-

ГЕЛЬМУТ ФОН МОЛЬТКЕ

ПИСЬМА МОЛЬТКЕ О ТУРЦИИ

Briefe ueber Zustaende und Begebenheiten in der Turkei aus den Jahren 1835 bis 1833, vor Helmuth von Moltke, Hauptmann im Generalstabe, spaeter General-Feldmarschall. Zweite Auflage. Berlin. 1876.

(Статьи третья u последняя) ¹.

Письмо XXVI.

Чума.

22-го Февраля 1837 г.

Я только что окончил план Константинополя и убедился, что ни в какой другой столице мне не удалось бы так беспрепятственно рисовать на улицах, как здесь. «Харта», — говорили турки, заглядывая в мои чертежи и спокойно отходя прочь. В голосе их ясно слышалось: «ничего мы в этом не понимаем». Глядя на мою мензулу, дети принимали меня за продавца лакомств и заискивали во мне; женщины, особенно турчанки, допытывались, что я такое рисую и на что нужны падишаху мои картинки. Им доставляло большое удовольствие, когда я снимал с них портреты, что для меня было очень легко: стоило только нарисовать на бумаге длинное покрывало, два больших черных глаза, кончик носа, густые, сдвинутые брови — и портрет годился для любой из них. Всех назойливее приставали ко мне греки и евреи; но одного крика моего чауша: «Ясак дир!» (запрещено) было достаточно, чтобы разогнать их, как стаю воробьев.

В последнее время мне приходилось иногда расчищать снег, для измерения местности; но обыкновенно, даже в январе погода стоит такая теплая, что можно постоянно работать на чистом воздухе. Теперь февраль, и здесь уж продают фиалки, цветут: белый шиповник, вишни и миндаль; на лугах распустились крокусы и примулы. Я охотно прислал бы в письме обращик здешней флоры, но боюсь, как бы его не задержали в карантинной таможне, по случаю свирепствующей здесь чумы.

Из Египта или Трапезунда пришла к нам эта зараза — не могу сказать, так как этого никто до сих пор не знает. Чума — чистая загадка Сфинкса, стоящая жизни каждому, кто пытается разгадать ее; [323] так было с французскими врачами наполеоновской армии в Египте, и недавно с одним молодым немецким врачом, который, в течение 30 дней, делал над собой самые невероятные опыты; наконец, он отправился в турецкую паровую баню и вслед, затем лег в постель рядом с чумным. Через 24 часа его уже не было в живых.

Очень вероятно, что все большие, густонаселенные города Востока, с узкими улицами, стоящие на известном градусе широты, служат рассадником чумы. Она не уживается ни с сильными морозами, ни с сильными жарами. В Персию она еще не заглядывала и, свирепствуя около устья Нила, никогда не переступала выше порогов этой реки.

В Европу чуму заносили, но сама она там никогда не зарождалась. Что зараза сообщается через прикосновение к больному или к вещам, ему принадлежащим, в особенности, к шерстяным и бумажным тканям — это, несомненно; но для прилипчивости чумы все-таки существуют некоторые границы. Вот живой пример, подтверждающий мои слова: в чумном госпитале франков, в Пере, живет уже несколько лет сряду католический патер, который не только напутствует св. дарами умирающих от чумы, но даже меняет на них белье, поворачивает их в постели, ходит за ними и хоронит их. Патер — человек полный, даже жирный; его христианское самоотвержение, в моих глазах, выше всяких геройских подвигов на поле битвы. Патер говорил, что в молодости он перенес уже однажды чуму, но известно по медицине, что это вовсе не гарантирует от вторичного заражения. Надо полагать, что зараза легче всего передается посредством испарины в руках; вообще же чумой преимущественно заболевают люди, предрасположенный к принятию ее. Я считаю невозможным заразиться только вследствие встречи с зачумленным. В нынешнем году эпидемия свирепствует в Константинополе сильнее, чем во все последние 25 лет; я ежедневно слоняюсь по самым узким проулкам и самым грязным предместьям города, где население страшно скучено, захожу в госпитали, беспрестанно натыкаюсь на погребальные процессии, встречаюсь с зачумленными, — и до сих пор жив и здоров.

Главное предохранительное средство против чумы — это чистота; по возвращении домой с прогулки, необходимо переменить все белье и платье, тщательно вымыться и оставить снятое платье развешанным на всю ночь у открытого окна, чтобы оно хорошенько проветрилось. Справедливость сказанного подтверждается тем, что наибольшее число жертв эпидемии выпадает на долю турецкого и еврейского [324] кварталов; франков же, сравнительно, умирает гораздо меньше; между ними чаще гибнут слуги и дети; притом, если умрет один франк, то его смерть наделает больше шума, чем смерть ста турок, так как в каждом доме, где только обнаружится эпидемия, принимают самые серьезные меры предосторожности: все чистится, моется, окуривается, стены белят заново, даже иногда перестилают полы. Турки же в этом отношении в высшей степени беспечны и небрежны.

Примером этому служит следующее: на одной батарее, поблизости от того места, где я живу, устроили временный госпиталь для чумных больных; почти два-три батальона, принадлежащего к этой батарее, умерло. Причиной такой страшной смертности было то, что солдаты, возвращаясь после каждых похорон в свои казармы, притаскивали с собой простыни, в которых были завернуты покойники и их платье, бросали жребий, кому что достанется, а через 24 часа, сами лежали в гробу.

Небрежное отношение к этой эпидемии поддерживается больше всего учеными, которые проповедуют в мечетях и кофейнях, что чумы не следует бояться, что это кара, посланная Богом, и что всех умерших ею Коран причисляет к мученикам. Можно ли после этого ожидать, чтобы турки подчинились каким-либо санитарным мерам.

В газетах говорится, будто в Константинополе в одну неделю умирает до 9,000 человек. Но, сколько мне известно, из госпитальных отчетов, поданных в сераскериат, цифра эта очень преувеличена; в течение 4-5 месяцев, что здесь свирепствует чума, в Константинополе и его окрестностях умерло не более 30,000 человек.

Замечательны следующие два факта: что из драгоманов, ежедневно якшающихся с турками, в течение нескольких сот лет умер только один, и что турок заражается гораздо более, чем франков, но за то последних выздоравливает в десять раз менее, чем первых. Это объясняется большой выносливостью мусульман.

В настоящую минуту предместье Перы представляет мрачную грустную картину; по улицам бродят тощие, исхудалые люди в лохмотьях; в опустелых домах отчаянно кричат дети; это все семьи, из которых чума вырвала или отца, или мать; они содержатся в карантине, пока обкуривают их имущество. Общественная жизнь точно умерла; франки крадутся по улицам в черных клеенчатых плащах с капюшонами и тщательно сторонятся друг от друга в узких проулках; при встрече с христианской погребальной процессией, впереди которой всегда идет священник с длинным черным [325] посохом, для предупреждения прохожих, — они разбегаются; если же с такой процессией встретиться мусульманину то он непременно подойдет, чтобы понести несколько шагов гроб на своих плечах, потому что в Коране сказано, что за это он настолько же шагов будет ближе к раю.

Теперь в Константинополе все дома заперты, как крепости; о вечерах, театрах, собраниях и клубах никто и не думает. Всякий гость наводит ужас на хозяев; его иначе не впустят, как предварительно обкурив с ног до головы, сесть не предложат, руки не протянут; если он привез рекомендательное письмо, его возьмут из рук длинными каминными щипцами и вскроют весьма не охотно; разговор вертится только на чуме, словом, бедному гостю остается одно — как можно скорее убраться восвояси.

Письмо XXVII.

О карантинах в Турции.

27-го Февраля 1837 г.

Страшные опустошения, производимые теперь чумой в Константинополе, побудили, наконец, правительство подумать о мерах против этого бича. Кто-то предложил оцепить весь город карантинным кордоном и, сверх того, отделить им все кварталы один от другого; но, по зрелом обсуждении, решили, что подобная мера может только усилить бедствие, так как зародыш болезни гнездится в Константинополе.

Оцепив весь город, его совершенно отрежут от сообщения, как с окрестностями, так и с ближайшими предместьями; припасы страшно вздорожают, по причине прекращения подвоза, а товары, по причине задержания их на карантинной линии; Константинополь очутится в положении города в осаде, со всеми ужасами ее последствий. Кроме того, учреждение карантина обошлось бы страшно дорого, потому что потребовалось бы выстроить несколько домов, составить огромный штат чиновников и сторожей, с платою им жалованья, а для покрытия этих расходов есть только один способ — обложение новой податью народа, что возбудило бы в нём ропот; притом в Турции менее, чем где-либо, можно отрезать столицу от провинций. Карантин не в состоянии вырвать с корнем болезни; для этого нужны другие меры, а именно, учреждение санитарно-полицейского надзора, размещение по пустым казармам осиротелых семейств, которые живут теперь, лишенные и пищи, и одежды, в палатках посреди улиц. Нет сомнения, впрочем, что в последнем случае, правительство встретило [326] бы сильное противодействие со стороны мусульманского духовенства, которое, опираясь на Коран, не допускает чуждого вмешательства в домашний быт правоверных. Некоторые падишахи Турции стяжали себе славу в потомстве, одни, как завоеватели, другие, как строители водопроводов, госпиталей, школ; но тот султан, который избавил бы государство от бича чумы, увековечил бы свое имя, как благодетель человечества.

Письмо XXVIII.

Путешествие падишаха.

Варна, 2-го мая 1837 г.

Султан прислал мне повеление сопровождать его во время поездки в Болгарию и Румелию. По вычислениям здешних учёных, самыми благоприятными днем и часом выезда его величества из столицы были признаны 24-е апреля, 10 1/4 часов утра. Погода в этот день, действительно, оказалась бесподобной; от азиатских гор подул попутный южный ветер.

Облачившись в турецкое платье и красную феску, присланные мне в подарок падишахом, я с вечера, накануне, перебрался на борт фрегата «Нусрети» (победоносный). В полдень, 24-го апреля, мы увидели зеленый 28-ми весельный каик султана, летевший с быстротой дельфина по направленно к фрегату; матросы взяли на караул, музыка заиграла, паруса развернули до половины. Его величество приехал в пурпуровом гусарском мундире с золотыми шнурами, в красной феске, в белых панталонах с золотыми лампасами и в бархатных черных сапогах; свита была в голубых гусарских мундирах. Мне предложили почетное место между пашами и полковниками. Когда мы уселись, султан поручил капудан-паше сказать мне: «Parfaitement bon le temps». Этим не ограничилось милостивое внимание его; через несколько минуть, падишах заметил, что красная феска очень ко мне идет. Смысл этого комплимента до сих пор остался для меня неразгаданным.

С прибрежных батарей грянули пушечные выстрелы, могучие паруса фрегата развернулись совсем, и мы, с постепенно возрастающей быстротой, понеслись по направлению к грозному Понту Эвксинскому. К вечеру мы вышли из Босфора, оставив далеко за собой два прекрасных австрийских парохода, которым было приказано сопровождать султана. Час спустя после захождения солнца, имам вскарабкался на вершину главной мачты и стал оттуда призывать правоверных к олитве; началось общее омовение и затем все те, на ком не [327] лежало служебных обязанностей, собрались для совершения молитвы на первой батарее, представлявшей прекрасный зал, только с низким потолком.

При наступлении ноли мы прошли уже половину пути, как вдруг налетел шквал; команда, состоявшая из молодых, неопытных матросов, растерялась; сам великий адмирал, морское образование которого ограничивалось тем, что до назначения своего пашей, он состоял гребцом каика в Босфоре, совершенно потерял голову. Ветер трепал нас немилосердно; к счастью, подоспели австрийские пароходы, которые подхватили нас с двух сторон и на буксире доставили благополучно в Варнскую гавань. Лишь только султан пересел в каик, с береговых батарей и с фрегата поднялась пальба; мачты расцветились флагами, матросы усеяли реи.

По выходе на берег, меня поместили в доме архиепископа; это нечто вроде скромного деревянного барака. Мой хозяин носит престранный греческий титул: «деспота», что вовсе не согласуется с его приниженным положением и с обязанностью целовать край одежды турецких пашей. Деспот кормил нас прекрасно и поил, конечно, втихомолку, отличным тенедосским вином.

На следующее утро, падишах ездил осматривать крепость, где я успел уже побывать накануне вечером, для того, чтобы быть готовым отвечать на вопросы его величества. Мне поручили нанести на план в перспективе все укрепления и, кроме того, возложили на меня столько мелких поручений, что я с трудом с ними справился.

_____________

Шумла, 5-го мая 1837 г.

Султан выехал из Варны 3-го мая, и ночевал в деревне, где на этот случай, в течение двенадцати дней, успели выстроить и вполне омеблировать небольшой киоск; завтракал он, 4-го числа, в другой деревне, где, для четвертьчасового пребывания его, выстроили также киоск, и к полудню прибыл в Шумлу. Не доезжая города, его величество, в раскинутой для того палатке, изволил переменить красный мундир на голубой; свита осталась в тех же мундирах; но на нее здесь не обращают ни малейшего внимания и смотрят только на одного. Когда его величество сел на лошадь, в соседних каменоломнях разом раздалось несколько взрывов, заманивших пушечный салют; по обеим сторонам дороги выстроились первые сановники города — на право мусульмане, налево райи; первое место на мусульманской стороне занимали муллы в белых чалмах, затем, гражданские чины; на стороне райи первыми стояли греки, за ними [328] армяне, одни с лавровыми ветвями, а другие с восковыми свечами в руках. Последними были бедные, загнанные, евреи, которых считают здесь не много выше собак, но ниже лошадей. Мусульмане стояли прямо, сложив руки на живот; райи же, даже епископ и священники, пали ниц и лежали до тех пор, пока не проехал султан; они не имели права взирать на светлый лик падишаха. По дороге, в некоторых местах резали баранов, непременно в числе семи: это было нечто вроде жертвоприношения в честь падишаха.

Сегодня пятница — турецкое воскресенье; султан с многочисленной свитой отправился в мечеть, а я пошел осматривать город, чтобы приготовиться к работе. Шумла чрезвычайно живописное место и замечательна в стратегическом отношении; надо пройти знаменитые укрепления, чтобы увидать город, скрытый в долине, между крутыми, лесистыми горами; купола мечетей и бань, стройные белые минареты, множество садов, дома с плоскими крышами, роскошная растительность, все вместе представляет очаровательную картину; всюду бьют фонтаны, журчат ручьи, кругом богатые хлебные поля и горы, покрытая виноградниками и фруктовыми рощами.

Мы путешествуем, как мне сказали, en petit comite, не смотря на то, что у нас 800 лошадей. 7-го числа падишах осматривал крепостные верки и, затем, делал смотр редифам и батальонам милиции. Что страна, то обычай; мы любовались смотром с заранее отмеренного расстояния в 1,000 шагов; его величество изволил сидеть в палатке и все время курить, мы же расположились вокруг него на земле. Мне пришлось, сверх того, присутствовать в этот день при торжественной церемонии облачения 60 вельмож города Шумлы. Падишах сидел на диване под роскошным балдахином; мы, в качестве свиты, выстроились по обеим сторонам его; после совершения обычной молитвы, начали вызывать по именам счастливых избранников; церемониймейстер накидывал на плечи их широкие халаты различных цветов; награжденный целовал халат, затем, касался рукой земли, груди своей, лба и отступал задом, что не для всех обошлось благополучно. По окончании этой странной церемонии, султан держал речь к присутствующим через своего секретаря Вассаф-эфенди; в ней он говорил, что прибыл сюда, чтобы лично удостовериться в положении края; что он намерен заново перестроить город и крепость, и ввести порядок и благосостояние в стране; что закон и право должны соблюдаться не только в столице, но и во всех местах его империи. «Вы, греки, армяне и евреи, заключил султан, точно такие же слуги Божии и мои подданные, как и [329] мусульмане; вера у вас различная, но вас всех одинаково охраняют закон и моя императорская воля. Платите безропотно подати, который я на вас налагаю; деньги эти употребляются для вашей же пользы и для вашего спокойствия». По окончании речи, султан спросил, не притесняет ли их кто и не требуют ли их храмы поддержки?

В этой стране, где простой народ привык все делать даром, считая это обязательной для себя барщиной, султан расплачивался чистыми деньгами за все расходы по своему путешествию. Я слышал, что он взял с собой на дорогу 2 1/2 миллиона гульденов и множество драгоценностей; мы ни разу не проехали мимо калеки или нищего, которому его величество не послал бы золотого. При отъезде из Шумлы он выдал 10 тысяч гульденов на бедных города и при этом многозначительно заметил, что он желал бы, чтобы деньги достались именно нуждающимся людям и не приставали бы к пальцам разбавителей. Имамам приказано было наблюдать за этим. Каждый раз, когда мы возвращались домой, нам попадались на улицах толпы женщин, державшие просьбы на головах; ехавший впереди офицер, срывал с голов бумаги, прятал их в седельную сумку и после передавал визирю.

Недавно султан катался в фаэтоне, мастерски управляя сам четверкой лошадей; одна бедная женщина привязала к палке просьбу и подняла ее как можно выше; но так как мы ехали очень быстро, то никто из нас этого не заметил, кроме падишаха, который остановил тотчас лошадей и приказал отобрать просьбу.

_____________

Силистрия, 11-го мая 1837 г.

Мы прибыли сюда вчера, в час пополудни; в тот же день, вечером, я успел осмотреть крепость и внести ее на план, а сегодня, утром, имел счастье представить свою работу его величеству, который в высшей степени благосклонен, ласков и даже добродушен ко всем его окружающим. Глядя на него, как-то не верится, что это тот самый человек, который обезглавил 20,000 янычаров.

Сегодня я был свидетелем приема князей Гика и Стурдза из Молдавии и Валахии. Нельзя сказать, чтобы прием был очень лестный; этим господам пришлось ждать более двух часов под палящим солнцем, пока его величество изволил выйти из палатки. Султан принял своих вассалов, сидя на бархатных подушках под балдахином; князья, в сопровождении целой свиты бояр, выступили вперед, скрестили руки на груди, пали на колени и [330] поцеловали край одежды его величества, а тот соизволил пожаловать им по 10,000 дукатов, по почетной шубе, по табакерке и по шали.

_____________

Рущук, 14-го мая 1837 г.

Климат здесь прекапризный; сегодня, например, и вчера ночью я чуть не замерз. Султан прибыль в Рущук на пароходе, прямо из Силистрии; на пути его застигла, страшная буря на Дунае; ветер сорвал с мачты императорский флаг, машина попортилась, и пароход погнало к берегу; волны так и били об окна кают; экипаж и свита пришли в неописанный ужас; один только султан сохранил невозмутимое спокойствие. К вечеру погода разгулялась, и мы все собрались на берегу Дуная, для встречи его величества. Тут в первый раз донесся до меня из Журжева давно знакомый колокольный звон.

Рущук расположен на отвесной горе, высотою в 50-60 фут, падающей прямо в Дунай. Весь край обрыва был усеян женщинами и так как они были закутаны в белые покрывала, то издали казалось, будто вершина горы покрыта снегом. На берегу стояли милиция, духовенство различных исповеданий, местные сановники и, наконец, массы народа. Когда я пришел на пристань, чтобы занять свое место, то с изумлением увидел тут старика турка, расположившегося на ковре и подушках, и преспокойно курившего кальян; по бриллиантовому гербу на феске я узнал в нем визиря; синий сюртук с золотыми эполетами вовсе не гармонировал ни с позой старика, ни с его седой бородой, а еще менее с выразительным лицом, чисто турецкого типа. Это был человек, известный целой Европе; ни чьи руки не пролили столько крова, как его. Это был Гуссейн-паша, последний начальник янычаров и первый их паша; по-видимому, гордые преторианцы погибли вследствие предательства своего командира. На сколько энергии выказал Гуссейн в этом страшном кризисе, настолько он оказался слабым и нерешительным в своих действиях в звании генерал-аншефа. В настоящее время, истребитель янычаров исправляет должность паши в Виддине.

_____________

Тырнов, 19-го мая 1837 г.

Какая очаровательная страна Болгария! Это царство зелени; откосы пологих гор, спускающихся в долины, покрыты липовыми и грушевыми деревьями; по обширным лугам протекают ручьи; богатые хлебные поля тянутся на неизмеримое пространство; даже на заброшенной земле растет густая трава. Деревни попадаются редко, за то [331] они очень велики; в отдельных хуторах жить здесь опасно. На этом берегу Дуная мне попадались только турецкие деревни, так как почти все болгары-христиане перебрались на ту сторону реки, в княжества, где звонят православные колокола. Трудно себе представить, что такое православная сельская церковь в Турции. Мне случилось встретить обращик такой церкви в одном довольно значительном селе; на небольшом дворе, рядом с хлевом для буйволов, стоял деревянный барак, в десять шагов длины и ширины, с соломенном крышей и до того низким потолком, что стать во весь рост не было возможности; за отсутствием окон, свет в барак проходил через дверь. На задней стене висел большой кусок клеенки, с прибитыми к ней образами; пара подсвечников да обрывок ковра дополняли убранство Божьего храма.

Здесь, у отрогов Балкана, большинство населения состоит из христиан. Болгары высыпали на дорогу из всех окрестных деревень, чтобы собственными глазами убедиться, действительно ли их кормилец-султан приехал к ним из дальнего Царьграда.

Вчера около полудня мы прибыли в Тырнов. Еще далеко не доезжая до города, мы очутились между двумя рядами несметной толпы сбежавшегося населения и милиционных солдата; греческие женщины унизали плоские крыши своих домов и террас, сторожа торжественный въезд султана. Не может быть ничего романтичнее местоположения Тырнова. Представьте себе узкую горную долину, по которой прихотливо змеится река Янтра между двумя отвесными стенами из песчаника; одна из этих стен поросла лесом, а на другой — раскинулся город; посреди долины возвышается конусообразная гора, обрывистые, скалистые бока которой образуют естественную крепость на острове, потому что река охватывает ее со всех сторон; крепость соединяется с городом натуральной плотиной из скал, имеющей 200 фут длины и 40 вышины, но такой узкой, что она может служить только водопроводом.

_____________

Казанлык, 21-го мая 1837 г.

Сегодня мы перевалили через Балкан. Я думал, что седловина, по которой идет дорога, возвышается не более, как на 3,000 фут над селением Габрово, где мы ночевали; западные вершины гор покрыты снегом; с высоты зубчатого хребта открывается вид на холмистую долину Болгарии и на очаровательную Казанлыкскую долину Румелии. Как на рельефной карте выдаются поля, луга, селения, [332] белые ленты дорог и горные реки, течение которых обозначается могучими деревьями.

Южные откосы Балкан падают в этом месте почти отвесно в равнину, так что мы менее, чем через час достигли прохода Шипка, нарочно пробитого для проезда падишаха. Население здесь чрезвычайно редкое; нам не попадалось никаких строений; за то, по мере приближения к Казанлыку, природа начала принимать совсем другой характер; мы въехали в настоящий сад; я в жизнь мою никогда не видел таких гигантских ореховых деревьев, как здесь, воздух был пропитан ароматом роз. Оно и не мудрено: Казанлык — это европейский Кашмир, или страна роз; тут выделывается знаменитое розовое масло; на месте оно продается по 15 пиастров за драхму.

Сегодня опять повторилась торжественная раздача халатов; она происходила на дворе, султан же сидел в доме, у открытого окна и через Вассаф-эфенди держал речь к народу. Она так оригинальна, что я не могу не привести ее вполне; это была не речь, а скорее, разговор между монархом и лицом, передававшим его слова.

«Нашему повелителю, говорил Вассаф, угодно, чтобы его приказания исполнялись со строгой точностью; он будет навещать вас и впредь, чтобы удостовериться, действительно ли исполнено все так, как он повелел.» — «Да, только не каждый год прервал его султан. «Точно так, поправился Вассаф: его величество будет приезжать, когда найдет это нужным. Всем своим подданным, без различия вероисповедания, великий эфенди обещает защиту и правый суд». Секретарь хотел уже приступить к заключению речи, как вдруг султан крикнул: «Банабак! (слушай, или скорее, смотри на меня). Ты забыл упомянуть о милиции. Скажи им, что это учреждение имеет целью охрану домашнего очага и что во всех других государствах — его величество при этом искоса взглянула на меня — оно давно уже введено.»

_____________

Адрианополь, 1-го июня 1837 г.

Мы прибыли в город, основанный императором Адрианом, родом римлянином, имя которого прославилось на берегах рек Дуная, Ефрата, Тибра и Марицы, Мы пробудем здесь шесть дней и послезавтра отправимся в Константинополь.

Положение Адрианополя тем особенно выгодно, что под ним сливаются четыре значительные реки: Марица, Орда, Тунджа и Узунджа. [333] Адрианополь построен на холме, вершину которого венчает мечеть султана Солимана; множество изящных каменных мостов перекинуто в разных направлениях через рукава рек. По завоевании европейской Турции Османами, Адрианополь сделан был столицею нового государства, как до него была Брусса, а потом Константинополь. В нем до сих пор довольно хорошо сохранились остатки древнего сераля, с очень оригинальной башней, стены которой обложены внутри мрамором и яшмой.

Над всеми городскими зданиями господствует купол мечети Солимана, с четырьмя минаретами по углам; 245 ступеней ведут на верхний венцеобразный балкон каждого минарета, вышина которых 200 фут, при основании в 11 фут в поперечнике.

_____________

Константинополь, 6-го июня 1837 г.

Сегодня, в девять часов утра, мы вернулись в Константинополь и въехали в него через ворота Топкапу (ворота пушек); через эти ворота Магомет II вторгся в столицу греческих императоров и тут же пал последний из Константинов под кипарисом, который рос вблизи этого места. Все жители столицы высыпали на встречу падишаха; по прибытии в сераль, он немедленно удалился для молитвы в тот покой, где хранится одеяние Магомета.

Письмо XXXII ².

Поездка в Румелию, Болгарию и Добруджу. Траянов вал.

Я и мои товарищи, приехавшие из Триеста, — барон Винеке, Фишер и Мэртенс, были вызваны на аудиенцию к султану и получили от него приказание отправиться на Дунай. В Германии мы, просто, послали бы за почтовыми лошадьми и через два, три дня были бы на месте; но здесь потребовалось гораздо больше хлопот и времени. У нас образовался караван из 40 лошадей; так что, когда мы проезжали через мост в Константинополе, то наш кортеж имел очень торжественный вид. Впереди скакал татарин, весь в красном, с пистолетами за поясом; на нем лежала обязанность приготовлять для нас квартиры и лошадей; два другие татарина замыкали поезд, подгоняя отстававших. Военное наше прикрытие составляла три каваса или жандарма; кроме того, нас сопровождали два толмача армянина, двое слуг греков, повар, три турецких офицера, четырнадцать [334] вьючных лошадей, пять суруджей или молодых конюхов и, наконец, пара запасных лошадей.

Пока мы ехали по большой дороге к Адрианополю, все шло хорошо; но затем, наши слуги начали жаловаться, кто на головную боль, кто на лихорадку, а все вообще на усталость от верховой езды. От Чатала-Бургаса мы повернули на Кир-Клисси; горы становились все круче и круче, дороги хуже и хуже, дождь лил, как из ведра; квартиры в деревнях, где нам приходилось останавливаться, были невыносимо дурны. На четвертый день прибыли мы в Умур-Факи, отмеченное на всех картах большими буквами, тогда как это, в сущности, бедная деревушка; две трети домов ее стояли пустыми, потому что обитатели их или умерли от чумы, или разбежались. Когда мы вошли в дом старшины, то все семейство его выгнали вон, разложили на дворе костер и легли спать на козьих шкурах, что считается одним из лучших предохранительных средств от заразы.

На другой день наш караван разделился на несколько отрядов Барон Винеке, и я направились к Бургасу, — пристани на Черном море, оттуда переехали на корабле в Сизополь и далее в Ахиоль, перевалили через Балкан под непрерывным дождем и добрались, наконец, до Варны, где паша принял нас очень радушно и позаботился снабдить всем необходимым.

Холода наступили здесь очень рано; уже в октябре все маленькие речки замерзали по утрам; но хуже морозов был холодный дождь и те лишения, которые мы терпели по милости чумы, опустошавшей, в течение осени, всю Румелии и восточный берег Болгарии. По приезде ночью в какую-нибудь деревню, нам предстояло избрать одно из двух — или рисковать заразиться чумой, или схватить простуду. На наши вопросы, много ли в деревне больных, — турки пожимали плечами, райи подымали вой, и кончалось тем, что мы занимали какой-нибудь уединенный, покинутый домик, выбрасывали оттуда всю утварь, за неимением оконных рам, запирали ставни, разводили на земляном полу большой костер, обсушивались около него и готовили себе ужины. Так шло изо дня в день. Сопровождавшие нас греки не выдержали такой жизни и один за другим начали заболевать; последнего я должен был отправить из Варны на корабле. Лучше всех перенесли это путешествие турки; они смеялись над нашими предосторожностями и преспокойно ложились спать на чужих подушках.

Край страшно пострадал от эпидемии, но все-таки турки не верят в ее существование; болгары же считают ее за женщину, [335] которая бродит по ночам, отмечая свои жертвы. Во многих болгарских деревнях все население, до одного человека, бежало в горы Прекрасный Тырнов, который, не далее как нынешней весной был так оживлен, имел теперь самый мрачный вид; Казанлык точно вымер. Севернее от Балкан чума почти совсем прекратилась; за то война оставила здесь гораздо более страшные следы, чем чума. Нельзя не подивиться, что правительство, в продолжение восьми лет мира, не позаботилось об улучшении быта здешнего населения; можно подумать, что русские только вчера ушли отсюда; города представляют, буквально, груды камней; жители ютятся в хижинах, выстроенных из обломков домов; на срытых до основания укреплениях видны еще следы минных воронок, — точно сейчас после взрыва. В приморском городе Кюстенджи осталось только 40 человек жителей; в Миссиври две трети населения ушло за русскими, а остальная треть скошена чумой; город этот расположен очень живописно на скале, выдающейся в море и имеет грозный вид; развалины пяти православных его церквей свидетельствуют о том, чем он был прежде.

Из Варны я отправился внутрь страны, более или менее мне уже знакомой. В Шумле мне отвели хорошенький домик, где некогда жил князь Милош; здесь нас принял очень любезно Сеид-паша, мушир Силистрии, трехбунчужный паша и визирь. Он довез нас в своей собственной карете до Рущука, а так как там в это время умирало ежедневно от чумы 60—80 человек, то он предложил нам выдержать небольшой, но, по турецким понятиям, очень строгий карантин в его доме.

Из Шумлы паша проводил нас до Силистрии, а оттуда мы вместе с ним поехали в его имение близ Рассовы.

Сеид-Мирза-паша родом татарин из Бессарабии; он начал свою карьеру с должности конюха, служил затем в Аравии, Сирии, Морее, Албании, дрался против русских, образования не получил никакого, суеверен до крайности, но одарен большим здравым смыслом и врожденным тактом.

Вся местность между Черным морем и изгибом Дуная, называемая Добруджей, представляла для меня новый и интересный предмет для изучения. Следя по карте за Дунаем, который все время течет на восток и вдруг под Рассовой, не доходя семи миль до Черного моря, под прямым углом поворачивает на север, можно подумать, что он, силой своего течения, набросал впереди себя горы, сделавшиеся ему преградой и изменившие его направление. Пространство [336] в 200 квадратных миль, лежащее между Черным морем и Дунаем, такая грустная пустыня, что трудно и описать ее; я думаю, что здесь не более 20,000 жителей; куда ни взглянешь, нигде не встретишь ни кустика, ни деревца; крутые горы покрыты выжженной солнцем травой; нужно проехать несколько миль, чтобы наткнуться на какую-нибудь жалкую деревушку, без сада и без реки; жители пьют воду из колодцев. Еще римляне смотрели на Добруджу, как на бесплодный край, который можно легко уступить северным варварам, и отделили его от Мезии каменной стеною, проведенной вдоль целого ряда озер, носящих название Чернаводы.

Последняя война оставила здесь страшные следы; треть деревень, по крайней мере, значащихся на карте, уже не существует; в Гирсове осталось всего 30 домов; часть Исакчи и Тульчи снесены; жившие прежде тут казаки переселились в Россию; небольшое смешанное население состоит теперь из татар, валахов, молдаван, болгар и незначительного числа турок.

Ниже берега Дуная вообще привлекательны; острова реки поросли густым ивняком; гирла похожи на маленькие озера, а в одном месте рукав Дуная, на пространстве 10 миль, образует почти залив, поросший тростником, где могут укрыться даже большие корабли. На значительном расстоянии отсюда белеют берега Бессарабии. В этой пустынной местности уцелели развалины римской постройки, существующей уже 2,000 лет. Это двойной, а в некоторых местах тройной вал императора Траяна, идущий от Чернавода (древний Богаскиой), на берегу Дуная, до Кюстенджи (древняя Константина), на берегу Чёрного моря. Вал имеет от 8 до 10 футов вышины и ров; западная часть его защищена, вместо рва, озерами и болотистой долиной Карасу.

Пространство между Рассовой и Кюстенджи замечательно и в другом отношении. Есть основание предполагать, что Дунай изменил свое течение и что в древности русло его лежало там, где теперь озеро Чернавода; это мнение подтверждается тем, что в одном ущелье по близости от моря, южнее Кюстенджи, нет признаков скал, а только гравий и глина, составляющие ту именно почву, по которой течет Дунай на западе. Когда, несколько лет назад, русские учредили карантин при устье Дуная, в Сулине, то начали опасаться, не имеют ли они намерения захватить в свои руки торговое судоходство по Дунаю. Возбудился вопрос, нельзя ли прорыть канал от поворота реки вдоль Троянова вала; но, по сделанным нами изысканиям, оказалось, что между Рассовой и Кюстенджи нет и следов древнего русла Дуная и [337] что на расстоянии двух часов выше Чернавода река под правильным углом отклоняется от своего первоначального течения. Прорыть канал, конечно, дело возможное, но он обошелся бы в несколько миллионов талеров, не говоря уже о громадных расходах, которые потребовались бы на расчистку открытой гавани Кюстенджи, совершенно засоренной балластом, выбрасываемым здесь в продолжение нескольких сот лет стоявшими на якоре кораблями.

Письмо XXXIV ³.

Древности Константинополя. Храм Софии. Гипподром. Форум Константина. Колонны и церкви. Городская стена.

Константинополь, 28-го декабря 1837 г.

Константинополь так часто делался жертвою опустошительных войн, что в нем исчезли почти все следы древности. При византийских императорах он был покорен римлянами, а от них перешел в руки турок, переменив даже свое название Константинополь на Стамбул. Здесь вы не найдете таких развалин, как в Риме; город на семи холмах при Тибре построен на остатках древнего Рима; город же на семи холмах при Босфоре, состоящий почти из одних деревянных зданий, меняет свою физиономию после каждого пожара. Однако, в нем все-таки уцелели некоторые памятники древности. Главный из них, конечно, храм св. Софии, построенный императором Константином на холме, между Пропонтидой и Золотым Рогом; но несколько столетий, пронесшихся над этим произведением человеческих рук, оставили на нем свои следы; купол его не раз обрушивался, внутренность страдала от огня и, кроме того, приходилось делать к нему гигантские пристройки, чтобы спасти от окончательного разрушения; впоследствии турки поставили на каждом углу его четыре минарета не одинаковой величины, что, по моему мнению, вредит общему впечатлению. Храм освещается рядом окон в куполе, куда я влезал, чтобы полюбоваться окрестными видами.

После св. Софии замечательным памятником древности считается гипподром, от которого теперь уцелели только три колонны и египетский обелиск; у подошвы последнего Магомет-Завоеватель совершал суд и расправу, а ныне царствующий султан водворил на этом месте знамя пророка, отдав приказание истребить янычаров. В самом близком расстоянии от гипподрома, на северо-востоке, стоит храм Софии, а на юго-восток мечеть султана Ахмета. [338]

От знаменитого дворца византийских императоров не осталось ни малейшего следа, так что о месте, где он находился, можно найти только указания в исторических летописях.

Когда император Константин обложил Византию, он велел разбить себе палатку на холме, перед самыми стенами города; впоследствии, в память своей победы, он основал на этом месте форум. От этого великолепного здания уцелела только узенькая площадка, с пятью колоннами из порфира и с капителью из белого мрамора. Время и пожары до такой степени подействовали разрушительно на этот памятник древности, что для поддержания колонн пришлось связать их железными обручами.

Из старо-греческих церквей уцелели многие; но все они обращены в мечети; их легко отличить от прочих мечетей тем, что они похожи на башни. Самая замечательная после храма св. Софии это церковь св. Ирины, обращенная теперь в арсенал при султанском дворце.

Мне остается упомянуть еще о самом древнем и важном историческом памятнике, благодаря которому падение восточной римской империи отсрочилось на целое столетие. Это городская стена. Константинополь, как известно, образует треугольник, обращенный острым своим углом, где сераль, к востоку; основание же его касается южным концом Пропонтиды, а северным — Золотого Рога. Весь этот треугольник обведен толстой стеной, с 300 башнями; первый строитель ее был император Феодосий; но сильное землетрясение 447 года совершенно разрушило ее; префект Кир с такой энергией принялся за восстановление стены, что через три месяца она была готова; высота ее от 30 до 40 футов, а наибольшая толщина от 5 до 8 футов. От времени известка и камни слились в такую сплошную массу, что произвести брешь в стене очень трудно. Она видна издали; но на расстоянии ружейного выстрела, если идти со стороны кладбища, она исчезает в густой тени кипарисовых деревьев, растущих тут. Впереди главной стены тянется другая, пониже, с маленькими башнями, а впереди последней сухой ров, с выложенными камнем эскарпами и контрэскарпами. Северная часть укрепления, выходящая в гавань, имеет только одну стену, без рва; за то башни здесь выше и обширнее, наружная часть стены тщательно отделана и прекрасно сохранилась.

Часть стены, прилегающая к Пропонтиде, сильно страдает от напора морских волн во время южного ветра; чтобы защитить ее от [339] разрушения, в нее вмазали сотни уцелевших древних колонн; на некоторых из них сохранились даже надписи.

Стены Феодосия выдержали первую осаду от персов и аваров в 626 году; но как в то время византийцы господствовали на море, то полчищам Хозроя, стоявшим на азиатском берегу, пришлось быть немыми свидетелями поражения их союзников. 50 лет спустя, перед Константинополем появился арабский флот; последователи нового учения Магомета шесть лет сряду подходили к городу и не могли взять его; таким образом, восток Европы обязан стенам Константинополя своим спасением от нашествия сарацин.

В эпоху четвертого крестового похода константинопольские стены подверглись новой осаде от рыцарей, — франкских баронов и их союзников, — венецианских купцов, снарядивших для этой цели большой флот, под предводительством слепого 90-летнего старика, дожа Дандоло. 25 крепостных башен были взяты разом неприятелем и венецианцы водрузили республиканское знамя на стенах императорской столицы. С тех пор Константинополем начали владеть латинские императоры; при них венецианцы укрепились было в Галате, но были вытеснены оттуда генуэзцами, получившими разрешение выстроить по ту сторону гавани новые стены и башни. Воспользовавшись этим, они воздвигли два форта на обоих берегах Босфора, захватили в свои руки всю торговлю Чёрного моря и Леванта, и едва_; не обратили византийское государство в генуэзскую провинцию.

Через 50 лет, полководец византийского императора Михаила Палеолога, с отрядом из 800 человек, отнял назад Константинополь. Греки подтащили лестницы к стенам, влезли на них и отперли Золотые ворота, с незапамятных времён остававшиеся запертыми изнутри.

В 1453 году Константинополь выдержал последнюю осаду. в царствование Константина Палеолога к городу подступил султан Магомет-Завоеватель с громадным войском и плавучими батареями; порох был только что изобретен тогда и тайна этого изобретения сделалась известною неверным, которые сумели воспользоваться им лучше греков. После 53-х-дневной борьбы, Константин Палеолог пал при штуме, 29-го мая, греки уступили, и турки вошли победителями в город. С этих пор, в течение двух столетий, Запад трепетал перед могуществом мусульман, которые неоднократно вторгались в пределы Венгрии, Австрии, Египта и Персии.

Тотчас после штурма Константинополя, Магомет-Завоеватель приказал исправить все поврежденные места в крепостной стене и, очень [340] может быть, что этим древним башням и стене суждено в скором времени играть прежнюю важную роль в судьбе Турции.

Письмо LXVI ⁴.

Султан Махмуд II.

Константинополь, 1-го сентября 1839 г.

По возвращении из Сирии, я посетил могилу покойного султана. На вершине горы, между Мраморным морем и гаванью, недалеко от мечети Нури-Осман, есть пункт, откуда открывается прекрасная панорама на окрестные города, моря, горы, острова, крепости и флот. Султан Махмуд II выразил однажды желание быть погребённым здесь, что и было исполнено. Теперь над его могилой разбита палатка, но впоследствии, конечно, поставят памятник. Мир праху его! Он задался мыслью призвать свой народ к новой жизни и умер вследствие сознания в невозможности осуществить это намерение.

В XVIII столетии на востоке Европы внезапно возникло юное государство, быстро усвоившее все выгоды западной цивилизации и также быстро занявшее место в ряду первоклассных держав. Россия, едва высвободившаяся из уз варварства, явилась в эту эпоху уже могущественным деятелем в среде образованного мира; не смотря на то, что страна эта раскинулась от Финского залива до Азовского моря, переворот совершился в ней очень успешно, тогда как в Турции, владеющей благословенной местностью между Тавром и Балканами, реформа Махмуда потерпела полную неудачу. Причину таких противоположных результатов надо искать не в действиях отдельных личностей, именно, Петра Великого и Махмуда II, а в общем состоянии тогдашней России и теперешней империи Османов.

Как в России, так и в Турции такие реформы не могли исходить из народа; напротив, их нужно было навязывать ему силой. В обоих государствах народ составлял элемент консервативный, а правительства — либеральный; там и тут только лица, стоявшие у кормила правления, сознавали необходимость нового общественного строя, который, таким образом, вводился наперекор массе, ближе всего прикосновенной к делу. В этом случае, задача царя — поставить на настоящий путь полный кипучей жизни молодой народ, резко отличалась от задачи султана, силившегося вызвать жизнь в одряхлевшем организме турецкой империи. Вот почему у обоих монархов оказались совершенно различные точки исхода при начале великого дела. [341]

Религия и обычаи страны не запрещали молодому царю ездить за границу и учиться в тех землях, где он находил это нужным. В. Саардаме он строит лодку, чтобы впоследствии соорудить в Петербурге флот; в английских высших училищах он изучает разные науки, чтобы ввести их у себя дома; наконец, отказавшись от роскоши и блеска, присущих его сану, он довольствуется скромною жизнью частного человека, чтобы ближе познакомиться с людьми и выбрать из них себе в помощники самых дельных и способных.

Совершенно иначе протекла молодость султана Махмуда в константинопольском серале, где его, с первой минуты появления на свет, держали взаперти, как пленника. Рассказывают, будто мать его была родом француженка; но это подлежит сомнению, так как Махмуд не говорил ни слова, ни по-французски, ни по-английски, ни по-немецки; из этого следует, что он никак не мог почерпать какие бы то ни было сведения из иностранных сочинений. Все его научное образование ограничивалось чтением Корана и знанием арабского и персидского языков на столько, насколько то было нужно, чтобы уметь писать по-турецки. Юного принца с детства окружали только женщины, евнухи и муллы.

Махмуду минуло 23 года; вдруг вспыхнуло восстание и вызвало его на свет Божий из раззолоченной клетки. Когда его прикрыли кучей рогож и тащили через сад сераля в белый киоск, он думал, что его собираются задушить по приказанию брата; но, вместо того, его опоясали священным мечом и провозгласили полновластным владыкой обширного государства, в котором ему были знакомы только одни сады Босфора.

Если молодой султан имел, какие либо сведения о внутренних и внешних делах Турции, то всем этим он обязан своему несчастному дяде, Селиму, лишенному престола и жившему в серале. Последнее восстание было задумано в пользу Селима; но его задушили и сделали падишахом Махмуда. Несомненно, что дядя внушил юному монарху сознание превосходства Европы перед Турцией, любовь к преобразованиям и ненависть к янычарам.

Махмуд купил себе трон соглашением с заговорщиками, обязавшись исполнить все их требования и тут же подписав смертный приговор сверженному своему брату, Мустафе IV. Семейные связи на Востоке гораздо легче разрываются, чем на Западе; в глазах Махмуда, Мустафа был только сыном одного с ним отца и неизвестной невольницы, но вместе с тем и смертельным его врагом; если бы [342] он и хотел подарить брату жизнь, то не мог бы, так как возмутившийся народ не допустил бы его сделать это; сверх того, пожертвовав Мустафой, Махмуд совершенно обеспечивал свою безопасность, потому что он был последним уцелевшим отпрыском династии Османов.

Период царствования Махмуда ознаменовался пробуждением самосознания христианских народов, томившихся, в течение нескольких столетий, под тяжестью турецкого ига. Райи Сербии, Молдавии, Валахии и Греции восстали; между мусульманами появилась секта вегабитов; исконный враг Турции, московский царь, подступил к северным границам ее; паши в Румелии, Виддине, Багдаде, Трапезунде, Акре, Дамаске, Алепе, Батакии и Янине поднимали, один за другим, знамя бунта и, в тоже время, безопасности Константинополя грозили беспрестанные возмущения янычаров.

Тяжкий восемнадцатилетний опыт выработал в Махмуде искреннее убеждение, что при существующих порядках он управлять государством не может, что ему остается одно — поставить на карту свою жизнь и власть, и произвести реформу, образец которой он хотел заимствовать из учреждений счастливого Запада. Как он ни был мало подготовлен к вступлению на путь преобразований, у него достало, однако, здравого смысла, чтобы понять их необходимость и до; стало мужества, чтобы приняться за них. Для достижения цели, следовало, во чтобы то ни стало, стереть с лица земли другую власть и всецело забрать в свои руки бразды правления.

Первая, великая задача Махмуда заключалась в том, чтобы сокрушить страшных янычаров. Дело это, стоившее трона и жизни четырем падишахам, было очень умно обдумано в течение нескольких лет, и ловко приведено в исполнение Махмудом в один день, даже в один час. В. полдень, 14-го июня 1826 года, до Перы донесся гром пушек из Константинополя и затем прилетела весть, что турецкие стрельцы, преторианская стража мусульманских императоров, уже более не существует.

Опираясь на большинство турецкого населения Константинополя, Махмуд выступил из сераля во главе тайно сформированного им регулярного войска, с развернутым впереди знаменем пророка, и приказал громить из пушек передние фасады казарм, занимаемых янычарами (их было 199 орт или батальонов); задние же выходы из казарм были нарочно оставлены отворенными, чтобы дать возможность спастись большинству обречённых на смерть; только одна 31-я рота, расположенная в селениях на европейском берегу Босфора, по [343] приказанию султана, подверглась поголовному истреблению, так как она состояла из самых опасных и дерзких людей. До сих пор в отдалённых провинциях Турции можно встретить уцелевших от побоища уже старых янычаров; их сейчас узнаешь по могучему телосложению и громадному росту, а главное, по синему клейму на правой руке, знаку той орты, к которой они принадлежали. В тесной связи с янычарами находились улемы; теперь султану уже было очень легко подчинить себе эту религиозную корпорацию или, по крайней мере, задать ей такого страха, что она не смела так явно противодействовать введению реформ. Затем, Махмуду удалось обуздать самоуправство турецких вельмож и подчинить себе пашей, злоупотреблявших своею властью в провинциях.

Устранив все преграды, стоявшие на пути к преобразованиям, Махмуд, к ужасу своему, убедился, что разорять легче, чем созидать. В среде своего народа он не нашел ни одного человека, который мог бы быть полезным ему помощником. Трудно себе представить, на какой низкой степени стоит уровень образования в Турции; турка, умеющего читать и писать, называют «хафиз», т. е. ученый; если при этом он знает наизусть первый и последний стих Корана и первые четыре правила арифметики, то образование его считается уже вполне оконченным. Никто не знаком с иностранными языками, кроме разве некоторых ренегатов; есть много таких высокопоставленных лиц, которые не могут читать писанного даже на родном языке. Я знал одного генерал-лейтенанта, который целые дни проводил в том, что срисовывал на бумаге костяным пером свое собственное имя; этому искусству его научил его же писарь. Впрочем, надо заметить, что теперь в Турции все-таки найдется несколько мусульман, которые получили воспитание за границей и которым предстоит играть в будущем важную роль. Надо отдать справедливость Махмуду, что он первый посеял в Турции семена образования, хотя ему и не пришлось воспользоваться их плодами.

Для Махмуда оставался один исход — искать себе помощников между чужестранцами, не смотря на то, что турки недоверчиво относятся ко всему, что исходит от христиан. Петр Великий вызвал из-за границы до 500 человек офицеров, инженеров, артиллеристов, хирургов и художников; все эти люди делили с ним труды и пользовались вместе с ним плодами их. Правда, русский народ ненавидел иностранцев, турки же презирают их; турок невольно сознает, что европейцы образованнее их, способнее, богаче, предприимчивее, но ему и в голову никогда не придет мысль, что ради этого можно было [344] поставить франка на ору доску с мусульманином. Корень такого безграничного высокомерия таится в самой религии, повелевающей правоверным отвечать на привет христианина: «селям алейкюм (будь спасен) — не обычным: «алейкюм селям», а одним «алейкюм», т. е. будь проклят. Не многим европейцам удалось побивать в Турции при таких благоприятных обстоятельствах, как нам; все высшие государственные сановники относились к нам с необыкновенным вниманием; они привставали с мест, когда мы входили в комнату, предлагали нам сесть рядом с собой на диване, протягивали свою собственную трубку; полковники сторонились, чтобы дать нам дорогу, а младшие офицеры были еще предупредительнее. За то народ не обращал на нас ни малейшего внимания, женщины же и дети нередко ругали нас вслух за спиной; солдаты повиновались нам, но никогда нам не кланялись; хотя; в известных случаях, караул и отдавал нам честь, тем не менее, высшее начальство не осмаливалось официально внушать своим подчиненным, чтобы они оказывали уважение гяурам. Что же касается франков, состоявших на жалованье у турок, то их положение было несравненно хуже нашего; поэтому, в Турции на службе остаются только такие личности, которым ни по чем переносить разного рода унижения, а в учителя сюда являются люди, ничему не научившиеся дома. Турки издавна привыкли смотреть на европейцев, как на бродяг, и такое невыгодное мнение о нас поддерживается целым сонмом авантюристов, в глазах которых Пера, вследствие отсутствия в ней порции, представляется обетованной землей.

Россия, как совершенно изолированное государство, могла начать и окончить дело своего преобразования втихомолку; Европа ничего не знала о мероприятиях России до тех пор, пока важность их значения не обнаружилась в высшей степени серьёзных результатах. С Турцией же было наоборот: Европа, по-видимому, гораздо более интересовалась происходившими в ней внутренними переменами, чем она сама. Для простого народа непонятно, с какой стати султан так усердно старается сделаться гяуром; в турках до сих пор живет убеждение, что иностранные послы затем только приезжают в Константинополь, чтобы выпросить у падишаха какой-нибудь милости для своих государей.

«Не знаю, воскликнул недавно один мулла в каком-то заседании, — отчего бы нам не собрать 10,000 османов, посадить их на коней, вооружить острыми саблями и отправить на Москву?» Почему не отправить, можно, — заметил на это присутствовавший тут же турецкий офицер: только нужно прежде визировать их паспорта в русском посольстве». Офицер этот был Решид-бей, окончивший свое [345] образование в Европе; он выразился так смело потому, что произнес свою фразу по-французски и знал, что его никто не поймет. «Беда не велика, — говорили турки после сражения под Незибом — город в долине Сирии, близ Алеппо, где Мехмет-Али одержал блистательную победу над Махмудом: — наш падишах так богат, что для него ничего не значить проигрывать, от времени до времени, сражения и уступать по одной или по две провинции». Но европейские кабинеты смотрят на этот вопрос с своей точки зрения; они громко выражают желание, чтобы османская империя, по возможности, усиливалась и расширялась, имея при этом в виду свои собственные интересы. Франция, например, находить, что для равновесия Европы необходимо, чтобы на Востоке были две одинаково могущественные державы — Турция и Египет; для этого следует положить их на весы, и прибавлять сколько нужно на ту и на другую чашу до тех пор, пока они придут в равновесие, затем, когда окажется лишний привесок в виде Алжира, то Франция с большим удовольствием прибрала бы его к рукам. Англия, в свою очередь, полагает, что надо поддержать султана против его вассалов и, не смотря на то, что в последнюю войну Турция потеряла всю свою армию и флот, Англия предлагает победителю уступить половину того, чем он владел до войны. Для России собственно все равно, какой бы призрачный монарх ни царствовал на берегах Босфора и Нила, так, как всем известно, что ее единственное желание, чтобы Турция постоянно оставалась в положении in status quo. Греция, у которой пропасть домашних хлопот, лелеет золотые мечты о возрождении Византийской империи. Словом, нет возможности провести, более или менее, серьезную реформу, не задев интересов той или другой державы. Влияние иностранцев в Турции так велико, что султан не может распорядиться, как хозяин в своей столице, лишь только дело коснется франка; франки не подчинены законам страны, а находятся под покровительством своих посланников; за самое грубое нарушение полицейских порядков виновный не может быть ни арестованы, ни наказаны, по первому требованию посланника его освобождают, а в случае отказа, грозят прекращением дипломатических сношений, присылкой флота и бомбардировкой, кончается, обыкновенно, тем, что виновного высылают из столицы, и тот на первом судне переправляется в Перу — это Эльдорадо безнаказанности, где, на глазах турецкого начальства, продолжает свои подвиги. Впрочем, надо и то сказать, что на турецком суде ни один франк не найдет никогда правосудия.

Распри между церковью и государством, издавна существовавшие [346] на христианском Западе и до сих пор вспыхивающие по временам, слабее всех проявлялись в России, где глава государства есть в то же время глава и церкви. В Турции же борьба светской власти с духовною опаснее, чем где либо, потому что религия составляет единственную связь между такими различными народностями, как турки, арабы, курды, болгары и арнауты, а другая половина подданных исповедует веру соседней державы. Хотя султан есть в то же время и калиф, но это обязывает его вдвое строже соблюдать правила магометанского закона, в котором, подобно закону Моисея, преобладает материальная сторона. Так, например, он предписывает своим последователям известное направление мыслей, сулит им в будущей жизни рай, полный самых грубых чувственных наслаждений, повелевает чтить полицейские правила наравне с текстами из Корана, которые сильно тормозят всякое развитие. Вследствие того, что Коран называет кощунством секции человеческого тела, хирургия не может делать успехов в Турции; вера в предопределение мешает принятию мер против чумы; искусство живописи радикально запрещено, потому что в день страшного суда люди и звери придут требовать свои души у того, кто их срисовывал; обязательное омовение и обязательное же ничего неделанье во время поста рамазана останавливают все дела; укоренившееся суеверие относительно тяжелых дней и месяцев, благоприятных понедельников и т. д., нередко влияло на военные предприятия. В Турции, обыкновенно, печатают письма и бумаги воском, потому что Коран запрещает зажигать днём свечи. Религиозные правила до того врезались в частную жизнь турок, что они не смеют употреблять в пищу многие питательная вещества и давать больным в госпиталях укрепляющее вино, потому что это запрещено Кораном. Мусульманина очень трудно заставить пустить себе кровь из руки или ноги, и если он согласится на это, то не иначе, как по произнесении нескольких изречений из Корана. Между турками много слепых, вследствие того, что глаза правоверных нельзя защищать зонтиком, так как во время молитвы он должен непременно касаться лбом земли. Солдату потому дают такие неудобоносиные сапоги, что ему нужно пять раз в сутки разуваться для обязательных омовений. Этих примеров достаточно, чтобы видеть, сколько мелких и, вместе с тем, неодолимых препятствий для прогресса существует в Турции.

Таким образом, если калиф желает, чтобы народ считал его настоящим султаном, он обязан сообразовать каждый свой шаг с предписаниями Корана. До какой степени старался поддержать свое [347] религиозное значение султан Махмуд, видно из того, что за несколько дней до смерти, он приказал перенести себя, почти умирающего, в мечеть Баязета, чтобы выслушать там молитвы, читаемым по пятницам.

Дарю Петру и султану Махмуду II, в то время, когда они были заняты внутренними преобразованиями, пришлось бороться с внешними врагами; Россия всегда выходила победительницей из борьбы, тогда как Турцию постоянно били. Ряд перенесённых ею поражений казался, в глазах народа, заслуженной карой Божьей за нововведения султана.

После того, как Махмуд разом лишил Турцию прежнего политического веса в Европе и истребил янычаров, он вынужден был поплатиться целыми областями и провинциями, отнятыми у него силой и отпавшими от него. Греция, Сербия, Молдавия и Валахия вышли из под его власти; Египет, Сирия, Кандия, Адана и Аравия, перешли в руки возмутившегося вассала; Бессарабия и северо-восточная часть Малой Азии были завоеваны русскими; Алжир заняли французы; Тунис объявил себя независимым; Босния, Албания и Триполис оставались подвластными ему только номинально; два флота совершенно погибли: один во время битвы, другой вследствие измены; русская армия перешла через Балкан и появилась под стенами Адрианополя; к довершению несчастий, войска неверных были призваны для защиты падишаха в его собственной столице от мусульманского войска.

Вот как велики были препятствия, встреченные султаном при приведении им реформы, которая, в сущности, состояла только во внешности, в изменении названий и в проектах. Самой главной его ошибкой было учреждение новой армии на европейский лад: с русскими куртками (?), французским уставом, бельгийским оружием, турецкими фесками, венгерскими сёдлами, английскими саблями и инструкторами различных наций. В гражданском управлении также сделали слабый опыт перемен; решили было изменить систему налогов; но плохое состояние финансов, а главное, недостаток честных чиновников, помешали дальнейшему ходу этого важного улучшения. Переманили титулы многих государственных людей, но самые люди, не смотря на их неспособность, остались на прежних местах. Наконец, султан, без всякой видимой необходимости, шел иногда наперекор религиозным правилам; так, например, он послал однажды в подарок шейх-уль-исламу, главе ислама, запрещенный Кораном свой портрет.

Махмуд оставил своему юному преемнику государство в печальном состоянии, потому что, не говоря уже о временной запутанности дел, в Турции новые учреждения не успели еще привиться, а старые отжили свой век. Беспристрастные летописцы, без сомнения, отведут [348] Петру Великому несравненно высшее место на страницах истории; тем не менее, они должны будут признать, что разрешение задачи было гораздо труднее для султана, чем для царя.

Письмо LXVII.

Поездка по Черному морю и Дунаю до Орсовы.

На борту «Фернандоса», 13-го сентября 1839 г.

Мы выехали из Константинополя 9-го сентября, ровно через сутки прибыли в Варну, а оттуда отправились дальше. Сначала мы шли очень близко от берега, вплоть до мыса Гюльград, на который выступает отрог горного хребта, с обрывистыми, падающими прямо в море стенами; вершина его увенчана древними развалинами. Отсюда берег начинает все более и более отступать, понижаясь, и, наконец, превращается в совершенно низменное болото, окруженное морем, озерами и гирлами Дуная. Вся эта местность, на пространстве нескольких миль, образовалась из ила, нанесенного могучей рекой и впадающими в нее речками, вследствие чего, голубые волны моря, на расстоянии трех или пяти географических миль, окрашены в желтый цвет. Поэтому признаку суда узнают близость берега, так как здесь не существует маяка, столь необходимый в тёмные ночи, для указания опасная входа в Дунай. Река эта разделяется на три рукава: северный называется Килия, южный св. Георгия, а средний Сулина; из них судоходен только последний: он шириною от 150 до 200 шагов и при своём устье образует песчаную отмель, покрытую водой только на 10 фут.

По адрианопольскому миру северный рукав Дуная был отдан русским, а южный оставлен за турками; кроме того, было выговорено, чтобы все болотистые острова по обеим сторонам сулинского рукава оставались незаселенными ⁵; а между тем, мы встретили здесь русский карантинный кордон, выдвинутый до северного берега Сулины, а на южном берегу этого рукава видели даже маленький русский город, который, вероятно, быстро разовьется, благодаря тому, что множество судов стоят тут на якоре.

Начальник русской карантинной линии делал было попытки подвергнуть осмотру австрийские пароходы; но те оказали энергическое сопротивление. В сущности, русские полновластные хозяева устья Дуная, — этой главной артерии Германии; до тех пор, пока в Европе царствуешь мир, судоходство по Дунаю будет совершаться [349] беспрепятственно; но лишь только вспыхнет война, торговля австрийцев перейдет в руки России; выбить ее с этого места силой будет чрезвычайно трудно, потому что плоский берег не допустит военные суда подойти близко со стороны моря; а десант встретит неодолимую преграду в болотах и непроходимых дорогах ⁶.

Все эти мысли приходили мне в голову пока мы плыли между плоскими берегами Дуная, поросшими тростником; из этого необозримого, зелёного моря вечно колыхающегося тростника выступали мачты и белели паруса громадных кораблей, двигавшихся вверх по извилинам реки к Галацу и Браилову; на горизонте, с южной стороны, синели вершины гор Баба-Даг и Беш-Тепе; на западе багровое солнце медленно опускалось за ивовые рощи. В этот вечер мы обогнали более ста судов. При проезде мимо Галаца и Браилова, мы были задержаны в карантинах; 13-го числа мы дождались парохода «Галатеи».

_____________

На борту судна «Франц», 10-го октября 1839 г.

15-го сентября, утром, мы снова пустились в путь на «Галатее». Нашему судну поручено было осмотреть турецкий берег Дуная, между тем как два других судна осматривали валашский берег. До Рущука берега этой реки мне были давно знакомы; направо шли острова, поросшие тростником и ивняком; налево тянулся холмистый берег Болгарии, с изредка попадавшимися селениями, с плохо обработанными полями и негустыми рощами. На этом пути я видел много водяных мельниц особого устройства.

В Рущуке мы посетили визиря Сеид-Мехмет-пашу, которого, по-видимому, очень тревожило положение Турции. В Никополе мы осмотрели очень хорошо сохранившуюся крепость на обрывистой, крутой скале, на берегу Дуная. В Виддине мы отправились с визитом к истребителю янычар Гуссейн-паше; он предложил нам осмотреть возводимые укрепления и сказать свое мнение. Виддин замечательный город, расположенный на обширной равнине, при Дунае; он окружен крепостной стеной с бастионами и сухим рвом; перед пятью воротами его устроены узкие равелины. Гуссейн-паша строить теперь новые бастионы из камня; два из них, на берегу Дуная, уже готовы. Мы нашли все городские лавки запертыми, потому что рже самые зажиточные обыватели сгонялись на крепостные работы, как будто город находился накануне осады. Положение Виддина самое благоприятное и, что весьма, редко встречается в турецких [350] крепостях, над ним не господствуют никакие высоты (?); а между тем, ни ему, ни Никополю, в войне с австрийцами или русскими, не суждено играть важной роли.

При впадении реки Тимока уже начинаются сербские владения, которые мы не смели переступить; нас заставили принять на борт корабля сербских санитарных чиновников. Три укрепленные города Кладово, Ново-Орсова и Белград, — единственные пункты, где еще имеют право жить турки, — оцеплены сербской карантинной линией. С нами ехал ага из Константинополя, который вез депеши к белградскому паше, для передачи в турецкую крепость распоряжений турецкого правительства; он вынужден был ехать на австрийском пароходе и подчиниться десятидневному австрийскому карантину, чтобы только избежать двадцатидневной задержки в карантине сербского Алексинаца.

Движение вверх по Дунаю совершается чрезвычайно медленно, так что нам понадобилось пять дней для переезда из Браилова в Кладовицу, лежащую тотчас за Кладовой, не смотря на то, что мы ехали даже ночью, пока не заходил месяц. Целый день мы употребили на переезд двух миль от Кладовицы до Орсовы, в том месте, где находятся Железные Ворота; но в действительности, оказалось, что это название не так страшно, как можно подумать. Здесь Дунай течет между двумя лесистыми, не очень высокими горами; на пространстве 1,500 шагов ложе покрыто поперечными скалистыми рифами, которые обнаруживаются только при низком уровне воды; но так как в этом месте Дунай имеет не более 900 шагов ширины, а течение его быстрее, чем в других местах, то и образуется сильный водоворот; фарватер идет севернее, около валашского берега, который отвесно спускается в реку и, таким образом, у самого берега остается свободный проход.

Пассажиров и кладь, обыкновенно, перевозят в больших лодках на волах вплоть до Орсовы; переправа эта совершается медленно, вследствие того, что во многих местах нет бечевника; встретив выдающийся риф, волов отпрягают, конец длинного каната обвозят на челноке до конца препятствия и затем, опять начинается тяга.

Крепость Ново-Орсова, с находящимся против нее фортом Елизаветы, имеет очень величественный вид. Последний состоит из двух бастионом с казематами и с укрепленными казармами на месте куртины; над всем этим возвышается на отвесной береговой стене прочно выстроенная башня с бойницами в четыре яруса, к [351] которым поднимаются по внутренней витой лестнице. Ново-Орсова защищена толстыми стенами с контрфорсами и двумя отдельными фортами; но все это в довольно маленьком масштабе. Крепость обстреливает оба берега Дуная и самую реку; угрожать ей может только десант на лодках или переправа по льду.

Она, сколько мне известно, построена австрийцами при Леопольде I; после падения Белграда ее уступили туркам, которые оставили все в прежнем виде, удовольствовавшись пристройкой минарета к церкви; турецкие инженеры убеждены, что это лучшая крепость в мире.

Когда мы прошли Железные Ворота и ступили на берег, нас окружила сербская карантинная стража, принимая против нас всевозможные меры предосторожности; шедший впереди караульный с заряженным ружьем, чтобы обезопасить себя от прикосновения нашего, протянул далеко назад штык, а встретившаяся толпа разряженных молодых крестьянок рассыпалась в разные стороны при нашем приближении и издали с любопытством сладила за нами; Лишь только мы вступили на австрийскую границу в Старо-Орсове, нас тотчас же отвели в карантин, устроенный в местечке Шупанак, отстоящем в 1/4 часа ходьбы от Орсовы; тут нас держали 10 дней, но далеко не так строго, как в Сербии.

Пароход «Галатея», за несколько недель перед тем, пытался пройти через Железные Ворота, воспользовавшись высоким уровнем воды; ему удалось добраться почти до середины порогов; но, пробившись здесь целый час, он не подвинулся ни на шаг вперед. Надо, впрочем, заметить, что пароход этот слишком велик, сравнительно с силой своей машины, да к тому же в тот день дуль противный северный ветер.

Чтобы миновать Железные Ворота, следовало бы воспользоваться древним, теперь уже запущенным, каналом на сербском берегу. Следы его ясно сохранились по протяжении от 500 до 600 шагов; он отделяется от Дуная узкой плотиной, поросшей деревьями и кустарником, корни которых до такой степени переплелись между собой, что река, не смотря на сильный напор воды, могла прорвать плотину только в двух местах. Есть основание предполагать, что канал был прорыт римлянами, во время Траяна, так как недалеко от Железных Ворот, на валашском берегу, до сих пор сохранились передовые части и развалины стен римского каменного моста.

Римляне переводили этим каналом свои суда, обходя Железные Ворота, а оттуда перетаскивали их бичевой на правый берег Дуная; следы бечевы видны и теперь на сербском берегу, на милю выше [352] Орсова, против деревни Иешельницы, где на скале уцелела римская надпись, почерневшая от времени и пастушьих костров. Берега здесь в высшей степени скалисты и спускаются отвесно в реку; в скалах, несколько выше той черты, до которой подымается вода в самый сильный разлив, пробита была римлянами искусственная дорога; в некоторых местах видны даже четыреульные отверстия для балок, поддерживавших мостки. Дорога эта теперь почти непроходима, но крестьяне соседних деревень все-таки продолжаюсь пользоваться ею. Так как правый берег Дуная считается зачумленным и с ним прерваны сообщения, то граф Зечени проложил новую дорогу на левом берегу, от Оградины до Казанна. Она образует род широких и глубоких галерей, идущих извилинами; в одном месте попадается грот, где австрийцы, в числе 80 человек, отбились, при помощи двух пушек, от турок; грот освещается сверху, а вход в него защищен зубчатой стеной.

Дунай, после впадения в него Молдовы, становится опять судоходен, течет гораздо спокойнее и ложе его не усеяно более рифами; отвесные береговые скалы его тянутся вплоть до Голубицы, древнего крепостного замка с башнями и зубчатыми стенами, идущими зигзагами по конусообразной горе с острой вершиной. Выше Голубицы река имеет 2,000 шагов ширины, а у подножия замка суживается до 400 шагов и несется с глухим шумом по дну мрачного ущелья, сжатая двумя гигантскими стенами.

Комментарии

1. См. «Военный Сборник» 1877 г., №№ 8 и 9

2. Письма XXIX, XXX и XXXI выпущены, как не представляющие особого интереса. В XXX письме автор сообщает о получении от султана в подарок драгоценной табакерки.

3. Письмо XXXIII выпущено, a XXXIV изложено в сокращенном виде и с пропусками.

4. С XXXV по LXV письма относятся до военных действий в Азиатской Турции.

5. По Адрианопольскому трактату Россия приобрела все устья р. Дуная.

6. Писано в 1839 г.

Текст воспроизведен по изданию: Письма Мольтке о Турции // Военный сборник, № 10. 1877