Описание путешествия, совершенного в 1824 году, из Индии в Англию чрез Бассору, Багдад, развалины Вавилона, западные берега Каспийского моря, Астрахань и проч. и проч. капитаном Жоржом Кеппелем. Лондон 1827.

(Извлечение).

Хотя путь, но которому следовал Автор, был уже пройден многими другими путешественниками и хотя об этих странах есть уже множество сочинений, особенно на Английском языке, но предмет сей далеко еще не истощен; притом Капитан Кеппель не все держался пробитой дороги, а видел и страны, мало известные Европейцам.

Автор сел на корабль в Бомбее в Январе 1824 с обществом, состоявшим из Гг. Кера, Бельи, Гамильтона, Ламба и Герта. Путешественник, не доезжая Бассоры, останавливается у Арабского Шейка. «Нас очень забавляли, говорит он, умные ответы Шейкова сына, [156] ребенка лет трех. Между прочим мы спросили у него: Араб он или Персиянин? Недовольный таким сомнением, малютка схватился за кинжал и вскричал с сердитым видом: Слава Богу, я Араб! Этот ответ ребенка обличает взаимную ненависть сих двух народов».

Из Бассоры, Капитан тянется бичевою вверх по Тигру к Багдаду. Лодку его сопровождает отряд Арабов. Он подает путешественникам совет, который мы долгом почитаем сообщить нашим читателям.

«Хотя с нами был порядочный запас напитков и мы охотники до бутылки, но решились пить одну воду; и это было нам так полезно, что во время езды мы и после ничего больше не пили; этой предосторожности приписываем мы сохранение здоровья, которым наслаждались в продолжение утешительного нашего путешествия и убедительно советуем всем путешественникам заменить все искуственные питья натуральным, но само собою разумеется, что останавливаясь на несколько времени в одном месте, они могут прекращать дорожную диэту». [157]

Заключение таково; что можно и усомниться в том, чтобы во время отдыха полезно было наверстывать за воздержание дорогою.

Но последуем за нашим Автором на пути к Багдаду.

«Трое из наших, говорит он, сошли на землю, чтобы поохотиться в пустыне и забавлялись чрезвычайно. Зайцы, куропатки, бекассы поднимались со всех сторон. В четыре часа остановились мы в кустарнике; скоро все люди с лодки и наша стража пришли рубить лес для топки. Во время этого занятия один из наших разбудил льва, который спал под тенью кустов. Страх его сообщился всем товарищам; все бросились к лодке. Лев убежал, и люди, которые тянули лодку, пошли вперед по прежнему, не делая ни малейшего возражения.

«Дичь всякого рода, находящаяся вокруг нас во множестве, напоминала нам, что мы были в древнем царстве Немврода, могущего стрелка пред Господом. Место, по которому мы проходили, было, так сказать, завалено оною; на каждом шагу наши лодочники били пеликанов, лебедей, гусей, уток, водяных [158] кур; мы видели кабанов бегающих по всем сторонам: львица следовала за нашею лодкою; она остановилась на несколько минут и пристально на нас смотрела. Г. Гамильтон и я выстрелили по ней в расстоянии пятидесяти шагов; но как заряды были слабы, то мы не причинили ей никакого вреда. Выстрелы наши ее не испугали; оно отошла тихим шагом».

Путешественники наши встретили охотника с гончими собаками; шерсть на этих животных была мягка как шелк. Арабы очень любят собак, но как Магомет велит почитать это животное нечистым, то неправоверные не смеют к ним прикасаться нигде кроме верхней части головы, потому что только одного этого места собака не может, по их выражению, осквернить языком своим. Хозяин сих собак был истинный феномен в пустыне; Арабский петиметр, он с чрезвычайным старанием убрал свой тюрбан и кафтан, выкрасил брови и надел по три и по четыре кольца на палец; говорили он как хвастун.

18 Марта Г. Гамильтон разлучился со своими товарищами, чтобы доехать в [159] Багдад сухим путем. Проехав чрез несколько Арабских станов, он в девять часов вечера достиг до широкого канала, которого берега были вышиною в 30 футов. Он встретил Арабского Бея, за которым шли четверо слуг и несли соколов и вели собак. Г. Гамильтон пил с новым своим знакомым кофе из золотой чашки. Араб был чрезвычайно учтив и обещался познакомить его при первом случае с соколиною охотою. Первую часть ночи Г. Гамильтон провел в палатке другого Араба, у которого были две прекрасные дочери. Ко входу в палатку привели овцу; одна из прекрасных хозяек подоила ее и подала ему молока. Потом в самой высокой части палатки разостлали ковер для гостя и подчивали его табаком, кофе, молоком, маслом и жареною бараниною. Когда он отправился в путь в три часа утра, холод был так силен, что он принужден был сойти с лошади и велеть развести огня. Днем же, напротив того, жарь был нестерпимый.

В полночь прибыль он в другой Арабский стан и был принят столь же гостеприимно; 19 поутру завтракал в палатке Шейка. Во время закуски, [160] сему последнему сказали, что неприятельский отряд увел некоторым овец его. Он тотчас схватил саблю и копье, взял у солдата мушкетон, вскочил на лошадь без седла и в минуту был уже в пустыне.

20 Марта Г. Гамильтон прибыл после обеда в Багдад. Тут друзья снова соединились. Во время пребывания своего в этом городе, они посещали монастырь Календеров. «Монастырь сей стоит на четверть мили от моста, говорит Г. Кеппель; строение оного весьма красиво. На стенах есть множество надписей Арабскими и Куфическими литерами; двор наполнен померанцевыми деревьями и виноградником. Как скоро мы сошли с лошадей, нас тотчас повели к настоятелю (Шейк-Календеру); он сидел на тигровой коже; стены его комнаты были убраны древним оружием, приношением так называемых правоверных; у него видели мы также медные урны и страусовые яйца. На нем был не большой тюрбан из белой материи с зеленым околышем, называемый таджи дервишо, (колпак дервиша); на других монахах были тюрбаны такой же формы с шишечками из красного шелка; [161] каждый Календер носил на шее агат, не много по больше монеты в пять франков; его называют сунг и толсем (камень-талисман), другой немножко по больше, называемый синг и канот (камень-спокойствия), эмблема тихой жизни того, кто его носит, висит на поясе; наконец они носят еще овальный камень называемый кумберия, который кладут с ними в могилу. Шейк был благовидный человек не высокого роста, большой говорун и чрезвычайно живой; память его была обогащена множеством анекдотов; он долго путешествовал и весьма свободно говорил по Персидски. При нашем приближении он проговорил несколько дюжин вольных стихов, свидетельствовавших его смирение; ибо он в них называл себя жидом, неверным, плутом, пьяницею. Вслед за тем он начал длинную речь, в коей благодарил нас за честь, которую сделали мы своим посещением бедному дервишу, удалившемуся от света. Нам очень хотелось узнать что нибудь от него о правилах его ордена, но он так любил слушать как сам говорит, что мы принуждены были оставить свои вопросы. Однако ж он много [162] распространялся об учении Календеров. Тот кто получит удар, никак не должен отвечать тем же, но сказать: Да будет воля Божия. Мы однако ж заметили, что у всех Календеров был на поясом кинжал.

«Нас подчивали превосходным завтраком, составленным из молока, фиников и пирожного; кофе и трубка также забыты не были и мы уехали оттуда, в восхищении от хорошего приема».

Мы пройдем скоро то место, в котором сочинитель говорит о Вавилоне. Дикие звери, кажется, овладели сими величественными развалинами.

Говорили, что на том самом месте, где были сады Семирамидины, есть деревья: это несправедливо. Только в самом высоком месте оных есть одно дерево: кедр, почти пяти футов в окружности. Хотя ствол и сохнет, но ветви еще совсем живы и наклоняются к земли как ветви плакучей ивы; во всем Ираке нет другого подобного дерева, за исключением одного, которое находится в Биссоре. Проводники наших путешественников уверяли их, что это дерево осталось в Вавилоне для того, чтобы Али мог привязать к нему свою лошадь [163] после сражения Гиллигского. Неподалеку от сего дерева открыли они огромный отломок статуи из черного мрамора, изображавший льва, лежащего на человек. В то время, когда Г. Ритчи (Ritchie) посещал сии места, фигура человека была еще цела, с тех пор ее верно сломали, потому что у нее не достает головы.

Из Багдада Капитан Кеппель отправился в Керманшах.

«Покуда мы сбирались, говорит он, пришел к нам миссионер Вольф; он возвращался из Алепа, совершив трудное и продолжительное путешествие по пустыне, где много раз подвергался опасностям и почитал себя счастливым, что встретился с Европейцами. Радость его при виде Европейцев была чрезвычайная. Он рассказал нам свое путешествие по Месопотамии; не далеко от Мердана встретил он Изидисов (Yzidis), которых почитают поклонниками дьявола. Вольф опросил у одного из них, какой он веры: Я, отвечал он, принадлежу к поколению, которое молясь, не преклоняет ни головы ни ног. — Дьявола ли вы обожаете? — Мы не обожаем ничего, но не произносим никогда слова, которое вы сей час выговорили». [164]

Но доезжая до Керманшаха, наши Англичане подвергались опасности быть убиты Курдами, которые несколько ночей выжидали случая, чтобы напасть на них; но видя их осторожность наконец отстали.

В Керманшахе, Капитан Кеппель видел похороны Мугаммеда-Али, старшего сына Персидского Шаха, который был Правителем этой области, умер за два года пред тем и по тамошнему обыкновению похоронен еще не был. Он пространно описывает эту печальную церемонию, при которой присутствовало множество народа, и слез и рыданий не жалели. Старший сын и наследник покойного казался более всех огорченным: глаза его были красны, слезы текли ручьями по щекам и все, по видимому, доказывало, его сыновнюю горячность. Между тем день окончился сценою непристойною. С захождением солнца конвой прибыл в Мехидехш. Князь сей велел очистить Каранвансарай и расположился в нем со своими приближенными. На другой день, устав петь и пить, он сел на лошадь и возвратился в Керманшах. Сходя с лошади Принц упал на руки людей своих и они внесли его в [165] покои, потому что он от крепках напитков лишился чувств. Знатнейший человек, помогавший ему пить, был Мулагей-Баши, который прежде смотрел за его воспитанием, а теперь сделался его товарищем в попойках. Этот человек днем, в качестве духовного начальника, со слезами на глазах пел надгробные молитвы по отце, а ночью утешал сына Вакхическим приношениями. Тот, кто сообщил нашим путешественникам эти подробности, пировал тут же; то был Сулейман-Хан, прекрасный молодой человек, которого чрезвычайная горесть обратила на себя внимание Г. Кеппеля во время похорон. «Мы уже пообедали, говорит Капитан, когда он пришел к нам в том же самом траурном платье, в котором был вчера; он описал нам пирушку, при которой присутствовал и часто прерывал рассказ свой громким хохотом». Сулейман-Хан, прозванный Корозонгиром, начальник поколения, состоящего из двенадцати тысяч Курдов, которых собственно называют Али-Иллаги. Они обрезываются, но не почитают этого священным обрядом. Магометане гнушаются сими [166] раскольниками гораздо более, нежели Христианами и Жидами.

Хотя Сулейман-Хан неограниченный властелин своего поколения, но он также подвержен превратностям, столь обыкновенным у Персидского двора. Ему не удалось взять одной крепости и Мугаммед-Али-Мирза осудил его на смерть; он избавлен был от казни только по неотступной просьбе одного Французского офицера. Его однакож наказали бадогом, от чего он месяца полтора пролежал в постеле.

Англичане познакомились еще с другим Персидским придворным, который стоит того, чтобы поговорить о нем: он называется Мула-Али, и родом Араб, хотя ходит в Персидском платье. Этот человек кроткого и ласкового вида, знаком с преступлениями всякого рода. Он любит рассказывать гнусные дела свои, как вещи весьма обыкновенные и естественные. Обхождение его весьма заманчиво; он обладает в высочайшей степени тою учтивостию, которою отличаются жители сих стран. Никогда угрызения заглушенной совести не тревожили сна его, он ни в чем себя не упрекает. За несколько времени [167] перед сим он жил в Мендели, Турецком город лежащем на самой границ. Находившись тогда в тесной дружбе с Довудом-Пашею, он был верным его клевретом, готовым на все предписанный ему убийства. Однажды, в какой-то праздник, он созвал к себе на пир шестнадцать человек, которых ему хотелось сбыть с рук; возле каждого из них посадил по одному человеку совершенно ему преданному и во время обеда подал знак убить их, вонзив сам кинжал в грудь своего соседа. Само собою разумеется, что дружба между Мула-Алием и Пашею была непродолжительна; эти два собрата в преступлениях скоро сделались непримиримыми врагами. Семдесят человек из семейства первого соделались жертвою мщения Паши. Отец его томится в Багдаде в оковах и за его собственную голову назначена цена. Но он не оставался в долгу; ушел из Мендали со своим поколением в степь и начал разбивать Турецкие караваны, чтобы как можно более, говорит он, порубить этих голов в тюрбанах. Женщины, когда они встречались, пощады также не получали; изверги сии сначала насыщали над [168] ними гнусные свои страсти и совершали такие дела, которые к счастию неизвестны в Европе. Так как Англичане слушали рассказ его со вниманием, он подумал, что они принимают в нем большое участие и благодарил их за это. Он раскалывал о своих намерениях, пишет Г. Кеппель, с удивительным бесстыдством. Если бы Бог предал Пашу в мои руки, говорил он, то я бы съел его сердце и выпил его кровь. Однажды, видя, что его пистолеты украшены позолочеными гвоздиками, Англичане спросили его о причин этого и узнали, что каждый гвоздик означал неприятеля, убитого из этих пистолетов.

Мы не оставим города Керманшаха, не рассказав анекдота, который Г. Кеппель слышал от двух Французских офицеров и который хорошо изображает нравы сих варварских стран.

Некто Гаспар-Хан, служивший при Персидском дворе, по коммерческим делам приехали в Керманшах, не задолго до смерти Мугаммеда-Али-Мирзы. Принц принял его весьма хорошо и показывал ему сады свои. Во время прогулки Его Высочество спросил его, не находит ли он в [169] саду какого нибудь недостатка. Хан отвечал, что нет. Ошибаешься, отвечал Принц, мне надобно дерево, которое называется Гаспар Ханом, и сей час велю посадить его (В Персии есть ужасная казнь: человека зарывают живого в землю, головою вниз, а ногами вверх.). Потом он прибавил: ты мне вредил у Государя, приготовляйся к смерти. Хань, однакож, выманил прощение, которое Мугаммед-Али даровал ему не столько из человеколюбия, сколько из опасения прогневать отца.

Англичане наши выехали наконец из Керманшаха и прибыли в Хама дан (древнюю Экбашану), где Правитель принял их чрезвычайно ласково и поместил в большом Каравансарае. Тут они расстались; одни отправились в Курдистанские горы, другие в Тегеран и Кеппель был в числе сих последних. Мы не последуем за ним к Персидскому Двору, но присоединимся опять к нему на Русской земле, в Баку на берегах Каспийского моря.

Баку имеет весьма приятное местоположение на полуострове Апшеронском; это маленькой город, весь каменный. Он [170] окружен глубоким рвом и двойною каменною стеною, которой часть разрушена в 1823 году ужасным ураганом, столь обыкновенным в сих странах, и от которого и самый город получил свое название. Крыши на домах плоский и покрытый толстым слоем нефти. Там есть Армянская церковь и двадцать старинных мечетей, из которых одни разваливаются, а другие переделаны Русскими в магазины. Русская церковь только одна. Базар мал и тесен, но чист, как бы для того, чтобы составлять противоположность со всеми другими Азиатскими рынками. Там нет и тени растений. Вода почитается весьма здоровою: главное произведение сой страны есть нефть; она бывает двух родов: белая и черная; Говорят, что есть колодцы, с которых добывается оной до 1,500 пуд в год. Привозные товары суть обыкновенный шелк и небольшие произведения Русских фабрик. Жителей в Баку 4000, и все они Татары, за исключением нескольких Армян. Гарнизон должен бы состоять из 500 человек, но смертность так велика между новобранными рекрутами, что в нем не больше половины комплекта. [171]

Неподалеку от нового Баку, был во времена Гвебров, город славный своими капищами. Множество молельщиков проходило туда ежегодно. Это стечение народа прекратилось только тогда, когда Греческий Император Ираклий, во втором походе своем против Персиян, разорил капища Магов. Между тем священный огнь горит и поныне. Есть еще и теперь капище обожателей огня. Наш Автор захотел сам осмотреть оное.

«6 Июля рано поутру, говорит Г. Кеппель, я отправился в путь с моим человеком и с Казаком. Я ехал к северо-востоку и проехав 16 миль, прибыль в конце полуострова Апшеронского к горе, на которую мы взобрались. С вершины оной, я увидел храм, предмет моего любопытства. Храм сей есть небольшое четвероугольное строение, окруженное пятистороннею стеною, в которой он занимает почти самую средину. Три ступени, с каждой стороны, ведут ко входу в сие здание. На потолке висят три колокола различной величины. В каждом углу стоит пустая колонна, выше здания, и из вершины коей выходит большое пламя. В средине горит [172] нефть, и вне капища есть также насколько пылающих огней. Во внутренней части стены сделано 19 келий, из коих в каждой живет по молельщику. Первый из них, которого я видел, имел все черты Индейца, остальные тоже; и между ними не было ни одного Персиянина. Многие из них готовили кушанья. Я очень забавлялся удивлением, возбуждаемым в них тем, что я говорил по Индейски. Язык их был так перемешан испорченными Татарскими словами, что я с трудом понимал их. Отдав лошадь Казаку, которому войти не позволили, я пошел за одним из молельщиков, который повел меня в келью, где я нашел человека, которого тотчас признал за Брамина. Он молился, и как настоящий Индеец не спускал глаз со стены, не удостоив меня ни одним взглядом до тех пор, пока не кончил своей молитвы; тогда только он сказал мае, что очень рад приходу моему в его смиренное убежище и повел меня в другие кельи, которые все были очень чисты. В одной из них жил факир из касты Вирагов: на нем был только кусок холстины около бедр и колпак из тигровой кожи на голове. [173]

«В одним углу капища увидел я изображения двух Индейских божеств, Вишну и Ганумана. Молельщикам, кажется, было весьма приятно, что я знал богов их. Между тем вошел другой Вираг, человек здоровый, хороший собою и с густою бородою. Он прикрывался только куском грубой материи. Изображение Вишну было выколото на всем его теле. Войдя в капище, он распростерся пред идолом; жрец влил ему в руку несколько капель масла, он проглотил часть оных, а остальным вымазал себе голову. Этот человек служит в армии Остиндской компании, во время Лорда Корнваллиса; только он один здесь знал, что существует на земле Английский народ. Мне сказывали, что молельщики сменяются каждые два или три года; но панди (pandit) или начальник остается тут во всю свою жизнь. О тогдашнем своем панди отзывались они как о человеке чрезвычайно ученом и набожном. Им очень хотелось, чтобы я с ним поговорил, но келья его была заперта ключом, когда мы пришли к ней, что значило, что он спит или молится. Из 19 собравшихся здесь молельщиков, было 5 Браминов, 7 Вирагов, [174] 5 Сунапайев и 2 Иогиса (Yogis). Они хорошо отзывались о Русских, но не щадили Мусульман. Они рассказывали, что Надир-Шах в свое время жестоко обходился с молельщиками; он приказывал сажать их на кол, предав сначала пыткам всякого рода. Все эти факиры были весьма обходительны, исключая одного из Вирагов, который не захотел пойти со мною, говоря что это не его дело. Впрочем Вираги самой строгой жизни из всех Индейцев. За капищем есть колодезь, которого вода насыщена нефтью. Один из молельщиков прикрыл на несколько минут колодезь своим платьем, и просил нас отойти. Потом бросил туда зажженную солому и вдруг раздался выстрел, как бы от взорвания порохового ящика — и явилось блестящее пламя. Меня уговаривали остаться до вечера, чтобы полюбоваться сиянием всех этих огней в темноте; но желание ускорить мое возвращение преодолело во мне любопытство. На возвратном пути, проехал я через несколько деревень, которых жители занимаются собиранием нефти, и вечером приехал в Баку.

(Окончание впредь).