МИРОШЕВСКИЙ В.

ПОХОДНЫЕ ЗАПИСКИ МОРСКОГО ОФИЦЕРА

I

Несчастные Греки, долго страдая под игом рабства, наконец ополчились противу своих притеснителей, с благородною решимостию завоевать свободу или умереть.

Семь лет продолжалась борьба свободы с самовластием притеснителей. Семь лет поля Греции дымились кровию ее защитников, но и кровь губителей ее также лилась ручьями. Кому неизвестны варварства, совершенные как Турками, так и Греками, в продолжение этой жестокой борьбы? Наконец могущественные нации Европы решились положить конец всем сим ужасам, и воскресить погибающую Грецию.

Союзные флоты: Российский, Английский и Французский, готовились соединиться в Средиземном море. В начале Мая, эскадра, под начальством Адмирала Д. Н. [286] Сенявина вышла из Кронштадта в море и направила путь к Англии 1.

По прибытии Адмирала в Портсмут, назначены были из его эскадры корабли: Азов, Иезекииль, Гангут, Александр Невский, фрегаты: Константин, Проворный, Елена, Кастор и корвет Гремящий, отправиться в Средиземное море под начальством К. А. Графа Гейдена.

Я должен был итти из Кронштата на одном из кораблей, но по болезни оставался на берегу, а как между тем еще три брига готовились отправиться к эскадре, то я, получив чрез месяц от болезни облегчение, и пошел в поход на бриге Охте. [287]

Отправление из Кронштата. Плавание до Копенгагена.

18 Июля, в Понедельник, мы снялись с якоря и, распрощавшись с Кронштатом пушечными выстрелами, отправились в море. Мы имели повеление присоединиться к эскадре Адмирала Д. Н. Сенявина, которую и предполагали найти в Портсмуте. Нам сопутствовали два брига: первый, Усердие, назначен был, так же как и наш бриг, после соединения с эскадрою Адмирала, отправиться в Средиземное море в отряде К. А. Графа Гейдена; а другой, Ревель, посылался для доставления на эскадру разных материалов, и после должен был с эскадрою Д. Н. Сенявина воротиться в Кронштат. К величайшему удовольствию увидели мы, что наш бриг ходит очень хорошо 2; но сколько это [288] обстоятельство было нам приятно, столько же мы досадовали на то, что бриг Ревель никак не мог держаться за нами, и мы принуждены были, чтоб не разлучиться с ним, нести весьма мало парусов. Усердие же был наш хороший спутник, но все несколько отставал от нас.

На другой день поутру открылась пред нами высокая гора, — остров Гохланд; после полудня ветр сделался противный; в это время, лавируя на траверзе города Ревеля, мы видели на мели печальные остатки фрегата Вестового, который, недели за три прежде нас, снялся с якоря из Кронштата, и должен был сперва зайти в Ревель, а потом соединиться с эскадрою, но, по несчастию, не доходя до Ревеля, стал на мель. Офицеры и команда спасены, но от фрегата остались одни только обломки. С крайним сожалением смотрели мы на них: кто знает, думали мы, что ожидает и нас в будущем?.. Очень часто ни какое искусство, ни какие предосторожности, не могут спасти от гибели и самых опытных мореходцев; я не говорю уже о каких нибудь редких феноменах, об ужаснейших бурях, [289] противу которых ничтожны все предосторожности; но часто и самые обыкновенные обстоятельства не менее бывают пагубны: иногда мрачные, густые туманы, и особенно непостоянное течение моря, препятствуют определить место свое с надлежащею точностию, потому, что в таких обстоятельствах вычисление не может быть совершенно изъято от погрешностей. Неверная стихия обманывает искусство, и мореходец часто делается жертвою того же самого случая, который он хотел употребить для своей безопасности.

Мы лавировали около двух недель, покуда добрались до Готтланда, и в течение этого времени вытерпели две порядочные качки. По истине, должно сказать, что хотя на море кого и не укачивает, однако ж в сильную качку очень неприятно и здоровому. И в самом деле, можно ли оставаться равнодушным, смотря на бледные, изнуренные лица, и видя неприятные следствия качки? Везде скрип, треск; невозможно ничем заняться, и надобно ежеминутно остерегаться, чтобы не упасть и не ушибиться. Но когда погода благоприятствует, то все [290] принимает новый вид: все смотрят веселее; в кают-компании шутят, смеются, гремит гитара; досада, столько обыкновенная в дурную погоду, вдруг исчезает; с удовольствием принимаешься за книгу, или набрасываешь на бумагу мысли свои, одним словом, всякой избирает занятия по своему вкусу. Матросы же часто изъявляют свое удовольствие песнями.

Самое главнейшее на море, что может заставить равнодушно смотреть на противные ветры, на бури, на качки, словом, на все неизбежные неприятности, сопровождающие мореходцев, —- это, без сомнения, есть дружное, веселое общество офицеров и хороший начальник.

Бриг наш был в этом случае счастлив, и мы, не смотря на противные ветры, причинявшие нам досаду, впрочем проводили время довольно весело. Хорошие книги, музыка, вкусное вино доставляют и на море приятное развлечение.

3 Августа поутру, увидели мы Христиансорский маяк. Крепость Христиансор расстоянием от Борнгольма не более двух Немецких миль; в ней содержатся преступники. Небольшой каменистый остров, на котором она построена, имеет самое дикое местоположение, и, [291] кажется, предназначен самою природою для печального заточения преступников. Впрочем, вид крепости, стоящей на горе, очень хорош.

Но вот мы проходим и милый Борнгольм; воспоминаем о незнакомце Карамзина, и ищем глазами древнего замка. Нам представляются величественные развалины; толстые, каменные стены сохранили еще свое существование (не знаем, точно ли в этом замке был наш знаменитый путешественник); взгляд на это полуразрушившееся здание располагает невольным образом к меланхолии: переносишься мыслию за столетия, воображаешь пышных владельцев замка, пиры, увеселения, которым были свидетелями сии стены, внимающие теперь только грозному шуму валов, незаглушаемому уже более звуком музыки и песень. Мне кажется удивительно, почему какая нибудь богатая фамилия не возобновит этого замка: величественное его местоположение достаточно, чтоб возбудить желание основать здесь жилище.

Дня два ветер был для нас не очень благоприятный, но мы лавировкою подавались вперед, и в 5 ч. после полудня подошли к Копенгагену. Погода была [292] сумрачная. В это время у нас случилось неприятное происшествие, неимевшее однако дурных последствий: один из матросов, посланных убирать брамсели (верхние паруса), вдруг сорвался с реи и уже летел наниз; без сомнения, если бы он ударился о палубу, упав с такой вышины, то зрелище было бы ужасное; но, по счастию, он успел схватиться за конец паруса, и повис на воздухе. Его в ту же секунду подхватили, и он спасен. Впрочем подобные этому несчастные случаи, какой бы конец ни имели, не распространяют между моряками робости. Они, будучи окружены со всех сторон опасностями, не беспокоятся об этом, и привыкают смотреть на все равнодушными глазами.

В двадцатые сутки по выходе из Кронштата, мы добрались до первой нашей станции — Копенгагена, и вечером, в исходе 7 часа, бросили якорь на рейде.

Переход, судя по расстоянию, очень долгий, (670 Италиянских миль); три года тому назад, переход наш из Копенгагена до Кронштата продолжался менее трех суток.

Теперь бросим мимоходом взгляд на столицу Дании. [293]

Копенгаген, окрестности его. Черта в характера Датчан. Забавное происшествие. Встреча с философом.

Копенгаген довольно хороший город, но не слишком блестящий. Конечно нельзя и требовать, чтобы сия столица, опустошенная в 1807 году, и будучи почти совершенно разрушена бомбардированием, могла вдруг возродиться из своего пепла, особенно, если вспомним, что Дания, верная и несчастная союзница Наполеона, чувствительно потерпевшая и от последней войны, после того весьма обеднела, следственно не в состоянии сделать столицу свою блестящею. Впрочем строение здесь очень порядочное, домы большею частию в пять и шесть этажей, но улицы, исключая двух или трех, вообще тесны и нечисты. Из площадей только двум можно дать это название, а прочие три или четыре не что иное как площадки, особенно, если сравнить их с Петербургскими. Более прочего заслуживает здесь внимание большой Королевский дворец, пространное, красивое здание, внутри с галлереями; расположение его во всех частях прекрасно. Смотря на Копенгагенский [294] Театр, легко можешь подумать, что Датчане не очень страстные любители Драматического Искусства, потому что Театр здесь самый бедный и маленький. Декорации соответствуют Театру; игра актеров заслуживает однако ж, чтоб отделать его немножко получше (немножко). Что касается до разных блоготворительных заведений, как то: Воспитательных Домов, Больниц и проч., само по себе разумеется, что они есть во всяком образованном Государстве; а от властей, которые имеют надзор за подобными заведениями, зависит устройство их и порядок, и также искусство или неискусство выказывать их в блестящем виде. Мне кажется, что, посещая их мельком, особенно в чужой земле, не должно решительно отзываться, что такое-то из них прекрасно или худо. Кому из нас неизвестны приуготовительные посещения, особенно с дозволения начальства? Войдешь в иные заведения, так все и бросится в глаза, все так блестит, все так чисто; а если самому пожить тут несколько времени, то гораздо лучше можно рассмотреть, как все в них не только чисто, но даже гладко. Впрочем в Дании Правительство [295] печется о благотворительных заведениях. В Копенгаген внутри города нет булеваров, но роща возле пристани и Королевский сад доставляют жителям приятную прогулку. Окрестности же Копенгагена прелестны. Фридрихсберг, Шарлотенбург и другие загородные гульбища не уступят Петергофу, Ораниенбауму и другим увеселительным местам, находящимся вокруг нашей столицы.

Очень часто многие из путешественников, заглянув мимоездом в новую для них землю, в одну минуту определяют характер народа, и иногда их заключения выводятся из того, как их принял хозяин дома или трактира, каково им прислуживала служанка, и чиста ли была кухня в этом доме; беда, если у хозяина сплин, а служанка по неосторожности обольет супом путешественника и его дорожные записки; тогда вся нация ни к чорту не годится, и путешественник решит так: я заметил, что все жители имеют мрачный, угрюмый характер; простой народ ленив и неопрятен, в домах нечистота, а что касается до прислуги, то во всем свете нельзя найти хуже; я испытал это на [296] себе. Так часто решают путешественники, и мне кажется, что ничего нет смешнее и неосновательнее, как такие скороспелые заключения; но если без внимательного наблюдения нельзя в точности узнать и определить характер и привычки народа, то, напротив того, без особенных трудностей можно заметить некоторые отличительные черты в характере, которые сами собою бросаются в глаза, например: Француза можно отличить по его живости и ветренности, Немца по его флегме, Англичанина по гордым, или лучше сказать, грубым приемам, и проч. Что касается до Датчан, то легко можно заметить, что они любят зевать по пустому, и Француз, назвавший наших добрых мужичков badauds, еще справедливее мог бы назвать так Датских городских жителей. Вот тому некоторые доказательства. Чрезвычайно удивительно, что Датчане, видя в столице своей множество иностранцев, всегда встречают их с самым смешным любопытством, и даже Русского разглядывают с таким же удивлением, как бы и Сиамца. Вообще всякая безделка возбуждает их внимание необыкновенным образом, и народ [297] толпится смотреть на самые ничтожные вещи, как будто бы на какое нибудь особенное диво. Я сам, с одним из офицеров нашего брига, был зрителем презабавной сцены. Мы, прогуливаясь по городу, зашли на минуту в один дом, и потом, когда стали оттуда выходить, вдруг видим, что по улицам бегут толпы народа с криком и шумом; мимо нас пронеслось несколько конных, наконец бежит отряд солдат с примкнутыми штыками, за которым следуют с страшным визгом бабы и мальчишки; мы, смотря на такую непонятную сумятицу, заключили, что в Копенгагене бунт и уже начали резаться. Но что же наконец открылось? Виною всей этой тревоги был один пьяный, иностранный матрос; он, зайдя в погребок, выпил две или три рюмки рому, а как этому пьянице заплатить было нечем, то он бросился бежать, ударив сперва по щеке женщину, подносившую ему ром, и покуда она выла, кричала, сбежался народ и все смотрели друг на друга, ничего не предпринимая; потом, когда гауптвахта об этом узнала, то открылась виденная нами шумная погоня. Развязка же этого приключения еще [298] забавнее: пьяница ускользнул, а на место его схватили ошибкою трезвого человека, и солдаты с триумфом повели его на гауптвахту, преследуемые, как и прежде, толпою баб и мальчишек.

Вот что неприятно в Копенгагене: едва кто нибудь из Русских ступит ногою на берег, (особенно если офицер в форме), как вдруг окружают его толпы мальчишек и просят милостыни; сколько бы им ни давали, они никак не отвязываются, и преследуют по всем улицам. Жаль, что Полиция худо за этим смотрит, и допускает так беспокоить иностранцев.

Здесь познакомились мы случайным образом с одним человеком, который показался нам истинным Философом: имя его Граф Стральзондо; он знает довольно Россию, потому, что служив прежде Капитаном в Неаполитанской армии, попался в 1812 году к нам в плен, и жил у нас в Саратове и Вольске слишком два года; отец его принужден был оставить свое отечество, Италию, и поселиться в Дании, где и умер. Стральзондо с большою откровенностью рассказывал нам о своих несчастиях. Может быть, другие [299] недоверчивые люди усомнились бы в справедливости его слов; но он не имел ни какой причины обманывать нас, и расточал нам свои услуги с чрезвычайным добродушием, не желая ни какого возмездия. Он показывал свое скромное, уютное жилище и жену свою, которая родом Полька и хорошо говорит по-Русски. Нам понравился он более всего тем, что рассказывая с благородною откровенностию о тех страданиях, которые он переносил, между прочим не стыдился признаваться, что он часто принужден был отправлять самые низкие работы; «но я, — прибавил он, — никогда не роптал и не буду роптать на судьбу мою; меня огорчает только то, что жена моя, будучи всегда почти больна, не может с равнодушием покоряться судьбе своей; впрочем, кроме этого, я не беспокоюсь ни о чем, трудами своими могу доставать себе пропитание, и в трудах нахожу то счастие, которого судьба хотела меня лишить». После этого не справедливо ли назвать бедного Графа истинным Философом? Как справедливо сказал Жан-Жак Руссо: «heureux qui sait quilter l’etat qui le quille, et d’etre homme eu depit du sort». [300]

В Копенгагене мы простояли восемь дней; я более не распространяюсь в описании сей столицы, потому, что она, по близости к нам, довольно известна, а мы отправились в дальний поход; придется еще кое-что описывать. В заключение, скажу еще раз, что в Копенгагене более всего мне нравятся окрестности, и хотя после того я видел несравненно прелестнейшие местоположения в Провансе, в Италии, и наконец наслаждался великолепными видами берегов Босфора и зрелищем Царяграда, котораго местоположение по справедливости почитается первым в свете, но восхищаясь превосходною картиною, не надобно пренебрегать и просто хорошую. 13 ч., при тихом попутном ветре, мы снялись с якоря.

В. Мирошевский.


Комментарии

1. Командиры судов, отправившихся в 1827 году в Средиземное море: на Адмиральском корабле Азов: Капитан и Начальник Штаба на эскадре Михаил Петрович Лазарев, ныне Контр-Адмирал; Иезекииль, Капитан Свинкин; Гангут, Капитан Авинов; Александр Невский, Капитан Богданович. Фрегаты: Константин, Капитан Хрущов; Проворный, Капитан Епанчин 1-й; Елена, Капитан Епанчин 2-й; Кастор, Капитан Сытин. Корвет Гремящий, Капитан Кулебакин. Бриги: Охта, Капитан Никольский; Ревель, Капитан Селиванов; Усердие, Капитан Кадьян; Ахиллес, Капитан Шулепников.

2. Охта, совершенно новый и в первый раз отправившийся в море. После он стал ходить очень худо; когда мы возвращались в Россию, то он задержал эскадру столько ж, сколько прежде Ревель задерживал его самого. От сильных качек в продолжение трех-годового похода, где он был в беспрерывных рассылках, состарелся он прежде времени.

Текст воспроизведен по изданию: Походные записки морского офицера // Сын отечества и Северный архив, Часть 135. № 31. 1830

© текст - Мирошевский В. 1830
© сетевая версия - Thietmar. 2019
© OCR - Strori. 2019
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Сын отечества и Северный архив. 1830