МАКАВЕЕВ А.

ИЗВЛЕЧЕНИЕ ИЗ ПОХОДНЫХ ЗАПИСОК

ВЕДЕННЫХ ВО ВРЕМЯ ВОЙНЫ С ТУРКАМИ В 1828 и 1829 ГОДАХ.

I.

Приведение войск 2 пехотного корпуса на военное положение. — Движение 2 пехотного корпуса. — Переход за границу. — Прибытие под крепость Силистрию и соединение с находившимся там блокадным корпусом. — Блокада крепости. — Отступление от Силистрии. — Вступление на зимние квартиры. — Зима 1828 года.

Едва был заключен мир с Персиею, как, с наступлением весны 1828 года, возгорелась война с Турциею, и на берегах Дуная, уже столько раз бывших свидетелями битв Русских с мусульманами, развевались наши победные знамена.

Войска 2-го пехотного корпуса, штаб которого был расположен тогда в городе Калуге, получили, в начале июня месяца, повеление перейдти на вновь назначенные им квартиры в полуденных губерниях, а вслед затем новое приказание — немедленно следовать на присоединение к действующей против Турок армии. Полки, артиллерийские и фурштатские [432] роты, с чрезвычайною деятельностию, приводились на военное положение; во время самого движения закупали лошадей артиллерийских, ремонтных и подъемных; формировали оболы, приводили в комплект положенное по штатам количество боевых снарядов; в то же время деятельно занимались образованием рекрут и молодых солдат, обращая особое внимание на упражнение их на дневках в цельной стрельбе. Наконец, в августе месяце, предводимые своим корпусным командиром, генерал-адъютантом князем Щербатовым (Впоследствии бывший московский генерал-губернатор), эти отличные войска, превосходно обмундированные и вооруженные, в состав пяти дивизий, 1, 5 и 6 пехотных, 2 гусарской и 2 артиллерийской, общая числительность которых простиралась до 50,000 человек, перешли границу отечества в местечке Скулянах, и вступили в княжество Молдавское.

С этого незабвенного для меня времени, я начинаю мои походные записки, которые будут заключать в себе мои воспоминания, мои впечатления, краткие очерки военных действий тех частей войск, в которых я лично находился, и беглые заметки о местах и предметах, мною виденных.

15 августа 1828 года, на рассвете туманного утра, я оставил город Могилев на Днестре. Переехав чрез плавучий мост, охраняемый таможенною стражею, я завернул в лежащее на другом берегу реки местечко Атаки, населенное исключительно Молдаванами, Жидами, Цыганами и Греками. Жители местечка, в то время, не имели свободного сообщения с городом без выдержания установленного, карантинного термина; но, впрочем, при благополучном состоянии здоровья в Бессарабии, эти меры осторожности, с разрешения начальства, были изменяемы.

Отсюда до города Бельцы и далее, дорога идет по открытой, бесплодной степи, где ничто не оживляет скудной и унылой природы. Изредка только встречались нам транспорты огромных обозов, следовавших в действующую армию и тянувшихся по безграничной, однообразной степи, нарушая ее мирную тишину. День был тягостен; но когда, после палящего зноя наступали чудные, южные ночи, мы вполне отдыхали и наслаждались. [433]

Пройдя местечко Фалешти, наш путь до Скулян пролегал по более живописной местности, изобилующей богатыми произведениями земли: несколько виноградников, красиво рассеянных по скатам холмов, приятно напоминали пришлецу с севера близость роскошной растительности юга.

20 августа, после полудни, полки 6 пехотной дивизии переходили чрез реку Прут, вступая в княжество Молдавии. Памятен мне этот день новыми, неизведанными тогда еще ощущениями. В первый раз переходя границу отечества, я был преисполнен разнообразных чувств: картина боя с неприятелем улыбалась мне светлыми надеждами блестящего будущего, но, с другой стороны, неизвестность ожидаемого, болезни, которые могли постигнуть каждого из нас на походе, раны, увечье в бою наводили, в свою очередь, и мрачные думки, которые скоро, впрочем, рассеивались в беззаботно веселой беседе с товарищами.

По ту сторону Прута, впереди местечка Скулян, расстилается обширная равнина, примыкающая к подошве крутой горы, на самой вершине которой, среди зелени, белеется огромный каменный дом молдавского боярина Розневана. Здесь, близ местечка старые Скуляны, указывают на место, где, в 1821 году, произошла кровавая схватка Греков с Турками. На этой самой равнине сражался отважный Иордаки, предводитель малочисленного отряда из корпуса тех восставших инсургентов, которые пали в Драгешанской долине, сделавшейся известною по отчаянной храбрости так называемого священного войска и бесславной судьбе князя Александра Ипсиланти, некогда состоявшего в русской службе и потом, после своего поражения, скрывшегося в пределах Австрии, где он был схвачен и заключен, кажется, в крепость Германштат.

Яссы, как главный город Молдавского княжества, составлял для меня предмет живейшего любопытства, тем более, что, после утомительной и скучной Бессарабии, мы в этом городе надеялись иметь различные удобства, которых были лишены на походе.

Говорят, что Яссы прежде славились великолепием своих зданий и роскошью жителей, но в то время мы нашли его далеко не в блестящем виде: бывшая в 1821 году революция Греков, которая навлекла на Придунайские княжества все ужасы [434] турецкого деспотизма, принудила большую часть дворянства скрыться в иностранных землях, оставив свои имения на произвол судьбы. Наконец, случившийся за год перед нашим приходом сильный пожар, опустошивший лучшую и богатейшую часть города, довершил упадок прежнего его благосостояния. Нельзя было без некоторого сожаления видеть развалины прекрасных домов, владельцы которых не имели уже способов возобновить свои прежние жилища. В этом отношении особенного внимания заслуживал дворец бывшего молдавского господаря князя Мурузи, привлекающий доныне внимание обширностью своих размеров и изяществом архитектуры.

В 1828 году, в Яссах считалось до 50,000 жителей и около 2,000 домов. Теснота и неправильность улиц, покрытых деревянными мостовыми, весьма дурно сделанными, беспорядочное расположение строений, лавок и очень неопрятных базаров, наполненных жидами, составляло, подобно прочим восточным городам, отличительный характер молдавской столицы; впрочем, несколько красивых, новейшей архитектуры, зданий, принадлежащих иностранным консулам и негоциантам, здесь поселившимся, отчасти мирят с наружностию города. Из находящихся в довольно большом количестве церквей, я не заметил ни одной, которые бы могла привлечь особенное внимание по своему зодчеству или внутреннему великолепию. Несколько мужских и женских монастырей, находящихся вне города и расположенных большею частию на живописных окрестных высотах, владеют обширными виноградными садами и, по-видимому, пользуются обильными средствами к поддержанию своего благосостояния.

Во все время нашего краткого пребывания в Яссах, мы пользовались самым радушным гостеприимством в домах тех граждан, у которых нам были отведены квартиры; сверх того, один из первоклассных ясских бояр, г. Паллади, дал, в честь корпусного командира, князя Щербатова, блестящий бал, на котором присутствовало все высокое аристократическое ясское общество.

Здесь я, в первый раз, видел весьма оригинальное смешение русских военных мундиров с молдаванскими и греческими костюмами мужчин, так живо напоминавшими разноплеменный восток; что же касается до прекрасного пола, то все дамы были одеты очень богато и изящно, по новейшим [435] парижским модам, что еще более представляло совершенную противоположность с костюмами их мужей и кавалеров, которые, правду сказать, были очень неграциозны и весьма неловки.

Каждый день, корпусный командир, князь Щербатов, производил смотры, проходившим чрез Яссы, нашим войскам, которые, несмотря на дальность похода, представлялись, своему начальству и многочисленному населению молдавской столицы, в самом бодром и блестящем виде.

27 числа, я отправился из Ясс в дальнейший путь на местечко Васлуй, города Бырлат и Фокшаны. Последний город известен одержанною при нем победою Русских над Гурками в 1770 году, а в настоящее время в нем был учрежден большой военный госпиталь, в котором теперь находилось более 1,000 человек больных, между которыми было значительное число офицеров, раненых, большею частию, при штурме Браилова. Признаюсь, не без тягостного чувства я смотрел на многих молодых офицеров, тяжко изувеченных.

4 сентября, я прибыл в город Рымник.

Кто из Русских не знает этого знаменитого имени, с которым соединена слава побед великого Суворова и слава нашего оружия? Здесь, оживляя в своей памяти громкие дела минувшего столетия, я чувствовал, более, чем когда либо, удивление к нашему бессмертному полководцу.

В настоящее время Рымник незначительный город, в котором почти не существует, торговли и весьма мало живущих обывателей; сверх ожидания, мы встретили здесь очень любезное семейство валахских бояр Николеско, в доме которых, по праву военного постоя, нам были отведены помещения. Огромный каменный дом, с большими залами, расписанными арабесками, с мягкими турецкими диванами и с фонтанами, разливавшими вокруг себя живительную прохладу, представлял нам образчик настоящего восточного комфорта.

На другой день, отобедав у любезных хозяев и расставшись с ними по дружески, я отправился на следующую станцию. Под самым Рымником надо переезжать маленькую каменистую речку того же имени, извивающуюся по лощине. В этом то едва заметном протоке потонул сын великого Суворова. При этом нельзя не вспомнить красноречивых слов его [436] историка Фукса: «О Рымник»! я тогда не знал еще, что ты дашь отцу имя, а сыну гроб».

Войска 2-го пехотного корпуса продолжали свое следование безостановочно и, по мере приближения к крепости Силистрии, получали предписание за предписанием — идти форсированными маршем; вследствие этого войска шли хотя бодро и быстро, но уже неизбежно оставляли на пути своего следования большое число усталых и больных солдат, преимущественно заболевавших от влияния климата и неумеренного употребления фруктов.

Получив предписание корпусного командира о скорейшем следовании задних эшелонов 6-й пехотной дивизии и об устройстве в городе Бузео военно-временного госпиталя, начальника дивизии, генерал-лейтенант Ахлестышев, взяв меня с собою (Автор статьи был старшим адъютантом 6-го пехотного корпуса), прибыл в город и немедленно занялся осмотром домов для помещения больных; на другой день все нужные к тому расположения уже были почти совершенно окончены. Бузео незначительный город, лежаний на реке того же имени. Здесь войска 2 бригады имели очень затруднительную переправу, сопряженною с большой опасностью.

Вообще течение здешних рек чрезвычайно непостоянно и прихотливо. Все они, вытекая большею частию из Карпатских гор, при первых дождях или во время таяния горных снегов, наполняются водою так быстро, что в несколько часов уничтожаются все способы к переправе.

Из Бузео мы ехали на почтовых около 110 верст до м. Слободзеи. Местная почтовая езда чрезвычайно оригинальна: в экипаж запрягают, или, лучше сказать, кое-как запутывают в оборванную упряжь 10, 12 и даже иногда более лошадей, с 4 или 5 ямщиками, сидящими верхом на своих клячах; лошади мчатся во весь опор, и если которая из них окажется усталою, то ее тотчас отвязывают и бросают на дороге, а так как это случается довольно часто, то нередко вы приезжаете на следующую почтовую станцию на 3 или 4 лошадях, вместо 10 или 12, на предыдущей заложенных. Но зато — Боже мой! — сколько гиканья, сколько громкого хлопанья длинными бичами, которыми молдаванские и валахские ямщики стараются придать удали своим тощим лошадкам, [437] и как жалка и смешна окажется эта почтовая езда, когда вспомнишь и сравнишь с нею нашу лихую русскую тройку.

Вследствие полученного приказания, передовая колонна войск 6-й дивизии ускорила свой марш и, сделавши в одни сутки два перехода, расположилась, в ожидании переправы через Дунай, в близ лежащих селениях. Вместе с моим генералом, я поехал в м. Калараш, где тогда находился наш корпусный штаб. Это местечко, лежавшее в тылу войск, осаждавших кр. Силистрию, было весьма важно, по соединению в нем значительных складов продовольственных запасов, разных тяжестей, вагенбургов и лазаретов с больными и ранеными, число которых тогда простиралось уже до 3,000 человек. От неудобства помещения и недостатка лазаретных средств, смертность была значительна. Пока генерал Ахлестышев находился у корпусного командира, я вышел из коляски и пошел на кладбище. Предо мною, в свежей могиле, которую еще не успели засыпать землей, лежали складенные один подле другого семь трупов умерших солдат, с тощими и искаженными от страданий лицами. В грустном раздумьи я смотрел на эти несчастные жертвы военного времени, и признаюсь, что страшный вид мертвецов произвел на меня самое тяжелое впечатление.

Из Калараша мы переехали в деревню Магурени, где и остались до следующего утра. Это селение лежит на берегу Дуная и было в виде крепости и лагерей войск 6 пехотного корпуса, занимавших позицию на другой стороне.

После жаркого дня наступал тихий, прелестный вечер; последние лучи солнца угасали за вершинами гор и стены грозной Силистрии одевались легким вечерним туманом.

Задумчиво я стоял на берегу реки, любуясь прекрасной картиной природы. И вот, чрез несколько минут, русская заревая пушка грянула перекатным гулом, и в то же мгновение четыре выстрела из крепости, ядрами, откликнулись враждебным ответом. Наконец все замолкло и заснуло до первых лучей света предстоящего дня.

Рано утром, колонна, составленная из 11-го и 12-го егерских полков, 3 бригады 6 пехотной дивизии, двинулась к переправе. На протекающей, под местечком Каларашем, реке Борше, был наведен понтонный мост; за ним дорога шла версты три посреди густого, высокого камыша до самой [438] пристани, откуда Дунай уже является в своем полном и величественном течении.

Русская флотилия, под командою капитана 1 ранга Патаниоти, состоящая из вооруженных баркасов, гребных и транспортных судов, стояла в виду крепости и производила переправу наших войск. Легкие шлюпки, окрыленные белыми парусами, летели по быстрым волнам Дуная, перенося пришельцев севера на предстоящие им труды и битвы. Хотя движение судов производилось с замечательною живостию и деятельностью, но, за всем тем, недостаток в больших паромах, для перевозки артиллерии, обозов и кавалерии, много затруднял поспешность переправы, и прибывшая за несколько пред нами дней 1 бригада 2 гусарской дивизии бивуакировала на обоих берегах Дуная в ожидании своего соединения.

Переехав чрез первый рукав, оставалось еще около полуторы версты следования до другого малого пролива, где также перевозились на судах.

Картина этой последней переправы была самая живописная. Вдоль берега на нескольких пунктах располагались: конная артиллерия, донские казаки и гусары в живым, и разнообразных группах. Шумящий говор, звук оружия, ржание коней и пестрота одежд одушевляли бивуак такой непринужденной свободой, такой поєзией военной жизни, которые, право, были достойны пера Пушкина и карандаша Орловского. Пехотные войска, беспрестанно подходившие к пристани, садились в шлюпки и с веселыми русскими песнями отплывали на твердый берег Дуная. Между тем, две полковые музыки, окруженные толпою офицеров разных частей армии, напоминали, знакомыми звуками, протекшие для нас удовольствия в счастливой России, — и только изредка гром пушечных выстрелов со стен Силистрии как-то странно и торжественно сливался с мелодией музыкальных пьес.

На другой день, то есть 13 сентября, полки егерской бригады, вместе с дивизионным штабом, вступили на позиции в отряд левого фланга, находившегося тогда под начальством командира 2 уланской дивизии, генерал-лейтенанта барона Крейца (Впоследствии граф, генерал от кавалерии и в течение пятнадцати лет командир 2 пехотного корпуса). [439]

В последующие же дни переправились чрез Дунай: артиллерия и полки 2 бригады 6 дивизии, Нарвский и Копорский пехотные, а полки 1 бригады, Невский и Софийский, занимали некоторое время лежащие против крепости острова, на которых были устроены наши батареи из осадных орудий.

В трех верстах от центра осадного корпуса находился левый фланг нашей позиции, пересекаемый глубокими оврагами и лощинами, на которых было несколько весьма удовлетворительно устроенных фонтанов, в обилии доставлявших войскам хорошую воду. Хотя позиция нашего отряда и была укреплена редутами и батареями, но, не менее того, мы более других войск были подвержены неприятельскому нападению, как со стороны крепости, так и по дороге, идущей из Шумлы; а потому наше положение требовало особенной, неусыпной осторожности и почти ежеминутной готовности вступить в дело.

Первые дни нашего прибытия под кр. Силистрию протекли довольно покойно, за исключением нескольких фальшивых тревог. Неприятель действовал как из крепостных орудий, так равно и из сооруженных им наружных укреплений по нашим вновь устроиваемым батареям, который постепенно ближе и теснее облегали крепость.

Заложение новых редутов производилось всегда ночью, под прикрытием наших войск. Эти работы производимы были с такою тишиною и осторожностию, что только на рассвете Турки усматривали, к своему удивлению, неожиданное для них явление редута, из которого посылалось им приветствие пушечными выстрелами.

Передовая егерская цепь, сообразно общим распоряжениям, подвигалась вперед, делая новые для себя ложементы, постепенно занимая виноградные сады, лежащие вокруг крепости. Так продолжалось до 25 сентября.

В этот день Гурки направили усиленные действия своей артиллерии против вновь выстроенной нами батареи, в весьма близком от крепости расстоянии. Между тем, вооруженное турецкое судно с десантом пехоты, спустившись по Дунаю, открыло сильный пушечный огонь по береговому редуту № 20, вооруженному полевою артиллериею, и, одновременно с сим, из крепостных ворот выступило несколько пехотных колонн; к колоннам этим, скрытым в густых виноградниках, присоединилось несколько отрядов турецкой кавалерии. [440]

Для отражения этой вылазки, войска левого фланга, под начальством генерал-лейтенанта Ахлестышева, быстро выстроились на назначенных пунктах и нетерпеливо ожидали приказания вступить в бой. Вскоре передовая застрельщичья цепь завязала дело и живой ружейный огонь распространился по всей линии. Батареи, окружающие крепость с левого фланга, открыли свое действие; но неприятельские ядра причиняли чувствительный вред нашим войскам и особенно тем, которые находились для прикрытия вновь построенных редутов. Турецкая колонны, не решавшиеся устремиться на возвышенности нашей позиции из занимаемых ими виноградных садов, были, наконец, прогнаны удачным действием двух орудий легкой № 3 роты 6 артиллерийской бригады, которые, верными выстрелами, произвели большое смятение в неприятельских резервах; вслед затем Турки начали постепенно входить в крепость.

В этот день потеря наша состояла в убитом, к общему сожалению, ядром, капитане Невского полка фон-Эссене, двух легко раненых обер-офицерах 12 Егерского полка и 7 человек раненых рядовых, из коих четверо получили тяжелые раны.

В продолжение дела генерал Ахлестышев, с привычным ему хладнокровием и военною опытностию, наблюдая за движениями и намерениями неприятеля, занял место, на которое сильно действовали выстрелы из крепостных орудий. Турецкие ядра с ужасным свистом пролетали над нашими головами или врезывались около нас в землю так близко, что осыпали густою пылью. Каждую минуту моя жизнь была в опасности; но милосердый Бог сохранил меня невредимым на этот раз.

Это отражение вылазки было первым практическим для меня уроком настоящего боевого дела, из которого я вынес то отрадное убеждение, что смерть в сражении не так страшна, как прежде мне казалось.

От 20 сентября и до половины октября месяца не произошло ничего особенно замечательного. С нашей стороны производили неоднократно усиленное по крепости бомбардирование. Ядра и бомбы, разряжая воздух своим шипением и свистом, достигали до предназначенной им цели и не раз причиняли [441] пожары в крепостных верках и строениях. Турки действовали также иногда довольно удачно, и каждый день мы не досчитывались в наших рядах по нескольку человек убитых или раненых. Произведенные чрез парламентеров переговоры о сдаче крепости, разумеется, не доведи до желаемого результата. Турки держались крепко, а для правильного начатия осадных работ время было уже потеряно.

18 числа октября, прибыл под крепость Силистрию, на обратном пути от крепости Шумлы, 3 пехотный корпус, состоявший под начальством генерала от инфантерии Рудзевича. Эти войска, во время своего движения, были горячо преследуемы турецкими силами и 7 октября, проходя чрез одно затруднительное для марша дефиле, выдержали решительный натиск, который хотя и отразили с примерным мужеством и храбростию, но, однакожь, потеряли при том убитыми и ранеными до 500 человек и были принуждены сжечь весь лагерь и большую часть полковых и офицерских поволок, чему подал лично пример сам генерал Рудзевич, приказавший предать огню собственные свои экипажи. Я был лично свидетелем вступления 3 пехотного корпуса на назначенную ему позицию и должен сказать откровенно, что мне никогда еще не случалось видеть русского войска в таком жалком и расстроенном положении. Люди, от генерала до солдата, были, в полном смысла слова, голодны, от совершенного недостатка в продовольствии, уцелевшие лошади, исхудалые и утомленные, едва передвигали ноги: одежда, амуниция и конская упряжь были, большею частью, изношены, растрепаны и изорваны; солдаты, при наступившем суровом времени года, не имели на себе зимних панталон, а больные и раненые в последних сражениях, с обагренными перевязками, лежали на сырой земле, без надлежащего медицинского пособия, и, в то же время, терпели, наравне с прочими, от недостатка пищи. Еще недавно бывшая в отличном виде конно-егерская дивизия, присоединенная к 3 корпусу в составе трех полков, была немедленно переправлена для освежения ее на другую сторону Дуная, а в последних числах октября месяца и остальные войска 3 корпуса переправились чрез Дунай на назначенные им квартиры в княжестве Валахском.

Обращаюсь опять к обозрению собственного нашего положения. [442]

По случаю болезни командира 2 пехотного корпуса, князя Щербатова, отъехавшего для излечения в пределы России, принял временное командование над всеми осадными войсками генерал от инфантерии Довре, а начальство над обоими находившимися тут корпусами было вверено прибывшему из Бухареста, известному своими заслугами, генералу графу Ланжерону, который, в прошедшую с Турками войну, так легко покорил своему оружию нынешний предмет наших безуспешных усилий.

22 октября прибыл в м. Калараш главный штаб действующей армии, при котором находились: сам главнокомандующие генерал-фельдмаршал граф Витгенштейн (Оба уже сошедшие в могилу: граф Дибич-Забалканский в 1831 году, в звании генерал-фельдмаршала и главнокомандующего армиею против польских мятежников, а князь Витгенштейн, в 1844 году, в своем скромном поместье Подольской губернии), и начальник главного штаба Его Императорского Величества, генерал-адъютант граф Дибич.

Все войска были обрадованы появлением среди их доблестного и убеленного сединами героя отечественной войны 1812 года, любимого народом и войском полководца, графа Витгенштейна: все думали что с этого времени действия нашей осады пойдут успешнее и что мы скоро отпразднуем покорение грозной Силистрии; но время для того уже было потеряно, и ожидания наши, к общему сожалению, не сбылись. Главнокомандующий приказал обратить осаду в одно лишь усиленное бомбардирование крепости, которое, начавшись с 24 числа, продолжалось до 27. Разрушительное действие нашей канонады, при верном направлении выстрелов, истребляя крепостные здания или предавая их пламени, в то же время, по донесениям лазутчиков, убивало во множестве несчастных женщин и детей, не находивших уже нигде безопасного для себя убежища; но упорство паши, коменданта крепости, и твердость духа военного гарнизона не допускали мысли о добровольной сдаче.

Между тем, положение и наших войск с каждым днем становилось хуже и тягостнее. В продовольствии оказывался чувствительный недостаток, особенно по затруднениям, представлявшимся при переправе его чрез Дунай: число больных [443] увеличивалось беспрестанно, и в лазаретах уже не было места для их помещения; в кавалерии и артиллерии лошадей кормили вместо сена одним камышем, с придачею самого малого количества ячменя, и потому ежедневная убыль лошадей была неимоверно велика. Наконец, к довершению нашего бедственного состояния, после постоянно сырой погоды, внезапно начались заморозки, жестокие метели, с резким холодным ветром; неожиданно выпавший снег покрыл землю более, нежели на аршин глубины. Казалось, сама природа, изменив своим обыкновенным законам, ополчилась на нас.

Солдат, стоявший в передовой цени или на батареях, часто по колени в снегу или в воде, прикрытый ветхою шинелью, цепенел от стужи и сырости, проникавшей его до костей, изнемогал телом и духом. Все говорили: «отчего нас не ведут на штурм, где был бы один конец? здесь мы гибнем без всякой пользы.» Этот последний вывод был, к сожалению, почти справедлив.

Все вышеозначенным обстоятельства вели к уверенности, что отступление осадного корпуса сделалось уже неизбежным. Когда мера эта была решена, то начальнику Дунайской флотилии, контр-адмиралу Завадовскому, было предписано усилить своими судами, сколь возможно деятельнее, переправу чрез оба пролива Дуная. Прежде всего перевозились войска 3-го пехотного корпуса, потом все тяжелые обозы, казенные и частные, лазареты с больными и ранеными, орудия осадной артиллерии, инженерные парки, полки 4-й пехотной дивизии и артиллерийские роты. Сверх того, на тех же судах перевозились все продавцы и военные маркитанты, торговавшие в лагерях, и 40 болгарских семейств, переселившихся в Россию.

Переправу старались произвести как можно поспешнее; но недостаток транспортных судов и необыкновенное стечение разнородных частей войск и их обозов, при убийственной непогоде, сделали переправу эту столь затруднительною, что, несмотря на все деятельные усилия начальства к устройству должного порядка, не было никакой возможности учредить его настоящим образом. Общее смятение и самовольство солдат доходили до высочайшей степени: претерпевая недостаток в продовольствие они позволяли себе насильное похищение перевозимых из-за Дуная для войска съестных припасов. Больные же, в ожидании переправы, еще более прочих страдали [444] от голода, и многие из этих несчастных, не вынеси своих страданий, тут же умирали; вследствие крайнего изнурения лошадей и волов, всякая перевозка тяжестей, по едва проезжим от грязи дорогам, сделалась невозможною.

Вот в таком виде происходила в первые дни переправа отступающего войска, и Турки, ободренные упорною защитою своей крепости, конечно, не без гордости, с высоты своих минаретов, смотрели на радостное для них зрелище. Впоследствии однакож, был установлен возможный порядок, и переправа чрез Дунай, совершаемая в виду неприятеля, увенчалась полным успехом. Для отвлечения же внимания крепостного гарнизона, наши батареи, устроенные на противолежащем острове и вооруженный осадными орудиями, производили, в течение нескольких дней, умеренное бомбардирование.

С 30 октября и по 2 число ноября месяца, в нашем отряде не происходило ничего замечательного. Артиллерийские орудия, находившиеся в редутах и на батареях, постепенно снимались в тишине ночи, и все войска были готовы к отступлению в назначенный час.

Начальник 6-й пехотной дивизии, генерал Ахлестышев, чувствуя, с некоторого времени, расстройство здоровья, испросил позволение отправиться в город Букарест и оттуда в Россию; 3 числа он расстался с нами, к общему сожалению, тем более, что некоторые обстоятельства заставляли не надеяться на его возвращение.

Командование дивизией принял бригадный генерал Отрощенко. Итак как 6 дивизия, вместе с 7 пехотной, по распоряжению главнокомандующего армиею, должны были составить особый сводный корпус для занятия Бабадагской области, то временное начальство, до прибытия генерал-лейтенанта Красовского, было поручено над сим корпусом генерал-квартирмейстеру главного штаба Его Императорского Величества генерал-адъютанту графу Сухтелену, и с 2 ноября мы уже находились в его распоряжении.

Турки, между тем, делались предприимчивее и каждый день высылали своих наездников для узнания наших сил и позиций. Таким образом, в ночь с 2 на 3 ноября, они подошли к оставленному нами редуту № 20, устроенному на берегу Дуная, по Туртукайской дороге, и сожгли бывшие в нем [445] землянки; в тоже время, постоянно увеличивающиеся толпы турецкой кавалерии заставили нас приготовиться к делу и стать в боевой порядок. Конно-артиллерийские орудия, выдвинутые на конечность высоты, господствующей над равниной, сделали несколько удачных выстрелов картечью в сгустившиеся на равнине толпы и принудили их рассеяться. Находившийся внизу, у мельницы, небольшой казачий пикет был перед тем оттеснен неприятелем на половину высоты; и так как турецкие всадники, скрываясь в виноградниках, все еще продолжали перестрелку с казаками, то граф Сухтелен приказал сим последним ударить на них лавою, при чем, обнажив свою саблю, с криком «ура!» поскакать сам вперед. Я имел честь сопутствовать графу, и, спустясь уже в лощину, на пистолетный выстрел от турецких наездников, мы ожидали, что казаки, с привычною ловкостию Донцов, стремглав налетят и рассеют неприятельскую толпу, но, к удивлению, ожидания наши не сбылись: казаки вскоре отстали, чему причиною скорее можно было предположить худое состояние их лошадей, чем отсутствие смелости.

Эта незначительная вылазка не имела никаких дальнейших последствий, и к 12 часам утра на всех пунктах было спокойно.

Так как этот день был назначен к отступлению нашего осадного корпуса, то мы могли ожидать, что неприятель откроет слабую сторону нашей позиции и сделает решительное нападение; однакожь, благодаря невежеству Турок в военном деле, мы не подвергались никакой опасности. Отряд отступающих войск, по направлению к крепости Гирсово, состоял из полков: 6 пехотной дивизии, двух полков 2 гусарской бригады, 6 артиллерийской дивизии, одной пионерной роты и шести казачьих полков, под главным начальством генерал-адъютанта графа Сухтелена. С наступлением вечера приказано было снять последние артиллерийские орудия и передовые цепи из их ложементов, заняв аванпостной казачьей цепью все пространство наших позиций. Затем все войска (исключая арриергарда) должны были сосредоточиться в центре осадного корпуса и оттуда уже следовать далее. Все распоряжения по этому важному предмету были исполнены с совершенною точностию, и в 10 часов вечера весь отряд [446] соединился на назначенном ему месте и, вытянувшись в одну боевую колонну, тронулся в совершенной тишине. Турки, заметив отсутствие пахотной застрельщичьей цепи, производили сильную перестрелку с казаками, которые, выждав время, постепенно отступая, примкули в арриергарду. Отступлением нашим заключились, в 1828 году, наши действия против Силистрии.

Темная осенняя ночь прикрыла густым мраком движение нашей колонны. Войска, несмотря на свое чрезмерное утомление, шли, не останавливаясь, до самого рассвета, поспешая перейдти чрез одно весьма невыгодное дефиле за каменным мостом, где мы могли ожидать еще преследовали Турок; но они ограничились высылкою одной только легкой партии, которая, наблюдая за нашим отступлением, не осмелилась сделать никакого решительного нападения. С других же сторон мы были обеспечены посланными по всем направлениям казачьими патрулями, которые тотчас могли предуведомить нас о неприятеле, а по Дунаю, параллельно с нами, следовала Дунайская флотилия.

Отряд наш направился на селения Бейлик и Россевато. Здесь я целую ночь не мог сомкнуть глаз от сильной тревоги, в которой тогда находился: причиной этому была жестокая болезнь меньшего моего брага, который, страдая грудным воспалением, был уже близок к смерти. Лежа на руках полкового священника, он угасал на заре своей жизни и едва внятными словами прощался со мной на вечную разлуку.... Кто знает дружбу, тот поймет, что я чувствовал в эти минуты! Но милосердому Богу угодно было продлить еще существование брата, и в таком отчаянном положении он должен был следовать далее.

Перейдя Троянов Валь, около сел. Узгун-Агамет, наш отряд прибыл в сел. Черноводы, 10 ноября. Здесь были назначены зимние квартиры для авангарда сводного корпуса, составленного из егерских полков 3-й бригады, четырех легких артиллерийских орудий, одной пионерной роты и казачьего Андреянова полка, который расположился в упомянутом Узгун-Агамете. Прочие полки 6-й дивизии имели направление на нижеследующие места: Невский пехотный — в крепость Исакчи, Софийский — в крепость Мачин, Нарвский, Копорский [447] полки и 6-я артиллерийская бригада — в крепость Гирсово; но в скором времени Нарвский полк был выведен в сел. Дояны: находившаяся в отряде кавалерия переправилась частью за Дунай; некоторые же казачьи полки остались при сводном корпусе, в Бабадагской области.

На другой день по прибытии в Черноводы, граф Сухтелен, лично обозрев, вместе с генералом Отрощенко, окрестности нашей позиции, назначил пункты для постройки тех укреплений, которые должны были, в течение зимнего времени, составлять защиту деревни на случай неприятельского нападения; потом, снабдив генерала Отрощенко сообразной тогдашним обстоятельствам инструкцией, граф отправился в крепость Гирсово, где долженствовала находиться его корпусная квартира.

Считаю долгом сохранить в моих записках признательное воспоминание об отличных качествах генерал-адъютанта графа Сухтелена: приняв над нами главное начальство в тяжкие минуты отступления от крепости, граф ушел, в самое короткое время, приобрести всеобщее к нему доверие, любовь и уважение. Владея в совершенстве тем привлекательным даром обращения, которое проникает прямо в сердца подчиненных, он умел показать нам опыты своей распорядительности, заботливости и попечения о здоровье и безопасности вверенного ему отряда войск.

Прибыв, в глубокую осень, на зимнее квартирование в селение Черноводы, мы нашли наше расположение в самом невыгодном и дурном состоянии, особенно для довольно значительной части войск. Деревня эта, обитаемая бедными Болгарами, которые все, Бог знает где, были рассеяны, лежала при подошве гор, имея с правой стороны Дунай, а с левой — открытую возвышенность. Отлогая покатость лощины к Дунаю примыкала с обеих сторон к двум высоким, совершенно отвесным скалам. Вообще, местоположение Черновод представляло местность дикую и угрюмую, особенно при настоящем омертвении природы. Небольшое количество уцелевших домов, или, лучше сказать, мазанок, далеко не соответствовало числу людей, прибывших на постой, и потому квартиры, занятые только для одних офицеров, канцелярии и других полковых заведений, были чрезвычайно стеснены; солдаты же, с первых дней своего прибытия, должны были для своего помещения [448] немедленно заняться устройством землянок, и, вместе с тем, начались сооружения укреплений на предназначенных пунктах. Наши передовые редуты были вооружены присланными, по распоряжению графа Сухтелена, турецкими крепостными и полевыми орудиями, а прочие укрепления охранялись небольшими караулами. Все эти земляные работы были приведены к окончанию в исходе декабря месяца. Сверх того, солдаты, независимо от переносимых ими тягостных трудов при постройке укреплений, должны были еще ежедневно заниматься рубкою и переноскою, на дальнем расстоянии, дров, как для отопления своих землянок и кухонь, так равно и для полковых лазаретов, устроенных, по необходимости, также в двух обширных землянках.

Наступившая суровая зима, сопровождаемая сильными бурями и метелями, которые, нередко, буквально засыпали наши бедные жилища сугробами снега, еще более увеличивала неприятность нашего квартирного расположения; но делать было нечего, и нам осталось только одно — с терпением переносить свою участь. Между тем, труды, испытанные войском при осаде Силистрии, недостаток в продовольствии, дурное помещение в Черноводах, в низменных и сырых землянках, постойные предосторожности, на случай нападения неприятеля (солдатам вначале запрещено было раздеваться, даже ночью) не могли не действовать на здоровье войск: число больных увеличивалось постоянно; а от дурного ухода за ними смертность возрастала в ужасающей пропорции: каждый день из отрядного лазарета хоронили по 10 и более человек. Все старания и заботы попечительного начальства оказывались безуспешными. Главные эпидемические болезни были горячки и кровавые поносы, к излечение которых, по всей вероятности, много препятствовало помещение больных в землянках.

Грустно было видеть печальный ряд свежих могил, прибавлявшихся каждый день на высотах, окружавших Черноводы; но еще грустнее было думать, что без сражении, без всяких воинских подвигов неумолимая смерть истребляла столько русских воинов от одних гибельных болезней и тлетворного климата! От тех же причин мы лишились, к искреннему сожалению, двух отличных офицеров: командира 12-го Егерского полка, полковника Семтелли, и 11-го [449] Егерского — майора Естифеева, крепкое сложение которого, казалось, обещало долгую жизнь.

Находись на передовом посту сводного корпуса, мы были совершенно покойны в отношении к неприятелю, ибо, с принятыми охранительными мерами, мы могли быть всегда заблаговременно предуведомлены о каждом движении Турок; сверх того, несколько раз в неделю являлись на казачьи аванпосты перебежчики из Силистрии, большею частию Болгары, которые сообщали нам подробные известия о крепости, так что мы всегда знали о числе гарнизона, его занятых и о способах продовольствия. Разъезды же наши нигде не открывали неприятеля, и, вероятно, более потому, что ограничивались весьма недальним расстоянием: совершенное изнурение лошадей в полку Андреянова не дозволяло смелым Донцам решаться, по прежнему, на их отважные поиски.

Образ моей жизни в Черноводах так мало заключал в себе приятного для воспоминаний, что едва ли найду несколько слов, чтобы сказать что-нибудь о столь незанимательном предмете. Одно, и лучшее, утешение составляла для меня дружба моего брата, жившего вместе со мной. Я радовался постепенному его выздоровлению, и, в свободные от служебных занятий часы, мы разгоняли скуку разговорами о родине и людях близких нам, утешая себя надеждою на скорое возвращение в благословенную Россию. Иногда, в хорошие, теплые дни, случавшиеся даже и в декабре, мы ездили верхами по окрестным горам или по берегу Дуная, любуясь на каменные, неприступные утесы, о которые с шумом дробились сердитые волны реки. Нередко добрые товарищи приходили к нам коротать длинные зимние вечера: но когда наступили дни праздника Рождества Христова и веселых святок, конечно, веселых не в здешних странах, тогда многие из нас вспоминали почти со слезами о своих семействах, женах, детях и, быть может, о любимых невестах, с которыми некоторым не пришлось и свидеться.

Наконец миновал декабрь, прошел и 1828 год, ознаменованный важными событиями, предоставив своему преемнику, 1829 году, довершить великую борьбу, начатую двумя державами. [450]

II

Начало нового года. Переход штаба 6 пахотной дивизии в крепость Гирсово — Лагерь при крепости и чума. — Поездка в крепость Мачин. — Соединение нашего отряда с главными силами армии при Силистрии. — Движение армии к Шумле. — Сражение при Шумле. — Мой отъезд в город Нальчик. — Прибытие в город Яссы и возвращение в Россию.

Наступил новый, 1829 год, а с ним и ожидания раннего открытия вторичной кампании, для приготовления к которой требовалась усиленная деятельность в войсках: кроме того, что приняты были меры для пополнения значительной убыли в людях и лошадях теми резервами и ремонтами, которые приходили из России, необходимо было вновь создать материальную и особенно коммиссариатскую часть армии. Одежда, обувь, амуниция, обозы, конская упряжь, шанцовый инструмент, лазаретные вещи, лагерные палатки и прочие предметы полкового хозяйства были, в течение первой половины кампании, частию совершенно уничтожены, частию приведены в такое ветхое, расстроенное положение, что требовали замены их новыми.

Между тем, в продолжение зимы, последовали важные перемены в личном составе главного штабе: вместо фельдмаршала графа Витгенштейна, получившего, по его просьбе, увольнение, для поправления расстроенного здоровья, был назначен главнокомандующим начальник главного штаба Его Величества, генерал-адъютант граф Дибич, а начальником главного штаба армии — генерал-адъютант барон Толь, столь известный своими заслугами еще в чине полковника в отечественную войну 1812 года; генерал-квартирмейстером — генерал-майор Бутурлин, дежурным генералом — генерал-майор Обручев; кроме того, многие другие высшие и даже второстепенные чиновники были заменены новыми лицами.

Все войска разделяли одну общую надежду, что предстоявшая кампания доставит нам ряд блестящих успехов: принятие новой, лучшей системы продовольствия и твердое занятое некоторых весьма важных для нас крепостей и укрепленных пунктов должны были необходимо облегчить средства к дальнейшим военным действиям на неприятельской земле. Самая суровая зима не остановила истинно молодецких [451] подвигов нашего храброго войска: достаточно указать на взятие крепостей Кале, Турно, сожжение при Никополе турецкой флотилии, занятие, с помощию эскадры Черноморского флота, города Сизополя, находящегося уже за хребтом балканских гор.

В то время, как все это происходило в Европейской Турции, целый ряд громких побед, одержанных над неприятелем в пределах Азии, украшал новыми лаврами уже знаменитого полководца графа Паскевича-Эриванского и озарял новою славою вверенные его начальству доблестные войска Закавказского корпуса.

Опираясь на такие задатки будущих успехов, со светлыми надеждами мы встретили новый 1829 год.

Командующий 6 пехотной дивизией, бригадный генерал Отрощенко, превозмогая с крайним усилием постигшую его болезнь, которая была следствием сильной простуды, вынужден был испросить себе увольнение от командования дивизией, порученной командиру 2 бригады, генерал-майор Казнакову, находившемуся в крепости Гирсово. По этому случаю дивизионному штабу приказано было идти туда же, и, 23 февраля, я, с моею командою, выступил из Черновод, расставшись не без душевного сожаления с почтенным генералом Отрощенко и с моим добрым братом.

В это время уже наступала весна, оживляя увядшую природу теплотой южного неба.

Прибыв, 25 февраля, в деревню Гикерджи, я воспользовался почтовой тройкой, приехавшей туда с адъютантом дежурного генерала, чтобы отправиться в крепость Гирсово. Не ездивши на русских почтовых лошадях со времени перехода моего за границу, я восхищался знакомым звуком валдайского колокольчика и веселой болтовней лихого ямщика. Учреждением на правом берегу Дуная русских почтовых станций, в районе расположения наших войск, мы были обязаны распорядительности полевого почтового управления главного штаба армии.

Поздно вечером приехал я в Гирсово. В крепости, между находившимися в ней войсками, оказалась чумная зараза, и потому, чтобы попасть в Гирсово, я должен был ожидать разрешения коменданта, по получению которого, с трудом бродя по грязным улицам, едва мог отыскать приют себе под кровлею квартиры моего доброго приятеля, бригадного [452] адъютанта Макарова. На другой день, я явился к генералу Казнакову, который старался успокоить мои опасения насчет чумы уверенном, что уже около сорока дней зараза не обнаруживалась ни в гарнизоне, ни в госпиталях, и что поэтому он ходатайствовал у высшего начальства об освобождении крепости от оцепления, между тем, как мы увидим ниже, чума только скрылась на время, чтобы появиться опять с новыми силами. Да это и не могло быть иначе, при ужасной нечистоте, заражавшей воздух. От бывшего оцеплен, крепости, все воинские чины находившегося в ней гарнизона, а также некоторые обыватели претерпевали крайнюю нужду в съестных припасах и в разных необходимых для жизни предметах; лошади же довольствовались вместо сена одним гнилым камышем, с прибавлением, в небольшом количестве, отпускаемого от казны ячменя, и потому можно вообразить, в каком жалком положении находились эти бедные животные.

29 февраля, командующий сводным корпусом, генерал-лейтенант Красовский, проезжая мимо Гирсово, остановился у крепостных ворот и долго разговаривал с начальником крепости о предмете оцепления и наконец, убедясь в благополучном ее состоянии, позволил подать представление, которое и обещал немедленно разрешить

Выбрав свободное время, я любопытствовал осмотреть крепость. Вот ее краткое описание: Гирсово лежит на плоском берегу правой стороны Дуная; внутренность крепостной площади образует значительную низменность, похожую на обширную котловину; окружность земляного вала, огражденного с внутренней стороны палисадом, заключает в себе протяжения около полуторы версты; ров, одетый камнем, довольно глубок; крепость имеет двое ворот: одни с сухопутной стороны, выходящие на дороги Силистрийскую и Мачинскую, а другие, выходящие на самый берег Дуная; бастионы хорошо вооружены крепостными орудиями, из которых некоторых огромной величины; со стороны же Дуная фланги крепости защищены двумя каменными отвесными скалами, составляющими природною вечную твердыню; внутри крепости находится одна мечеть, больший каменные казармы, два дома наши, старый и новый (последний из них довольно хорошей архитектуры), до 140 обывательских деревянных домов, вообще весьма плохих, и [453] несколько в таком же состоянии лавок. В трех пунктах крепости расположены пороховые погреба, из которых, главный находится возле силистрийских ворот. С левой стороны фаса, обращенного к Дунаю, возвышается на утесе огромный каменный полуразрушенный замок, сохраняющий название цитадели; в стенах замка, с наружной его стороны, я заметил, много вделанных кирпичей, на которых были вырезаны грани и турецкая надписи. Вообще замок этот замечателен по следам глубокой древности и имеет к Дунаю подземный ход, ныне уже, впрочем, заваленный.

С северной стороны крепости местность чрезвычайно живописна: несколько рукавов Дуная, образуя острова, покрытые камышом и мелким кустарником, представляют чудный вид, особенно при весеннем разлитии вод. Форштат, облегавший крепость с восточной ее стороны, был в то время весь сожжен и разрушен; близь него расположено турецкое кладбище, усеянное надгробными памятниками, из числа коих некоторые красиво обделаны и увенчаны мраморными чалмами.

По приезде моем в Гирсово, я был изумлен неимоверной нечистотой и беспорядком как внутри, так и вне крепости. Трупы палых лошадей, волов, собак и кошек валялись неприбранными; всякого рода нечистоты окружали каждый дом; глубокие отхожие ямы наполнялись разным, выбрасываемым из госпиталей и кухонь, сором и помоями, и так как эти ямы никогда не очищались и не засыпались землею или известно, то происходившее от них испарение, особенно вечером, так сильно заражало воздух, что иногда не было никакой возможности выйдти из дому. Допустив один раз такой непростительный беспорядок, трудно было впоследствии его исправить, и наступление весны, всегда вредной в здешнем крае, не замедлило обнаружиться в самом страшном для нас явлении — чумы.

Между тем, в первые дни моего пребывания в крепости, благополучное состояние гарнизона дозволяло свободное сообщение Гирсова с прочими местами, и 19 марта оцепление было снято. Невозможно представить себе обнаружившегося при этом восторге всех обитателей крепости; каждый благословлял перемену положения. Всякий, кто только мог, спешил воспользоваться давно желанною свободою сообщения; но [454] более всех радовались разные торговцы и военные маркитанты, находившиеся в самом бедственном положении от прекращения торговли.

Погода в начале марта сопровождалась сильными ветрами и дождями, но в половине месяца сделалась теплее, и как лед на Дунае еще прежде того прошел и открылась рыбная ловля, то Болгары привозили нам рыбу в чрезвычайном изобилии и продавали за ничтожную цену; славные стерляди, осетры и карпы доставляли роскошные блюда для наших обедов, казавшихся нам еще вкуснее после пищи св. Антония, на которой мы были во время оцепления. Солдаты также покупали для себя за самую дешевую цену огромных сомов, и нередко можно было видеть, что одну из таких рыб несли на плечах три или четыре человека. 14 марта вышли из крепости в лагерь один баталион Копорского пехотного полка и 6 артиллерийская бригада. 31 марта прибыл в Гирсово новый начальник 6 пехотной дивизии, генерал-майор князь Любомирский, назначенный вместо генерала Ахлестышева, который, к искреннему сожалению всех его знавших, вскоре по приезде своем в Москву, умер.

В тот же день, в крепости разнесся слух, что будто бы на одном больном солдате явились некоторые признаки, предсказывающие возвращение чумы. 31 марта, слух этот был еще догадкой, допускавшей сомнения; 1 апреля, при вторичном появлении тех же признаков на больных, все с ужасом узнали о новом развитии чумы. Столь важный случай заставил нас с наивозможною поспешностию перейдти в лагерь, чтобы избежать вторичного появления и избавиться от заразительной тесноты в стенах крепости; но, к нашему несчастию, вскоре оказались больные с явными признаками чумы даже и в тех частях войск, которые были выведены в лагерь. 2 апреля, командующий сводным корпусом генерал Красовский, узнав о появившейся в нашем отряде заразе, тотчас приехал лично к нам в лагерь, приказал вывести вперед одну роту Копорского полка, сам окружил весь лагерь двойною кордонною цепью, которая примыкала своими флангами к берегу Дуная. Этим оцеплением были внезапно остановлены разные проходившие в то время воинские команды, некоторые чиновники, приехавшие по служебным надобностям в Гирсово или лагерь, равно также и 14 зафрахтованных [455] иностранных и русских купеческих судов, пришедших с провиантом из Одессы и Браилова. На все эти суда, впредь до выдержания карантинного срока, были поставлены военные караулы.

Еще так недавно, радость, испытанная нами при открытии свободного сообщения, превратилась теперь в новое и совершенно неожиданное горе, тем более, что никто не мог положительно определить, когда окончится наше заключение.

Как в самом лагере, так и в крепости, ежедневно оказывалось по нескольку человек нижних чинов с явными признаками чумы. Вольных немедленно отделяли от здоровых и отправляли в чумное отделение крепостного госпиталя. Почти никто из этих несчастных не выздоравливал. Неумолимая смерть поражала свою жертву, по большой части, на третьи или на четвертый сутки: но некоторые из зараженных умирали в 24 часа, и были даже примеры скоропостижно умиравших от чумной апоплексии.

Отличительные признаки чумной заразы заключались в следующих симптомах: заболевший впадал в горячечное состояние, чувствовал сильную боль в голове, необыкновенную слабость во всем теле и особенно в ногах, глаза делались мутны, взор дико блуждал, язык покрывался густою белою влагою, речь делалась невнятною, все черты лица выражали мучительную тоску; появлялась немного ниже паха продолговатая и одинакового цвета с телом опухоль или желваки под мышками; у некоторых же больных показывались на всем теле синеватые или пепельного цвета пятна, обыкновенно называемые карбункулами.

В большей части случаев признаки эти обнаруживались тотчас по заражении, у иных же по истечении некоторого времени и с различными изменениями, смотря по ходу болезни. Должно заметить, что со стороны медика нужна была здесь особенная опытность в распознавании чумной горячки от обыкновенной. Эту последнюю нередко смешивали с первой, особенно при участии овладевшего всеми панического страха. Труп умершего от чумы заключал в себе то отличительное свойство, что, кроме черных пятен, выступавших на поверхность, все тело было мягко, подобно вынутому из воды, и долго не коченело. Эта гибельная зараза действовала преимущественно на нижних чинов. Менее прочих подвергались ее [456] действию офицеры и разных сословий люди, не принадлежавшие к военному ведомству. По мнению врачей, непосредственная причина этого неравенства в заражении заключалась в крайне тягостном положении солдат, в их худосочии от недостатка питательной пищи, частью от испорченности крови и, наконец, от весьма большого скопления людей в палатках или в крепостных казармах и домах. Теснота вообще служила главнейшим проводником к распространению заразы; но не избегли ее и те, которые не подвергались этому неблагоприятному условию бивачной жизни солдата: в самое короткое время сделались жертвою чумы три офицера, карантинный чиновник и медик.

Общая смертность во всех отделениях гирсовских госпиталей была очень велика, как это значилось в записках, доставляемых от дежурных по караулам. Каждый день вывозили за цепь, окружавшую наш лагерь, от 20 до 30 мертвых тел. Как, бывало, грустно видеть, когда роковая телега, запряженная парою тощих лошадей, управляемых так называемыми мортусами, то есть арестантами или пленными Турками, одетыми с ног до головы в черную смоляную одежду, под прикрытием вооруженного конвоя, выехав из крепостных ворот, медленно направлялась к обширному кладбищу. Умерших сваливали в одну общую могилу, без всякого покрова.

На первый раз, для уменьшения, по возможности, заразы особо составленный в крепости комитет определил и ближайшее над войсками начальство распорядилось принять нижеследующие меры:

а) Вновь разбить места для лагерных палаток, с значительными между ними интервалами, чтобы избежать сгущения воздуха.

б) Принять за правило выветривание вещей на воздухе и очищение их, равно как и палаток, посредством окуривания.

в) Ежедневное освидетельствование всего находящегося в оцеплении народа.

г) Немедленно отделять заболевающих и слабых от здоровых.

д) Выдерживать в обсервационном карантине установленный срока для выздоравливающих и выписанных из госпиталей, и наконец [457]

е) Строго держаться различных гигиенических мер, заключающихся преимущественно в опрятности белья и чистоте тела, в умеренных занятиях работами и ученьями, в хорошей, по возможности, пище и, главное, в поддержании бодрости и веселости духа.

По случаю наступления страстной недели великого поста, почти все воинские чины православного исповедания, находившиеся в лагере, желали исповедаться и приобщиться Св. Тайн: но совершение в походной церкви богослужения, при настоящих обстоятельствах, не было допущено. Строго запрещалось целование креста и евангелия, равно также и с наступлением великого праздника Светлого Христова Воскресенья воспрещено было обыкновенное друг с другом христосоваться: ибо, по мнению чумного комитета, все это могло еще более развивать между людьми заразу. Трудно представить себе то чувство уныния, которое овладело всеми вообще заключенными в оцепленном лагере, и особенно солдатами, менее прочих понимавшими всю печальную необходимость столь строгих мер осторожности. Когда в самую полночь пушечные выстрелы из крепостных бастионов возвестили нам торжественную минуту Воскресения Христова, и был личным свидетелем умилительного зрелища: почти во всех палатках нашего лагеря теплились восковые свечи, и люди, стоя на коленях, тихо и усердно молились Всемогущему Богу об отвращении от нас смертоносной заразы.

В самый праздник день наступил светлый и жаркий; но великолепное утро вовсе не согласовалось с грустным настроением души каждого из нас. Дивизионный начальник князь Любомирский приказал на его счет раздать всем нижним чинам винные порции и белые хлебы; мяса же в этот день и сам генерал не имел. После полудня командующий корпусом генерал Красовский с своею свитою подъезжал к передовой цепи нашего лагеря, желая нас лично поздравить и узнать о настоящем положении здоровья чинов нашего отряда.

20 апреля, главный штаб армии, следуя из Галац в Черноводы по направленно к Силистрии, остановился в небольшой деревне Гропочебань, лежавшей от Гирсова в 4 верстах. На другой день, 21 числа, главнокомандующему графу Дибичу угодно было прислать в наш лагерь полевого [458] генерал-штаб-доктора, действительная статского советника Витта, для исследования степени и свойства существующей болезни, определения способов предохранения от заразы и отделения больных ими сомнительных людей от здоровых, по предварительному освидетельствовании всех нижних чинов, в лагере находящихся. Затем, разрешено дивизионному начальнику следовать с вверенным ему отрядом войск по данному назначению.

Г. Витт осматривал гирсовский госпиталь, его чумное отделение и потом, в данных им от себя отношении дивизионному генералу и предписании гирсовскому комитету, объяснил: «что эта заразительная болезнь не есть настоящая восточная чума, известная по чрезвычайно быстрому опустошению, которое она производить в народе, но особого рода и месту свойственная болезнь, а именно: чумообразная, нервногастрическая, эндемическая горячка и что она своей заразительностию не превосходит других известных по прилипчивости своей горячек, под названием тюремной, корабельной, госпитальной и военного тифа, и наконец, что Гирсово есть гнездилище этой болезни по чрезвычайной своей неопрятности и местному положению крепости». По всем этим соображениям, г. Витт, будучи уполномочен от главнокомандующего, данною ему властию, приказал и оцепление с лагеря снять, оставив оное только около крепости и тех мест, где были помещены больные и подозреваемые в заразе; всех же прочих чинов, оказавшихся здоровыми, без всякого карантинного испытания, выпустить на присоединение к главным силам армии, а задержанные купеческие суда освободить для возвращения в свои порты.

Между тем, несмотря на эти облегчительные меры, несмотря также и на многосложное и учено-вычурное название, данное Виттом нашему недугу, нельзя было не согласиться с беспристрастным мнением других врачей, не имевших при том никакой цели скрывать свои убеждения, что существовавшая между нами заразительная болезнь была действительно настоящая восточная чума. Начальник 6-й пехотной дивизии, князь Любомирский, желая с своей стороны сделать известным по вверенным ему войскам успокоительное заключение генерал штаб-доктора Витта на счет мнимого существования чумы и освобождения отряда от тягостного для всех оцепления, отдал при этом случае нижеследующий, собственноручно им написанный приказ: «Вступление мое в командование 6-й [459] пехотной дивизией ознаменовалось тяжелой для меня минутой. Я перенес ее с покорностью к воле Божией и с той исполнительностью, каковой требует военная дисциплина. Все чины, находившиеся со мною в оцеплении, удостоверять, что я от них не устранялся и чувствовал даже некоторое утешение делить с ними тягость их состояния, а если имел минуты уныния, то тогда только, когда видел войска, идущие без нас вперед. Сей первый шаг мой да будет изъяснением желания моего приобрести от вверенных мне войск доверенность и привязанность, которые, вместе с безусловным повиновением, составляют твердое службы основание.»

Так как в крепости Мачине, где квартировал Софийский полк, которым командовал полковник Ахлестышев, свирепствовала подобная же болезнь и полк находился в оцеплении, то генерал-штаб-доктор, исполняя поручение главнокомандующего, 23 числа отправился в эту крепость для такого же исследования, как в отряде, расположенном при Гирсове.

Дивизионный начальник, сопутствуя г. Витту, взял меня с собою, и того же дня мы прибыли в Мачин. Здесь заразительность была еще в большей степени, ибо из одного баталиона и полкового штаба в течение 1 1/2 месяца умерло 187 человек. Причины к развитию заразы были те же, что и в Гирсове.

На другой день мы ездили в деревню Каменки, находившуюся от крепости в 6 верстах, для медицинского осмотра квартировавшего там 2 баталиона Софийского полка. Хотя этот баталион и находился в благополучном состоянии здоровья, но для пресечения всякого сообщения содержал около себя строгое оцепление.

Деревня Каменка населена Некрасовцами или казаками знаменитой Запорожской Сечи, некогда вышедшей из России под начальством своего атамана Некрасова и добровольно отдавшейся в подданство турецкого султана.

При въезде в селение, нас встретили старшины деревни, по русскому обычаю, с хлебом и солью; молодые же люди, в соломенных шляпах и в синих кафтанах, из-под которых виднелись изуроченные шелком рубашки, стояли поодаль в особой толпе, а женщины сидели около своих домов, одетые, большею частию, в красные сарафаны и с русскими повязками на головах. Старшины деревни, объяснив генералу [460] претерпеваемые ими нужды и бедность, через продолжительное оцепление, убедительно просили разрешить им свободное сообщение с близь лежащими местами; когда им сказали, что мы собственно для этого и приехали, то общая радость мгновенно распространилась по всей деревне. Все поселившиеся здесь Некрасовцы живут очень хорошо. Избы их, весьма похожие на малороссийские хаты, содержатся опрятно: народ не изменяет ни языку, ни древним обычаям своих предков, и как мужчины, так и женщины говорят совершенно чисто по-русски. Первые из них, кроме того, хорошо знакомы с молдаванским и турецким языками. Сохраняя православное исповедание, все вообще Некрасовцы придерживаются старообрядческого толка и имеют часовню, куда и собираются ежедневно для отправления молитвословия.

Из частных моих бесед с обитателями деревни Каменки, можно было убедиться, что они совершенно довольны своим положением и, кажется, не имеют никакого желания перейдти в пределы своего прежнего отечества. А, право, досадно было видеть, среди чуждой нам земли, настоящую, вполне благоустроенную русскую деревню, жители которой известны своим удальством, храбростию и трезвостью. По окончании осмотра, произведенного генерал-штаб-доктором, дивизионный начальник, сделав все нужные распоряжения к приготовлению полка в поход, 25 апреля, отправился обратно в Гирсово.

Прибыв в свой лагерь, старания и заботы князя были устремлены к тому, чтобы сколь возможно скорее приготовиться к походу и следовать, по приказу главнокомандующего, в составе резерва армии, заключавшего в себе: два полка пехоты, Софийский и Копорский, один казачий двадцать орудий 6 артиллерийской бригады; но выступление было несколько задержано тем, что отобранные прежде у артиллерии лошади не были еще приведены обратно.

Между тем, 4 числа мая прибыло с левой стороны Дуная отделение 3 фурштатского баталиона, состоявшее из 24 провиантских фур, под командою майора Пащенко.

Еще до прибытия своего, штаб-офицер этот уже доносил дивизионному начальнику о возникшей в квартирном расположении его команды заразительной болезни; вследствие этого, при вступлении оной в наш лагерь, немедленно были освидетельствованы медиком все офицеры и нижние чины [461] вступившего отделения: из числа их трое солдат оказались с некоторыми признаками чумы, а один из этих троих тут же на месте, в присутствии начальника дивизии, умер.

Это происшествие побудило князя Любомирского поставить фурштатское отделение в особое от лагеря место и оценить его. Необходимость такой предосторожности подтвердилась на следующий день еще другими весьма печальными случаями. Баталионный командир, майор Пащенко, при вступлении его команды, наравне с другими, подвергся медицинскому освидетельствованию и был найден совершенно здоровым; в тот же день, он пил у меня в палатке чай и не чувствовал никаких признаков болезни. Но на другое утро он заболел, был отправлен в лазарет и в ночь умерь от чумы. Такая быстрая смерть человека, с которым еще накануне очень долго беседовали, не могла не произвести на меня тяжелого впечатления.

7 мая, прибыли из Черновод давно ожидаемые артиллерийские и полковые подъемные лошади, но в таком жалком виде, в такой конской сбруе, что князь Любомирский вынужден был отсрочить выступление еще на пять дней. Наконец, 10 числа присоединился к нашему отряду Софийский пехотный полк, и 12 мы тронулись с места.

Как только мы двинулись в поход, непритворная радость и бодрость духа заменили прежнее уныние в рядах нашего войска. Бросив последний взгляд на Гирсово, обширную гробницу наших русских братий, отдав им печальную дань сожаления, весело пошли на присоединение к нашим войскам, которым предстояла, как мы надеялись, завидная участь покорения не только Силистрии, но, может быть, и самого Константинополя.

В с. Черноводах, где был уже устроен значительный военный госпиталь и находились огромные склады продовольственных запасов, к нашей резервной колонке присоединилось еще три артиллерийских парка в числе до 700 повозок и до 2,000 лошадей, следовавшие к Силистрии и которые, по воле главнокомандующего армии, должны были состоять под прикрытием войск нашего отряда. Сверх этого, к нам примкнул еще казачий Ежова полк. [462]

Мы следовали по той же дороге, по которой уже прошли к Силистрии наши передовые войска, а именно на селения: Ивернези, Кузгун, Кара-Арман и Гирлицы.

От самого Гирсова мы не имели других растахов и ночлегов, кроме бивуаков под открытым небом. Погода стояла прекрасная.

18 мая, на последнем переходе к Силистрии, наш отряд был встречен командиром 2 пехотного корпуса, генерал-адъютантом графом Паленом 1, доблестным и знаменитым сподвижником великих войн 1812, 1813 и 1814 годов, а вслед за ним и самим главнокомандующим и графом Дибичем, с многочисленною свитою. Его сиятельство ласково приветствовал нас и в нескольких словах дал уразуметь войскам отряда, что они предназначаются к непосредственному участию в предстоящих армии славных подвигах.

Того же дня мы вступили на позицию, находившуюся между левым флангом и центром.

С каким неизъяснимым удовольствием я взглянул на места, так хорошо мне знакомые по прошлогодней кампании. Казалось, каждая тропинка напоминала мяк что-нибудь из истории моей бивуачной жизни во время бывшей осады Силистрии; но всего более я обрадовался соединению с добрыми товарищами и моими братьями. Осада Силистрии была в полном ходу: деятельно производились правильные осадные работы: войска занимали траншей, а поставленные в сооруженных нами укреплениях орудия громили стены крепости. В то же время большое число батарей, устроенных на противолежащих островах, почти беспрерывно производили, смотря по надобности, умеренное или усиленное бомбардирование. Черноморская канонирские лодки, спустившиеся вниз по течению от селения Фундене и подъезжавшие на весьма близкое расстояние к крепости, своими меткими выстрелами также причиняли значительный вред неприятелю, особенно внешним его укреплениям: но крепость не сдавалась, держалась твердо и упорно. Правда, впоследствии времени, крепость была покорена нами; но твердость и мужество гарнизона заслужили величайшую похвалу, как от наших славных войск, так равно и от достойного их начальника генерала Красовского, на долю которого досталась честь покорения в настоящем году Силистрии. [463]

24 мая, в 8 часов утра, по данной диспозиции, главные силы армии, под личным предводительством графа Дибича, двинулись от крепости Силистрии по направленно к Шумле в нижеследующей главе:

Три пехотные дивизии: 5, 6 и 7, в числе 26 баталионов, с двумя ротами пионер.

Полки 2 гусарской дивизии и одной бригады улан, в числе 24 эскадронов.

Два казачьих полка и 11 рот артиллерии.

Главный штаб армии находился при этих войсках. Нам уже известно было, что мы назначены для отпора турецкой армии вышедшей из Шумлы под начальством верховного визиря, который имел намерение вытеснить наши войска из укрепленного местечка Праводы, лежащего у подошвы Балканских гор.

Войска, занимавшие Праводы, принадлежали к 6 пехотному корпусу и состояли под начальством генерал-майора Куприянова, сделавшегося известным своим мужеством и распорядительностью при защите вверенного ему укрепления от многочисленного неприятеля.

Искусным и быстрым движением главнокомандующий хотел, как видно, предупредить возвращение верховного визиря от Правод в Шумлу и встать на линию его сообщения с крепостью. В этом он успел совершенно.

Колонны наших войск вытягивались на Базарджикскую дорогу; главная квартира имела свой первый ночлег при деревне Кучук-Кайнарджи. На другой день и во все последующие, войска шли форсированным маршем, иногда по таким местам, где саперам нужно было предварительно расчищать дорогу для свободного следования артиллерии и обозов. Наши бивуаки, располагавшиеся часто на самых живописных местностях, представляли картину, вполне достойную кисти художника. Представьте себе войска, утомленные походом, которые как муравьи копошатся на назначенных им местах, устраиваясь для ночлега; везде раздается шумный и смелый говор. Быстро запылали бесчисленные костры на разных пунктах позиции; густой дым клубится в воздухе, и зарево бивуачных огней, далеко освещая окрестность, обрисовывает, в [464] сумраке вечера, фантастические тени мелькающих между огнями толпящихся около своих артельных котлом солдат; другие солдаты, вытянувшись длинной вереницей, ведут на водопой своих усталых лошадей или спешат устроить для них походные коновязи и раздать фуражные дачи. Между тем, маркитанты, неразлучные спутники войск, проворно раскинув свои балаганы, предлагают к услугам всегда готовые у них съестные припасы и напитки, и вот около этих утешительных приютов, словно рои пчел, жужжать и хлопочут офицеры, солдаты и денщики, покупающие все, что нужно для бивуачного чая и неприхотливого ужина.

Везде и во всем видна широкая боевая жизнь, кипучая деятельность, какое-то молодечество и та счастливая беззаботность, которая так резко характеризуете наш военный быт.

Наконец, шумный говор нескольких тысяч голосов постепенно умолкает, догоревшие костры едва курятся и общая тишина водворяется на всем протяжении обширного военного стана. Только изредка слышен протяжный оклик часовых или топот лошадей казачьих разъездов, оберегающих наше спокойствие. О, как часто в эти незабвенные для меня минуты, лежа на разосланной бурке под тению дерева, сквозь которую виднелся проблеск луны, я долго не мог сомкнуть глаз, вспоминая о далекой России!

28 числа, войскам было приказано выступить и во время похода соблюдать строгую тишину и осторожность: в барабаны не бить, песен не петь и огней не разводить. Около селения Арнаут-Лар войска остановились для отдыха. Здесь, по приказанию главнокомандующего, полевым обер-священником совершено было молебствие, с испрошением от Всемогущего Бога благословения на предстоящую нам битву; при этом находились: главный штаб армии, все генералы, штаб и обер — офицеры и по 100 человек нижних чинов от каждого полка. После окропления войск и знамен св. водою, граф Дибич обратился к войску с краткою, но сильною речью, ответом на которую было громкое, единодушное русское ура!

Вскоре пред нами открылись отроги Малых Балканов, и авангардные казаки начали привозить донесения о появлении неприятеля. 29 мая, утром, в виду главного корпуса наших войск, на высотах за местечком Энибазаром, произошла схватка аванпостных казаков с выехавшими из Шумлы [465] турецкими всадниками и, вслед за тем, к нам привели до 40 человек взятых при этой схватке в плен Турок, большею часто исколотых казачьими пиками. Раненым Туркам, по приказанию главнокомандующего, немедленно было оказано медицинское пособие.

В этот же день авангард армии, под начальством генерал-лейтенанта барона Крейца, занял с боя позицию, обращенную фронтом к Шумле; между тем, после произведенной лично главнокомандующим рекогносцировки, составлен был еще особый авангард, из полков 11 и 12 егерских, Иркутского гусарского, 8 орудий пешей и 4 орудий конной артиллерии, и начальство над этими войсками вверено командиру 3 бригады 6 пехотной дивизии, генерал-майору Отрощенко. Отряд генерала Отращенко расположился с вечера между селениями Кулевчи и Чирковкою, а ночью к нему присоединился еще один баталион Муромского пехотного полка.

Остальные полки 6-й дивизии: Невский, Coфийский и Копорский пехотные, с прикомандированною к ним 9 артиллерийскою бригадою, стали на позиции близь дороги, ведущей из Правод в Шумлу. Все прочие войска армии заняли назначенные им по диспозиции места, и ночь на 30 мая мы провели в глубокой тишине.

С рассветом, войска уже были готовы к бою, нетерпеливо ожидая развязки предстоящей нам кровавой драмы. Главнокомандующей армиею, вместе с начальником главного штаба бароном Толем и генерал-квартирмейстером Бутурлиным, объезжали позицию наших войск.

Внимание всех было обращено на неприятельские силы, обнаружившиеся на верховьях Кулевчинских теснин. Часть этих войск, спустившись с гор, несколько подвинулась вперед и остановилась в версте пред деревнею Чирковкою.

Около 11 часов утра, дежурный генерал армии, Обручев, прибыв к начальнику 6 пехотной дивизии, князю Любомирскому, объявил ему приказание главнокомандующего атаковать неприятеля.

Тотчас два полка 1-й бригады, Невский и Софийский пехотные, первый под командою полковника Крюкова, а второй полковника Ахлестышева, с 4 орудиями 9 артиллерийской бригады, двинулись вправо от лощины, разделявшей нас от [466] авангарда; одновременно с этим, генералу Отрощенко приказано было сбыть, передовые неприятельские войска.

Огонь нашей авангардной артиллерии завязал бой.

Первоначальные движения наших войск были связаны действием маскированной неприятельской батареи; необходимо было овладеть ею, и 11 егерский полк, под командою незабвенного по своей храбрости подполковника Севастьянова, подкрепляемый частию 12 егерского, с 6 орудиями артиллерии, быстро пошел на приступ. Между тем, Иркутский гусарский полк, под командою полковника Тутчека, воспользовался отступлением неприятеля за скат и горы, занял лежащую пред нашей позицией высоту: баталион Муромского полка поддерживал это движение. Турецкая батарея вскоре замолкла; но в то же мгновение весь авангард наш был атакован в превосходном числе неприятельскою пехотою и конницею, которая до тех пор, скрытая местностью, с быстротою молнии выскакала из засады и ринулась на наше войско.

Это происходило в лощине, недалеко от того места, где стояли полки 6-й пехотной и других дивизий. В начале дела мы были только зрителями и с живейшим любопытством смотрели на схватку кавалерии: нам очень хорошо было видно, как эскадроны иркутских гусар поочередно ходили в атаку и, в пылу стремительных нападений, то быстро гнались за опрокинутыми Турками, то сами, уступая превосходству неприятеля, отступали пред отважными дельбашами, которые, рассыпавшись по всей лощине, яркими толпами окружали наших гусар, рубились с ними и, наконец, врезались в баталион Муромского полка, сомкнувшийся в каре. Здесь произошла самая кровопролитная сеча. Звуки сабельных ударов, ружейные и пистолетные выстрелы, вопли и крики сражавшихся сливались в один ужасный, дикий гул; вскоре этот несчастный баталион нашей пехоты был в полном смысле слова изрублен и истерзан. Турки опрокинулись на остальную пехоту нашего авангарда, которая, быв подавлена массою неприятельских сил, несмотря на отличную храбрость начальника авангарда, генерала Отрощенко, и вверенных ему войск, отступила, оставляя за собой кровавый путь и устилая поле битвы трупами убитых и тяжело раненых... Упоенные первым успехом Турки все далее врывались в наши колоны. Тогда командир 2-го корпуса, граф Пален 1-й, поручил [467] начальнику своего штаба генерал-майору Герману немедленно выдвинуть вперед полки 1-й бригады, Невский и Софийский, с батарейною ротою 9-й артиллерийской бригады, имея в резерве Копорский пехотный полк с орудиями.

Лишь только войска эти, согласно данного им приказания, двинулись вперед, как уже фланги наши были быстро охвачены огромными массами турецкой пехоты и конницы. Казалось, пламенные дельбаши нашли новую богатую жертву своему булату, еще дымившемуся кровью христиан; но Невский и Софийский полки, свернувшись в полковые каре, под командой начальника дивизии князя Любомирского и начальника штаба генерала Германа, мужественно отражали смелые нападения многочисленного неприятеля; пули и штыки поочередно действовали в рядах наших молодцов солдат, в то время, как огонь нашей артиллерии наносил неприятелю ощутительный вред. Около часа мы находились, в полном смысле слова, под дождем турецких пуль; офицеры и солдаты, то убитые, то тяжело раненые, беспрерывно выбывали из фронта. Были минуты, когда мы думали, что наши каре не выдержит столь жестокого огня и поколеблются: но, по мере убыли, ряды храбрых стеснились все ближе и ближе и вновь живою стеной удерживали натиск исступленного неприятеля.

Между тем, к войскам нашего правого фланга присоединилась 1 бригада 2 гусарской дивизии, с четырьмя легкими орудиями и конноартиллерийской батареей. Войска эти, под начальством генерала Арнольди, подоспев на помощь к нашей утомленной пехоте, уравновесили бой. Вскоре гусарские полки: Эрц-Герцога Фердинанда и Павлоградский, своими стремительными атаками, совокупно с действием артиллерии, принудили неприятеля отступить на прежнюю его позицию перед Кулевчинское дефиле.

Этим заключился первый акт сражения 30 мая. Очевидцем последовавшего затем в этот же день боя я не был, потому что, тяжело раненый, был унесен с поля битвы.

Главнокомандующий армиею, пользуясь минутой отступления Турок, поспешил заменить наши утомленные передовые линии свежими войсками и вообще всю боевую линию усилил резервами; затем, около 5 часов по полудни, бой снова завязался действием артиллерии и наступательным движением полков 5 пахотной дивизии. [468]

Начальник главного штаба армии барон Толь находился впереди колонии, лично устроил батареи, дал направление их выстрелам, и тогда началась сильная с обеих сторон пушечная канонада. Главным и, конечно, самым важным ее последствием для кулевчинского боя было взорвание на воздух нескольких турецких пороховых зарядных ящиков, находившихся между неприятельскими войсками. Вполне удачное действие это было произведено выстрелами из конноартиллерийских орудий, состоявших под командою артиллерийского офицера капитана Бобылева 1-го.

Турки, ошеломленные ужасом от взрыва и смелым, решительным нападением главных сил наших войск, дрогнули и обратились в бегство, оставив в добычу победителям свой лагерь, всю артиллерию, свыше 40 орудий, до 5,000 пленных, множество разного рода оружия и весь многочисленный обоз, с большим количеством продовольственных запасов и разного багажа, в числе которого была парадная карета верховного визиря.

Командир 2-го корпуса, граф Палеи 1-й, живо преследовал бегущих Турок, которые, рассыпавшись по горным тропикам, с чрезвычайным уроном пробрались в Шумлу.

Так кончился второй акт этого сражения, принесшего нам огромные выгоды.

По собранным приблизительным сведениям, Турки потеряли в продолжение кулевчинского боя и своего бегства до 8,000 человек убитыми, ранеными и доставшимися в плен. Потеря с нашей стороны была также немаловажна: из официальных донесений известно, что мы лишились убитыми 32 штаб и обер-офицеров и 1,239 нижних чинов, ранеными 2 генералов, 29 штаб и обер-офицеров и 1,009 нижних чинов.

Самая чувствительная потеря была понесена полками 6-й пехотной дивизии, которые первые вступили в сражение, Иркутским гусарским полком, несчастным баталионом Муромского пехотного полка, из которого осталось только несколько человек, ротами 9-й артиллерийской бригады, преимущественно действовавшими в продолжение боя.

К сожалению моему, не находясь за раной в деле, я не могу передать здесь многих замечательных подвигов мужества, присутствия духа и храбрости, оказанных в этом сражении некоторыми офицерами всех чинов, о которых тогда, [469] в кругу товарищей, ходили живые рассказы; но, вместе с тем, не могу умолчать, что один из братьев моих, находясь адъютантом при авангардном начальнике, генерал к Отрощенко имел счастие, в минуту величайшей опасности, спасти переданное ему полковым командиром 11 егерского полка, полковником Севастьяновым, сорванное с древка знамя 1-го баталиона и представить его в главную квартиру, за что он тогда и был удостоен лестною, от главнокомандующего, наградою.

Все вообще раненые в сражении 30 мая были собраны на бивуак около селения Мадре, где полковые медики, под главным надзором полевого штаб-доктора Витта, деятельно оказывали им усердное пособие.

Еще громовые перекаты сильной пушечной канонады, при вторично предпринятой главнокомандующим атаке неприятеля, долетали до нашего слуха, как, около 7 или 8 часов по полудни, прискакал к нам с поля сражения адъютант графа Дибича, князь Трубецкой, и поздравил нас с одержанною над неприятелем полною победою.

Невыразимое чувство радости, разлившееся в сердцах раненых воинов, которые своею кровию содействовали успеху этого дня, вскоре уступило место другому, еще более умилительному ощущению.

Командовавший авангардом, храбрый генерал-майор Отрощенко, который в этом деле получил тяжелую рану, пригласил одного из находившихся на бивуаке полковых священников отслужить на месте благодарственный молебен.

Лишь только раздалось пение св. молитв, то все изувеченные офицеры и солдаты, еще обагренные свежею кровию, забыв свои страдания, усиливались приблизиться к походному налою и там, со слезами умиления, соединили свои горячия молитвы к Богу, ниспославшему нам победу и одоление над врагами. Подобные минуты долго не забываются.

На другой день сражения, утром, главнокомандующий обошел пешком весь бивуак раненых, поздравлял с торжеством нашего оружия, благодарил за мужество и храбрость, оказанные войсками, и каждого раненого офицера удостоил самым благосклонным разговором. Доброта души графа Дибича ясно выражалась в его живом и искреннем участии, в [470] его особенной попечительности о раненых и даже в самом желании скорее украсить воинов теми наградами, которые были предоставлены его власти. Так, по приказанию его, в тот же день, избранным от начальства офицерам и нижним чинам, особенно отличившимся в сражении 30 мая, граф Дибич лично объявил: некоторым производство в чины, а другим разные ордена и знаки отличия, поцеловал каждого из них, в ознаменование своей особенной признательности. Вместе с тем, главнокомандующий отдал приказ по армии, содержание которого я сохранил в своих походных записках. Вот он вполне:

Главная квартира лагерь при Мадре, 31 мая 1829 года.

«Храбрые воины!

«Бог услышал нашу молитву к Нему, за два дня пред сим на марше под небом принесенную. Всемогуществом Его дарована нам знаменитая победа над неприятельскою армиею, предводимою верховным визирем, в числе до 40,000 человек, наиболее из регулярных войск, изумленных неожиданным появлением нашим на полях около Шумлы и силившихся с дерзостью, отчаянием возбужденною, прорваться в Шумлу.

«Армия турецкая совершенно разбита и остатки ее опрокинуты в те же дефиле, из которых было стремление пробиться.

«От поражения и быстрого, так сказать, преследования на плечах, неприятели кидают оружие и рассыпаются по одиночке в лесах между гор.

«Доныне известные трофеи нашей победы: 40 пушек с зарядными ящиками, весь лагерь, все какие были только обозы и большое число пленных. Наша потеря в этом сражении не маловажна, не столько по числу, сколько по достойному соревнования мужеству наших воинов, на поле чести и славы падших за Веру, за Государя и Отечество; но блистательные победы редко бывают без потери.

«Прежде всего, храбрые воины, возблагодарим Всемогущего Бога за явленную нам свыше помощь, а непосредственно затем я, пользуясь лестным правом предводительства над вами, которым удостоен от Всемилостивейшего Государя, [471] поздравляю вас с дарованною нам десницею Вышнего и вашим мужеством победою и спешу отличить всех тех, награждения коих мне предоставлены, а о прочих вхожу с представлением к Государю Императору. Тут же считаю уместным присовокупить к вам, храбрые воины, мое убеждение и мое, как вашего военачальника, приказание: поражать одних противящихся с оружием в руках неприятелей и щадить преклоняющих оное и просящих с покорностию помилования.

«Одному варварству прилично лишать жизни обезоруженного неприятеля.

«Свойством русского солдата было, есть и навсегда должно остаться — великодушие над побежденным и пощада обезоруженному.»

На другой день сражения пошел проливной дождь, и положение раненых, лежавших на сырой земле, сделалось невыносимо. На обширном бивуаке беспрестанно раздавались стоны и вопли от холода, мокроты и нестерпимой боли свежих ран; но тягостнее всего было видеть обезображенные лица некоторых несчастных солдат, которым неприятели с варварским ожесточением отрезывали уши и носы.

Мне дослали маленькую солдатскую палатку, под которой я лежал четыре дня на земле, с мучительной болью от раны, с раздробленной костью правой ноги; но в эти тяжкие минуты я был постоянно окружен попечительной заботливостию двух моих братьев, которые ухаживали за мною со всею нежностию и горячностью искренней дружбы.

4 июня, транспорт раненых был готов к отъезду, и я, вместе с ранеными генералами, Отрощенко и Глазенаном, по сделанному от них приглашению, должен был отправиться из действующей армии в крепость Варну.

Меньшой мой брат испросил позволение проводить меня и своего бригадного генерала. Нам дали для конвоя взвод гусар Елисаветградского полка, и мы, бросив последний взгляд на крепость Шумлу, на лагерь русских войск и на грозные Балканы, невольно вздохнули о том, что нам уже не суждено более участвовать в будущих славных подвигах нашей армии. [472]

Того же дня, после полудня, мы догнали колонну военнопленных Турок, взятых в кулевчинском сражении, и наши трофеи — полевую турецкую артиллерию, которую везли на волах. Горделивые мусульмане, обезоруженные и окруженные сильным конвоем шли густой толпою в своих разнородных костюмах. Тут были и Албанцы, и Анатолийцы, и даже много Арабов: раненых пленных везли на каруцах и им оказывали самое великодушное пособие и попечение. Солдаты регулярного войска Низам-Джежида были, большею частию, весьма молодые люди, еще не привыкшие к трудам военной жизни: прочие же принадлежали преимущественно к народному ополчению. Всматриваясь в лица военнопленных, нельзя было не заметить в их чертах общего уныния и какую-то мрачную дикость во взгляде.

8 июня, мы достигли Варны, в полной надежде, что здесь найдем желаемое для себя успокоение; но, вместо того, подъехав к лагерю наших войск, расположенных около крепости, мы получили уведомление от военного губернатора, генерал-адъютанта Головина, что, по случаю оказавшейся в Варне чумной заразы, никакие транспорты раненых и больных не могут быть приняты, и что вследствие того мы должны отправиться в город Бальчик, лежащий от Варны в 40 верстах. Делать было нечего, и мы отправились в дальнейший путь.

Вскоре нужно было подняться по чрезвычайно трудной и каменистой дороге на весьма высокую гору, с вершины которой нам представилась великолепная панорама: вся крепость Варна, озаренная лучами южного солнца, лежала у наших ног, и Черное море, в его необъятном пространстве, несло на своих волнах суда и корабли, плывшие из пределов нашего благословенного отечества.

Наконец, к вечеру того же 8 июня, мы прибыли в город Бальчик, где пред городской заставой нас встретил доктор, одетый для предосторожности в черную смоляную одежду. Он предварительно нас освидетельствовал и не прежде, как удостоверясь в том, что мы не заражены чумой, позволил въехать в город.

Бальчик, лежащий на берегу Черного моря, раскинутый на нескольких холмах, разделенных между собою глубокими [473] оврагами, утопает в густой зелени своих многочисленных садов и огородов. Лучшая же часть города расположена на набережной, где находится довольно много больших каменных зданий, которые были заняты в то время под военные госпитали.

Сопутствовавши мне до Бальчика мой младший брат должен был возвратиться обратно в армию, и я остался в отведенной мне квартире один, с душевною скукою и с томительною праздностию книг не было, никаких других занятий в настоящем моем положении я не мог иметь; только участие и беседа двух почтенных генералов, Отрощенко и Глазенапа, довольно часто навещавших меня, доставляли мне утешение и удовольствие, за которые я буду всегда хранить к ним чувство самой глубокой признательности. Большую часть дня я проводил в постели; но иногда, в прекрасный летний вечер, пред закатом солнца, меня выносили пред окна моей квартиры и клали на разостланный на земле ковер.

Таким образом печально и однообразно проходило время; наконец, в один счастливый день, я был обрадован полученным мною из дивизионного дежурства казенным конвертом, в котором заключались: данный мне главнокомандующий apмиею, по предоставленной ему власти, орден св. Владимира 4 степени с бантом и увольнение в отпуск впредь до излечения раны, с сохранением получаемого мною жалованья и с выдачей прогонных денег. Тогда, в порыве благодарности, я не мог не повторить справедливой и утешительной русской пословицы: «за Богом молитва, а за Царем служба не пропадают».

Раненые генералы, получив также увольнение в Россию, вновь пригласили меня ехать вместе с ними в г. Яссы, на что, разумеется, я охотно согласился, и 12 июля все наши вещи были уже уложены; коляска, две брички и две повозки, запряженные собственными нашими лошадьми, стояли на улице. Помолясь Богу, мы сели и отправились в путь. Здесь я не могу не вспомнить с особенной признательности о неутомимых трудах и заботливости почтенного доктора Райского, который пользовал нас с самым благородным и бескорыстным усердием и искусством. Таких добросовестных врачей, как [474] г. Райский, можно, по всей справедливости, называть истинными друзьями человечества.

Путевой маршрут нашей поездки до г. Ясс мы избрали на нижеследующие места: Коварну, Мангали, Кистенджи, Гирсово, Браилов, Галацы, Фальчи: но так как на всем протяжении этого пути более или менее свирепствовала чумная зараза или другие эпидемические болезни, то, для предохранения себя от заражения, мы никогда не останавливались ни в городах, ни в селениях, а обыкновенно избирали для отдыхов и даже для ночлега чистое поле, под открытым небом.

Конечно, подобное путешествие, хотя и в прекрасное время года, не могло быть покойно и удобно для нас раненых, тем более, что, проезжая вдоль морского берега и потом и, около Дуная, мириады несносных комаров и мошек до того терзали нас ночью, что мы должны были каждый раз, сделав из наших экипажей каре, раскладывать внутри его курево из бурьяна и камыша, с тем, чтобы едкий дым хотя сколько-нибудь удалял от нас докучливых насекомых. Дым курева не мог быть приятным; но из двух зол мы выбрали меньшее.

Миновав Фальчи, мы увидели раскинутый под этим городом на берегу р. Прута лагерь, который заключал в себе до 6,000 человек храброго турецкого гарнизона крепости Силистрии, взятых в плен генералом Красовским; эти военнопленные, под прикрытием наших войск, следовали в Леовский карантин для перехода в Бессарабию и оттуда в Россию, где они должны были оставаться впредь до заключения мира.

24 июля, утомленные пятисотверстною дорогою и нашими бивуаками, мы благополучно прибыли в г. Яссы. Здесь я весьма комфортабельно поселился, вместе с генералом Отрощенко, в одном обширном, прекрасно меблированном каменном доме, принадлежащем богатому молдавскому боярину, имени которого я не помню. Мы пользовались всевозможными удобствами; но от неизбежного влияния тамошнего климата нас постигла мучительная молдавская лихорадка. Не только генерал и я подверглись этой ужасной болезни, но и вся наша [475] прислуга также приобрела, и было время, когда мы с большим трудом могли подавать взаимную друг другу помощь.

Таким образом прошел июль и более половины августа месяца. В Яссах мы узнали о переходе наших войск чрез Балканы, о занятии нескольких, лежащих по ту сторону гор, турецких городов; между прочим, второстепенной столицы Оттоманской империи, г. Адрианополя, и, наконец, о начатых уже переговорах к заключению славного для России мира.

Можно вообразить, сколько радости и удовольствия доставили нам эти важные известия о новых и громких победах нашего оружия!

Нужно было сколько-нибудь укрепить силы для предстоящего мне дальнего путешествия; но вот желанный час отъезда настал, и я, простившись не без душевной горести с доблестным генералом и добрейшим человеком и Яковом Осиповичем Отрощенко, 26 августа выехал из Ясс.

Мне предстояло еще тяжкое испытание выдержать шестинедельный срок пребывания в двух карантинах, учрежденных при местечке Скулянах и при г. Могилеве на Днестре. Благодаря Бога, я перенес это, но, конечно, долго не забуду, что пришлось перетерпеть от болезни, скуки, разных лишений и всякого рода неудобств. Но всему есть конец, и вот 5 октября, когда заключился период карантинных испытаний, меня, с сопровождавшим человеком и моими вещами, очищенными по всем правилам карантинного устава, как птичек из клетки, выпустили на полную свободу. Время года уже было холодное и сырое; но, несмотря на это, а также и на темные осенние ночи, я с жадностию спешил воспользоваться своею свободою и, кажется, не ехал, но летел на почтовых чрез города: Киев, Орел, Калулу, Москву и Ярославль, до губернского города моей родины — Костромы. Здесь, часов в 10 вечера, подъехав к знакомому мне каменному дому, в котором жило мое семейство, и тихо остановись у крыльца, я кое-как взобрался на лестницу; здесь, вздохнув немного и опираясь на пару костылей, вошел в залу, худой, бедный и изнуренный до крайней степени.

Я в моей семье. Ощущения подобных встреч не передаются в обыкновенной форме рассказа; но, без сомнения, они [476] понятны всякому, у кого есть чувство, душа и сердце. На другой день утром, призвав приходского священника, я попросил отслужить благодарственный молебен милосердому Богу за возвращение меня на св. родину. Для полноты нашего общего семейного удовольствия недоставало только присутствия двух моих братьев, находившихся в то время далеко от отечества, за вершинами Балканских гор, на пути к Константинополю.

АЛЕКСАНДР МАКАВЕЕВ.

Текст воспроизведен по изданию: Извлечение из походных записок русского офицера, веденных во время войны с турками в 1828 и 1829 годах // Военный сборник, № 2. 1860

© текст - Макавеев А. 1860
© сетевая версия - Тhietmar. 2016
© OCR - Станкевич К. 2016
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Военный сборник. 1860