ИЗ ЗАПИСОК НИКОЛАЯ НИКОЛАЕВИЧА МУРАВЬЕВА-КАРСКОГО.

В 4-м выпуске «Русского Архива» сего года (стр. 527) прерываются Записки Н. Н. Муравьева Карского 2-м числом июня 1829 года. Он не писал их слишком три года, так что о последних месяцах службы его на Кавказе и в Закавказье и об участии в подавлении Польского мятежа сохранились сведения лишь в формулярном его списке. Он был одним из главных участников во взятии Арзрума (28 июня) и во всех военных действиях, окончившихся Адрианопольским миром. 7-го Февраля 1830 года назначен он состоять при фельдмаршале графе Дибиче, а с 28 Ноября командовал гренадерскою бригадою Литовского корпуса. 13-го Февраля 1831 г., под Прагою контужен он в голову, а при взятии Варшавы под ним убита одна лошадь и другая ранена двумя пулями. 15-го Апреля 1831 года он произведен в генерал-лейтенанты, а по окончании военных действий ему дана 24-я пехотная дивизия. Записки свои Муравьев возобновил Октябрем 1832 года, когда состоялось его назначение в Египет. Много позднее, этот эпизод описан им в особом сочинении. По его кончине, оно вышло в 1869 году особою книгою, которую сам он приготовил к печати, при чем иное не захотел или не мог огласить. На пути из Севастополя в Царьград начал он снова вести свой дневник. Он писал под живым впечатлением событий, и читатели встретят тут много для себя нового. Надо заметить, что посылка Муравьева в Египет была долгое время государственной тайною, и о ней, как и о Хивинском походе Перовского, в печати нашей не проскользало ни слова. Только Жуковский в “Бородинской Годовщине" 1839 года намекнул об этом важном по своим последствиям событии стихами:

И нежданная ограда,
Флот наш был у стен Царьграда;
И с Турецких берегов,
В память северных орлов,
Русский сторож на Босфоре,
Отразясь в заветном море,
Мавзолей наш говорит:
“Здесь был Русский стан разбит".

Любопытно знать, цел ли этот “Русский сторож", т. е. огромный камень с надписью, поставленный Муравьевым на берегу Босфора. Ответа на это ждем от нашего археологического учреждения, недавно основанного в Константинополе. П. Б.

ИЗ ЗАПИСОК Н. Н. МУРАВЬЕВА. ОКТЯБРЬ 1832.

Фрегат Штандарт, 8 Декабря 1832.

Я уже собирался выехать из Петербурга (К своей дивизии, квартира которой была в Тульчине. П. Б), и день отъезда моего был назначен 18-го числа Октября, почему и просил докладною запискою военного министра графа Чернышева уведомления, когда мне можно будет представиться Государю, дабы откланяться. Между тем съездил к некоторым лицам, дабы проститься. 16-го я был у Бенкендорфа, которого встретил на крыльце; он сбирался куда-то ехать и спросил меня, куда я располагал пуститься в путь. Я отвечал, что в Тульчин, к дивизии. — Так же нет! сказал он. Вы не едете в Тульчин; я могу вам сие утвердительно сказать. Куда же? спросил я. — Я не в праве вам сего сказать, отвечал Бенкендорф; но вы имеете от Государя весьма лестное поручение, важное, великое. — В какую сторону? — Ничего не могу вам сказать; но вы сие вероятно сегодня узнаете. — Какого рода? спросил я опять. Будут ли пушки? — «Может кончиться и пушками, продолжал Бенкендорф; дело сие совсем необыкновенное, и можно только вас поздравить с доверенностью, которую вам в сем случае оказывает Государь». Я более не расспрашивал его; но, возвратившись домой, нашел у себя на столе запечатанное уведомление от дежурного генерала Клейнмихеля, коим он сообщал мне, что я по воле Государя имею остаться в Петербурге по надобности службы впредь до особого назначения.

Два дня я оставался дома в ожидании своего назначения; наконец, полагая обязанностью своею съездить к военному министру, чрез коего было отдано вышеизложенное приказание Государя, я съездил к графу Чернышову и спросил его: такого ли рода поручение сие, дабы я мог надеяться, следуя к оному, заехать к отцу в деревню. Сие нужно было мне знать для изготовления в дорогу; ибо намерение мое было выехать из Петербурга с дочерью (От первого брака, впоследствии супругою Николая Семеновича Корсакова. П. Б.). Он сказал мне, что полагал сие возможным, но что на сие надобно будет испросить разрешения у Государя. Он говорил мне о возможности поручения, не объясняя оного, ибо, кажется, что и сам был оному чужд; но сказал мне, что я по сему буду в сношениях и зависимости от министра иностранных дел графа Нессельроде.

По некоторым разговорам, которые я имел с человеком, прослышавшим о сем поручении, я мог догадываться, что оно касалось дел Турок или Греков. Будучи же у развода, я виделся [351] с графом Орловым, который знал о сем поручении и говорил мне, что оно будет восточное.

Вскоре я получил записку от военного министра, коею он приглашал меня заехать к графу Нессельроде. Граф Нессельроде объяснил мне вкратце поручение сие, заключающееся в угрозе, которою Государь желал устрашить Египетского пашу, восставшего против султана и подвигавшегося с успехом в Анатолию. Нашествие его грозило падением Турецкой империи, коей слабое и расстроенное состояние было для нас самым лучшим поручительством в спокойствии границ наших с южной стороны, в смутных обстоятельствах Европы и в предвидящейся всеобщей войне по делам Бельгии. Завоевание Турции Магмет-Али-пашею могло, с возведением нового лица на престол, возродить и новые силы в сем упадающем царстве и отвлекать внимание наше от дел Европы; а потому Государя всячески занимало сохранение султана на колеблющемся престоле его. Я был избран для угрожения Магмету-Али, и казалось мне, что сия мера была уже вторичная, что первая мысль Государя была послать немедленно войска на вспоможение султану, но что он остановился в сем, как потому, что экспедиция такого рода была бы весьма тягостна для нас, так и потому, что не были уверены, примет ли с удовольствием такого рода участие сам султан, недоверчивый к дружбе Государя. Казалось мне, что с отменением сего предположения пришла мысль угрозить сперва паше Египетскому, в надежде, что он удовольствуется преимуществами им уже приобретенными; но и к сей угрозе надобно было согласить султана, который бы мог бояться, чтобы под сим предлогом не скрывались какие-либо тайные сношения с Египтом во вред Порте. Посему поручение на меня возлагаемое и имело в виду два предмета: первое, убедить султана в дружбе и расположении Государя и склонить его к допущению моей поездки в Александрию; второе, в угрожении Магмет-Али-паше и склонении его к покорности султану, не входя в какие-либо посредничества для сего примирения.

Граф Нессельроде указал мне в общих чертах цель правительства нашего и спросил меня, приму ли я на себя исполнение сего. Я отвечал ему, что имею к сему всю добрую волю; что же касалось до моих способностей для порученности такого рода, то я предоставлял о сем судить тем, кто меня к оному назначал.

Сим и покончилось первое свидание мое с Нессельроде, которое не было продолжительно. Он хотел о сем доложить Государю и прислать ко мне в черне написанную инструкцию, дабы я, прочитав ее, мог на ней сделать те замечания, которые сочту нужным для пополнения или перемены некоторых статей в оной. [352] Нессельроде показался мне человеком весьма обходительным, добрым, но имеющим весьма мало самозависимости. Он вообще воздерживается отвечать на возражения и откладывает отзывы свои до другого дня, как будто опасаясь дать их без посредничества совещателя, не любит сноситься на словах и избегает подробного разбора предметов; при всем том приемы его доставляют ему всеобщее расположение знающих его, и он казался мне чуждым всяким козням, поселившимся между лицами, приближенными к Государю.

Через несколько дней я получил инструкцию. Требовался скорый ответ. Так делаются все дела в министерствах в Петербурге: медлят в самых поспешных делах и требуют исполнения скорого, несоответственно даже возможности, как будто стараясь сею мерою прикрыть свою медленность.

Орлов, который со мною рядом жил, сблизился со мною по сему делу, которое, полагаю, не было ли сначала на него возложено; но дело сие, кажется, не согласовалось с его желанием, и весьма может статься, что он сам меня предложил Государю на свое место. Ловкий царедворец сей, не занимая никакого места, пользуется особенною доверенностью Государя и не выставляет сего. Он одарен большими способностями, приятною наружностью, бойкостью и всею ловкостью, которую можно иметь, дабы успеть в своих видах; при том же нрав его, приемы и правила более привлекательны других лиц, и он без сомнения на блистательной стезе при дворе. В сем случае показал он мне много обязательности и доверия. Он предложил мне свои услуги во всех родах, и обещания его верно не были коварны или легковерны; притом же он поставил меня в совершенную известность лиц, с коими я должен был находиться в сношениях в Петербурге. Я вскоре увидел, что путь сей, хотя не прямой, но должен быть самый действительный и не пренебрег оным, и я узаконил оный, предварив графа Нессельроде в одно из свиданий наших о сношениях моих с графом Орловым, что он и признал, сказав мне, что от Орлова ничего не скрыто и что я всегда могу с ним о сем говорить, тем более, что Орлов при заключении мира с Турциею был употреблен по дипломатической части и отправлен к султану и что сведения, которые он мне дает, будут для меня весьма полезны.

Я прочитал инструкцию, присланную мне графом Нессельроде. Она была довольно пространна; но сколько раз я ни прочитывал ее, я не мог сделать правильного заключения о предмете предполагаемой поездки моей. Что значила угроза Магмет-Али-паше Египетскому, и [353] в какой степени он уважил бы оную? Не ставил ли нас отказ с его стороны в необходимость выслать войска против него, и не мог ли он даже насмеяться сей угрозе? В инструкции было сказано, что поводом к сему отправлению служило следующее обстоятельство.

Когда Магмет-Али-паша восстал против султана, наш консул в Александрии, Лавизон, получил приказание от двора нашего выехать немедленно. Сие поразило пашу, и он при прощальной аудиенции сказал ему, что мера сия истекала от двора непоколебимого в своих правилах и твердого в дружбе с союзниками своими; он обвинял султана в пакостях против него и, заключив речь свою, сказал, что в успехах его против Турции одна Россия могла бы ему только попрепятствовать, но что верно Государь не поступил бы таким образом, если бы он знал о значительных успехах сына его, Ибрагима-паши, в Сирии. В то время Акра была уже взята, и авангард Турецкий был разбит под Гомсом; Египетское войско быстро подвигалось к Анатолии, и флот Магмета-Али держал в некотором роде блокады Турецкого адмирала Галиль-пашу в заливе Мармарице.

Я должен был внушить Магмету-Али, что победы его нисколько не изменили дружественного расположения Государя к султану, и склонить его к миру; в противном же случае сказать ему, что восстание его никогда не будет признано Государем и что если бы он даже и сверг с престола султана, то Россия поддержала бы святость трактатов силою оружия, и тем кончалось поручение мое.

Но прежде сего я должен был склонить к согласию на сие самого султана, который, по-видимому, избегал нашего содействия, весьма правильно опасаясь, дабы мы не получили чрез сие слишком большое влияние в делах его. Султан, признавший уже Магмета-Али за мятежника, назначивший на место его уже другого правителя в Египет, а его к казни, мог ли согласиться на вступление в переговоры с возмутившимся своим подданным? Мог ли и сам Магмет-Али, победивший государя своего, просить помилования? Все сие казалось мне несообразно, и мне думалось, что в сем предприятии скрывалась другая цель, которую мне оставалось разгадать, если оная существовала.

Мне не следовало излагать с такою ясностью мысль свою, тем более, когда я видел, что обширною инструкциею, наполненною словами, старались как будто закрыть бесцелье свое, и что нам льстила поездка сия, коей успех был несомнителен: ибо мало заботились об ответе Магмета-Али, а хотели только, чтобы до него дошли слова Государя. Два предмета в данной мне инструкции меня особенно [354] поразили: первый то, что Магмет-Али мог совсем не принять меня, так как консул наш уже выехал из Александрии; другой тот, что последние предполагаемые угрозы Магмету-Али могли им быть приняты совершенно в противную сторону. Он желал свергнуть султана и без сомнения подтвердил бы условия Адрианопольского мира, которые мы грозились поддержать силою оружия; он нисколько не замедлил бы дать подобный ответ, и сие было бы совершенно противно намерениям правительства нашего, желавшего единственно удержать султана на престоле, как соседа слабого, бессильного. Я заметил оба сии случая на полях данной мне инструкции и отвез ее к Нессельроде, который нашел замечания мои справедливыми и обещался переменить сии статьи.

Между тем военный министр назначил, по воле Государя, состоять при мне гвардейского генерального штаба полковника Дюгамеля, который был снабжен особенною инструкциею для узнания Турецких и Египетских сил; инструкция сия была препровождена ко мне в копии при повелении высадить его при первой возможности на берега Сирии, не подвергая его очевидной опасности и с тем, чтобы он занятия свои продолжал под моим руководством и по наставлениям, которые я ему дам (я был снабжен картами Анатолии и Египта, какие имелись). Дюгамель явился ко мне, и я дал ему сделать выписку из донесений нашего посланника Бутенева в Константинополе и из Турецких газет (Mоnitеur Оttоman) о происшедших военных действиях между Турками и Египтянами. Дюгамель был человек образованный, но служивший только в генеральном штабе, где офицеры остаются всегда чужды сношениям между лицами по службе, пребывая более в отвлеченных пространствах метафизики, чем в настоящем деле. Дюгамель сделал мне выписку довольно хорошо; но я увидел, что он не был из числа тех людей, с коими бы можно сблизиться или употребить с пользою по службе. Иностранец, воспитанный с малолетства в Ливонии, со всеми Немецкими жестами, дурно знающий по-русски, слабого сложения, несколько глухой и без всякого светского обхождения, не мог мне принести большой пользы в сношениях, где нужны расторопность, некоторая ловкость, приветливость; при том же и недоверчивые приемы его устраняли меня от него. Он заботился о деньгах, которыми хотели нас снабдить и, не имея от меня поручения взять их, привез мне однажды из Азиатского Департамента 2000 червонцев и себе 500, без всякой на то бумаги. Мне была неприятна сия поспешность, тревожившая Немецкую расчетливость; но делать было нечего, и я должен был взять деньги. [355]

Слух о назначении моем начинал уже распространяться в Петербурге, а меня все еще не отправляли. Наконец 30-го числа потребовал меня к себе Государь. Он ласково подвел меня к окну и спросил, достаточно ли он в сей раз мне оказывает доверенности. Сие было как будто в изъявление своего расположения после происшествия, случившегося в Киеве, о коем я ему говорил в первый раз, как представлялся по приезде в Петербург (Подробности остаются неизвестны, так как дневника своего Н. Н. Муравьев тогда не вел; но из книги «Русские на Босфоре» (стр. 9) видно, что в Сентябре этого года, в Киеве, на военном смотру, Государь был недоволен Муравьевым. П. Б.). Он несколько раз повторил мне тот же вопрос и после спросил, довольно ли я читал по делам нашим с Турцию и Египтом, и потом повторил мне все содержание инструкции с необыкновенною силою и красноречием; наконец спросил меня, все ли мне вразумительно и не имею ли чего еще спросить у него. Не у места было бы с моей стороны делать возражения в деле уже решенном и коего я почти постигал цель, не объясненную в инструкции. Я отвечал, что постигаю мысль его и постараюсь исполнить его приказания. «Но если, Ваше Величество, продолжал я, позволяете мне изложить мои мысли, то я осмелился бы объяснить те средства, которые бы я полагал удобными, дабы остановить успехи Ибрагим-паши, не вводя войск наших в Турецкие владения. — Какие? Какие? Говори! — Можно склонить Персиян к войне с Египтянами и тем отвлечь внимание их от Турции, по крайней мере дать Турции время оправиться. — У нас нет в правилах ссорить между собою соседей своих. — «Оно бы не было в виде ссоры. Я полагаю, что Персия, как дружественная держава, приняла бы с признательностию предостережение такого рода; ибо нет сомнения, что Магмет-Али своими победами будет иметь сильное влияние и на соседственные области Персии». Сим возражением думал я исправить то впечатление, которое, казалось мне, произвел в Государе совет мною поданный, может быть, не кстати. — «Это справедливо, отвечал Государь. Аббас-Мирза и предлагал мне уже услуги свои; но он теперь занят в Корасане». Государь продолжал: «Тебе я поручаю дело сие, как человеку, на твердость коего я совершенно надеюсь. Я бы не хотел посылать войск своих и желаю, чтобы распря их кончилась. Султан Махмут дурак, корчит Петра Великого, да неудачно, и мне очень выгодно, чтобы он сидел на престоле Турецком. Он мне ныне пожаловал портрет свой, за что я ему крайне благодарен, сказал Государь, смеясь и кланяясь [356] в пояс. Он ко мне очень милостив, и я ему хочу показать свою дружбу. Надобно защитить Константинополь от нашествия Магмета-Али. Вся эта война есть последствие возмутительного духа, царствующего ныне в Европе и в особенности во Франции. Самое завоевание Алжирии есть действие сих беспокойных голов, которые к тому склонили бедного Карла Х-го. Ныне они далее распространили влияние свое: они воздвигли войну Египетскую, и с завоеванием Константинополя мы будем иметь в соседстве гнездо всех людей бесприютных, без отечества, изгнанных всеми благоустроенными обществами, которые не могут остаться в спокойствии. Они ныне окружают Магмета-Али, наполняют флот и армию его. Надобно низвергнуть сей новый зародыш зла и беспорядка, надобно показать влияние мое на дела Востока. Между тем скажу тебе, что влияние сие столь сильно становится, что мои Крымские Татары, которые всегда были покойны, ныне стали тревожиться: между ними распущены песни с пророчествами о скором прибытии к ним Магмета-Али, как заступника правоверных мусульман. Я прежде обходился с 6-ю баталионами в Крыму; ныне же сего будет мало: надобно будет усилить там войско (выражения сии были помещены и в инструкции мне данной). Теперь мне более нечего тебе говорить; поезжай, любезный Муравьев. Ты будешь на эскадре у Рикорда, сообщи ему все новое поручение. Бог с тобою! Ты желал побывать у отца своего?» — Государь, я отложу поездку свою, если отправление мое требует поспешности. — Отнюдь нет! Извини меня, что я тебя употребляю по своим делам, когда ты приезжаешь для своих в отпуск; но что делать мне? Случилась в тебе нужда. Поезжай к отцу и проведи у него три или даже четыре дня; я тебе сие позволяю. Помни же, как можно более вселить Турецкому султану доверенности, а страху паше Египетскому. Я еще хотел тебе сообщить одну вещь, которую ты должен держать в большой тайне. Когда у меня был после войны с посольством Галиль-паша, мне казалось заметным из слов его, что султан был склонен к принятию, в случае крайности, веры христианской. Я о сем не говорю как о вещи решенной; но мне так казалось, и я предваряю тебя о сем на случай, если бы ты в разговорах с султаном услышал или заметил что-либо подобного. Наконец, если бы он был изгнан из своего царства, то он нашел бы у меня приют. Будь прост в своем обхождении, от сего будет зависеть успех твоего дела: ты тогда получишь и доверенность султана, и угрозишь паше. Ты знаешь и по-турецки, сие тебе много поможет; конечно трудно получить согласие первого на то, чтобы я принял участие в делах его. Мне это также предлагали, когда Польша взбунтовалась; но я [357] не принял ничьих предложений и сам управился; но если султан будет в крайности, он, может быть, и согласится на примирение, чего бы я однакоже, на его месте, не сделал. Но избегай посредничества. Мне недавно писал князь Эриванский что ныне, может быть, настало время, что Турецкая империя должна разделиться на две.... ( Точки в подлиннике. П. Б.) — Ваше Величество, верно, не будете входить в разбирательство сего, и мне не будет следовать вмешиваться в сие дело? сказал я. — Нисколько, отвечал Государь: их дело, а мне все равно. — Если бы я не нашел Магмета-Али в Александрии или он бы отъехал в армию свою, к Ибрагиму-паше, спросил я, то я бы должен к нему съездить? — Всеконечно, отвечал Государь. И так поезжай же с Богом, берегись чумы, молись Богу, Бог тебя благословит! — Государь, благословите и Вы меня, сказал я. — «Вот тебе мое благословение, сказал Государь, окрестив меня; прощай, любезный Муравьев», и отпустил меня.

Таковой прием не мог не тронуть меня, и я отправился со всем духом и ревностным желанием исполнить в точности веления Государя.

1-го Ноября я получил инструкцию свою с разными приложениями и между прочим запечатанное письмо Государя к султану.

В инструкции были изложены некоторые меры для склонения султана к допущению моей поездки в Александрию; ибо и сие было упущено из виду в черновых бумагах, и я сие также заметил графу Нессельроде, но все меры были изложены пространно и неопределительно. На возражение мое, как поступить в случае, если бы Магмет-Али не принял меня, изготовлена была декларация, которую я должен был ему доставить. Содержание декларации сей было слабее изложенного в инструкции; ибо Нессельроде всячески старался смягчить предполагаемое обхождение наше с Египетским пашею, опасаясь более всего возродить войну. На вопрос же мой касательно Aдриaнопольского трактата Нессельроде ничего не отвечал. Я посему съездил к нему опять и просил разрешения на счет сего. — Замечание ваше очень справедливо, отвечал он; но инструкция уже была читана и утверждена Государем, а потому мы и не смели что-либо переменить в оной. — Но я не могу, отвечал я, сказать сего Магмету-Али: он перетолкует сие в свою пользу и поставит тем меня в затруднительное положение. — В таком случае, сказал Нессельроде, руководствуйтесь содержанием декларации. Мы вам сие письменно дополним, если вы сего желаете; впрочем и декларация у вас. [358]

Я видел, что ничего не добьюсь обстоятельного от Нессельроде и постигал цель всего отправления, состоявшую в том, чтоб поразить умы в Европе более, чем в Азии, влиянием, которое Государь имеет в делах Востока. Я в сем случае соответствовал метательному орудию, коего взрыв, производимый угрозою, должен был поразить всех и обратить внимание других держав в другую сторону. Моим силам, моему собственному разумению, твердости моей, предоставлялось достигнуть желаемой цели, к коей пути не могли мне изобразить в бесконечных письменных наставлениях и к коей подвигнуть могли меня одна милость и доверенность Государя. И, перестав кого-либо более спрашивать, я положил всю надежду на Бога, как мне сие подтвердил сам Государь, и стал собираться в путь.

Желая однако знать, как правительству нужно было поступить в некоторых случаях, я получил от графа Нессельроде несколько изустных наставлений по сим предметам, например: я должен был взять драгомана у нашего посланника Бутенева и даже, если б я счел нужным, нашего Египетского консула Лавизона, коему Магмет-Али был коротко известен. Я мог принять с собою Турецкого чиновника, если бы султан такового пожелал со мною отправить; я мог другого привезти от Магмета-Али к султану, если бы он пожелал такого отправить, и если бы сие не привело к примирению между ними, то по крайней мере остановило бы на время военные действия и дало бы султану время оправиться. Я не должен был принимать от Магмета-Али письма к Государю, но мог таковое привезти к графу Нессельроде. Я мог в случае надобности взять от Бутенева письменное уведомление к Магмету-Али в роде вида, что я еду с порученностью от Государя; ибо я не был снабжен совершенно никаким видом от правительства (я вытребовал себе заграничный паспорт). Я мог в случае надобности или желания на обратном пути моем из Константинополя съездить в Анатолию к Турецкой армии; я мог требовать у Бутенева экстраординарную сумму на непредвидимые случаи или отправления. Нессельроде говорил мне еще, что, хотя он предполагал гораздо лучше для поспешности сесть на пароход, но что фрегат должен был также отправиться; ибо Государю в особенности желательно было, чтобы военное судно прошло Босфор. Он также сообщил мне что Египтяне захватили одно купеческое судно с Русским флагом и что Рикорду было послано повеление требовать его обратно, в случае, же отказа, схватить первое Египетское судно, которое бы ни попалось. [359]

Граф Нессельроде просил еще меня заехать к министру правосудия Дашкову, который, лет 15-ть, тому был в Египте и мог мне сообщить занимательные сведения о Мегмет-Али. Я исполнил желание его и к удивлению моему нашел человека совершенно такого, как о нем рассказывает молва. Он часа два продержал меня у себя и все рассказывал мне происшествия, случившиеся с ним в поездку его в Египет, куда он был когда-то послан для поверки наших консульств. Скучный и бесполезный разговор его, при малом времени, которое я имел, был для меня весьма тягостен; но я всего более удивлялся, когда он по рассказе мне всех анекдотов, в коих всего более блистало непомерное самолюбие его, стал спрашивать меня о цели поездки моей, о коей он понятая не имел. Я всячески старался отклонить ответы свои, завлекая его в дальнейшие рассказы, но должен был ему очертить вообще цель отправления моего. Тут пошли новые возражения; он считал меня посредником и находил, что неприлично было меня отправлять по делу, которое не могло иметь успеха. К чему было мне выслушивать от постороннего человека изложение мыслей меня уже занимавших? Я осторожно прекратил разговор и оставил его, удивляясь ветреному поступку графа Нессельроде. Я сообщил однажды сие Орлову, который был со мною однех мыслей; он советовал остерегаться в разговорах с Бутеневым, который был дружен с Дашковым; по словам Орлова, Дашков не мог долго держаться: им были недовольны, его признавали ленивым, и вообще все жаловались на мечтательность его, недоступность и высокомерие.

Деньги, коими меня снабдили и на которые я не получил никакой бумаги, принадлежали (как мне было сказано Нессельродом и Орловым) собственно мне, и я в них не был обязан никому никакою отчетностью; но сими средствами должен был я совершить и дорогу в оба пути. Нессельроде говорил мне о судах, пароходе) и фрегате, для меня изготовляющихся; но я ни от кого не получал уведомления, где я их мог найти и от кого получить; почему и съездил я к князю Меншикову. Он уведомил меня, что о сем предписано уже в Николаев к адмиралу Грейгу, и просил меня взять с собою адъютанта его капитана-лейтенанта Серебрякова, дабы доставить ему что-либо по возвращении. Я отвечал ему, что не мог сего сделать без воли Государя, тем более что, по ходатайству моему, позволено мне было взять с собою только одного адъютанта вместо двух, которых я желал при мне иметь; почему князь Меншиков испросил на сие разрешение Государя и, получив оное, сообщил мне его письменно и прислал Серебрякова, которого он и [360] отправил в Черноморский флот, дабы заблаговременно сделать все нужные приготовления к отъезду моему. Серебряков отправился 3-го Ноября в Николаев; мне же князь Меншиков вручил бумаги к адмиралу Рикорду, коими ему сообщалась воля Государя, дабы он, по прибытии моем к нему, дал мне все возможные пособия к следованию в Александрию.

Я был перед отъездом также у военного министра; он между прочим поставил мне на вид поведение Французского генерала Себастиани в Константинополе, который советами своими весьма много помог Турецкому султану к защите пролива; я мог действовать в том же смысле, дабы помочь увядающей империи сей; наконец, мне оставалось только принять на себя начальство над Турецкою армиею против Ибрагима-паши.

Между тем граф Чернышов сказал мне, что Государь, не желая оставить дивизию без начальства во время отсутствия моего, перевел меня по армии, а на место меня назначил генерала-маиора Маевского, с тем, чтобы по возвращении дать мне дивизию в 1-м корпусе, дабы быть употребленным в первых военных действиях в войне предстоявшей в Европе (ибо 6-й корпус не должен был в оных участвовать) и при том сказал мне, что он полагал меня довольным тем, что я не буду служить более в 6-м корпусе. Сие относилось к моему корпусному командиру генералу Роту, на счет коего я был очень осторожен, зная, сколько жалобы на начальников всегда неприятны Государю. Я отвечал, что бываю всегда доволен теми назначениями, коими меня удостаивает Государь, и просил только о назначении ко мне другим адъютантом моего дивизионного Абрамовича. Ввечеру я о сем подал записку, и на другой день уже он был ко мне зачислен.

Вместе со вручением мне бумаг стали торопить меня, дабы я скорее выехал; но я оставался до 4-го числа и 5-го, в Субботу, в полчаса пополудни, отправился из Петербурга в путь, оставя дочь свою опять у брата Александра Мордвинова (Отец Александра Николаевича Мордвинова (служившего под начальством графа Бенкендорфа) был родной брат рано умершей матери Н.Н. Муравьева. П. Б.)

Входя в положение Дюгамеля, коего я советовал пустить на перекладной, видя его слабое здоровье и зная, что покупка рессорного экипажа составила бы для него значительный счет, я пригласил его с собою ехать, для чего и взял оба экипажа свои, карету и коляску, полагая сим оказать ему услугу и выразить доброжелательство [361] мое и дружеский прием в доме отца, моего, куда я направлял, по позволению данному мне Государем, путь свой.

Так как мне следовало из Твери повернуть в проселки, через деревню княгини Мещерской Латошино, то я и взял первую подорожную свою только до Твери, чем более мог скрыть направление дороги своей; ибо отправление мое в Тверь, напечатанное в газетах, удивило всех знавших уже, по носившимся в Петербурге слухам (как кажется, распространившимся из Азиатского Департамента), что направление поездки моей было в Константинополь. Но заключения были разны: иные говорили, что я буду предводительствовать десантом, который пойдет в Сирию чрез Италию вместо Анатолии; другие назначили меня главнокомандующим Турецкою армиею; иные думали, что я еду в Грузию; наконец, иные полагали даже, что я еду для принятая начальства в Греции до прибытия короля Оттона. Это были общие разговоры; но не менее того, по известиям вышедшим из Азиатского Департамента, мне кажется, многие знали в подробности цель поездки моей, которую нужно было скрыть, дабы Магмет-Али-паша не мог быть об оной предварен. Посланники наши при иностранных дворах, как равно и Бутенев, были предупреждены о сем отправлении моем из Министерства Иностранных Дел, в одно время с выездом моим из Петербурга.

Я ехал через деревню отца, проведши прежде одну ночь в селе Латошине у княгини Мещерской и, выезжая от нее, заехал в Осипов монастырь, где служил панихиду. 10 или 11 числа я прибыл в деревню к отцу, где и провел около трех дней, дабы не пропустить позволения, данного мне Государем. Радость, с коею я был принят отцом, была чрезвычайная; я застал там и брата Сергея. Не буду здесь описывать семейных сношений наших, которыми вызваны были довольно долгие и сложные разговоры. Я старался все примирить и успокоить, и казалось мне, что я несколько в сем успел. Присутствие Дюгамеля, который не умел держать себя в должном отдалении в сем случае, несколько препятствовало нам: но к нему сохраняли не менее того всю предупредительность и уважение свойственное гостеприимству, с коим все принимаются в нашем доме, чего он, кажется, по малому общественному образованию своему, не понял, не умея соответствовать ласкам, которые ему оказывали.

Из деревни я выехал в Гжатск на большую Смоленскую дорогу, оттуда следовал в Киев чрез Смоленск и Могилев. В Киеве, я должен был провести почти двое суток для починки экипажей [362] и был у фельдмаршала (Князя Сакена. П. Б.), коему рассказал в общих чертах поручение на меня возложенное.

Прибыв в Тульчин, я провел там 4 дня, как для устройства собственных своих дел, так и для сдачи дивизии Маевскому, который спустя день или два после меня прибыл. Приемы его огорчили всех с первого раза. Человек сей может назваться полоумным и вместе глупым. Не зная нисколько службы и не имея нисколько порядка в голове, он груб, дерзок, безрассуден и уже пострадал однажды за сие по службе; но не знаю какими-то судьбами опять выплыл; вероятно однакоже не на долго. Невежливое обхождение его относительно меня вывело меня из терпения, и я принужден был его остановить, после чего он сделался осторожнее.

В Тульчине получил я письмо от адмирала Грейга, писанное в ответ на посланное мною к нему из Петербурга с Серебряковым; он уведомлял меня, что пароход «Метеор» и фрегат «Штандарт» изготовлены для моего отплытия, первый в Николаеве, а второй в Севастополе; но вместе с тем получил я и письмо от Серебрякова, писанное несколько часов спустя после письма Грейга. Тот уведомлял меня, что, при внезапно сделавшихся морозах, пароход замерз в устье Буга. Письма сии были доставлены с нарочным курьером от Грейга в Тульчин, и курьер сей дожидался с 15 числа прибытия адъютанта моего Харнского, коему я назначил со мною ехать и коего я предупредил о сем курьере в письме, посланном из Петербурга с Серебряковым, приказав ему держать в тайне скорое прибытие моё в Тульчин и самого курьера, что было исполнено им в точности. Я же приехал в Тульчин 22-го Ноября.

Обстоятельство сие замедляло мое отправление, ибо мне уже доводилось ехать в Севастополь сухим путем 500 верст лишних; а потому я послал курьера с письмом к графу Воронцову в Одессу, прося его снабдить меня пароходом из имеющихся в распоряжении его (ибо Одесский рейд не замерзает, или мало замерзает).

26-го я отправился в Одессу, куда и прибыл 28-го. Граф Воронцов давал в мое распоряжение пароход «Неву»; но как у него была разобрана машина и прежде 10 дней нельзя было собрать оную, то и решился я ехать в Севастополь сухим путем, дабы отправиться на фрегате, оставя пароход.

В проезд мой через Николаев я был у адмирала Грейга, и он в бытность мою получил из Петербурга от графа Нессельроде [363] курьера с дубликатом бумаг, отправленных сухим путем к Бутеневу, от 24-го Ноября, и копий всего моего отправления. В бумаге сей к Бутеневу было написано, что если бы султан был в тесных обстоятельствах и желал бы вспоможения нашего, то Бутенев в праве был написать к Грейгу об отправлении немедленно одной половины Черноморского флота, коему приказано было вооружиться и изготовиться к походу; но Бутенев не должен был предлагать сего пособия султану и склонять его к испрошению оного, из чего было видно только, что Государю желательно было принять участие в делах Турции. Вместе с тем предписывалось адмиралу изготовить весь флот и отправить дубликат сей к Бутеневу с нарочным пароходом, дабы он мог послать оный, в случае надобности, обратно с требованием флота к Грейгу. Первая половина флота нашего, состоящая из 5 кораблей и 4 фрегатов, должна была по сему требованию немедленно отправиться, а другая, столь же сильная, изготовиться и следовать на подкрепление первой.

Контр-адмирал Лазарев должен был отправиться с первою половиною и следовать в Дарданеллы, не выходить однакоже в Архипелаг, но в случае, если бы Египетский флот вступил в дело с Турками, то принять участие в сражении и поразить Египтян. Контр-адмирал Лазарев, начальник штаба Черноморского флота, уже выехал из Николаева в Севастополь по случаю вооружения флота, о чем было уже прежде предписано. Что же подало повод к сей новой мере, я не мог знать; ибо из бумаги к Бутеневу видно только было, что Турецкий флот принужден был уклониться к Дарданеллам; но был ли он уже в деле с Египтянами, того не было видно, а только можно было предполагать. На случай если бы у адмирала Грейга не было пароходов в распоряжении, он должен был отослать дубликат обратно в Петербург. Пароходов у него не было; но мы рассчитали, что бумаги сии могут поспеть со мною скорее, чем сухим путем с фельдъегерем, из Петербурга отправленным; а потому я и взял их с собою. Адмирал же Грейг должен был просить у графа Воронцова отправления парохода в распоряжение Бутенева, дабы он мог послать его, в случае надобности, в Николаев с требованием флота.

3-го Декабря ввечеру я прибыл на Севастопольский берег и прямо сел на фрегат «Штандарт», коего командир был капитан-лейтенант Щербачев. Я нашел на нем до 20 офицеров (ибо многие желали принять участие в сем таинственном путешествии, в надежде получить награждения).

4-го я съехал на берег, был у вице-адмирала Патаниоти [364] (командира флота в Севастополе) и обедал у него. Комендант, командир флота и контр-адмирал Лазарев и меня навестили. Последний показался мне дельнее всех; он человек быстрый и, кажется, с соображениями, а потому надобно полагать, что выбор в назначении его удачен.

4-го числа я занялся отправлением писем. Я сообщил графу Нессельроде носившийся слух о разбитии будто Французами эскадры вице-адмирала Рикорда, о потоплении двух судов наших и о взятии в плен самого Рикорда. Известие сие было сообщено мне флотскими офицерами; я немедленно исследовал оное и заключил, что поводом к такому слуху послужило приказание вооружить наш флот, а известие привезено одним Феодосийским жителем, выехавшим 3 Ноября из Константинополя и говорившим, что в Царьграде ожидали тогда прибытия из Архипелага эскадры Рикорда и что Гидриоты, Специоты и вообще все Греки недовольные Турецким правительством вступили в сношения с Ибрагим-пашею. Заключение сие я также сообщил графу Нессельроде, дабы не наделать напрасной тревоги. Сие же самое сообщал я и военному министру, с прибавлением предположений моих о необходимости для Турок обезоружить заблаговременно восточные берега проливов, чего бы они не успели сделать, если бы войско их было разбито в Анатолии. Меншикова я благодарил за все удобства, доставленные мне им на фрегате, где точно каюты все отлично отделаны. Наконец, Орлову я все писал и гораздо свободнее, уведомлял его также о говоре, существующем между Крымскими Татарами; всех же уведомлял о причинах промедления моего в дороге. Сие было в особенности нужно; ибо Дюгамель с умыслом или от несоображения написал к Нейдгарту извинительное письмо в промедлении своем, ссылаясь на то, что я его возил и провел время свое в дороге, занимаясь семейными делами и службою. Хотя мне и позволено было Государем провести четыре дня в доме у отца, и я ни часом не промедлил данного мне позволения, но такой отзыв мог бы мне повредить, и его должно было ожидать от человека, преданного единственно своим личным выгодам и расчетам, иностранца, не входящего ни в какие соображения, не знающего отношений службы и непризнательного ни к ласкам, ни к угождениям. Он всю дорогу был мне только в тягость, ибо никогда не принимал на себя ни малейшей заботы и даже неотступно мешал мне, избегая и квартировать отдельно, вероятно из расчетливости; пребывая же вместе, он не умел при посторонних сохранить и той почтительности, которая в таком случае требовалась, что будет мне большою помехою в сношениях моих с Азиатцами при любопытстве [365] его, глухоте и медленном соображении вещей. А потому я и решился, сохраняя к нему вежливость, удалить его совершенно от всех сношений по возложенному на меня поручению. К сей мере еще послужило поводом то, что, входя по воле Государя в поручение на него возложенное, в коем я должен руководствовать его наставлениями своими, я его уже несколько раз просил изготовить заблаговременно программу для описания войск; но он всегда возражал против сего и ничего не сделал до сих пор, надеясь вероятно отделаться от занятий, а может быть и от сухопутного путешествия, дабы возвратиться с червонцами, им полученными в Петербурге. В письме своем к Нейдгарту, которое он мне сам прочел и об изменении коего я мало заботился, он сообщил также слухи и о Рикорде, не исследовав источника их. Досадно видеть, что во всяком дипломатическом поручении вмешаются иностранцы, руководимые только собственною корыстью, без ответственности в делах, и при случае более срамящие нас, чем приносящие какую-либо пользу. Таким же образом поместили при мне и капитан-лейтенанта Серебрякова, Армянина, без всякой надобности. В Константинополе я должен буду еще взять Француза Лавизона, бывшего консула нашего в Александрии, и Грека драгоманом и тогда штаб мой составится из Немца, Армянина, Француза и Грека. Но ни один из них без сомнения не будет пользоваться доверенностью моей, которою всех более заслуживает, и при малом образовании своем, адъютант мой Харнский.

5-го числа поутру я отплыл из Севастопольского рейда. 6-го праздновали мы на фрегате тезоименитство Государя. Ветер был способный, и 7-го числа мы открыли берега Анатолии и Румынии; но ветер переменился, мы должны были лавировать перед Босфором и теперь еще лавируем.

Вчера, 8-го числа, мы увидели много малых судов, выходящих из пролива Константинопольского. Сколь ни казались неосновательными слухи, распространившиеся в Севастополе, о разбитии адмирала Рикорда, но я не был убежден, чтобы успехи Ибрагима-паши не привели его уже к вратам Цареграда, а потому и остановил одно из сих судов. То были жители Анатольских берегов, отвозившие произведения свои в Царьград и возвращавшиеся домой. По опросе их, узнал я, что султан живет близ Царьграда, где торговля производилась по-прежнему; они говорили, что Магмет-Али прислал к султану посланника с повинною (так по крайней мере слух носился), но боялись распространяться в известиях. [366]

Пролив Босфорский теперь в виду нашем; мы видим крепость Килию Западного берега, но еще не попали в самый пролив, перед коим лавируем.

9-го ввечеру мы наконец въехали в Босфор; но ветер был противный, а потому мы весьма мало могли подвигаться лавированием в тесном месте. Нам открывались с обеих сторон красивые берега Европы и Азии с Турецкими замками, коих малочисленные гарнизоны, состоящие из молодых людей регулярных войск, собирались небольшими толпами смотреть на фрегат, на коем играла музыка. Ночь нас застала против развалин Генуезского замка, не доходя двух каменных мысов, в сем месте сближающихся, и мы принуждены были остановиться, не дойдя пяти верст до дома нашего министра Бутенева в Беуг-дере. Желая скорее свидеться с ним, я сел в удобное судно и поплыл в Беуг-дере. У пристани стояло два военных судна «Люгер» и «Транспорт». Я неожиданно вышел на берег и пошел прямо без доклада к Бутеневу, у коего застал Прусского поверенного, который вскоре и вышел. Тут я вручил Бутеневу бумаги, и между оными дубликат, полученный мною от адмирала Грейга, коего подлинник еще не был им получен, и которого, по словам его, он мог ожидать только через 5 или 6 дней сухим путем.

Он объяснил мне состояние дел в Анатолии. Кония, которою уже завладел Ибрагим-паша, была взята обратно новым главнокомандующим, великим визирем, прибывшим со свежими войсками из Румелии; но он не разбил Египтян: Ибрагим-паша сам отступил, узнав о приближении свежих войск и о движении из Трапезонта через Цесарию Османа-паши со вновь сформированным корпусом. Сии известия только что пришли в Константинополь, и подробности оных еще не были известны. Турецкий флот находился у Дарданелов, и адмирал оного, Гассан-паша, был сменен Тагир-пашею, по настоянию визиря, опорочившего действия Гассан-паши; но дабы Гассан-паше не было столь чувствительно смещение его, султан сделал его начальником всей артиллерии (ибо сменение его было сделано с собственного его согласия). Султан предлагал ему вступить в дело с Египтянами или сдать командование, и он избрал последнее, не желая подвергнуть флот явной погибели. Тагир-паша с прибытием на суда принял строгие меры для восстановления порядка и наказал палками на орудиях нескольких начальников судов. Счастливая сия перемена в делах Турции еще не была сообщена в Петербург, где, напротив того, могли, по последним известиям, [367] сообщенным Бутеневым, только ожидать дурного успеха в делах султана.

Султан ожидал моего прибытия с необыкновенным нетерпением и ежедневно посылал спрашивать, не прибыл ли я. Бутенева спрашивали, какого рода могло быть поручение, на меня возложенное; но оно не было ему сообщено графом Нессельроде, и он ничего не знал о содержании сего поручения, а потому и мог только сообщать утешительные ответы без всякой определительности.

В 10-ть часов вечера я выехал от Бутенева, и мы условились, чтобы ему на другой день приехал ко мне на фрегат завтракать, где мы и должны были заняться рассмотрением бумаг. Ветер был довольно свежий, ночь темная, места неизвестные, но мы счастливо достигли фрегата.

Я нашел в Бутеневе человека весьма приветливого и обходительного. Вникая в дело и вещи, он обсуживал их, как мне казалось, с основательностью. Сношения с ним приятны, и в особенности видел я с удовольствием, что место его занято Русским, а не иностранцем.

Беуг-дере, Декабря 11 дня. Между тем Бутенев с некоторыми чиновниками миссии прибыл ко мне на фрегат, мы остались с ним вдвоем в моей каюте и занялись рассмотрением бумаг. Он прочитал мне последние донесения свои к графу Нессельроде, из коих видны были опасения его на счет Турок в Анатолии и суждения его о состоянии оных, которые я нашел весьма правильными. Сведения им сообщенные были очень основательны и изложены с большою ясностью. После того я прочел ему разговор мой с Государем, и наконец мы рассмотрели вместе инструкцию, данную мне графом Нессельроде. Трудно было из оной извлечь с некоторою ясностью и определить с точностью цель моего отправления относительно Турции и Египта; но нам надобно было начать с Турции, и мы старались начертать себе некоторые правила. Наконец решили, чтобы послать сперва драгомана Франкини (человека известного ловкостью своею) к рейс-ефенди или министру иностранных дел, для объявления ему о моем приезде и с таким же известием к сераскиру Хозреву, любимцу султана, прося их назначить время для приема меня (что и было исполнено Бутеневым часу в 3-м, как только фрегат был на якоре против Беуг-дере). Оставалось нам решить, должен ли он будет при свидании нашем с сими чиновниками объявить им об изготовлении Черноморского флота для отплытия по первым требованиям султана в помощь ему, и мы, находя, что в сем не могло заключаться ничего противного видам и желаниям Государя, что [368] напротив того, оно могло только еще больше склонить Турецкое правительство к вящему согласию на отправление мое в Египет, положили, дабы, по изложении мною перед ними цели моего прибытия, Бутенев сообщил им сию весть, для чего он изготовил небольшую записку, которую он и принес ко мне ввечеру.

К 6 часам вечера я съехал на берег и, пообедав у Бутенева, перенесся к нему на ночлег. Когда же я остался один, то занялся опять соображением того, что мне должно было говорить, руководствуясь, сколько можно было, темными и неопределительными наставлениями, мне данными, чем я мог облегчить память мою в обстоятельствах, где каждое слово мое принималось в строку и где надобно было действовать с большою осторожностью, дабы не возбудить мнительности Турок, а, напротив того, вселить в них совершенное доверие к мерам, предпринимаемым Государем, дабы склонить их к согласию и даже желанию видеть совершение предполагаемого мною отправления в Египет. Я поздно кончил свои занятия и после полночи уже лег спать, в надежде сделать на другой день первый шаг к исполнению возложенного на меня поручения при свидании с рейс-ефендием и сераскиром.

11-го рано по утру, я получил записку от Бутенева, коею он уведомлял меня, что рейс-ефенди и сераскир примут нас в 11-м часу, а потому и отправились мы на катере фрегата в Константинополь. Я не описываю виденного здесь мною дорогою и того впечатления, которое сделал на меня величественный и единственный вид сей столицы. Мы плыли около двух часов Босфором и пристали у ворот, называемых Багче-Капуси, где нам были приведены лошади. Мы ехали мимо мечети Солимание и прибыли к рейс-ефенди, который принял нас в небольшой и неопрятной комнате, но весьма, приветливо. Мы сели, и рейс-ефенди, не зная чем начать разговор, сперва замолчал и, дабы не показать своего замешательства, отвернулся в сторону, смотря на драгомана Вогориди, приверженца сераскира, который, как уверяет Бутенев, служит нам и коему за сие платится нашим правительством; но нельзя, мне кажется, сомневаться, что человек сей служит на обе, а может быть и на многие стороны. Подали трубок и кофею, и после некоторых приветствий я изложил ему цель моего приезда сюда в следующих словах:

«Государь послал меня с письмом к султану и поручил мне возобновить перед ним уверения в искренней и неизменной дружбе своей, как и в участии принимаемом Его Величеством в состоянии дел его с Египетским пашею». [369]

«Государь, желая гласно убедить султана в искренности своей дружбы, поручил мне ехать в Александрию, не в качестве посредника, ибо противно правилам Его Величества мирить султана с мятежником и вмешиваться во внутренние дела Турции; но Государь, осудивши уже восстание Магмета-Али отозванием Российского консула из Александрии, поручил мне ныне прямыми и гласными путями объявить паше, что если он будет упорствовать в предприятиях своих, то найдет врага в России, заблаговременно убедить его, что, при самых блистательных успехах его оружия, Государь неизменно останется верным другом султана, и что неудовольствие Его Величества, возбужденное поступками паши Египетского, может изгладиться только немедленным прекращением военных действий на суше и на море».

«Государь надеется, что речи сии внушат благоразумные мысли Египетскому паше и приведут его в покорность султану, чем вновь докажется постоянно оказываемая Его Величеством султану дружба, изъявленная уже через графа Орлова и Галиль-пашу».

Я подал за сим копию с письма Государя к султану. Речь моя, казалось мне, была выслушана с большим удовольствием рейс-ефендием; но он весьма мало сам говорил: изъявлял признательность свою за новые знаки дружбы, которые Государь им ныне оказывал, но ничего не отвечал определительного, ибо не мог дать никакого ответа без предварительного доклада султану.

За сим объявил ему Бутенев о вооружении Черноморского флота, который должен был по первому требованию султана двинуться на помощь. Заметно было, что сие известие его порадовало, но он все-таки не показывал сего явно.

После сего разговор сделался общий, но все о том же предмете. Дабы более вселить ему доверенности, я сказал, что Государь, не принявший никакого участия союзных держав во время возмущения Польши, управился сам, а потому и не хотел вмешиваться в частные дела султана с подданными и не принимал никоим образом на себя звание примирителя, но надеялся угрозить паше Египетскому, для чего и не избрал он дипломатического чиновника, но меня, человека военного, всегда служившего в поле, и что изустное поручение мое должно было кончиться в самое короткое время, что поступки Государя искренни и не должны вселять никакого сомнения Турецкому правительству.

Далее, разговаривая о военных действиях, я поздравил его с победою, одержанною визирем над Египтянами, то есть со взятием Конии (о чем говорил мне Бутенев); но сие изумило рейс-ефендия, [370] ибо известие было ложное. Он не успел ничего отвечать, и мы вскоре узнали ошибку свою; но, продолжая говорить о военных делах, я выхвалял ему искусство визиря, который успел собрать целую армию из Босняков и Албанцев, едва усмиренных после возмущения их, и так далее. Наконец, я просил его доложить о моем приезде султану и испросить у него аудиенцию для меня.

Проведши у него около часа, мы встали и отправились к сераскиру Хозреву, любимцу султана. В воротах двора его стояло в два ряда около 50 человек регулярной пехоты, тощих, неопрятно одетых молодых людей. Сераскир принял нас в холодной зале. Редко можно найти человека забавнее его по наружности. Ему 65 лет, он малого роста, несколько сутуловат, с отвислым брюхом и небольшою седою бородою; одежда его состоит из синей солдатской шинели, сшитой на образец нашей солдатской, с прямым воротником и обшлагами на рукавах; шинель же сшита с какими-то складками или застежками на спине, так что трудно угадать и мысль их в принятии такого одеяния и узнать, к какому оное роду принадлежит. Турки, вводя регулярство в своих войсках, хотели во всем подражать Европейцам и не догадались заметить, что офицеры не носят солдатских шинелей и сюртука.

На голове у сераскира была большая красная феска с огромной синей кистью, коей верхушка в бумажном завитке; сие заменяет им кивер и фуражку, но у сераскира из-под фески местами торчал еще какой-то шелковый платок. На ногах он имел панталоны и черные козловые сапоги. Поступь и все движения сего старика быстры, он весел и разговорчив.

Прием сераскира был весьма ласковый. После поданных трубок, я и Бутенев повторили ему тоже слово в слово, что мы говорили рейс-ефендию. Этот не успел скрыть радости своей: он говорил, что я не должен медлить поездкою своею в Александрию, но что я встречу в Магмете-Али человека хитрого, который не пощадит перед мною и слез своих, дабы склонить меня на его сторону; он будет всячески стараться оправдать себя. Сие было сказано из личной вражды его к Египетскому паше, на коего он отчасти и воздвигнул войну (сам он некогда был пашею в Египте). Я отвечал, что за меня и мою твердость порукою выбор Государя. Когда же Бутенев сказал ему о флоте, то он спросил, из которого моря будет флот; ибо он сперва думал, что речь шла об эскадре Рикорда, которая ныне находится в Навплии и которая очень малочисленна; но он более еще обрадовался, когда узнал, что дело идет [371] о Черноморском флоте. И пяти кораблей будет слишком достаточно, сказал он, дабы разбить весь Египетский флот.

Смена капитана-паши Галиля (приемыша или любимца Хозрева) произошла по искам визиря, ныне главнокомандующего (он также приемыш Хозрева). Старик был недоволен сею сменою, сказался больным и три дня не выходил из комнаты; но султан, видя его огорчение, съездил к нему сам и тем утешил его. Не менее того Хозрев еще до сих пор сожалеет о Египте. Дабы испытать его образ мыслей, я заговорил о достоинствах Галиля. Старик признал их в полной силе. Он теперь упал, продолжал он; это может со всяким случиться. — Сбережение флота уже есть блистательный подвиг, сказал я, который вполне принадлежит Галилю-паше. — Правда, отвечал старик, он в немилости ныне; но он оставил место свое без срама, с честью сдал свое звание другому. — Вы много воевали, сераскир-паша, опытны в военном деле и без сомнения умеете ценить и достоинства визиря, коего первый и важнейший подвиг состоит уже в том, что он поставил Египтян в оборонительное положение и сам принял вид наступательный. — «Справедливо, сказал Хозрев; я много, много воевал и на море, и на суше (о визире он ничего особенного в похвалу его не сказал, негодуя, кажется, за опорочение у султана Галиля-паши). Теперь дела Египтян плохи, и на днях мы должны услышать о победе, одержанной визирем над Ибрагимом. Первый теперь в Лаодике, а последний в Конии; но визирь окружил Конию и возьмет ее, ибо там не более 16 т. войск. Окружая, хотя малый корпус, визирь сам растянется; я не вижу надобности окружать Конию, дабы ее взять: Ибрагим, заметя, что силы визиря растянуты, может их атаковать, и тогда он на каждой точке будет его сильнее и может разбить. Превосходство сил визиря слишком велико, и он может сие безопасно сделать; но не лучше ли еще менее рисковать сосредоточиванием сил своих? Нельзя такого большого количества войск держать в одном месте». – Так зачем же медлить? Следовало бы и атаковать Ибрагима, сказал я. — «Он будет его атаковать, коль скоро только приблизится корпус Осман-паши, состоящий из 15 слишком тысяч и идущий из Требизонда чрез Цесарию на Ираклию, что у подошвы гор Тавра. Корпус сей должен отрезать Ибрагиму обратный путь; тогда вся его армия погибнет". — Движение сие очень искусно, сказал я, и Лазы, идущие с Осман-пашею, мне известны, как народ храбрый; но вы напрасно берете действия отдельного корпуса в соображение главного дела, ставя оное в зависимость от первого. Я скажу вам, что когда фельдмаршал Паскевич прибыл к [372] армии в Польшу, то первым действием его было собрание всех войск под руку, и он более не разделялся до самого взятия Варшавы; если же он и имел некоторые отдельные маловажные части, то оне не входили никогда в общее соображение успеха всего дела. — "Кор-дарме, кор-дарме, отвечал сераскир, дабы показать свое знание названия сего. Точно не должно разделять, и если противудействующее войско разделилось бы на две части, то надобно прежде атаковать одну и разбить ее, а потом другую. Но мы имеем до 80000, кроме Осман-паши, а Ибрагим не имеет и 20000 в Конии. Говоря это, достал он из комода какие-то две старые карты Анатолии, одну морскую, а другую части земель около Конии; на них ничего не было видно, он долго искал названные им места, но ничего не нашел и, отдавая их, сказал: "Посмотрите, вы тут все найдете. Тут должна быть и Кесария, и Лаодикея, и горы". Но я настаивал, дабы вразумить ему свое и хотел убедить его, что нельзя было принять в соображение решительных действий отдельный корпус, который отдельно мог впрочем принести большую пользу; но что недостаток продовольствия, дурные дороги, непогода, наконец неудачи могли остановить Осман-пашу, и через то рушились бы все предположения визиря. Сераскир понял мою мысль и признал ее. По крайней мере, спросил я, состоит ли Осман-паша в совершенной зависимости визиря? Сераскир не понял меня (зависимостью полгал он покорность: столь они привыкли к непокорности). "Я знаю Осман-пашу, сказал сераскир; он человек хороший, покорный и верный. Правда, что любит Богу молиться слишком долго, но я в нем уверен". — Не в том дело; если ему приказано повиноваться визирю, то нет сомнения, что он и будет ему повиноваться. Но дано ли ему сие приказание, необходимое для успеха всего дела? — «Как же, как же, сказал старик, все отдано визирю, он всем управляет".

Я видел однакоже из сих речей, что многое было у них из виду упущено, и казалось мне, что весь план кампании был соображен сераскиром, который, может, и управлял военными действиями, сидя в Царьграде, что не могло иметь хороших последствий. Вообще же я нашел в нем слишком большую самонадеянность на успех, а притом и невежество в делах; ибо на вопрос мой не умел он мне утвердительно отвечать, в лагере ли или в квартирах расположены Турецкие войска. "И в лагере, и в квартирах, сказал он; теперь холодно, нельзя всем в лагере быть". Он уверял меня, что статья о продовольствии войск была совершенно обеспечена, и я слышал, что сие справедливо (визирь прежде всего обратил на сие внимание свое); но кажется, что оба войска стоят [373] друг против друга, ничего не предпринимая; слышно, что Египтяне укрепляются в Конии. Я передал сераскиру поклон графа Орлова, который с ним был в коротком знакомстве в бытность его в Константинополе и который с ним держался в близких сношениях. Он отзывался с дружбою об Орлове. Наконец я просил его доставить мне первые благоприятные известия, которые он получит из армии, что он мне также обещал. Сераскир сам видел, что представление мое султану требовало поспешности и сказал сие. Я просил его ходатайства к доставлению оного сколь возможно скорее.

Дабы поддержать разговор наш, я встал и, подошед к углу, взял из стоявших там ружей одно всех менее и стал его рассматривать. Сераскира сие заняло. Он встал и, взявши у меня ружье, поставил оное к ноге и сказал, примеривая дуло к плечу, что оно сделано по его росту. Потом он стал хвалиться знанием своим ружейных приемов и два раза сделал на караул. Нельзя себе вообразить смешнее фигуры сего уродливого старика с ружьем на карауле. Он хвалился Царьградскою фабрикой ружей, которые между прочим были у него в комнате содержаны очень нечисто, так что я около них перемарал свои перчатки.

Разговор продолжался о Карсе, Аджарцах, Эрзруме, Персиянах, местах, в коих он был, и я с ним тогда начал говорить по-турецки. Он долее задерживал нас; но мы извинились опасением беспокоить его и ушли.

Драгоманы Вогороди и Франкини присутствовали тут и переводили. Из них первому платится от нашего правительства, дабы он служил нашим пользам; но он, как мне видно было, более склонялся в пользу Турок, чем в нашу, и без сомнения, не на него бы можно положиться.

На обратном пути от сераскира, близ пристани, остановился я у караульни, на крыльце коей стояли два несчастные часовые, и, вошед в караульню, потребовал офицера, который показал мне все помещения чисто и хорошо отделанные; в караульне вместо 20 солдат было не более 10, у коих ружья нечищеные висели на стенах, люди же сидели полубосые на полу. Я просил офицера показать мне ружейные приемы и маршировку. Несчастных замарашек поставили во фронт, и они по команде офицера своего 2-го полка 6-й роты юз-баши Гассана, сделали ружейные приемы, и хотя они в оных не соблюдали с точностью правил, но я заметил в них способность к сему делу и довольно проворства в обращении с ружьем. Нельзя большего ожидать от молодого войска; но [374] неопрятность одежды, рук, обуви и самого ружья не может прекратиться. Люди очень молоды и слабосильны, но двигаются и исполняют все с беспрекословною покорностью и тишиною. Сие посещение мое без сомнения будет сообщено сераскиру и султану, которые с удовольствием услышат поправки и замечания мною сделанные офицеру и в особенности похвалу, которой я не щадил.

Мы отплыли в 3-м часу в лодке Бутенева и уже в 6-ть часов прибыли в Беуг-дере. Катер мой отстал почти часом, что можно приписать как к устройству нашего гребного судна, так и к нерасторопности матросов. Все отправление службы на фрегате моем ни на что не похоже: начальство слабо и допускает шум, разговоры во время управления парусами, так что на палубе во время какого-либо действия снастями более похоже на ярмарку, чем на присутствие воинской команды, а экипаж мой еще из числа избранных со всего Черноморского флота, погрязшего в чрезвычайное запущение многими годами бездейственного пребывания своего в Севастополе.

12-е число прошло без всякого дальнейшего действия по поручению на меня возложенному. Поутру Бутенев просил меня присутствовать при разговоре его с поверенным в делах князя Милоша Сербского, который сообщил ему письмо князя Милоша, уведомляющее его о возмущении, происшедшем в нескольких деревнях округов, долженствующих по трактату нашему войти в состав княжества Сербского. Исполнение сего по трактату до сих пор было замедлено Турками, и они поставляют тому причиною то, что они в таком случае должны из сих округов выслать мусульман, Босняков и Албанцев, что произведет дурное влияние в теперешних обстоятельствах, когда только что затих мятеж в сих областях, снабдивших даже визиря войском против паши Египетского. Возмущения же сии между Сербами сих округов произошли от новых податей, наложенных пашею, там управляющим, и от насильства, употребленного им с несколькими женщинами; князь Милош опасался, чтобы возмущение сие не распространилось и далее и потому просил совета Бутенева, коему поручено было от министерства нашего настаивать на исполнении сей статьи трактата, при чем князь Милош излагал желание свое послать посольство в Петербург с жалобою на медленное исполнение сего условия.

Я советовал Бутеневу не мешать сего частного случая с делом разграничения Сербии, дабы тем не затруднять Турецкого правительства и, напротив того, дать оному оборот частности, представя Турецкому правительству, сколько такого рода обхождение могло быть [375] для оного вредно в теперешних обстоятельствах, и настаивать, дабы обиженным было сделано немедленное удовлетворение, что и Бутенев признал основательным. Поверенного же Сербского Лазаря Петровича уговаривал я представить князю Милошу, что, зная участие, которое Государь принимает в делах их, не должен он был в теперешних обстоятельствах спешить, а взять терпение; что перемена сих обстоятельств могла в самой скорости привести в исполнение требование его, и что настойчивость его не знаменовала той преданности, которую Государь был в праве ожидать от него; что же касалось до посольства в Петербург, то сие без сомнения от него зависело, и никогда ему не будут отсоветывать отправление оного, но что о мере сей оставалось жалеть, потому что не было сомнения, что оная не будет иметь никакого успеха.

Странные обстоятельства! Россия, природный и давний враг Турции, ныне поддерживает упадающее царство сие, и Турция должна положить лучшие свои надежды на Россию. Но час падения Порты ударил, и если предпринимаемые ныне Государем меры отсрочат на несколько времени разрушение Отоманской империи, оне не остановят хода дела, к коему влекут самые обстоятельства, и преобразования, последствия коих мы не можем с ясностью изложить, произойдут в сей древней столице мира.

13-го. Приезжал ко мне драгоман Вогориди с поздравлением от султана с приездом. Я спешил его аудиенциею, которую он и обещал мне 15-го числа непременно; но на вопрос мой, не предвидит ли султан препятствий к отправлению моему в Египет, решительного ответа не получено. «О сем будут рассуждать, говорил мне Вогориди, в совете, который сегодня имеет собраться, и вероятно, что в отправлении вашем вы не встретите препятствий; но дело сие должно быть рассмотрено в совете, и сие надобно допустить: ибо султан имеет также свои соображения, касающиеся единственно до его народа, коего он желает знать мнения». Я возразил, что в совете сем должна весьма приняться в соображение воля Государя, коей сопротивление могло быть неприятно Его Величеству; словом, дал почувствовать Вогориди, что отправление мое не должно быть подвержено никакому сомнению.

Поверенные в делах других держав, в особенности Франции, много беспокоились, стараясь узнать цель моего отправления; но правительство Турецкое оную скрывало: ибо оно не доверяло Французскому правительству, которое желало вмешаться в сие дело с тем, чтобы султан уступил Сирию Магмету-Алию. Вогориди однакоже в разговоре своем показал, что он разумел цель правительства нашего, [376] предпочитающего иметь на престоле Турецком слабого султана Махмута бодрому и деятельному Магмету-Алию. Казалось мне однакоже, что Турки более затруднялись рассуждением касательно принятия помощи флота, чем отправлением моим, и что они смешивали сии два обстоятельства; почему мы с Бутеневым изложили ему с ясностью, каким нечаянным случаем встретилось, что я ему доставил дубликаты бумаг, отправленных 24-го Ноября из Петербурга с нарочным фельдъегерем сухим путем и еще не прибывшим, почему и показали ему подлинный дубликата, и он кажется, вразумился. При отъезде же он просил у меня ответа на приветствие султана. Я поручил ему сказать, что как послание мое имеет целью изъявление дружбы Государя, то я находил, что поручение такого рода для меня лестнее всех успехов, которые я имел в военных делах в течение службы моей. И с сим Вогориди отправился.

14-го ничего не произошло, исключая того, что первый драгоман Порты Франкини приехал с известием, что 15-го числа должна быть у султана аудиенция; но к вечеру Бутенев сообщил мне известие, что слух носился о совершенном разбитии великого визиря. Бутенев не верил сему слуху, который однакоже мне казался правдоподобным, судя по скрытности, в которой от меня держали ход военных действий армии Турецкой.

15-го пришло уведомление от султана, что он желал меня видеть поранее, то есть около 10 часов утра; потому я и отправился отсюда водою в 9-м часу утра. В начале 11-го часа я пристал ко дворцу его, вновь выстроенному на Европейском берегу Босфора, называемому Чираган или Светящему. При мне были все офицеры, прибывшие со мною, т. е. полковник Дюгамель, капитан-лейтенант Серебряков и адъютант мой Харнский; переводчиком находился при мне в сем случае первый драгоман нашей миссии Франкини.

При входе во двор султана заиграла полковая гвардейская музыка султана, стоявшая на левой стороне. На правой стороне стоял караул, который отдал честь. Встречен же я был несколькими штаб-офицерами, которые повели меня направо на небольшую лестницу, ведущую в приемную комнату, кажется, Ахмет-паши-ферика. Ахмет-паша-ферик, дивизионный генерал и любимец султана, имеет управление во дворце султана. Сераскир и рейс-ефенди встретили меня на крыльце. Мы сели, и подали обыкновенное угощение: кофе и трубки. Турки затруднялись начать разговор; я его тотчас открыл спросом у рейс-ефендия об известиях из армии великого визиря. Он смутился и не умел отвечать; но переводчики Франкини и Вогориди немедленно приступили ко мне, прося избавить его от ответа, [377] который он в теперешнее время не мог дать, но который он не замедлит мне сообщить при первой возможности.

Я занялся с сераскиром, а между тем Вогориди говорил с рейс-ефендием, и вскоре он подошел ко мне и сказал на ухо, что дела Турок нехороши, что потому рейс-ефендий и избегал говорить об оных, но он обещался мне их сообщить. Между тем он просил меня не говорить о сем теперь. Я не видел надобности в таком случае продолжать разговор сей, тем более, что главный предмет оного мне уже был известен, а потому и обратился к другим предметам. Через полчаса меня повели через двор при звуке той же музыки в отделение, в коем находился султан, и посадили в приемной комнате, где те же чиновники меня сопровождали. Я просил рейс-ефендия сообщить мне, какой ответ последовал от султана на счет моей поездки в Александрию. Не лучше ли, отвечал он, когда вы ныне можете услышать его из уст самого султана? Он и сераскир просили меня говорить с султаном по-турецки; я отказывался слишком малым знанием Цареградского наречия, которое показалось бы здесь странным. Дела нет, дела нет, отвечали они. Не лучше ли, если государи излияют выражения дружбы своей чрез одного посредника без переводчика? Мы все выйдем, и вы тогда будете одни с султаном. — Без сомнения, сказал я: если вы меня доведете до крайности, то я заговорю и по-арабски.

Скоро меня пригласили к султану. Он сидел недвижим в небольшой комнате, чисто и со вкусом убранной, на канапе. Лицо его занимательно и внушает участие; но на оконечностях оного начинает показываться краснота, которая его однакоже еще не безобразит. Он носит небольшую подстриженную бороду, на голове красную феску; платье его род казачьего, сверх коего он имел синий плащ.

Я подошел к нему с правой стороны и только начал выражать уверения дружбы Государя, как он прервал меня с поспешностью и улыбаясь сказал мне по-турецки: Говори по-турецки, говори по-турецки, он по-турецки знает. Я сказал ему речь свою вкратце по-турецки и вручил письмо Государя, которое он вручил подле его стоявшему с другой стороны сераскиру. Султан хотел отвечать, но обробел, смутился и, заикаясь, сказал несколько слов. Речь его подхватили переводчики Вогориди и Франкини, объясняя ее. Я опять начал и объяснил ему через переводчика поручение, которое на меня было возложено Государем к паше Египетскому. Он прервал меня: «Касательно сего я поручил своему рейс-ефендию сообщить ответ мой, и он исполнит сие». — Не замедлю спросить у него о том, отвечал я; но я должен изложить вам, что мое поручение к [378] Магмету-Алию заключается в двух словах. Оно кратко и выразительно: я объявлю ему, что Государь враг восстания и друг Вашего Величества; что если он будет далее продолжать свои военные действия и не повинится султану, то будет иметь дело с Россиею. — «Магмет-Али много виноват перед мною», отвечал султан с жаром, и он начал объяснять вину его и отношения между ними существующие. — Кто сомневается в справедливости дела Вашего Величества? сказал я, и как мне казалось, что он заговаривал об условиях, предложенных ему будто Магмет-Алием для примирения, то я, прервав его речь, сказал, что я весьма далек от того, чтобы входить в какие-либо переговоры с Магмет-Алием, что принять мне их на себя было бы противно воле Государя, который не иначе разумел покорность Магмет-Алия, как подданническую. Он прежде всего, сказал я, должен повиниться перед своим государем, от одного коего зависит его участь.

«Слышите, слышите! сказал султан, обращаясь ко всем. Первые условия подданного к своему государю; не иначе и я сие также разумею». Я хотел только начать сравнение положения его с положением Государя в делах Польши; но султан предупредил меня: «И Государь не принял переговоров с Поляками, он покорил и смирил их». — Так и Государь наш поступил, сказал я; ныне же, посылая меня к Магмету-Алию, он надеется достичь двойной цели. Первая состоит в том, чтобы устранить его и остановить в злодейских его умыслах; вторая же в том, дабы сим снова убедить ваше величество в тех чувствах дружбы и расположения, который он вам уже изъявил через посредство графа Орлова и бывшего в Петербурге посланником Галиля-паши.

«Дружба Государя велика, сказал султан; я убежден в оной, он мне уже много дал доказательств в искренности своей; но Магмет-Али хитер, лукав, лжив: он будет жаловаться и склонять на свою сторону». — Я слышал уже сие, отвечал я, и не опасаюсь его увещеваний. Я солдат, военный человек, а не дипломат; слова мои коротки и просты, я не опасаюсь козней и коварства Магмета-Алия, ибо я не буду распространяться в переговорах с ним. — «Не менее того есть обстоятельство, которое должно вам пояснить, сказал султан, при отъезде вашем, и я возложил сие на рейс-ефендия». — Я со вниманием выслушаю ваши поручения, отвечал я, перед отъездом моим; они будут для меня полезны. Султан выслушал сие с большим удовольствием и повторил приказание свое рейс-ефендию. Тогда ввели неожиданно для меня Дюгамеля, Серебрякова и Харнского; ибо я условился было с рейс-ефендием прежде испросить у [379] султана позволения представить сих чиновников, и я, не кончивши разговора своего с султаном, не успел еще испросить у него позволения; но сие было сделано с поспешностью чиновниками султанскими и в особенности Вогоридием, которые как будто торопили нас и желали ускорить конец аудиенции. Султан спросил имена их, приказал их записать и вскоре дал им знак прощания. Они вышли, и за ними отошли все к дверям, как будто желая и меня увлечь; но я, видя, что султан желал со мною еще говорить, остался подле него и продолжал уверения в дружбе к нему Государя, к коим он был очень признателен; но, заметя, что он как будто вынужденно желал уже конца аудиенции, я поклонился и пошел тихо к дверям. Султан встал и, провожая меня до дверей, несколько раз останавливал меня, говорил и, наконец, у самых дверей еще сказал мне несколько приветствий. Я вышел, и меня повели опять в приемную, где сераскир и рейс-ефендий занялись разговорами со мною. Я просил последнего без отлагательства сообщить мне поручения султана; но он убедительно просил меня отложить сие до 17-го числа, извиняясь государственным советом, который должен был собраться 16-го числа и в коем должны были обсуживать настоящие обстоятельства. Между тем я записал по просьбе ферика имена офицеров, сопровождавших меня, и записку мою, по-турецки написанную, отнесли на показ к султану. Он прислал ко мне опять ферика с повторением сказанного им о лицемерстве Магмета-Алия, против коего он меня предостерегал. Я благодарил его за сии предостережения, но отвечал, что выбор Государя моего ручался за меня. Я вторично просил рейс-ефендия сообщить мне известия из армии. Они не хороши, отвечал он. Я задумался. Он приметил сие. «Теперь, сказал он, я вижу, что вы принимаете душевное участие в нашем положении.» — Зачем же вы медлите их сообщить мне? — «Вы все узнаете, потерпите несколько». Сераскир при сем вмешался в разговор. Вам необходимо знать, сказал он, то, что султан вам хочет сказать о делах с Египтом; тут и о французах идет дело.

По прибытии моем в Беуг-дере, я узнал о пребывании здесь служившего впоследствии Турецким офицером путей сообщения Рёльи. Человек сей казался мне преданным; он до моего приезда хвалился тем, что служил при мне. В бытность войск наших в Эрзруме, когда, после заключения мира с Турциею, он оставался при генерале Панкратьеве, в минуту огорчения (не по службе, а домашнего), он сказал, что он перейдет служить к Туркам. Слова сии были переданы Панкратьеву, от коего он не скрыл их и сознался в своей неосторожности. Панкратьев принял сие в настоящем виде и, [380] заметив ему неосновательность его поступка, отправил его на свободе в Тифлис, объяснив в донесении своем, что он приписывал поступок сей к временному помешательству ума. Оно и было так принято Паскевичем в уважение того, что генерал Бенкендорф, начальник жандармов, в особенности принимал участие в положении Рёльи, коего посему подозревали незаконным сыном его от Француженки Ксавье, державшей модный магазин в Петербурге. Но при всем том Паскевич, преследуя всех тех, которых я любил или которые при мне служили, напоминал несколько раз, что Рёльи был убийцею по тому случаю, что по прибытии в Грузию он имел несчастие убить на поединке одного офицера Алексеева, человека буйного и развратного, который его без всякой причины оскорбил на улице и с настоянием вынудил к поединку. Умирая, Алексеев сознался в вине своей. Дело было исследовано, Рёльи был отдан под суд; но Государь, рассмотрев дело, признал Рёльи не столь виновным и ограничился приказанием выдержать его два месяца под арестом, после чего он был отдан на покаяние в католический монастырь в Тифлисе и, окончив оное, оставался на службе. Не менее того сие происшествие, в совокупности с случившимся после того в Эрзруме, было причиною, что на него дурно смотрели, и я в таком положении оставил его при выезде моем из Грузии. Узнав о нем по прибытии в Константинополь, я желал его видеть; но я опасался сего, потому что говорили, будто он бежал из нашей службы и определился в Турецкую. Я желал узнать о нем и поручил забрать справки; но между тем сераскир, по выходе от султана, сам позвал его и предложил его прислать ко мне. Я воспользовался сим случаем и просил его о сем. Сераскир примолвил, что Рёльи, служа в Турецком войске, приобрел всеобщее уважение, что он находился в сражении под Гомсом, где Турок разбили, и что он лучше кого-либо объяснит мне все военные обстоятельства их. Я просил сераскира прислать ко мне Рёльи, что он и обещал сделать.

Прием мой у султана кончился. Сераскир проводил меня до ворот двора, где он мне показал еще ружейные приемы и приказал Ахмету-паше командовать оные караулу султанскому.

Возвратившись в Беуг-дере, я получил депеши от Нессельроде с курьером, отправленным из Петербурга 24-го Ноября, коих дубликаты были привезены мною к Бутеневу, между прочим особую депешу ко мне, коею Нессельроде приглашал меня преимущественно употребить средства убеждения у Магмета-Алия, разрешая мне в противном случае упомянуть о флоте, коим Государь [381] располагал помочь султану. Он излагал также мысль свою послать Дюгамеля сухим путем через Анатолию под предлогом путешествия, но с тем, чтобы он мог сообщить Ибрагим-паше цель моего отправления в Александрию, что было совершенно согласно и с моими предположениями.

16-го ввечеру приехал ко мне Рёльи, коему я душевно был рад. Он показал мне указ об отставке своей, который был исправен; упоминалось о поединке его, но с оправданием, и я увидел, что он точно не был беглый из нашей армии. Он объяснил мне тогда, что он спросил отставку сам, вскоре по выезде моем, но, будучи между тем командирован в Кутаис, имел еще одно происшествие с одним офицером Броке, выписанным уже несколько времени из гвардии по обстоятельствам тайных обществ. Я знал сего Броке в бытность мою в Грузии. Броке в разговорах неосторожно укорил Рёльи в любовной связи с генеральшею Гессе, коей муж тогда был правителем Имеретии. Клевета сия (как уверяет Рёльи) заставила его вызвать Броке, который, согласившись сперва на поединок, потом донес о сем начальству. Рёльи был взят под арест, и дело исследовано. Он бы остался правым, как он объясняет, если бы его не зачернили полковник Жихарев и другие, вовлеченные в сие дело через сплетни жен, и дабы выручить генеральшу Гессе из следствия, в которое замешали ее имя, он дал на себя подписку с полным обвинением себя относительно к Броке. Его держали на гаубвахте. Между тем вышла его отставка, и его выпустили и приказали ехать в Редут-Кале, откуда комендант должен был его далее отправить. Его отправили в Требизонд, выдавши, по приказанию Государя, за год жалованье; но вместе с тем, сказывал мне Бутенев, запрещено было ему выдавать паспорт для возвращения в Россию. Рёльи, приехав в Константинополь, определился в службу Турецкую в звании инженерного офицера. Он оказал хорошие услуги султану, жертвовал под Гомсом жизнию своею, но остался в Гомсе при занятии сего города Египтянами. Он бежал из Гомса и возвратился в армию Турецкую в Конию; когда же визирь принял начальство над оною, то потребовал, чтобы все иностранцы из оной удалились, и Рёльи возвратился в Царьград, где и остался в службе сераскира. Он был в независимости от нашего посланника, но также не хотел зависеть и от Французского посланника, который его принял очень дурно, сказав, что если он служил в Русской армии, то не может во Французской служить иначе как солдатом, и отказал ему даже в денежном вспомоществовании. [382]

Рёльи находился в затруднительном положении. Отвергнутый всеми, он имел мало надежды и на сераскира, который не платил ему исправно жалованья и как будто бы начинал уклоняться от него. Ему, говорил он, оставалось только уехать во Францию, где он еще имел родных, и определиться в службу рядовым. Я успокоил его, обещаясь приложить все старание мое, дабы он был прощен и принять опять к нам в службу.

Между тем, пользуясь позволением сераскира, я просил Рёльи сообщить мне о Турецкой и Египетской армиях те сведения, который он мог об оных собрать. Он не решился сего сделать пока не получит на сие приказание от сераскира, что нельзя было не похвалить; но так как сераскир объявил ему, что он говорил мне о том, что Рёльи был под Гомсом, то он дал мне копию с рапорта, представленного им сераскиру по возвращении оттуда о состоянии дел и с подробностями о Гомском поражении. Переночевав в Беуг-дере, он 17-го поехал в Царьград, дабы объясниться с сераскиром на счет сведений, которые я требовал.

17-го мы с Бутеневым поехали в Царьград на конференцию, но не к рейс-ефендию, а к сераскиру, где и рейс-ефенди должен был находиться. Сие сделано было по моей просьбе, с тем, чтобы я мог при том случае объяснить сераскиру некоторые обстоятельства касательно военных действий. Мы прибыли в назначенное время; ни того, ни другого еще не было. Мы подождали, и рейс-ефенди первый приехал. Я просил его сообщить мне то, что султан ему приказывал, и он мне только передал слова султана касательно осторожностей против коварства Магмета-Алия. Дела их в Анатолии шли дурно; войско было разбито, и великий визирь взят в плен. Между тем прибыл и сераскир. Он желал знать, какого рода военные соображения имел я ему сообщить. Я начал о флоте. Это уже кончено, сказал он: султан будет его просить, когда запонадобится. Тогда я предложил отправление Дюгамеля. Рейс-ефенди, коему я уже о сем говорил до прибытия еще сераскира, принял было тогда мысль сию с удовольствием; но сераскир стал ей противиться, говоря, что оно будет бесполезно, потому что Ибрагим-паша отзовется простым исполнителем воли отца своего, не снабдившего его наставлениями на такой случай. Наконец он согласился, но не показывая никакого личного участия в сем деле. Он обещался снабдить Дюгамеля всем нужным, то есть проводниками, дабы он мог достичь своего назначения. После, подумавши, он просил меня приостановиться несколько сим отправлением и опять повторил мне не имею ли чего особенного еще сообщить ему о военных [383] делах. Я коснулся обезоружения восточных берегов Босфора. Он мысль сию принял; но возразил, что крепостцы, окружающие батареи их, могут держаться, что я опроверг. Наконец он сказал мне, что все меры будут им взяты, дабы сохранить Босфор, что он соберет все гребные суда того берега на Европейский; но вообще он весьма легко судил об угрожающей опасности. Видя однакоже мою настойчивость, он отложил дело сие до другого дня, прося меня приехать в загородный его дворец близ Беуг-дере. Я сказал, что не сделаю сего, если он не расположен искренно выслушать меня и если он с такою же откровенностью не сообщит мне в подробности состояния дел их. Тогда он убедительно просил меня на другой день приехать и изложить письменно виды мои, обещаясь также письменно изложить и обстоятельства, в коих они находятся. За сим старик взял ружье и проделал ружейные приемы, вытвердивши заблаговременно командные слова наизусть, прося меня командовать, что я сделал. Я просил его также снабдить Рёльи подробнейшими приказаниями на счет сведений, которые мне, были нужны, и при выходе, встретя Рёльи, я привел его к сераскиру, который ему приказал вполне удовлетворить меня.

Но прежде чем кончить конференцию нашу, я просил рейс-ефендия повторить мне слова султана. Он тоже сказал, но просил меня сказать ему, какой он должен дать ответ иностранным министрам, которые любопытствовали знать цель моего путешествия. Дело было уже сообщено ко всем дворам из Петербурга, и потому я разрешил, с согласия Бутенева, рейс-ефендию уведомить их о сем по отъезде моем. Ему также сказали, что Персидскому шаху сие было также сообщено; наконец, что Государь не имел надобности скрывать дружбы своей к султану. Сие сообщение совершенно обрадовало Турок; они по крайней мере видели искренность Государя и удалили всякую мнительность. Я просил два раза Рейс-ефендия сказать мне, не имеют ли они уже каких-либо переговоров с Магмет-Алием. Никаких, утвердительно отвечали они. Он два раза уже присылал посланцев для переговоров, но он требует Сирии! Пускай он изъявит покорность свою, очистив Сирию; тогда, может быть, султан согласится с ним переговаривать. — По крайней мере примется ли посланец от него? — Примется, если пришлет, отвечал сераскир. — Как же вы говорили о Французах у султана, спросил я рейс-ефендия. — Я говорил, подхватил сераскир, я предостерегал вас только против окружающих его иностранцев.

Текст воспроизведен по изданию: Из записок Николая Николаевича Муравьева-Карского // Русский архив, № 7. 1894

© текст - Бартенев П. 1894
© сетевая версия - Тhietmar. 2006
© OCR - Хартанович М. 2006; Karaiskender. 2021
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Русский архив. 1894