-

ГЕЛЬМУТ ФОН МОЛЬТКЕ

ПИСЬМА МОЛЬТКЕ О ТУРЦИИ

Briefe ueber Zustaende und Begebenheiten in der Turkei aus den Jahren 1835 bis 1833, vor Helmuth von Moltke, Hauptmann im Generalstabe, spaeter General-Feldmarschall. Zweite Auflage. Berlin. 1876.

Письма бывшего капитана генерального штаба, ныне знаменитого фельдмаршала графа Мольтке, относятся к периоду времени с 1835-1839 год.

Не смотря на отдаленность этого времени, письма высоко даровитого автора сохранили полный интерес, и, вследствие крайнего застоя турецкого быта, многие из них представляют даже современный интерес. Точно также не лишены значения географические и военные заметки весьма наблюдательного автора, совершившего различные поездки по Турции. Из писем графа Мольтке мы покуда заимствуем, по преимуществу, те, которые относятся к Европейской Турции, при чем, исключаем из них те места, а также и целые письма, которые, по нашему мнению, не могут представить особого интереса для наших читателей.

Ред.

Письмо I.

Визит паши в Ново-Орсове. Путешествие по Валахии. Бухарест.

Бухарест, 25-го октября 1835 г..

Под самой Старо-Орсовой из волн Дуная выступает остров, на котором стоит турецкая крепость. Австрийцы, построившие ее, дали ей имя Ново-Орсова; впоследствии, турки овладели крепостью, и хотя с тех пор границы их владений отодвинулись от Карпат до Балкана, в крепости этой, по-турецки Ада-Калесси, и поныне живет паша. На этом клочке земли, так сказать, врезавшемся в средину христианских земель, возвышается единственный уцелевший минарет, с вершины которого муллы провозглашают славу пророка; турки, совершенно изгнанные из Сербии и Валахии, нашли себе убежище на острове. [309]

Мой спутник барон Б. и я получили разрешение сделать визит его турецкому превосходительству, местному паше, в сопровождении двух австрийских чиновников — одного таможенного, другого санитарного. Через 15 минут, мы были уже в крепости, но за то ранее 15 дней мы не смели бы снова вступить на австрийскую территорию, если бы вошли в малейшее соприкосновение с кем-нибудь из обитателей острова или с принадлежащими им предметами. Угроза эта, в сущности, не пугала нас с бароном, так как мы ехали в Турцию; но каково было положение сопровождавших нас чиновников. На долю одного из них выпала нелегкая забота отталкивать от себя длинной палкой перышко, которое, благодаря струе сквозного ветра, носилось взад и вперед по комнате; он занимался этим делом все время, пока продолжалась наша аудиенция.

Осман-паша, приняв чрезвычайно приветливо двух чужеземцев, прибывших из дальней страны «Трандебург», приказал подать нам кофе и трубки, и разрешил осмотреть крепость. Паша видный мужчина с густой рыжей бородой; помещение его отвратительное; его дворец — это простой деревянный барак, примкнутый к отдельному бастиону. Не смотря на холодную погоду, в комнате не было оконных рам, и мы совершенно не, кстати, явились во фраках, потому что его превосходительство, напялив на себя две, три широкие шубы, чувствовал себя, по-видимому, ai son aise.

В городе нас поразила нечистота узких улиц. Все мужчины были одеты в красные, желтые и голубые халаты самых ярких цветов, но совершенно изорванные; женщины, закутанные с ног до головы, крались мимо нас, точно привидения. Все дома носят на себе следы разрушения, а в крепости, со дня взятия ее турками, не переменили ни одного кирпича.

31-го октября началось наше путешествие по Валахии. Если мои суждения об этой стране покажутся читателям не лестными для нее, то я должен оговориться, что видел только ту часть Валахии, которая подверглась страшному опустошению в последнюю кампанию. Очень может быть, что северные провинции и лучше; к тому же мы ехали по этой пустынной местности, в течение нескольких дней, под проливным дождём.

В Орсове мы купили себе простую телегу, потому что валашские повозки, своими размерами, напоминают датские повозочки; они до того коротки и узки, что в них едва ли может поместиться один человек, даже с такой маленькой поклажей, какова была наша. Приобретенная нами телега состояла вся из дерева, без признаков [310] железа. Уровень воды в реках до того еще был высок, что она в иных местах вливалась к нам в телегу, и мы благодарили судьбу, что не поехали в валашской повозке; за то, вероятно, наш экипаж представлялся валахам чем-то чудовищным по своим размерам, потому что под нас постоянно впрягали восемь лошадей, а в топких местах к ним прибавляли еще несколько буйволов. По гладкой дороге мы неслись во весь дух, при неистовых криках почтарей, скакавших без седел верхом на маленьких лошадках, вследствие чего ноги их почти касались земли. Крики их заранее дают знать о приближении почты, почему каждый раз, как мы въезжали на почтовый двор, обнесенный забором, там уже стояли готовые лошади.

До сих пор я не имел понятия о той бедности, какую встретил в здешнем крае; в деревнях буквально нельзя было найти ничего съестного, даже угла, чтобы провести ночь; почтовые дворы — это лачуги или, скорее, землянки, крытые древесными ветвями, и мы искренно обрадовались, найдя гостиницу в Бухаресте; с самой Орсовы нам не попалось ни одной.

Наш консул представил нас князю Александру Гика и ввел во многие аристократические дома бояр. Князь угостил нас обедом и хотел, сверх того, угостить разводом; но по случаю сильной снежной метели, развод отменили. Хотя мы находились на одном градусе широты с Генуей, где, в прошлом году, я, в эту пору, наслаждался прелестной погодой, здесь царствовала глубокая зима. Мы занялись осмотром города, казарм, ездили в гости и готовились к отъезду в Константинополь.

В Бухаресте на каждом шагу попадаются жалкие лачуги, рядом с роскошными дворцами новейшего стиля и с церквями древней византийской архитектуры. В этом городе Азия и Европа как будто подают друг другу руку.

Письмо II.

Положение Валахии. Следы продолжительного рабства. Консульства. Слабое влияние правительства на страну. Сравнение ее с Сербией.

Валахия, не более пяти лет тому назад, заняла место в ряду христианских земель, и хотя это совершилось при условии двойной зависимости, она все-таки добилась права устраивать свой внутренний экономический быт по своим собственным соображениям. Европа с напряженным вниманием следит за успехами развития страны.

Внешний вид Валахии носит на себе страшные следы продолжительного рабства; города на половину в развалинах, стены их [311] разрушены, ворота разломаны, так как всякая попытка к самозащите считалась в глазах турецкого правительства преступлением. Видя, что сопротивляться, не только бесполезно, но даже гибельно для края, валахи искали спасения в бегстве; при первом появлении отряда турецких войск из-за Дуная, кто мог, тот бежал в леса Венгрии или Семигорья; бояре первые подавали тому пример. В течение сорока лет, валашское население семь раз разбегалось.

Деревни валашские лежат, как бы притаившись, в долинах и представляют очень грустный вид: нет ни садов, ни огородов, ни церквей, даже, можно сказать, нет домов, потому что нельзя же назвать домами вросшие в землю лачуги, крытые ветвями. Хутора, мельницы, хозяйственные строения, аллеи, рощи, мосты, замки бояр не попадаются на пути иногда по целым суткам. На равнинах вы не увидите ни одного большого дерева, хотя третья часть их уже успела зарасти мелким дубовым кустарником; о разведении леса здесь, конечно, никто и не думал, а прежние богатые леса сделались жертвою людской злобы, варварства и небрежности самих жителей. Из земель, годных для хлебопашества, обработана одна пятая часть, вследствие чего, Валахия представляет обширную пустыню, но такую, конечно, пустыню, которая ждёт только трудолюбивых рук, чтобы сторицею вознаградить их усилия. В настоящее время, немногие из бояр сами занимаются хозяйством в своих поместьях; большинство их имеет свои дома в городах, где и живут. Последние перевороты в конец разорили дворян, но не потому, что гнет, под которым прежде стонал крестьянин, теперь ослабел (ценность земли даже увеличилась), но потому, что прежде бояре или продавали выгодные места по службе, или сами их занимали, тогда, как теперь на эти места назначаются чиновники с определенным жалованьем. Какое благодеяние для страны, что, в настоящее время, место господаря, этого первого представителя края, уже более не продается, а то в Валахии, в течении 70 лет, сменилось 40 господарей. Теперь звание это пожизненное, но еще было бы лучше, если бы, сверх того, оно было наследственное.

Самовластию валашских помещиков положен предел с учреждением судов, где каждый валах может защищать свои права. Благодаря ограничению задельного труда, здешний крестьянин имеет более свободного времени и не так изнурен работой; но сбережение времени и сил, свобода действий — это такие сокровища, которых он не умеет ценить и в которых, в сущности, даже не нуждается, потому что вырос в известных условиях жизни и свыкся с [312] ними. Каждый валах унаследовал от своего отца убеждение, что не следует обрабатывать более земли, чем сколько нужно для пропитания; ему втолковали с детства, что всякое лишнее приобретение сделается добычей или помещика, или турок. Привыкнув довольствоваться весьма малым, он не знает тысячи потребностей крестьян других наций, боится труда больше чем лишений, а принудительного образования более, чем невежества.

Валахи замечательно красивый и рослый народ; их язык происходит от римского и имеет иного сходства с настоящим итальянским языком; турецкое иго развило в них раболепство и они давным-давно разучились владеть оружием. В глазах валаха каждый хорошо одетый человек имеет право давать ему приказания и требовать от него всевозможных услуг; он никогда не поблагодарит вас за подарок, даже превышающий его ожидания; он примет его молча, точно также, как брань или толчок. Выказать радость он считает глупостью, а обнаружить горе — вещью совершенно лишнею; но, посмотрите, как он весел и доволен, когда сидит в своей землянке перед пылающим огнем, сушит промокшие насквозь лохмотья, жарит кукурузу или курит трубку. В доме валашского крестьянина вы не найдете ни хлеба, ни других съестных припасов, ни горшка, ни котла и вообще никакой хозяйственной посуды. Он носит постоянно с собой нож, трубку и кисет с табаком, привешенный к поясу; уходя из дома, он не оставляет там ничего, чтобы стоило сберечь.

Из Германии ежегодно выезжает в другие страны много переселенцев, с целью положить начало новой жизни, но немногие из них делали попытки воспользоваться источниками богатства Валахии, где всякий труд нашел бы вполне достаточное вознаграждение, если бы были только обеспечены права собственности. Впрочем, надо и то сказать, что на переселенцев не совсем благосклонно смотрит валашское правительство; это объясняется тем, что они, отдавая себя под защиту консулов, уже не подчиняются законам страны и становятся бременем для нее. Правительство не может ни облагать их налогами, ни предавать суду, ни наказывать; даже в проступках, подлежащих ведению полиции, приходится обращаться к консулу. В одном Бухаресте австрийское консульство насчитывает до пяти тысяч Покровительствуемых им иностранцев. Очень часто случается, что немцы отдают себя под защиту английского консула, а французы — немецкого; мало того, сами валашские подданные находят иногда возможность точно таким же путём выйти из-под зависимости своего правительства. Одна Россия не допускает подобного рода [313] злоупотреблений, но, тем не менее, она, хотя косвенным образом, оказывает огромное влияние на страну.

Валахия обладает ископаемыми сокровищами; в реках так часто попадается золото в виде крупинок, что цыгане оплачивают им свои подати; ртуть в некоторых местах, просто, сочится из земли, а соль, которая глыбами лежит на поверхности земли, составляет главную статью дохода правительства. И не смотря на то, нигде нет даже признаков разработки руд. Такое полное отсутствие предприимчивости приписывается каким-то тайным трактатам, но вернее предположить, что разработка руд требует огромных капиталов, долго не приносящих процентов. Если бы титул господаря Валахии был наследственный, то, вероятно, господари не остановились бы ни пред какой затратой; но, к сожалению, Александр Гика находится совсем в другом положении.

С тех пор, как здесь, в последнее время, введены почтовые сообщения, путешественники могут очень быстро ездить, но только в сухую погоду; в дождливую же, при вязком грунте земли, крайне неудобных экипажах, плохом состоянии мостов и дорог, путешествие становится почти совершенно невозможным. Реки, текущие из Карпат, часто выступают из берегов, затопляют долины и прерывают все сообщения.

Дунай составляет только пограничную черту Валахии или, скорее, карантинную линию против турецкой чумы; реки, в него впадающие, не судоходны, да и не могут быть судоходными. Карантинные таможни таковы, что путешественнику лучше обегать их; притом они до такой степени неблагонадежны, что Австрия учредила свой особенный кордон на валашской границе.

Странно как-то встретить в этой пустыне такой город, как Бухарест, со ста тысячами жителей, с дворцами, театрами, магазинами, местными газетами, прекрасными экипажами и большим светским обществом. Но стоит только выйти за черту города, как снова очутишься в мире варварства. В Бухаресте существует два общества — естествоиспытателей и образцовых сельских хозяев, а между тем, в Валахии до сих пор не начинали разводить картофель.

Улучшения, производимые, в настоящее время, в Валахии, как-то: освобождение крестьян, облегчение их тягостного труда, ограничение и правильное распределение податей и других сборов, учреждение почт и карантинных линий против чумы, мощение городских улиц, образование шеститысячной милиции и обучение ее фронту, — все это дело рук начальника оккупационной армии, генерала Киселева. Надо, впрочем, и [314] то сказать, что русский генерал может сделать многое, на что не осмелится валашский князь; к тому же, слишком мало еще прошло времени с тех пор, как страна эта освободилась из-под тяжкого гнета.

Сербия, во многих отношениях, представляет контраст с Валахией; там нет ни бояр, ни дворян, ни больших городов, ни придворных; есть только народ и князь. Милош — этот замечательный человек, мечем отвоевавший свободу своих соотечественников — не позаботился устроить их гражданский быт; правда, он отлично сделал, что сплавил тех, кто хотел ввести в Сербии палаты, выборы, голосованья, словом, пересадить французскую хартию с берегов Сены на берега Моравы; но сами, между тем, не дал того, в чем больше всего нуждалась страна, именно, законов. Милош забрал в руки всю власть и ввел во внутреннее управление порядок и дисциплину военного лагеря; он считает себя неограниченным властителем края, на том основании, что когда турки завоевали Сербию, у жителей ее было отнято всякое право собственности и передано султану. Милош считает помещиков ленными владельцами, но не собственниками; сыновья их наследуют имения после отцов, но передать эти имения ближайшими родственниками не могут; мало того, Милош захватили в свои руки даже торговлю страны, в особенности, самую важную для Сербии отрасль ее — свиноводство, где он является опытными монополистом; благодаря громадными выгодами, получаемыми ими от продажи свиней, он успел уже нажить несметные богатства. Такая монополия нередко вызывает кровавые вспышки неудовольствия сербов против него.

Когда Милош Обренович ездил в Константинополь, то был принят там с большими почётом. В самой же Сербии власть его держится воспоминаниями об услугах, оказанных ими отечеству, влиянием его громадных богатств, а главное тем, что он завладел всеми материальными средствами страны. С внешней стороны они огражден воинственным, твердым характером сербов; хотя милиция их не многочисленна, за то каждый серб умеет владеть оружием, из-за права, носить которое он так долго боролся.

Письмо III.

Валашские сани. Журжево. Рущук. Езда с татарами. Шумла. Турецкие бани. Балкан. Адрианополь. Прибытие в Константинополь.

Константинополь, 29-го ноября 1835 г..

Прожив неделю в Бухаресте, мы поехали далее, но уже на санях, если только можно дать это название простым дровням, [315] таким коротким и узким, что при быстрой езде нужно было употреблять большие усилия, чтобы не вылететь вон. Нам запрягли четверню лошадей; не доезжая первой станции, наш форейтор свалился с седла, а я два раза выпадал из саней в снег и должен был кричать, чтобы меня подобрали. Горные ручьи во многих местах затопили долины, так что нам пришлось переправляться через них почти вплавь.

Одно из главных неудобств путешествия по здешнему краю заминается в полном отсутствии гостиниц. Вы приезжаете в город иззябшим, промокшим до костей, голодным, и ни за какие деньги не добудете себе теплой комнаты, постели, обеда или ужина. Если нам отвели в Журжеве квартиру в частном доме, то мы обязаны этим рекомендательному письму князя.

Город носит на себе до сих пор резкие следы опустошения последних войн; крепостные верки, обращенные внутрь страны, срыты до основания; уцелело только несколько бастионов вдоль берега Дуная. Нет сомнения, что этот город, расположенный на судоходной реке, быстро оправится; уже теперь начинают строиться церкви в византийском стиле и красивые дома.

На следующее утро мы поплыли вверх по Дунаю, к Рущуку, с трудом преодолевая быстрое течение реки, широкое русло которой усеяно здесь островами. Под самым Рущуком мы ступили на турецкую землю, следовательно, перешли карантинную черту.

Город показался нам в высшей степени оригинальным; обыватели его с видимым любопытством провожали нас глазами; дорога наша шла мимо дворца паши — ветхого деревянного здания, с решетчатыми окнами и остроконечной крышей; перед домом, на площадке, стояло несколько пушек. Отсюда мы повернули к базару по длинной улице, между двумя рядами домов, крыши которых так близко сходятся между собой, что образуют род арки, защищающей пешеходов от солнца и дождя. На этом базаре продаются только трубки, сбруя, шерстяные и сырцовые материи, сапоги и туфли. Наконец, мы добрались до турецкой гостиницы; кроме крова, нам здесь ничего не предложили; по обычай страны, каждый путешественник привозить с собой постель и продовольствие. Что меня особенно поразило, это отсутствие стёкол в окнах гостиницы; не смотря на зимний холод, все окна были растворены настежь и только некоторые из рам оклеены бумагой.

На наше счастье нам дали в Бухаресте рекомендательное письмо к одному здешнему купцу греку, который постоянно живет в [316] этой гостинице; он подлился с нами матрацами и подушками и угостил нас ужином. За сто талеров он нанял татарина, взявшегося доставить нас в Константинополь.

На следующий день, на заре, мы отправились по отвратительной мостовой по направленно к городским воротам; наш маленький караван состояли из пяти всадников и семи лошадей. Впереди ехал вожак араб, который беспрестанно проваливался в снег по брюхо; за ним следовал суруджи с вьючной подручной лошадью, а сзади мы с татарином. Наши провожатые были вооружены и, кроме того, в правой руке держали плети с короткой рукояткой.

Тотчас за городом дорога подымалась на довольно значительную возвышенность, с которой мы могли видеть весь город, как на ладони. Меня крайне удивило, как могла эта первоклассная турецкая крепость, своими растянутыми линями, слабым профилем, при отсутствии наружных верхов и при весьма недостаточном вооружении, как могла она оказать такое продолжительное и упорное сопротивление неприятелю.

Езда по кочковатой дороге, покрытой рыхлым снегом, измучила меня чрезвычайно, особенно потому, что татары имеют привычку, спускаясь с горы и подъезжая к станции, мчаться во весь дух. Войдя в постоялый двор или хан, мы стаскивали с себя длинные сапоги, надевали туфли и ложились на подушки перед огнем; за тем, следовали неизбежный черный кофе без сахару, трубка, плов, наконец, вся компания, не раздеваясь, располагалась спать на полу.

К вечеру второго дня, мы прибыли в Шумлу. С высоты холма, на котором воздвигнут форт Странджа, открывается великолепный вид на город, с его стройными минаретами и высокими казармами, на крутые горы, окружающие его, и на обширную равнину, которая тянется от подошвы их вплоть до Дуная. Отроги Балкана охватывают Шумлу в виде подковы; открытая сторона ее защищена шанцами. Она гораздо живописнее и лучше обстроена, чем Рущук. Главная мечеть ее чрезвычайно изящной архитектуры.

Холод, голод и страшное утомление после четырнадцати часовой езды верхом на тряской татарской лошадёнке и беспокойном седле с короткими стременами, до того изломали и изнурили меня, что со мной началась лихорадка; поэтому мне посоветовали тотчас же отправиться в турецкую баню.

Безропотно подчинившись всем необходимыми эволюциям растирания тела по суставами, намыливания его пеной душистого мыла, обливанья водой различных температур, словом, перейдя все [317] степени мытья, которому подвергают каждого посетителя искусные турецкие банщики, я вернулся домой совершенно освежённый, уснул богатырским сном и на другой день встал, как встрепанный.

По случаю сильного разлива рек и ручьев, мы принуждены были сделать большой объезд на Эски-Шумлу и Осман-Басари. Отсюда мы медленно поднялись по широким снежным уступам на Балкан, и, перебравшись через скалистый кряж его, увидели перед собой глубокую долину Казан, в которую дорога падает почти отвесно. Самый город Казан (котел) едва видно среди ущелья, где он точно погребен среди двух обрывистых скал; по ту сторону этого ущелья снова вьется вверх дорога в виде тропинки, доступная только для всадников. Вообще, путешествие по этой местности чрезвычайно затруднительно, потому что приходится беспрестанно взбираться на скалистые хребты и за тем спускаться в глубокие лощины. Когда, наконец, мы вскарабкались на последний хребет, перед нами развернулась на огромное пространство равнина Румелии, покрытая холмами; оттуда веяло уже теплым воздухом, снег исчез, деревья были одеты листвой и бесчисленные крокусы пестрели на зелёных лугах.

Мы спустились в ущелье, полузакрытое облаком тумана, и помчались вдоль его, по направлению к г. Исленье (Селимния, Сливно), между двумя рядами фруктовых деревьев и оливковых рощ.

Всюду, где только мне случалось переезжать Балкан, я замечал, что южные его откосы круче, обрывистее и скалистее, чем северные. В Исленье мы залюбовались на грозную картину Балкана, с зубчатыми его вершинами, по которым ползли, свертываясь и развертываясь, облака, в то время, как солнце прихотливо освещало голые, отвесные его скалы; между ним и нами расстилалась широкая равнина, поросшая травой в рост человеческий и какими-то колючими кустарниками.

По причине быстро наступившей темноты и проливного дождя, мы сбились с дороги и принуждены были провести ночь в пастушеском шалаше. Па другой день, мы с большим трудом перебрались через разлившуюся реку Тунджу, где едва не утонул наш проводник вместе с поклажей, и, наконец, дотащились до Адрианополя в самом жалком виде.

Адрианополь, как все вообще турецкие города, издали очень красив; на обширной луговине, среди деревьев и извивающихся между ними рукавов реки, сверкают купола мечетей, белеют крепостные стены, башни, величавые минареты, и все это, вместе с плоскими [318] красными крышами домов, тонет в светло-зелёной листве олив и в тени темных, почти черных кипарисов. Знаменитая мечеть султана Селима, с четырьмя минаретами по углам, стоит на холме и господствует над городом, который окружен со всех сторон виноградниками, садами и хлебными полями.

Наш татарин не дал нам заживаться здесь, так что на десятое утро после нашего выезда из Рущука мы увидели восход солнца из-за далеких гор, у подошвы которых вилась серебристая лента воды. То была Азия, колыбель человечества, то был снегом покрытый Олимп и прозрачная Пропонтида, на синих волнах которой, точно лебеди, колыхались паруса лодок. Вскоре перед нами как бы вынырнул из моря целый лес минаретов, мачт и кипарисов. Это был Константинополь!

Письмо IV.

Переезд из Константинополя по Босфору, в Буюкдере.

Константинополь, 3-го декабря 1835 г..

Переночевав в Пере, мы, на следующее утро, наняли легонький, красивый каик, один из тех, которые сотнями шныряют в гавани, с целью покататься по Золотому Рогу. С большим трудом удалось нам отбиться от толпы пристававших к нам лодочников; наконец, мы сели в избранную нами лодку и, в несколько ударов весел, вынеслись в открытое море.

Нельзя описать то очарование, которое нас охватило при внезапном переходе от суровых зимних ландшафтов к милым, ласкающим взор картинам южного лета. На чистом небе ярко светило солнце; легкий, прозрачный, как газ, туман носился над Босфором; направо раскинулся Константинополь сплошной массой пестрых домов; над ними высились бесчисленные купола мечетей, смело переброшенные арки водопроводов, громадные, крытые жестью, каменные гостиницы и летящие к небу минареты семи знаменитых мечетей: Селима, Мегмета, Солимана, Баязета, Валида, Ахмета и Софии. Старый сераль далеко выступает в море своими фантастическими киоскам, куполами, темными кипарисами и столетними платанами; волны Босфора с шумом разбиваются о подошву древних его стен; далее видно Мраморное море, с группами островов и скалистыми берегами. Обернитесь в другую сторону, и ваши глаза невольно остановятся на живописном азиатском квартале, на башне Дев (Кискалесси), выступающей из морских волн, как страж на границе Европы и Азии, на горах, [319] одетых в пышную, свежую зелень и на обширных мусульманских кладбищах, полускрытых среди темных рощ из кипариса.

Мы пронеслись мимо множества торговых судов с иностранными вымпелами, мимо целого ряда исполинских линейных кораблей, и вышли из Золотого Рога в Босфор; здесь мы повернули влево и обогнули отрог горного хребта, на котором расположены Пера, предместье франков и Галата со своими старинными стенами и круглой башней, откуда некогда генуэзцы безучастно смотрели на штурм Константинополя турками.

Вследствие сильного течения, наш каик принужден был держаться очень близко европейского берега, так что мы могли подробно рассмотреть все виллы, которыми усеян этот берег и которые живописно отражались в воде. Пока мы любовались изящными зданиями с опущенными жалюзи на сады из лавровых и гранатных деревьев, на множество ваз с цветами, и на розы, обвивавшие душистыми гирляндами решетки окон и садовые стены, — дельфины, фыркая, прыгали и играли вокруг нашего каика. Все три мили, отделяющие Константинополь от Буюкдере, представляют непрерывную цепь изящных вилл, аристократических палаццо, рыбачьих хижин, мечетей, кофеен, древних замков и очаровательных косков.

Особенно красива Терапиа, где живут английский и французский посланники; отсюда, сквозь промежуток, образуемый двумя отвесными стенами пролива, ясно видно Черное море; левее, в глубокой бухте, расположены виллы Буюкдере, где живут русский, австрийский, прусский и другие посланники.

Мы вышли на берег в Буюкдере и были очень любезно приняты нашим посланником, который отвел нам даже квартиру в своём прелестном отеле.

Письмо V.

Визит к сераскиру-паше.

24-го декабря 1835 г.

Несколько дней тону назад, мы сопровождали нашего посланника к Мехмет-Хозрев-паше, всемогущему сераскиру.

На вершине одного из семи холмов Константинополя, рядом с мечетью султана Баязета, стоить громадное здание, обнесенное высокой стеной. Мехмет Хафи, завоеватель Константинополя, имел здесь свою резиденцию. Впоследствии, кажется, при Солимане-Законодателе, султаны перевели свой сераль на крайний пункт европейского материка, а вышеназванное здание обратили в приют для вдов [320] умерших падишахов; в настоящее время, тут помещается сераскериат. Высокая, оригинальной архитектуры башня обозначает место пребывания повелителя армии Османов и издали своей формой, очень напоминает колоссальное копье, воткнутое в землю.

Лишь только четырнадцати-весельный каик с нашим посольством причалил к садовым воротам Багче-Капу, мы сошли на берег, сели, на богато убранных лошадей сераскира и, в сопровождении отряда кавасов, начали подыматься в гору по узким улицам, мимо деревянных домиков, лавок и больших каменных гостиниц. На двор сераскериата мы въехали чрез крытые ворота, где стоявшие на часах солдаты отдали нам честь.

По древнему восточному обычаю все общественные дела решаются у турок под воротами домов, называемыми по-арабски «Баб», а по-турецки «Капу». Эти ворота сохранили свою прежнюю архитектуру, соответствующую их назначению; они покрыты куполообразными крышами с золотым полумесяцем и окружены навесами, для защиты от солнца и дождя ожидающих очереди просителей. Таких ворот в Константинополе много, а именно, перед дворцом великого визиря, перед сералем, перед домом, занимаемым агой янычаров, и т. д.

Дворец сераскира-паши есть ни что иное, как длинное деревянное здание, из которого открывается прекрасный вид на Мраморное море; перед ним обширная площадь, где обыкновенно, происходят ученья, а сзади его казармы двух пехотных полков. Сераскир принял нашего посла стоя, в большой зале с множеством окон; кроме широкого дивана и ковра во всю комнату, тут были софы, стулья, столы и часы, служившие доказательством того, что генерал уже оевропеился; о Турции напоминала только большая жаровня, стоявшая посреди залы. Когда нас посадили, человек двадцать прислуги разнесли нам трубки и кофе, после чего, по знаку своего повелителя, удалились, почтительно скрестив руки на груди и пятясь к дверям.

При помощи драгомана, сераскир вел с нами чрезвычайно оживленный и остроумный разговор. Обретясь ко мне с вопросами о системе ландвера в Пруссии, он с большой похвалой отозвался о наших военных учреждениях и с удовольствием узнал, что я могу объяснить ему правила военной игры, один экземпляр которой он успел пробрести.

Я намеревался пробыть в Константинополе только три недели и, затем, вернуться домой чрез Афины и Неаполь; но сераскир прислал сказать мне через посольство, чтобы я отложил свой отъезд; таким образом, весь план моего путешествия совершенно изменился. [321]

Письмо VI.

Прогулка по кварталу Топхане. Публичный песец. Галата.

4-го января 1836 г.

Сераскир присылал за мною два раза в неделю; но так как турки справляли в это время рамазан, запрещающей правоверным заниматься днем своими делами, то визиты мои всегда совершались ночью. Десяти-весельный катер приезжал за мной, обыкновенно, в Галату, а на том берегу гавани меня ждала лошадь; точно таким же манером я возвращался назад. Впереди бежал кавас или полицейский солдат с длинной палкой, разгоняя народ; за ним следовал пешком шталмейстер паши с двумя факельщиками, за ними я, на великолепном турецком жеребце, покрытом тигровыми кожами и с золотой уздой, а за мною толмачь. Высокие купола мечетей и минареты озарялись красноватым светом от моих факелов, а ветер разносил искры от них по крышам, подернутым снегом; караул выбегал отдавать честь гяуру, а может быть и лошади сераскира. На обратном пути предусмотрительный кавас каждый раз сдавал меня с рук на руки в дверях посольства, как бы боясь, чтобы я раньше времени не ускользнул от сераскира.

Жизнь, которую я вел в Константинополе, была в высшей степени однообразна; после завтрака, не смотря ни на какую погоду, я совершали прогулку по главной улице Перы к городскому кладбищу; столетние кипарисы, отягченные снегом, низко пригибали к земле свои веления ветви; от тонкого слоя льда, покрывающего могильные памятники, они казались как бы инкрустированными. С того места, где дорога выходить из кипарисовой рощи, открывается прекрасный вид на Босфор. Внизу стоит дворец падишаха, который навсегда покинул здание старого сераля, вследствие того, что с ним связаны слишком страшный, кровавый воспоминания; к тому же ему кто-то предсказал, что он там умрет. По ту сторону пролива сверкают снеговые вершины азиатских гор и виден Скутари — предместье Константинополя со ста тысячами жителей, а ближе выступает из воды башня Леандра.

Нагулявшись вдоволь по кладбищу, я спускался, обыкновенно, вниз в Босфору, могучие волны которого с шумом разбивались о каменные откосы набережной и осыпали брызгами золоченую решетку киоска в саду падишаха. Вдоль всего берега греки по утрам собирают устрицы, выбрасываемые на землю неугомонным морем. Повернув вправо отсюда, я заходили в съестные лавки, где самый прихотливый гастроном может найти полное удовлетворение своему избалованному вкусу; таких фруктов, овощей, рыб, цветов и лакомств, право, трудно [322] достать в другом месте. Тут же находится более ста давок, где продаются трубки и чубуки. В Топхане, артиллерийском квартале, ныне царствующий султан построил недавно богатую мечеть Нусрети (победоносная); минареты ее замечательны тем, что при ста футах вышины основание их имеет не более девяти футов в поперечнике. Какая нужна была математическая точность при возведении таких построек, чтобы они могли устоять против бурь и землетрясений! В преддверии мечети, среди величественной колоннады, я видел собственными глазами, как благочестивые правоверные совершали узаконенный омовения перед началом молитвы. Недалеко отсюда другая мечеть Килидж-Али, в преддверии которой я, к изумлению моему, встретил лавки с разными мелкими вещами. Под аркой ее ворот устроился со всеми письменными принадлежностями публичный писец-турок, на коленях у которого лежал кусок пергамента, а за ухом торчало тростниковое перо. К нему беспрестанно подходили закутанные с ног до головы женщины в жёлтых туфлях и с оживленными жестами передавали ему сущность своих просьб; турок с невозмутимым хладнокровием строчил на пергаменте или тайны гарема, или какой-нибудь спорный процесс, или прошение к султану, или извещение о смерти. Окончив свою работу, он очень искусно складывал лист, завертывал его в кусок кисеи, припечатывал красным сургучом и, получив 20 пар за свой труд, принимался выслушивать следующих просительниц.

Бесчисленные константинопольские кофейни представляли странный вид. Толпы турок в глубоком безмолвии сидели вокруг жаровен, тоскуя по кофею и трубкам, так как во время празднования рамазана закон воспрещает правоверным есть, пить, курить и даже наслаждаться запахом цветов, до захождения солнца. Они бродили по улицам с венками из роз в руках, с истомленными от холода и голода лицами; но лишь только солнце скрывалось за мечетью Солимана-Великолепного и муллы начинали кричать с вершин минаретов: «Нет Бога, кроме Бога и Магомет пророк Его», — каждый правоверный считал долгом как можно скорее нарушить пост.

Дойдя до стен Галаты, я взбирался на вершину высокой белой башни, откуда открывается новый великолепный вид на город по ту сторону гавани, на Скутари по ту сторону Босфора, на Мраморное море, на Принцевы острова и на Олимп. Вправо открывается пестрая, живописная панорама Константинополя, с полумиллионным населением, где, среди массы самых разнообразных зданий, резко выдаются Софийская мечеть, послужившая, как говорят, образцом [323] архитектуры для собора Петра и Павла в Риме, затем, мечеть султана Ахмета, башня сераскира и грациозные арки водопровода, устроенного, 16 столетий тому назад, императором Валенцием. Между их пролетами сверкает вдали Геллеспонт, а фоном картины служат горы Азии.

Письмо VII.

Хозрев-паша.

20-го января 1836 г.

Мехмет-Хозрев-паша, после султана, самое могущественное лицо в империи. По наружности трудно найти ему подобного. Представьте себе старца под 80 лет, энергического, подвижного и веселого, как юноша; багровое лицо, с белой, как снег, бородою, длинный, ястребиный нос, поразительно маленькие, сверкающие глазки составляют уже сами по себе характерную физиономию; прибавьте к этому громадную голову, с надвинутой по самые уши красной феской, приземистое, толстое туловище с коротенькими, кривыми ножками — и вы будете иметь верный портрет паши. Костюм его, большею частью, состоит из синей блузы, без всяких знаков отличия, из широких панталон и кожаных чулок.

Хозрев-паша в течение 85 лет постоянно занимал важные посты в государстве, что делает большую честь его ловкости; но если строго разобрать его действия в прошлом, то с изумлением убедишься, что все они клонились к одной цели: как бы отдалить от падишаха всех своих соперников.

Когда Хозрев-паша был послан в Египет, в его свите находился молодой арнаут Мехмет-Али, сделавшийся впоследствии, к великой досаде Хозрева, вице-королём Египта. Если бы он только подозревал такого рода исход, то, конечно, одним арнаутом давно было бы меньше. Будучи капудан-пашей, Хозрев принимал деятельное участие во взятии Миссолонги, и с тех пор попал в милость к султану, сделавшись вдвойне необходимым ему, как начальник константинопольской полиции и как главный сторонник реформы.

В первом отношении Хозрев-паша бесспорно незаменим для Турции; султаны могут очень спокойно проигрывать сражения и уступать целые провинции неприятелю, но не могут примириться даже с маленьким возмущением в Константинополе. Сераскир имеет привычку говорить всегда в шутливом тоне, но самые сильные лица в государстве трепещут от его улыбки. Шпонов у него тьма; он знает наперечет все, что делается в столице, и не щадит противников реформы. Хозрев считается главным проводником ее, [324] во-первых, потому, что он обучил всю армию на европейский лад, а во-вторых, что он первый из вельмож решился заменить старомодную турецкую одежду неудобным костюмом — безвкусным подражанием европейскому мундиру.

У сераскира находятся в услужении сотни аг, кавасов и сейменов; но он не платит им ни одной пары определенного жалованья; за то все турки считают своей обязанностью одаривать, чем можно, приближенных паши, который и сам не кладет охулки на руку. У него все продажное — и губернаторские места, и крупные предприятия, и фирманы на построение христианских церквей, и выгодные должности в армии, наконец, даже такие места, которые совершенно независимы от власти генералиссимуса; вот почему он в таких тесных отношениях со всеми пашами империи.

Говорят, что денег у него накоплено пропасть, а между тем, по роду своей жизни это самый воздержный и неприхотливый человек; шампанское он пьет только с иностранцами, более для того, чтобы в газетах писали, что он совершенно отрекся от старинных турецких предрассудков; дома же он пьет чистую воду и очень умерен в пище.

Мне подчас кажется, что Хозрев втихомолку искренно смоется над реформой; но она представляет лучший путь к власти, а власть — это единственная, необузданная страсть старика. Тот, кто думает стать поберёг его дороги — держи ухо востро; его личными врагами делаются даже те люди, которые добиваются важных должностей помимо его. К числу таковых принадлежит Мустафа-паша, большой фаворит султана. Мехмет-Хозрев снабжает падишаха зятьями и при этих случаях загребает всегда кучу денег, под предлогом, что они необходимы для свадебных церемоний и для приданного невестам. Султан назначил было свою старшую дочь в жены Мустафе; Хозрев подставил вместо него своего невольника Халиля, а Мустафу тотчас же удалил от двора, наградив его адрианопольским пашалыком; в глазах Мустафы это равносильно изгнанию. При мне заговорили о свадьбе второй дочери султана, называя женихом Ахмет-пашу, начальника всей гвардии; но у сераскира есть уже наготове свой жених, любимый его невольник Сеид-Мехмет.

Вчера, когда я завтракал у сераскира, ему доложили о приезде Ахмет-паши; старик поспешно вскочил с дивана, облокотился на подоконник, повернувшись спиной к дверям, и начал внимательно смотреть на улицу. Мушир гвардии стоял неподвижно у порога, но [325] судя по выражению лица, внутри у него клокотала злоба за такой дерзкий прием.

— «Эфенди!» произнес он раза два.

Старик сделал вид, что ничего не слышит. Сцена эта продолжалась, по крайней мере, минут пять; наконец, Хозрев, вероятно, нашел, что гордый мушир уже достаточно унижен в глазах гяура и совершенно спокойно обернулся.

— «Машалах, Ахмет-паша! воскликнул он. Привет тебе! Неужели это ты?»

С этими словами старик бросился обнимать Ахмета, затем хлопнул в ладоши; на этот сигнал в комнату внеслась целая толпа прислужников. Хозрев принялся кричать, что велит отрубить всем им головы за то, что они не доложили ему о приходе дорогого гостя.

Письмо VIII.

Женщины и невольники на Востоке.

Арнаут-Кьой, близ Константинополя, 9-го февраля 1836 г.

По желанию сераскира я перебрался в дом первого его драгомана Мардираки, родом армянина, человека с хорошим состоянием. Делом мы с ним мало занимались; трик-трак (игра), трубка и пустая болтовня были для него гораздо приятнее, чем занятия со мной переводами; меня же собственно в высшей степени интересовало изучение быта армянского семейства. Армяне, будучи христианами; не могут, по закону, иметь более одной жены; армянки живут точно также, как турчанки, взаперти, а если выходят на улицу, то не иначе, как закутанные с ног до головы! В первые дни жена моего хозяина очень редко показывалась в моем присутствии; но, по прошествии некоторого времени, она и ее хорошенькие дочки начали выходить все чаще и чаще; впрочем, появление молодых девушек ограничивалось только тем, что они подавали мне кофе, трубку, и стояли в почтительной позе, ожидая дальнейших моих приказаний. В их обращении со мной не было, однако, ничего унизительного, рабского; напротив, такие сцены напоминали мне патриархальные нравы библейских времен.

Вообще, рабство в Турции совсем не то, что рабство негров в индии и Америке. Невольник-турок не всегда работник, а чаще домашний слуга, даже друг семьи; хозяева особенно берегут и лелеют купленных рабов, всегда нравственно выше стоящих, чем наемные. Иногда случается так, что невольник с раннего детства попадает в дом своего хозяина, воспитывается вместе с его детьми, ест и пьет с ними за одним столом, и, под конец, делается даже членом семьи. [326] Услуги невольника ограничиваются нередко подаванием трубки, варкой кофе и держанием стремени, когда хозяин или гость его садятся на лошадь. Очень часто бывают случаи, что отец семьи, не имеющий сыновей, женить раба на своей дочери и делает его своим наследником. Некоторые самые высшие сановники турецкой империи, удостоенные чести быть зятьями падишаха, по происхождению своему ничто иное, как купленные рабы.

По закону Магомета, каждый купленный раб обязан исповедовать веру своего господина; но в этих случаях турки никогда не прибегают к таким жестоким, насильственным мерам, какие употребляют, например, католические миссионеры при обращении в христианство негров. Надо, между прочим, заметить, что каждый военно- пленный мусульманин, по закону, должен быть непременно убит; продать его нельзя. Самое позорное пятно рабства в Турции представляет продажа хорошеньких невольниц для гаремов. Товар этот, обыкновенно, доставляется отцами черкешенок.

Быть влюбленным, вздыхать, ухаживать, добиваться руки молодой девушки, все это считается у турок ненужным вздором. Свадьбы всегда устраиваются родственниками жениха и невесты; отец гораздо чаще получает выкуп за дочь, как за отнятую у него работницу, чем дает за нею приданое. В тот день, когда молодая девушка входит под покрывалом в дом своего мужа, она в первый раз видит его в лицо, и с этой минуты никто из ее родных мужского пола не имеет права посещать ее; впоследствии это разрешается только ее отцу, и то изредка. Слово «гарем» недаром означает «святилище».

Супружество в Турции держится единственно на чувственных отношениях. Затворническая, праздная жизнь среди толпы соперниц, имеющих одинаковый права на мужа, конечно, не может не производить вредного влияния на развитие турецких женщин; немудрено, что они, по большей части, сварливы, завистливы, подозрительны, невежественны и быстро стараются. Лучшие их развлечения составляют наряды, бани, катанья по воде в каиках или по городу в закрытых каретах. Единственная реформа, введенная, в последнее время, в быт турецких женщин, заключается в том, что любимым женам падишаха дано право открывать кончик носа на улице и выпускать два локона на висках. Кутаются турчанки немилосердно, обуваются пребезобразно — в кожаные чулки и желтые туфли; последние у армянок красные, у гречанок черные, у евреек голубые. Неприятно [327] видеть, как эти таинственные фигуры бродят по улицам, мерно раскачиваясь.

Турчанки вообще очень хороши лицом; у них великолепный цвет кожи, бесподобные глаза и густые, дугообразные брови; считается верхом красоты, чтобы они сходились на переносице; если же этого нет, то на пустом пространстве рисуется черной краской звезда или полумесяц. Сверх того, турчанки подрисовывают себе ресницы, а ногти на руках и пятки окрашивают киноварью. Из всего сказанного видно, что увлечь турецкую женщину на любовную интригу очень трудно, тем более что за то она подвергается страшной каре. Если она вступит в связь с мусульманином муж выгоняет ее с позором из дому; если же с райей, т. е. с христианским подданным Порты, то ее непременно утопят, как это и случилось недавно с одной жертвой, а любовника повесят. Я сам был свидетелем последнего зрелища.

Гуляя однажды по азиатскому берегу, я наткнулся на толпу полунагих, отвратительных черных невольниц, с татуированными лицами, скорее напоминавших животных, чем женщин. Они обступили меня и принялись орать какие-то непонятные для меня слова; их вожатый старик турок объяснил мне, что они спрашивают, не желаю ли я купить которую-нибудь из них. За каждую из этих дам он просил по 150 гульденов, т. е. немного меньше цены лошака. На невольничьем рынке в Константинополе мне не дозволили посмотреть на белых невольниц, и я только издали видел сидящих на дворе негритянок.

Письма IX.

Домашняя жизнь армян. Прогулка по Босфору.

12-го Февраля 1836 г.

Дом, где я поселился, очень велик и высок; волны Босфора плещутся почти под самыми окнами нижнего этажа, а сзади примкнула к нему отвесная гора, так что из балконной двери третьего этажа можно прямо выйти на террасу сада, разбитого на этой горе. Дом стоит, как это часто здесь случается, поперек улицы; в нем много удобств, но печей вовсе нет; когда очень холодно, мои хозяева и я собираемся в гостиной, вокруг тандура, или большой жаровни с углями, которая становится под огромный круглый стол, покрытый толстым, теплым ковром. Протянув ноги под стол и надернув на себя, как можно выше, край ковра, мы сидим, таким образом, полулежа с девяти часов утра до двух, курим, играем в [328] трик-трак или в экарте, разговариваем, дремлем, словом, делаем, что хотим. Но при всем том, члены семейства соблюдают между собою строгий этикет; при входе отца или матери в комнату, сыновья тотчас встают, не смотря на то, что некоторым из них уже лет под пятьдесят; меньшие братья не смеют закурить трубку прежде старшего; женщины обязаны вставать с места при входе каждого мужчины.

Кофе и дульчесы подают при появлении каждого гостя, что иногда повторяется до двадцати раз в день; для еды мы собираемся два раза: в десятом часу утра и вечером, по захождении солнца, т. е. тогда, когда на дворе прохладно. Кухня у армян чисто турецкая; рис, баранина и сладкие блюда играют главную роль; вина подается вдоволь; до закусок армяне смертные охотники и потому они у них чрезвычайно разнообразны.

Арнаут-къой лежит в очень живописном месте, там, где Босфор сильно суживается; над самыми окнами моей комнаты пристань и потому тут, с утра до ночи, кишат пестрые толпы народа, в особенности греки; множество каиков ждет здесь пассажиров; огромные суда проходят иногда так близко от нашего дома, что в бурную погоду их мачты и реи едва не задевают окон; пароходы, дымя и пыхтя, насилу справляются с течением, образующим против Арнаут-кьой настоящий водоворот; при сильном ветре каики уносит так далеко, что их приходится притаскивать канатами к берегу.

Прелестное место для прогулок — берег Бебекской бухты; под тенью могучих платанов там возвышаются изящная мечеть и киоск падишаха; здесь живут многие знатные турки и, между прочим, мой приятель Хеким-баши, начальник всей медицинской части в империи, хотя он отроду медицине не учился. За виллами идет кладбище, обсаженное кипарисами, а за ним стоит древний замок Румели-Xиcсари, цель моих ежедневных прогулок, построенный турками еще до завоевания Константинополя. Это громадное здание, с башнями и белыми зубчатыми стенами, прихотливыми зигзагами идет вверх и вниз по горе.

Как раз против него, также на горе, стоит другой величественный замок Анадоли-Хиссар; на две мили выше его, по Босфору же, чернеют два старинных генуэзские форта. Вот те западни, в которые попалась древняя Византийская империя.

Зина в Константинополе, вследствие северного ветра, дующего с Черного моря, бывает иногда очень сурова; Херсонес Фракийский покрывается тогда толстым слоем снега и часть воды в гавани [329] замерзает; но вместе с тем, пихты, кипарис, лавр и олеандр не сбрасывают никогда игл и листвы; неувядаемый плющ вьется по стенам; розы цветут круглый год; свежая зелень тотчас показывается на тех частях гор, где, от дуновения тёплого южного ветра, быстро тает снег. Плещущие голубые волны Босфора и яркое солнце заставляют вас совершенно забыть о зиме.

В Константинополе никто не стесняется выбором места для кейфа; вы можете устроиться под тенью любого платана, и перед вами немедленно явятся кофе, трубка, подушка и коврик для сиденья. Такие импровизированные кофейни попадаются здесь на каждом шагу. Вчера, из подобного приюта, я был свидетелем, как по Босфору летел 28-ми-весельный каик падишаха, с парчовым навесом и золотой морской чайкой на носу. Повелитель правоверных восседал на красных бархатных подушках; перед ним стояли на коленях пажи, а сзади находился рулевой. За ним, не в дальнем расстоянии, шел другой, точно такой же каик, только пустой; по этикету султан не может возвращаться домой в том самом каике, в котором поехал. Лишь только показался вдали султанский каик, как все окружавшие меня люди попрятались, кто куда попало — за фонтан, за деревья, за цветы, и подавали мне знаки, чтобы я сделал то же самое. Султан Махмуд строго запрещает такого рода проявления раболепства; но страх к своему повелителю вошел, так сказать, в плоть и кровь несчастных райев, в продолжение столетней неволи.

(Продолженье будет).

Текст воспроизведен по изданию: Письма Мольтке о Турции // Военный сборник, № 8. 1877