, что этим мы спасем бизань-мачту. Наши офицеры были настолько человеколюбивы, что не лишили нас того отдыха, в котором мы так сильно нуждались.

Я спустился вниз вместе с другими и лег на палубу, усталый и измученный. Какое-то тяжкое оцепенение овладело моими членами; но сном нельзя было назвать того состояния, в котором я находился. То мне грезилась битва, отвратительный кошмар, полный ужасов боя, пожара, взрывов и мертвецов, среди которых я узнавал своего товарища Морфиэта, покрытого кровью и устремляющего на меня мертвенный взор, то снились мне тихие и успокоительные видения моего детства.

А Турецкий флот все продолжал гореть, и выстрелы их нагревающихся среди пожара пушек звучали как прощальный салют разрушению прошедшего дня, и легкий ветер, подувший за ночь и свистевший между нашими разрушенными снастями, казалось, оплакивал павших храбрецов, лежавших теперь во множестве в глубоких недрах синей воды. Около десяти часов я услышал жалобный голос, прямо под нашей кормой, кричащий: «Алла! Магомет!» Джэк Митчелл и я вскочили и за бортом увидели двух Турок, плававших на обломках и взывавших о спасении к Богу и Магомету. Помочь им мы не могли: был отдан строгий приказ не пускать на борт ни одного Турка. Бедняки, казалось, продержаться долго не могли. Минут через пять один пошел ко дну, за ним вскоре и другой, и оба скрылись под водой, с подавленным криком: «Алла! Алла!» Митчелль вернулся и лег на палубу, приговаривая с притворным равнодушием: «Пусть меня поберет черт, если стану тревожиться ради всяких магометан, какие есть на белом свете!».

Не прошло, однако, после этого и получаса, как с «Азия» раздался громкий голос: «Генуя, сюда!» Лейтенант и несколько матросов, я в том числе, бросились на корму. При лунном свете мы увидели благородную фигуру адмирала, стоявшего на ютовой сетке, с белой шляпой в руках. Мы были так близко от «Азия», что нам все было видно и слышно. «Генуя, сюда!» — «Сэр Эдуард», был немедленный ответ.— «Разве вы не видите, что целый Фрегат несется на ваш правый борт?» Взглянув в указанном направлении, мы увидели, что большой Фрегат на всех парусах несется на нас, и дым идет из его люков. «Бейте тревогу! Я думаю, что это брандер!» Приказ был отдан. В несколько минут все были на местах, все было готово, как для нового боя; но как раз в ту минуту, когда Фрегат стал к нам приближаться, Русский флот дал по нем страшный залп с своих бортов, и взорванный фрегат с оглушительным шумом взлетел на воздух, не причинив, однако, союзным эскадрам никакого вреда. Наши матросы ворчали, что не пришлось по нему стрелять. «Какой срам», сказал кто-то, «вырывать кусок из чужого рта. Я бы отдал недельную порцию водки за удовольствие навести на фрегат наши орудия».

Как только забрезжил день, все принялись за работу: нужно было чинить корабль. Среди визга пил, стука топоров и молотков, шума от поднимаемых новых снастей и оттаскивания старых, мы услышали звук трубы, трубившей сбор всем на шканцы. Туда же собрались все офицеры. Капитан благодарил всех и каждого за храбрость. Потом началась перекличка.

Я назвал свое имя, прислушиваясь с тревогою к имени бедного Тома. Наконец, выкликнули и его. «Смертельно ранен, по еще жив», ответил какой-то голос. Я с радостью увидел, что против его имени не было поставлено отметки красными чернилами. Во мне проснулась надежда, что я увижу его еще перед смертью. После переклички я пошел на кубрик, решившись повидать Морфиэта. Когда я спустился под полупалубу, предо мною предстала сцепа побоища, скрытая раньше мраком ночи. Вся верхняя часть палубы была забрызгана кровью и мозгом; куски человеческого мяса прилипли к ней, на огболтах палубы виднелись такие же отвратительные остатки.

Спускаясь по ахтер-трапу, я встретил двоих матросов, несших лазаретный ящик, в котором, как я догадывался, должно было находиться тело одного из моих товарищей. Я спросил, кто это. «Сам ваш друг, Том Морфиэт, наконец скончавшийся!» отвечал мне один из несших. При этих словах я не мог [188] больше сдерживаться и разрыдался. «Положите его, сказал я; я зашью его в свободную койку и похороню его сам; он был моим другом». Они положили его между двумя орудиями и оставили меня.

Я побежал за койкой вниз в столовую, где все завтракали. «В чем дело? спросил один, куда вы идете с пустой койкой и со слезами на глазах, а плачете как теленок?» Я не отвечал; взявши парусную иголку и бичевок, я пошел зашивать тело моего бедного товарища в его характерный саван.

Мне пришлось развязать койку сверху и разрезать ее вдоль; один, без помощников, я не мог иначе обшить кругом тела. Рана на затылке, по-видимому, была его единственной раной; но вся спина была покрыта от нее запекшейся кровью, к которой прилипла его чистая белая одежда. Его нож висел еще у него за поясом, куда привешен был также тот наперсток, с помощью которого он чинил мое платье на улицах Мальты. Наперсток я взял на память. Положивши тело на койку, я стал зашивать его, начиная с ног. Пока я был занят этой работой, кто-то подошел сзади. Я все еще плакал, а потому не хотел оборачиваться; но по голосу я узнал своего товарища Тома Крокера, и объяснил ему, чье тело я зашиваю. Крокер вызвался сходить за молитвенником и прочесть молитвы по усопшем. «Том, сказал он, был малый, которого я всегда любил, мы вместе с ним плавали вокруг мыса Горн целых три года и восемь месяцев на старом «Тартаре»; и хоть я и не священник, но будет скверно с моей стороны, если я не устрою отпевания его телу».

Крокер достал молитвенник, пока я кончал свою работу, и, положивши покойнику в ноги два 32-х фунтовых ядра, мы понесли тело к пушечному люку и положили его там так, что оно на половину свешивалось над водою. Мой помощник прочел громким голосом молитвы, полагающиеся при отпевании, и когда он дошел до слов: «тело его мы погребаем в недрах воды», я выпустил из рук свою ношу, слегка толкнувши ее, и тело бедного Тома упало в воду. Мы смотрели, как оно постепенно скрывалось под волнами, уходя ко дну, а потом пошли за работу.

Мне только теперь пришло в голову, что день был Субботний; но как не похож он был на те Субботы, которые я проводил дома! Вместо звона колоколов, сзывающего всех в храмы, в наших ушах звучали залпы; пушки стреляли сами собою; страшные взрывы судов потрясали воздух! Вместо празднично одетого народа, идущего спокойно к церковным службам, сотни людей с лицами, почерневшими от порохового дыма, ругающихся, шумящих [189] и работающих в окровавленной одежде. Я связывал вместе с другими товарищами снасти, как вдруг раздалась команда: «отойти от бизань-мачты». Поднялся ветер, мачта начала трещать, и через несколько минут она упала за борт со страшным треском. В своем падении она снесла всю сетку на кормовом бакборде. Ветер улегся, и только благодаря этому, уцелела грот-мачта, а то бы и ей не устоять. Турецкие суда время от времени в течение целого дня продолжали взлетать на воздух; но наши люди до того к этому привыкли, что не беспокоились вставать даже от еды, чтобы поглядеть, на взрыв, а ограничивались простым замечанием: «Еще одну св-ь взорвало».

В Мальту мы вернулись 29 Октября, если я не ошибаюсь. Народ нас приветствовал кликами. Но какая разница в том, как оставлял наш корабль Мальту неделю с чем-то тому назад и как вернулся! Вместо блестящего военного корабля, он превратился в старое негодное судно, с поломанными мачтами. Его бока были разворочены выстрелами и заткнуты кое-как пластырем, или забиты досками. Головная его фигура также носила широкий след, оставленный неприятельским ядром с правой стороны ее груди. Как только мы стали отдавать якоря, с берега показалось множество лодок с солдатами; они прошли вдоль нашего борта, приветствуя нас троекратным кличем, на который мы отвечали тем же. Радостно нами было видеть славных солдатиков, которые, не смотря на проливной дождь, явились приветствовать своих товарищей по оружию. Я так был доволен, что в среде их почти забыл о кровавой судьбе, которая постигла Тома и которая могла быть и моим уделом.

* * *

Этот рассказ относится ко времени, когда представителя Христианства трех исповеданий, единодушно, подобно нынешнему дню, боролись против врагов Христова имени и когда

Среди морских пучин
Громада кораблей вспылала,
И пал вторично Наварин.

Теперь, конечно, не осталось в живых никого из участников Наваринского боя, и лишь десятками можно насчитать его современников. Но имя Наварина долго жило в преданиях, а Гоголь одел своего героя во фрак «Наваринского дыму с пламенем». П. Б.

Комментарии

1. Наваринская морская битва произошла 8 (20) Октября 1827 г. В ней соединенный Русско-Англо-Французский флот, после 4-х часового боя, истребил Турецко-Египетский. Poccия желала помочь Грекам-единоверцам в их борьба за независимость, а Франция и Англия не хотели допустить Poccию действовать самостоятельно. У Турции флота не было, но ей помогал ее Египетский вассал, Ибрагим паша. Заняв Наваринскую гавань, Ибрагим начал опустошать Морею, совершая страшные жестокости. Начальники соединенных эскадр (Кодрингтон с Английской стороны, Риньи с Французской, Гейден с нашей) послали ему требование прекратить военные действия. Ибрагим-паша отказался. Тогда был открыт огонь, хотя война собственно еще не была объявлена. После поражения Ибрагим-паша согласился на мир; но султан отверг все условия. Весною следующего 1828 года началась сухопутная война, кончившаяся славным для вас Адрианопольским миром. П. Б.

2. Тоже делалось и у нас до Петра Великого. П. Б.

3. «Азия» — адмиральский корабль, на котором находился начальник союзного флота, сэр Эдуард Кодрингтон.

4. Найтов — обвязка, скрепа веревкою, счалка; найтоват скреплять найтовом.

5. Пилерс — стойка под бимсом (а бимсы — это балки на которых стелется палуба).

6. Констапельская — каюта в самой корме нижней палубы.

7. Борги — веревочный мот или железная цепь, на которой висят нижние реи.

8. Шкафут — часть верхней палубы вдоль борта, между средними мачтами.

9. Марсель — второй снизу прямой парус.

10. Ахтер-люк — спуск позади гротмачты.

11. Гик — полурея, идущая вдоль судна от мачты, по нижней кромке паруса.

12. Завоз — небольшой якорь с подачей, с косяком, по которому судно тянется, идет завозом.

13. Кабельтов — толстая веревка кабельной работы.

14. Кубрик — низший жилой ярус на корабль, частью под водой; там мичманские каюты и перевязка раненых.

15. Прося подаяния, нищие в Англии обыкновенно поют.

Текст воспроизведен по изданию: Наваринский бой // Русский архив, № 10. 1900