Pages from Teleskop

НАСТОЯЩЕЕ СОСТОЯНИЕ И БУДУЩНОСТЬ ОТТОМАНСКОЙ ИМПЕРИИ

Что будет с Востоком? В каком cостоянии находится он теперь? Какая судьба ожидает сию ветхую Азию, образовательницу Запада? Империя Оттоманская, столь долго ругавшаяся над нами с такою гордостию; престол Мугаммеда, который доселе не могла разрушить Христианская Европа; сия варварская орда, разбившая между нами свое становище, тогда как никто и не мыслил оспоривать у ней cиe беззаконное завладение чуждым достоянием; Константинополь, так насильственно исторгнутый Исламизмом у Христианства; коротко сказать, вся cия восточная система, [529] поддерживаемая фатализмом в храбростию, должна ли наконец вдруг обрушиться и погребстись невозвратно под своими развалинами?

Сии вопросы достойны внимания философа, поучающегося в судьбах мира, особенно в настоящее время. На одном берегу Босфора Империя Оттоманская уничижается пред победоносным оружием мятежника; на другом её спасает дивное великодушие Монарха, коего мановение моглоб ниспровергнуть в прах трон Падишаха. И так Высокая Порта наконец достигла до того же состояния уничижения, в коем некогда застала Византийскую Империю. Подобно Константинополю Греческих Императоров, при издыхании своем, окруженному со всех сторон и с каждым днем более и более стесняемому своими ужасными врагами, она сохранила теперь только имя и воспоминание минувшего величия. Империя Мугаммеда II и Сулеймана Великолепного есть руина, коей существование допускается из снисхождения, но которая должна разлететься в прах при малейшем прикосновении. Власть Султана по имени, конечно, простирается еще на безмерно обширное пространство, но его действительное могущество с года в год сжимается в теснейшие пределы. Эта Оттоманская держава едва было не вдвинулась в Азию при Адрианопольском трактате, и столица Османлисов обязана продолжением своего существования единственно расчетам политики. Отныне судьба ее решается в кабинетах могущественнейших держав Европы. Воля и характер [530] повелителя правоверных уже ничего не значат на весах судьбы. Внутренняя сила Империи навсегда исчезла.

Сие печальное состояние еще более увеличивает занимательность, коей всегда были окружены страны Востока, и преимущественно Турция. Какова должна быть сия монархия, заключающая в недрах своих всю малую Азию и ту часть Европы, которая служит точкой сообщения и посредствующим звеном между Азией и Европой! Она изобилует важнейшими материалами, стихиями жизни и силы, воспоминаниями славы и величия. Но с самой смерти Сулеймана Великолепного, случившейся в 1566 году, Турецкая Империя непрестанно склонялась более и более к своему падению. Взятие Кандии было последним замечательным торжеством Оттоманского оружия; с тех пор Венецияне, Венгерцы, Поляки, Русские, безпрестанно колебали и громили сию державу. Владения и могущество каждого Султана прогрессивно уменьшались: политический рак, внедрившись во внутренности государственного тела, безпрестанно распространял пожирающий свой яд и приближался к сердцу. Теперь наступили, как мы видим, последния минуты топления для Турции; и ей нет другой надежды спасения, кроме взаимной недоверчивости друг к другу Европейских кабинетов.

Турок может быть страшен, только как Турок, как сын Азии, как дитя Татарских безбрежных пустынь; сделайте из него Европейца: первобытный характер его изгладится; он потеряет свое могущество, [531] свою энергию, свое природное величие, не приобретши в замену живости, искусства, ловкости в движениях, чуждых его натуре. Махмуд без сомнения человек великий, но улучшении, которые он хотел внести в военную систему, его Европейские нововведения, истребление янычар, перемены в костюме и обычаях народа, суть доказательства не нравственного возрождения, а упадка, который не может быть отвращен никакими усилиями. Без чалмы, без ятагана, без широкого волнистого одеяния, украшенного перлами, Оттоман есть ничто! Обучите его, напр. дисциплине Французской, Прусской: движения его, прежде столь свободные, величественные, могучие, будут неловки и принуждены. Отняв у него сию величавую сановитость и дикую быстроту, коими он некогда отличался, что вы дадите ему в замену? Принуждать Турков к правильным эволюциям западных солдат есть тоже, что заставлять огромную Дарданельскую пушку участвовать в партизанских набегах!

При том Турок не есть ли фаталист? Это усыпляющее верование, этот нравственный опиум, который некогда упоевал его воинственным пылом и жаждою завоеваний, ныне делает его важно безпечным и величественно бессмысленным. Убежденный в неотвратимом предопределении, бывало он презирал смерть и, зажмурив глаза, кидался стремглав в опасность. Теперь предмет его презрения уже не смерть, а жизнь: он соглашается безмолвно и безпрекословно на свое уничижение. [532] «Машаллах! Да будет воля Божия!» это было прежде его победным криком; теперь выражает отсутствие всякого мужества и слепую, безнадежную преданность судьбе. Глубокая апатия им владеет. Тогда как Европа, увлекаемая потоком деятельности, кипит жизнию, Мусульманин спокойно дремлет, предаваясь воле Пророка. Века укрепили его в сей летаргической бесчувственности. Он остается погруженным в ней. Все соседние народы перегоняют его; и скоро волны их, безпрестанно приливающие и накипающие, возшумят над главой его и кончат тем, что совершенно его захлещут и потопят.

Янычары и улемы, кои прежде составляли силу Оттоманской Империи, теперь сделались ее бичем и пагубой. Военное могущество, представляемое первым, и могущество духовное, изображаемое последними, смешались друг с другом на гибель государству. С тех пор как произошло сие смешение, трон Османлисов должен был зависеть от всемогущей воли сей двойной милюции. Сила янычар, соединенных с учителями закона, не имела пределов: их мятежные движения безпрестанно потрясали государство. Янычары, коих возмущение былоб менее опасно, еслиб они были одни, приобрели себе твердую опору в духовном сословии, коего многочисленные изгибы, подобно кольцам змея, обхватывали всю Империю.

Установление особого ордена священников было совершенно противно видам основателя Ислама. В Коране повелевается, чтобы [533] каждый гражданин, исполнял должность священнослужителя в своем семействе и изъяснял божественную книгу. Нe прежде, как когда слава Оттоманов затмилась Лепантским поражением, улемы, долго державшие себя в состоянии смиренной, уничижительной покорности, подняли голову и начали проповедывать, что судьбы Империи зависят от них одних. Древнее cияниe луны потускло и улемы, пользуясь сим обстоятельством, открыли наконец тайну, которая дотоле была им неизвестна: именно, что они одни были истинные потомки Пророка, единственные истолкователи закона. Цари-воины Татарского племени, долгое время пренебрегавшиe духовным патриаршеством и его обязанностями, расслабли в негах сераля и занимались только одними наслаждениями. Визири и паши сделались единственными предводителями войск. Победа перестала быть верною знаменам Османа и крамолы, дотоле задушаемые, дерзко подняли голову. Не стало дисциплины у янычар, покорности между улемами: те и другие забирали в руки свои власть, похищаемую у Монарха. Они чувствовали очень хорошо, что для успеха их намерений необходимо было взаимное покровительство друг другу и тесное соединение между собою: и тогда как фетвы муфтиев освящали буйство солдат, в свою очередь сабли янычар ободряли и поддерживали хищнические притязания улем. Так мало по малу распадалось в прах самое основаниe Турецкого могущества. В времена царствования Селима II, история Оттоманской Империи [534] на каждой странице носит печать сей роковой борьбы с двуглавым чудовищем, с непокорною армиею и ненасытною феократиею. Отман I, Мурад IV и Селим III, погибли в сей борьбе и Турция, обессиленная, изможденная, сделалась посмешищем Европы.

Но прежде она была ее ужасом. Европейский материк трепетал, когда, на истощенной его почве, Мусульманин заложил основания своего владычества. По особенному случаю, по любопытному стечению обстоятельств, которого история не может не заметить, ужасные конвульсии раздирали в то время внутренности земли. Все города Фракийские, по свидетельству Кантакузена, были разрушены внезапным землятресением, и посреди сих низпровергнутых зубцов, сих опрокинутых башен, Турки думали читать верховную волю Аллаха, повелевавшую им овладеть христианскими церквями и превратить в мечети сии развалины. «Таково, — говорят историки Турецкие, — было истолкованиe, данное мудрецами сему явлению, поразившему трепетом народы!» Последователи Мугаммеда стали владыками древних градов Фракии. Луна засверкала на стенах Галлиполи, ключа Геллеспонта; и таким образом Европейские и Азиятские владения Османлисов связались между собой узами, кои с тех пор остались неразрывны. Скоро Византийская Империя стеснена была со всех сторон врагом честолюбивым, бдительным, воинственным, который в одно и тоже время властвовал в Бурсе и в Адрианополе. [535] Мугаммед I, борясь вдруг с четырьмя соперниками, восторжествовал над всеми, силою искусства и постоянства; а Мугаммед II, исполняя славное видение Отмана, овладел наконец ветхим Константинополем, выродившимся, но не совсем лишенным славы, наследия Рима и Греции. С того времени, до царствования Сулеймана Великолепного, cия новая держава возрастала с неслыханною быстротою, врывалась в Европейские владения, поглотила Египет и даже не признавала Евфрата границей своего владычества. Победы Селима над Шахом Персидским и завоевание всего Египта упрочили обширную Оттоманскую Империю.

Покорив Восток, опустошители Mиpa устремились к Западу, более грозные, чем когда-либо. Тогда восседал на престоле Людовик XIV сей монархии, Сулейман Великолепный, или, как говорят Турки, Сулейман Законодатель, достойный своего века. В одно и тоже время жили самые замечательнейшие монархи новой истории: Карл V, Лев X, Генрих VIII, Фридрих I, Андрей Гритти Дож Венецианский, Василий Иоаннович первый Царь Московский, Сигисмунд I Король Польский, Шах Исмаил основатель Персидской династии Софиев, наконец величайший из Индийских Моголов, мудрый, блистательный Акбар. Какая величественная группа! Какое сборище коронованных великанов! Какие достославнейшие имена можно указать в летописях человеческих!

Но все Европейские соперники Сулеймана затмеваются блистательными победами, [536] безмерными завоеваниями Оттоманского Императора. Сам Карл Пятый, во владениях коего солнце не заходило, не может равняться с сим гигантом Турецкой Империи. Пред его троном, утвержденным на уничижении Персии, завоеваниях Родоса, Белграда и всего северного Африканского берега, великой битве Могачской и морских победах Барберуссы, трепетала вся Европа; только чудо могло спасти Вену от его ига; и наконец, когда Карл Пятый, сделавшись монархом, завещал сыну своему один только лоскуток своих обширных владений, растерзанных гражданскими и религиозными междоусобиями, Сулейман умирая оставляет царство прочное, славное, опертое на твердых основаниях, которое одно только время, своим разрушительным полетом, могло поколебать и ослабить. Прочтите письма Бузбека: вы увидите, какое участие принимает Сулейман в искусствах мира на ровне с искуствами войны, какие сооружает здания, как покровительствует учеными и поэтам, улучшает кодекс национальных законов и является достойным соревнователем не только Франциска I, который уже слишком расхвален в сем отношении, но даже самого Льва X! Мусульмане называют его поныне законодателем: титло достопочтенное, заслуженное им во всех отношениях! «Сей монарх, — говорит тот же Турецкий писатель, — на которого мы ссылались, сей монарх имел три желания, наиболее драгоценные его сердцу: окончить Константинопольские водопроводы, соорудить [537] большую мечеть и взять Вену». Cиe последнее желание его не сбылось. «Bенa — мой позор и несчастие!» — восклицал он, когда заходила речь о сем городе, пред которым оружие его испытало неудачу. Виноват ли Сулейман, что воинственный народ, коим он повелевал, едва вышедший из пещер Кавказа, был еще новичком в искусствах и цивилизации; что наречиe, коим выражались его поэты, было так мало известно, даже в самой Азии; что материалы, из коих он строил свои мечети, были роскошны, но ознаменованы печатию варварства; что Мусульманская религия своими суевериями препятствовала всякому успеху скульптуры, живописи и музыки? Он сделал для своей империи все, что мог сделать государь самый лучший, самый величайший.

Нельзя сказать, чтобы он подобно Франциску I, подрывал нравственность своего народа, превращал свой двор в дом разврата, изменял слову, не знал меры в наслаждениях, властвовал с необузданным и суетным тиранством, учреждал гарем в стране, где религия воспрещает многоженство, как преступление; или, подобно Генриху VIII, не щадившему никакого мущины в своем гневе и не отказывавшему ни в какой женщине своему сладострастию, возводил поочередно с царственного ложа на эшафот предметы или лучше сказать жертвы своих буйных страстей и ничтожных подозрений. Недостаток Сулеймана проистекает из противного источника: он покорен был влиянию женщины, той знаменитой [538] Рокселаны, которая совсем была не Француженка, как писал Мармонтель, а Русская по роду и происхождению. Сей странный каприз супружеской верности и привязанности к одной женщине не содействовал ни счастию, ни добродетелям Султана. Poкceлана, владычествуя над сим страшным завоевателем стольких государств и самодержавно господствуя в его серале, была виновницей убийств, коими запятнана сия эпоха: по ее велениям, более десяти принцев крови погибло от кинжала или от петли

Одно из странных своевольств, позволяемых себе людьми пишущими, состоит в произвольном и прихотливом искажении истоpии, которую Тацит называл совестью рода человеческого. Вздернутый носик Рокселаны сделался предметом шуток и мадригалов большей части Европейских писателей, но история показывает нам ее совершенно под другими красками. Сия злобная женщина, ревнивая ко всему, что окружало ее повелителя, ко всему, что могло повредить ее кредиту и власти, из глубины сераля повелела более убийств и отрав, чем сколько могли придумать Иоанна Неаполитанская и Екатерина Медичи. Благодаря ей и ее интригам, большая часть детей Сулеймана от других жен погибли насильственной смертью и некоторые от руки самого отца их.

Акбар, славный соперник Сулеймана, идет в линии почти параллельной сему великому монарху. В одном отношении, он даже выше Сулеймана; ибо равно снисходительный в [539] делах религии, не покорялся внушениям женщины, не опустошал своего сераля по мановению какой-нибудь Рокселаны. Он был вместе великий законодатель и просвещенный покровитель искусств, философ и человек со вкусом. Подданные, видя в нем столько человеколюбия и терпимости, обвиняли его в идолопоклонстве: самая лестная похвала в такое варварское время, в такой стране и при таких нравах, где жизнь человеческая ценится так дешево, где покровительство, оказываемое вере саблею, считается так естественным! По гласу Акбара, Индия Масульманская и Индия Браминская слились вместе и составили один народ; прекраснейшие памятники архитектуры воспрянули из недр земных, Дели сделалась столицею Востока. В Сулеймане нельзя также не дивиться подобной терпимости, ибо, при всей строгости догматов, им самим исповедуемых, никакое фанатическое инквизиториальное убийство не осквернило его царствования.

Два преемника Сулеймана ни в чем на него не походили. Селим-Пьяница имел конец, достойный своего прозвания: пьяный, входя в баню, он поскользнулся, упал на мраморный помост и раздробил себе череп. В его-то царствование Порта овладела островом Кипром, с вероломством самым бесчестным. Турция была в мире с Венецией, когда Оттоманские войска напали на сей остров, завоевали почти без выстрела, предали неистовому грабежу, и дозволили себе тысячи лютостей, [540] потоками лили кровь человеческую и таким образом упрочили за собой одно из прекраснейших достояний Леванта. Уже кончив cиe завоевание, Порта вздумала посоветоваться с муфтиями о его законности: иезуитский ответ, данный на cиe истолкователями закона, стоит быть сохраненным и преданным суду истории на вечное заклеймение. Предлагаем здесь буквальный перевод:

ВОПРОС.

«Если древнее достояние Оттоманской Порты отторгнуто от владений Ислама и мечети обращены в Христианские церкви, символы истинной веры в символы нечестия и неверия; если последователи Ислама в пределах сей страны терпят ужасные утнетения от новых властелинов: то позволено ли верховному повелителю Ислама, подвигнувшись ревностию к вере Мугаммеда, исторгнуть землю сию у неверных для присоединения к владениям Ислама и таким образом нарушить, для блага истинной веры, формальное условие договоров, оставаясь в глубом мире с другими христианскими народами?»

ОТВЕТ.

«Несомненно. Верховный повелитель Ислама один имеет право делать и уничтожать, вязать и решить, для блага всех правоверных. Если какой-либо мирный договор заключен с оскорблением польз Оттоманских, то договор сей ничтожен. Как скоро представится временная или прочная выгода, [541] повелитель правоверных властен разорвать оный. Так Пророк (да будет благословенно его имя!), в шестый год Егиры заключив с неверными договор, который должен был продолжаться до девятого года и которого составителем был Али (да будет прославлена память его!), нашел благим и полезным разорвать оный в следующий год, напав на неверных внезапно и овладевши Меккою. Халиф, наместник Бога на земле, по своему державному изволению восхотел поревновать сей высокой Суне Пророка. Да будет благословенно имя его и деяния! Писано смиренным Эбу-Сундом».

Обесчещенное сим позорным оскорблением народного права, коему мало примеров в истории, завоевание Кипра было еще обагрено невинною кровию, запятнано мучительною казнию Брагадино, героя защитника Фамагусты, с которого Турки с живого содрали кожу. Действие cиe было согласно с нравами века: Селим II был современник Карла IX и Иоанна Грозного. Не прошло еще года, как Францусский Король, с высоты своего балкона, любовался кровопролитием Варфоломеевской ночи; и только тринадцать месяцов минуло, как при взятии замка Виттенштейна в Ливонии гарнизон был весь изрублен в куски, а коммендант посажен на кол и изжарен живой. Самые гнусные оргии совершались на острове Кипре; главный судия и муфти пьянствовали на трупах; посреди сих вакханалий душили пленников и насиловали женщин. Это было что-то похожее на гнусные обряды, совершаемые в честь Шивы [542] в Индии: обряды, где разврат и душегубство подают друг другу руку, где брамины, предаваясь всем распутствам, закалают на алтарях своего ужасного божества человеческие жертвы.

При Сулеймане и Селиме, государственные люди и полководцы, поддерживавшие славу Оттоманскую и распространявшие завоевания Порты, были ренегаты. Албанцы, Босняки, Калабрийцы, Венгерцы, Pyccкиe (?), Греки, оставляли христианство и прилеплялись к грозному колоссу Оттоманской Империи, который, по милости их, владея и хитростию Еллина и ловкостию Славона, и безстрастием Далматца и упорством Кроата, тяготел над всеми Европейскими народами. Но всего удивительнее было то, что самые нервы и мускулы сего исполинского тела, янычары, были также Европейского происхождения. Со времен Хали-Чендерили, дети христиан, отторгаемые от своих родителей и семейств, возобновляли собой сиe грозное полчище. «Наши ярые Туркоманы, — говорил Хали, — слишком неукротимы: трудно полагаться на них. Но дети побежденных суть наши невольники: мы обезпечим их судьбу: а принудив принять Исламизм, оторвем навсегда от сношения с Христианами». И в самом деле, cиe полчище невольных ренегатов, увеличившееся после толпами добровольных отступников, сделалось ужасом Европы, но кончило тем, что обратилось в страшилище для самых Султанов. И так, ужаснейший враг Христианства, Турецкая [543] Империя, имела вождями своими Европейцев и возобновляла силы свои детьми Европы.

Без сего прилива западной крови в жилы Оттоманской Империи, может быть энергия Мусульманская погрузилась бы в усыпление гораздо ранее. Величественная безпечность и нега, слишком благоприятствуемые упоительным действием опиума, начали мало помалу овладевать национальным характером; оне противодействовали надменности, жажде владычества и той высокомерной самонадеянности Османлисов, по которой они были твердо уверены, что весь свет принадлежит им, что все цари их данники и что чада Мугаммеда слишком милостивы, дозволяя им жить и царствовать. Ничто не могло быть противнее их прежнему духу отважности и предприимчивости, как сей новый дух апатии и личного самодовольства. Турок засыпал, как пресыщенный лев засыпает на трупах. Таким образом бурные, непреодолимые порывы Мусульман укротились; но на границах Оттоманских владений находились целые племена народов, в одно и тоже время христианских и варварских, кои в недра Исламизма извергали постоянно из недр своих дань пришлецов и отступников. Сопредельные Турции области, христианские только по имени, были населены разбойничьими ватагами. Сам Мугаммед II содрогнулся, встретясь с сими исполинами злодеяния лицем к лицу: воеводы Молдавии и Валахии изумили его свирепую душу. И что значило для Владов и Дракулов название христианина или мусульманина? Жечь, грабить, рвать, во чьеб то [544] ни было имя: вот в чем состояла жизнь их! Как скоро чувство гнева возбуждало их против христиан, как скоро они должны были чего-нибудь бояться от своих соплеменников и единоверцев, то бросались немедленно в Исламизм, разрушали преграду, отделявшую их от мусульман, и становились Турками. Это были настоящие пираты или кондотьери, коим однако не смотря на гнусность их поступков, нельзя отказать в некотором величии. Самое отступничество их требовало необыкновенной дерзости, в то время как христианин считал мусульманина воплощенным демоном и сам, в глазах его, был нечто иное, как кафир, не чистое животное. Ренегат, повязывая свою голову тюрбаном и опоясываясь Турецкой саблей, отрекался вдруг от всего: от рода и племени, от воспитания, от всех христианских связей, от всех Европейских воспоминаний. Ему надлежало перепрыгнуть бездну, в которую заглянуть без содрогания уже значило иметь много энергии и силы. За то люди сии и делались лютейшими врагами прежней своей веры и тех, кои ее исповедывали. Odimus, quem lesimus: ненавидим, кого оскорбили!

Если закон Мугаммедов, воспрещающий употребление вина, был мало уважаем Селимом-Пьяницей, то преемник его, Мурад III, нарушал оный в другом отношении, с равным неистовством и бессмысленностью. Число жен его превосходило не только то, которое Коран назначает восточным супругам, но [545] даже всякую вероятность, всe химеры самого расстроенного воображения. Мы принуждены набросить здесь покров на странные таинства его гарема: довольно сказать, что цена женщин на Константинопольских базарах почти удвоилась от его чрезмерного потребления. Mypад III имел сто двух детей. Из двадцати сыновей, переживших его, девятнадцать были преданы смерти, в самый день его похорон. «Они были все невинны. На другой день после их умерщвления, достопочтенный муфти совершил при их трупах обычные священные обряды, и повелел погребсти девятнадцать жертв близ гроба их oтца». Это собственные слова Турецкого историка. Семь невольниц, оставшихся после Султана беременными, были брошены в море.

Мугаммед III, коего трон воздвигнут был на трупах братьев, жил, царствовал и умер в мире. Его преемник Ахмед, без сомнения обезпеченный крайней бессмысленностью брата своего Мустафы, сделался неверным закону братоубийства, освященного в фамилии Султанов всею Оттоманскою историею. Cие неожиданное милосердие дорого стоило его поколению. Мустафа, совершенный идиот, был провозглашен Султаном, ко вреду сыновей Ахмеда. Вся Империя смутилась. Головы визирей и муфтиев падали, как колосья под серпом. В первый раз янычары присвоили себе право низлагать Султанов и творить им преемников. Не иначе, как силою мужества, соединенного с свирепостью, Мурад IV успел восстановить мир и тишину: и никогда тиран [546] более кровожадный не занимал Оттоманского престола. Как Нерон, любил он поэзию, что однако не препятствовало ему отягощать свою железную руку над подданными и задушать мятежи губительствами. Оттоманские историки сохранили любопытную поэтическую депешу, отправленную к нему Великим Визирем Гафизом (которого не должно смешивать с Персидским поэтом того же имени), спустя несколько времени по взятии Багдада Персидскими еретиками. Мы переведем здесь начало сей оффициальной газели:

«Гафиз окружен неприятелем: неужели не должен он ожидать ни какой помощи! На шахматной доске битвы слоны подвигаются вперед: пусть идут наши кони! Или нет визиря, который бы мог ими командовать?» и пр.¹

«— Если вражеские слоны двигаются вперед, — отвечал своему Визирю Султан-поэт, [547] стихотворным рескриптом той же меры и того же рифма, — твое б дело дать шах и мат Персидскому Шаху, но ты не имел доверенности к своим войскам и не двигал пешек, когда было нужно. Что касается до меня, то если Бог, даровавший мне столь обширное царство, без всякого со стороны моей прошения, не хочет дать мне владычества над Багдадом, что ж стану я делать? Ужели ты думаешь, что мир, который мне принадлежит, не довольно просторен?»

Cиe смешение самых важных Политических интересов с прихотливыми игрушками поэзии не в первый раз встречается в летописях Оттоманских. Сын Мугамеда II Джем, во время своей неволи при Дворе Карла VIII, написал много лирических стихотворений, кои собраны после его смерти и соперничествуют в прелести и изяществе обработки со стихами брата его Баязета (II), впрочем более, чем Джемовы, замечательными по меланхолической возвышенности мыслей. Знаменитый Гаммер перевел на Немецкий язык, сии любопытные памятники Турецкой поэзии, с тою верностью, коей отличаются вообще Немецкие переводы. Подобно Карлу Орлеанскому и Шотландскому Иакову I, Джем был поэт элегический, платоник в любви, хотя и Турок, услаждавший печальные досуги своей неволи прекрасными картинами, мелодическими аккордами. У Баязета более глубины и силы: его последняя песнь, песнь смерти, особенно кажется нам превосходною:

«Ещель все будешь ты обольщать меня, надежда жизни? Еще ли воздыхать мне о часах, у меня похищаемых? Нет! Любовь [548] к бытию иссякла в моем сердце! В дорогу, Баязет! Иди на мрачную стезю, открывающуюся под твоими стопами; слышишь ли колокольчики каравана, которые звонят и зовут тебя? В дорогу, путник!»

«Птичка души моей, прежде чем paзвернешь свои крылышки, помедли хотя минутку на запорах тюрьмы своей! Еще минутку — и потом отправишься!... Теперь ступай!.. Оковы твои рухнули, можешь парить свободно: лоно друга-Бoгa отверзто пред тобою!»

Смерть Баязета была трагическая, также как и смерть Визиря поэта Гафиза. Сия эпоха Оттоманской истории залита вся кровью; каждый день царствования Мурада IV знаменовался новыми убийствами; дух мятежа с трудом преклонялся пред его кровожадною волею. Но, чего нельзя уже никак простить Мураду, есть умерщвление тридцати тысяч Персиян в массе: никакая крайность не оправдывала сей ужасной меры; Султан действовал только по внушению фанатизма и лютости. Как скоро он умер, восстания следовали за восстаниями. В царствования Ибрагима и Мугаммеда IV, поочередно, то янычары, то кузнецы, тo даже (что может показаться очень уже странным) эвнухи, ополчались поголовно и угрожали престолу. Эвнухи восставали против Султанши Валиде, Гречанки, коей красота равнялась уму и которая в продолжение четырех следовавших друг за другом царствований сохраняла могущественное влияние на Султанов. [549]

Уже народ Оттоманский свыкся с восстаниями; может быть он раздражался, чувствуя уменьшение своей власти и возрастание Европейского влияния; как Визирь Копроли, Ришелье Оттоманской Порты, схватил бразды государства. Он управлял прежде многими провинциями и очень правдиво, даже человеколюбиво, но как скоро сделался Визирем, скользкость его положения и буйная непокорность тех, коими должно было править, приучили его к убийствам… Тридцать шесть тысяч голов пало в пять лет его визирства и, если верить Турецким историкам, это была жертва, сберегшая гораздо большее излияние человеческой крови.

К сей эпохе относится самый важнейший переворот в судьбе Порты. Она перестала считать себя самодержицей Mиpa. Вместо того чтобы все решать открытою силою, как делалось прежде, она прибегла к хитростям и дипломатии. Так поступают все державы, кои падают и желают смягчить свое падение. Порта променяла роль льва на роль лисицы и мало по малу привыкла лавировать; она стала употреблять снурок и яд для своих мятежных вассалов, вместо того чтоб посылать против них, как прежде, грозные армии. Наконец она достигла до крайней степени внутреннего расслабления, до маразма, который с трудом может быть рассеян всею энергиею Султана Махмуда. Победы и завоевания имеют в себе волшебство, усугубляющее силу народов; горе, когда они разочаруются и потеряют уверенность в своей непобедимости! [550]

Нельзя довольно надивиться Султану Махмуду: трон, на который он вступил, окружен был опасностями и бедствиями, в ту минуту как он возлагал венец на главу свою. Обыкновенная душа не выдержала бы такого стечения крайностей! Здесь Вихабиты, завоеватели Сирии, Аравии, Святого Гроба; там возмутившийся Багдад; на Севере, Россия покрывающая своими войсками Дунай и Кубань; на Западе, Австрия раздувающая пламя мятежа в Боснии и Сербии; наконец старый Янинский тигр, отторгающий от владычества Оттоманского Албанию и Ионические острова. Все cиe не устрашило Махмуда: он защищался как лев, окруженный ловцами, прорывающийся сквозь трупы, им самим взгроможденные. Внутри состояние Турции не более представляло надежды; общественная доверенность была потрясена, казна пуста, низам-джезид, новая армия, уничтожена; корпус янычар буйствовал; улемы ожидали только благоприятной минуты, чтобы отмстить Султану за уменьшение прав духовенства; наконец Георгий Черный возмущал против Падишаха целые провинции, против коих принужден он был собрать все свои силы и послать все свои войска. Такое положение было ужасно, но Махмуд показал себя достойным бороться с ним; все препятствия были уничтожены; мятежные сатрапы исчезли, как прах пред лицем ветра; их сокровища наполнили казну, общественная доверенность возродилась; большая часть внутренних крамол, раздиравших государство, укротилась [551] под грозной рукой Султана; наконец самые янычары были ею раздавлены.

Правда, некоторые обстоятельства благоприятствовали Махмуду. До него, Отман II,Мустафа IV, Селим III и многие другие, делали напрасно те же самые покушения; их пример был для него полезен. Он избежал камней, о которые сокрушились их замыслы. Главные Европейские державы были слишком заняты великою борьбою Наполеона с Англиею и потом с Россиею, так что не могли мешать Султану в исполнении его намерений. Он не упустил из рук столь благоприятного стечения обстоятельств и, воспользовавшись счастливою минутою, сокрушил одним ударом стратократию, под игом коей принуждены были склоняться все его предшественники. Может быть он не успел бы в том, еслиб фанатизм Мусульман сохранял прежнюю свою силу. Но Медина и Мекка, священные города, были осквернены победоносным присутствием Вахабитов; Мусульманская Индия принадлежала Англии; самая Персия признавала власть неверных; надобно было, чтоб и Османлисы сознали наконец свое падение и возможность быть побежденными. Их религиозный энтузиазм, превращаясь в привычку, потерял свою силу. Между тем, посреди сих смут, народное суевеpиe ограждало дни Махмуда. По древнему преданию, смерть последнего Халифа должна быть предвестием совершенного падения Оттоманской Империи. Будучи вместе Халифом и Султаном, Махмуд последний из своего поколения, мог [552] безопасно отваживаться на все: магическая броня, в которую облекало его суеверие подданных, охраняла от всех покушений его жизнь. Посему-то, на другой день после истребления Янычар, когда все сердца Мусульман трепетали от ярости и дышали свирепою местью, он один, без страха, ездил по улицам Константинополя. Сам муфти, духовный глава Османлисов, не смел отказать ему в фетве, которая, благословляя истребление янычар, тем самым оковывала навсегда власть духовенства.

Как бы то ни было, явно, что личный характер Мугаммеда есть важнейшая и едва ли не единственная опора его трона. Окруженный врагами и изменниками, он стоит еще бодро и мужественно. Он старается привить просвещение к ушлому пню Исламизма, и это есть важное ручательство для будущности Оттоманской Империи. Если опасности разрушения угрожают ей со всех сторон, если только снисходительность Европейских Государей дозволяет ей продолжить свое дряхлое существовавание, то философ не слишком должен о том воздыхать и сетовать. Сии руины могут воссоздаться силою просвещения для нового, высшего существования. Может быть Греческий крест, сияющий на башнях Кремля, засверкает на минаретах Царя-Града... И кто знает, не суждено ли древней Византии сделаться новым средоточием цивилизации; не возродится ли к новой жизни Восток, столь долго дремавший в торжественном бездействии Исламизма; не возгордятся ли берега Нила в другой раз [553] своими тысячью городами; не возвратят ли Варварийские пустыни свои триста училищ, кои некогда составляли их славу; не восстанут ли из своего пепла библиотеки Пергама и Александрии; не предназначена ли новая эра славы Финикии, Тиру и Сидону; коротко сказать, сии страны, видевшие, как утренняя заря гражданственности озлащала юные кровы их рождающихся городов, не увидят ли в недрах своих другиe прекраснейшие города, созревающие под животворными лучами цивилизации, достигшей своего зенита!..

(Westminster Review).

Комментарии

1. Известно, что в шахматной игре главную роль играет называемая у нас ферзь. Это испорченное Персидское слово ферзана, которое значит тоже, что визирь, первый в войске (Fuerst по Немецки, first по Английски). Французы превратили сие слово прежде в vierge, а потом в dame и reine. По тому же искажению из Индийского слова fil, которое значит слона, они зделали прежде fol, а потом fou; тогда как Англичане, Бог весть уже почему, превратили имя слона в епископа. У нас эту шашку зовут офицером, гораздо приличнее. Башнями или лодками называемые шашки в оригинальной Индийской игре зовуться roih, что значит собственно военную колесницу; а Персияне сделали отсюда roch, или rock, что значит одну баснословную птицу, известную в стихах Востока.

Текст воспроизведен по изданию: Настоящее состояние и будущность Оттоманской Империи // Телескоп, Часть 16. № 16. 1833