-

ЗАПИСКИ КНЯЗЯ НИКОЛАЯ СЕРГЕЕВИЧА ГОЛИЦЫНА.

VII. ¹

1828-1929.

В 1827 г., как известно, между Россией и Турцией была заключена в Аккермане конвенция об исполнения Турцией многих неисполненных ею условий Кучук-Кайнарджийского, Ясского и Букарештского мирных договоров с Россией. Но, по заключении Аккерманской конвенция, султан Махмуд, раздраженный истреблением флота его в морском бою при Наварине, 8-го октября 1827 г., явно провозглашал, что Аккерманскими переговорами хотел только выиграть время и собраться с силами, во заранее положил не исполнять условий этих переговоров. Вследствие того, Россия объявила Турции войну, и войска 2-й армии, а за ними и другие 1-й армии, были двинуты в Бессарабию, к нижнему Дунаю. Большая часть гвардии была также назначена идти туда же весною 1828 г., и с самого начала его, в ней производились деятельные приготовления к походу. В этот поход назначены были: 1-е и 2-е баталионы 1-й и 2-й гвардейских пехотных дивизий, л.-г. саперный баталион, гвардейский экипаж, вся легкая гвардейская кавалерийская дивизия, л.-г. 1-я и 2-я артиллерийские бригады, л.-г. конной артиллерии батарейная и легкая № 1 батареи, л.-г. коннопионерный эскадрон и л.-г. сводный казачий полк, всего в усиленном составе около 24,000 ч. Командир гвардейского корпуса, В. К. Михаил Павлович имел отправиться весною прямо в Валахию и принять начальствование [840] над корпусом войск, назначенным для осады турецкой крепости Браилова. Вместо него, гвардейский корпус должен был походок вести старший по нем генерал-адъютант Депрерадович. Начальник гвардейского штаба г.-а. Нейдгардт оставался на время Петербурге и прибыл к корпусу позже в Могилеве на Днепре. Поручив мне, уже с конца 1827 г., исправление должности начальника 2-го отделения квартирмейстерской части штаба, он назначал меня, и числе других чинов этого последнего, также идти в поход с гвардиею, в той же должности. В отсутствии же его, должность начальника штаба исправлял начальник гвардейских инженеров, г.-а. Сазонов.

В начале апреля гвардия начала выступать из Петербурга и следовала 2-мя колоннами: правая (4-я гвардейская пехотная бригада, л.-г. саперный баталион, гвардейский экипаж, вся легкая кавалера, л.-г. конно-пионерный и л.-г. казачий полк, эскадрон, с их пешею и конною артиллерией) на Псков, Остров, Полоцк, Старый Быков, Рогачев, Мозырь, Овручь, Житомир, Бердичев, Могилев на Днестре и Леово на р. Пруте, к дер. Сатуново на левом берегу нижнего Дуная; — левая же колонна (остальные 6 полов гвардейской пехоты, с пешей артиллерией) — на Порхов, Великие Луки, Витебск, Могилев на Днепре, Чернигов, Киев, Тульчин и Кишенев также к Сатунову. Штаб ехал на почтовых лошадях из города в город по пути левой колонны.

Не буду описывать в подробности нашего похода от Петербурга до Сатунова, а приведу лишь некоторые чем-либо замечательна случаи этого 5-ти месячного похода с Невы на Дунай, через всю Россию. Я ехал в моей коляске с поручиком Траскиным (начальником 1-го отделения квартирмейстерской части гвардейского штаба) в самую сильную весеннюю распутицу, по глубокой грязи, большим почтовым «Белорусским трактом». Первая остановка штаба была в Великих Луках, где грязь была невылазная. Пребывание наше в этом городе для меня было замечательно тем, что я получил тут приказ о производстве меня, в день Пасхи 21 апреля, в чин подпоручика. Из Великих Лук мы поехали в Витебск. Так как по тому же тракту впереди нас ехали и Дибич, и все прочие военные чины из Петербурга в главную квартиру действующей армии, то дорога была крайне испорчена и изрыта, а в некоторых местах, особенно под Порховом, была такая топь, что все, начиная с Дибича, сидели в ней по нескольку часов, пока крестьяне ближайших деревень не вытаскали тяжелых экипажей ни грязи. Почтовые же лошади были заморенные, потому что разгон [841] их днем и ночью был непрерывный и огромный. Как вспомнишь такого рода тогдашнее путешествие и посравнишь с теперешним по железным дорогам, то подлинно «свежо предание, а верится с трудом». Но одолев, наконец, Псковскую губернию, обильную грязью, далее ехали мы уже все легче и скорее.

В Витебске мы оставались недели две, пока не пропустили всех эшелонов гвардии (каждый из них имел в городах дневки). Первое впечатление, которое произвел на меня Витебск, было довольно странное: русский губернский город, но с резким характером полу-польским, полу-жидовским, полу-белорусским. Везде католические косциолы; на площади, против губернаторского дома, Базилиянский монастырь; большая, каменная еврейская синагога, а православных церквей мало, и те бедные и снаружи, и внутри. На улицах говор польский, жидовский, белорусский с его «цвяканьем и дзвяканьем», а русский редко, словом — ни дать, ни взять «Stara Polska»! Не мудрено — 34 года, с 1796 до 1831, в западном крае жива была польщизна. В Витебске имел тогда пребывание витебский и могилевский генерал-губернатор, генерал-от-инфантерии князь Хованский; кто был губернатором — не помню, но вице-губернатором был статский советник Михаил Николаевич Муравьев, которому суждено было, пройдя через разные административные должности в северозападном крае, в нем же, наконец, в 1863 г. быть генерал-губернатором в Вильне, составить себе громкое имя и умереть графом. Он женат был на Пелагее Васильевне Шереметевой, молодой и очень любезной женщине. «Маршалом», по польски, или губернским предводителем дворянства, по русски, был, кажется, Карницкий, а уездным, если не ошибаюсь, граф Борх (брат церемониймейстера графа Борха, женатого на графине Софии Лаваль), женатый на графине Платер, молодой, красивой и милой даме. Вот тогдашние высшие власти и главы высшего общества в Витебске, которые гостеприимно угощали нас и гвардейских офицеров обедами и вечерами с танцами, так что пребывание наше в Витебске было для нас очень приятно.

Из Витебска мы переехали в Могилев на Днепре, уже по прекрасным и сухим, большим дорогам, усаженным старыми и развесистыми деревьями (они были устроены первым белорусским генерал-губернатором, по присоединении Белоруссии, графом Чернышевым, который оставил по себе этим, между прочим, вечную память). — Могилев имел отчасти такой же, как и Витебск, смешанный русско-польский-жидовский-белорусский характер, но [842] сверх того и в особенности — немецкий и военный. В нем с 1816 г. находилась главная квартира 1-й армии, которою, со смерти генерал-фельдмаршала князя Барклая-де-Толли, начальствовал генерал-от-инфантерии граф (впоследствии генерал-фельдмаршал и князь) Фабиан Вильгельмович фон-дер-Остен-Сакен, уже древний, но еще очень бодрый, живой и веселый старый холостяк и большой поклонник прекрасного пола. В последнем отношении он приобрел особенную известность в 1814 г. в Париже, в котором, будучи военным губернатором его, был у ног всех милых парижанок и им ни в чем не отказывал. По этому случаю тогдашний французский сочинитель французских песенок Беранже, в одной из них под заглавием: «Nos amis tos ennemis», посвятил, между прочим, Блюхеру и Сакену следующие стишки:

«Et се cher, се cher monsieur Blucher (читай Блюшер)!»

«Et се bon, се bon monsieur Sakin au coeur si teadre!»

Вот этот-то «monsieur Sakin au coeur si tendre», но храбрец в боях своей полувековой боевой службы, был окружен, в составе своих главных: штаба и квартиры, целою колонией немецких колонистов, в буквальном смысле слова. Все они, с 1816 г., пустили глубокие корни в Могилеве на Днепре и имели в нем свои дома или, скорее, мызы и усадьбы, с садами, огородами, домашним скотом и всеми другими хозяйственными принадлежностями. Два ближайшие помощника Сакена составляли в этом отношении исключение: то были начальник главного штаб армии, генерал-адъютант Карл Федорович Толь и генерал-квартирмейстер, генерального штаба генерал-маиор Дмитрий Петрович Бутурлин, оба женатые, семейные и хорошие семьяне (последний был женат на красавице Комбурлей, отец которой был богатый грек, а мать русская). Исключение также, не немецкого рода, а татарского, составлял начальник артиллерии армии, генерал-от-артиллерии князь Яшвиль, известный и как давнишний, храбрый воин, и также, как Сакен, поклонник прекрасного пола. Но затем, начиная с дежурного генерала армии, генерал-маиора Ольдекопа, шел уже длинный ряд немцев, лишь с малою толикой русских в промежутках. О Сакене и Яшвиле я приведу несколько рассказов из числа многих, но прежде должен сказать, что наш штаб, по прибытии в Могилев, представлялся in corpore, имея в главе Нейдгардта (прибывшего т Петербурга), Сакену и Толю, а офицеры гвардейского генерального штаба, сверх того, и Бутурлину. Сакен, со всем своим главным [843] штабом и свитой, встречал каждый вступавший в Могилев эшелон гвардии, который и проходил мимо него церемониальным маршем. Затем генералы и офицеры этого эшелона и нашего штаба были приглашаемы в обеденному столу у Сакена. Эти обеды были очень оригинальны: они живо напоминали барские обеды наших русских вельмож «времен Очакова и покорения Крыма», когда стол накрывался человек на 100 и более, с золотою и серебряною посудою и обилием яств и питей, и когда всякий, знакомый и незнакомый, прилично одетый, мог свободно входить, занимать место за столом, как бы за table d’hote, и даже, не стесняясь, уносить с собою, что ему заблагорассудится, из яств, питей и даже серебряной посуды. Не вполне так, но очень подобно тому было и на обедах Сакена: в большой столовой был накрыть длинный стол, хотя и не с золотою я серебряною посудой, но обед был с обилием яств и питей. На верхнем конце сидел Сакен, по правую руку его Толь, по левую Яшвиль, затем Бутурлин, Нейдгардт, генералитет, штаб-н обер-офицеры, все по чинам, до нижнего конца стола включительно. За этими обедами главными ораторами, «державшими нить разговора» (le fil de la conversation) и привлекавшими к себе и слух, и зрение всех сотрапезников, были Сакен и Яшвиль. И какие были речи их! — самого «скоромного», но не «скромного» свойства! Их все слушали и слышали, в том числе такие люди, как Толь, Нейдгардт и Бутурлин, все трое — серьозные, семейные, даже, можно сказать, «постные» и «скоромным» речам не сочувствовавшие. За то между остальными было немало «скоромников», сочувственно слушавших недвусмысленные рассказы Сакена и Яшвиля, между прочим, старейший из гвардейских генералов, Депрерадович, большой циник на словах.

О Сакене и Яшвиле приведу только два рассказа. Однажды Бутурлин пригласил Сакена к себе обедать и в назначенный час вышел на встречу ему, на подъезд своей квартиры, к которому Сакен подъехал в карете. Увидав Бутурлина в мундире, но расстегнутом на все пуговицы, с белым под ним жилетом, Сакен, не выходя из кареты, сказал Бутурлину: «Il parait, quo je suis arrive trop tot, vous n’avez pas encore fait votre toilette, je viendrai plus tard» — и уехал домой. А когда воротился, то был встречен Бутурлиным, уже застегнутым на все крючки и пуговицы. Вот каков был Сакен в отношении чинопочитания!

А об Яшвиле рассказывали, что он, во время оно, гораздо раньше, особенно не возлюблял бывшего под его начальством, [844] всем в то и последующее время весьма известного оригинала, но храбрейшего конно-артиллерийского полковника, впоследствии генерала, Костенецкого, про которого можно было бы написать целую книгу курьозных анекдотов. Командуя конною батареей в 1-й армии, он производил ей преоригинальные ученья. Рано на варе, он приказывал находившемуся при нем трубачу трубить тревогу, указывал, куда скакать батарее, а сам, вскочив на коня, скакать туда во весь опор и, прискакав на место в поле, долой с коня — и голый катался по траве и росе! Это была его Суворовская утренняя ванна! Между тем батарея, по тревоге, летела туда же во весь опор, и находила уже Костенецкого выкатавшимся на росе, одетым и на коне, и тотчас же начиналось ученье, все на марш-марше и — по боевому. Вдруг Костенецкий командует: «№ такой-то ранен!» — и этот № должен был алеет с лошади и пешком отойти в сторону, а другой заступить его место. Затем опять команда: «№ такой-то убит!» — и убитый должен был упасть на землю и лежать, а другой — заступить его место, и подобно тому в этом же роде. Оно, пожалуй, очень оригинально, но далеко не глупо или, как говорят французы, «се n’est pas si bete!» Напротив, в боевом смысле, это очень умно. Этот-то оригинал, ненавидевший и презиравший Яшвиля, как человека и начальника (и не несправедливо), однажды выкинул следующую шутку по его адресу. Яшвиль смотрел его батарею и после смотра сел с адъютантом в коляску и поехал. Вдруг он слышит сзади батальный огонь батареи и посылает адъютанта узнать, что это значит? — «С пушечной пальбою празднуем избавление России от татар!» отвечал Костенецкий. Какие были последствия — не знаю.

Этот самый Костенецкий, уже в чине генерала, огромного роста, косая сажень в плечах, грозный на вид, настоящий «Orlando furioso», в 1827 г. летом жал в Красном Селе во время лагеря и был, как все в нем тогда говорили и потешались, влюблен в красавицу княжну Радзивил, фрейлину императрицы Марии Феодоровны, вскоре вышедшую замуж за князя Витгенштейна, сына фельдмаршала.

Возвращаюсь к нашему пребыванию в Могилеве. Сверх обедов у Сакена, мы, штабные, утро проводили в письменных служебных занятиях, а вечером в разных общественных увеселениях. В отношении к первым, расскажу один забавный случай. Я жил недалеко от Нейдгардта и ходил к нему с докладом по моей части — передвижения и расположения войск. Однажды [845] Нейдгардт передает мне порученное им отношение бывшего в то время Киевского военного губернатора, генерал-лейтенанта Желтухина, ветерана 1812-13-14 гг. и человека очень остроумного и остроязычного, в роде покойного князя Меншикова. В этом отношении за №, Желтухин писал, что с в маршруте гвардии по Киевской губернии неправильно назначена дневка в селе Напрасники, а как переход в него был кружный, то в избежание напрасного перехода» и т. д. Нейдгардт, как немец аккуратный и обидчивый, приказал мне написать ответ Желтухину, с употреблением, в сдачу ему, тех же выражений напрасного перехода к селу Напрасники! Таким образом, один бывший начальник гвардейского штаба (Желтухин), а другой — тогдашнего времени (Нейдгардт) оба поиграли в слова, булавкой за булавку, оффициально за №№!

Из общественных же увеселений упомяну только о приятных собраниях, иногда с танцами, у Могилевского губернатора д. с. с. Максимова, который, как равно его супруга и многие дочери и сыновья, одни взрослые, другие малолетние, были прекрасные, гостеприимные и радушные русские люди.

Ив Могилева мы переехали в Чернигов, о котором ничего особенно замечательного сказать не могу, а из Чернигова в Киев, о котором, напротив, могу доложить многое. Нужно сказать, что этот поход мой с гвардией от Петербурга до Дуная и Варны — «дистанция огромного размера» — был для меня первым живым и великолепным уроком географии России и кусочка Турции. На всем этом пути я, впервые в жизни, видел и угнал все полосы и местности России от Невы до Дуная, весною и летом, в разных по временам года видах и в разных городах и селениях, больших и малых, с их разнообразными характеристиками. Но самое приятное впечатление на меня произвела по истине «благодатная наша Украйна», по левую и правую стороны древнего Днепра, начиная с въезда в Черниговскую губернию до переезда из Подольской в Бессарабию, и притом в самую лучшую пору года — летом, когда вся Украйна была «в зелени и цвету»! Что за дивный край! в нем бы жить и умереть, и не ездивши в Италию. А Киев — этот «пращур городов русских», с его святынями, древностями, историческими воспоминаниями и чудными: местоположением и окрестностями! — можно представить себе, какое глубокое впечатление произвел он впервые на меня, в то время пылкого и восторженного юношу! Но, не желая увлечься моими воспоминаниями о Киеве и очаровательном юго-западном крае, ограничусь лишь [846] рассказом некоторых, особенно замечательных случаев во время пребывания моего в них.

В Киеве тогда еще не было моста через Днепр и я переехал на правый берег его на пароме, в виду живописных киевских «угорьев и удольев» и Киевопечерской лавры. Спутник мой, Траскин, уехал в Херсонские военные поселения в своему дяде, командиру поселенного уланского полка, а я остался один, на квартире, отведенной мне близь Нейдгардта и дворцовой площади, на Старом Киеве. Штаб наш, по прибытии, представлялся Желтухину, а потом мы делали визиты вежливости: гражданскому губернатору, д. с. с. Катериничу, вице-губернатору Кочубею, женатому на княжне Вяземской; маршалу или губернскому предводителю дворянства графу Тышкевичу и другим лицам Киевского общества. О Желтухине я уже отчасти говорил выше; прибавлю только, что в 1813 году он командовал л.-гв. Гренадерским полком, во всех сражениях отличался с мим необыкновенною, но не «горячею», а «ледяною», невозмутимою храбростью и притом — суровою строгостью с солдатами, даже под ядрами и пулями: если он замечал во фронте «кланявшихся», им, то вызывал из фронта и в 2 шомпола учил их не кланяться ни ядрам, ни пулям. Катеринич, истый хохол, говоривший с резким малороссийским акцентом, был не последней руки забавный оригинал, в роде Костенецкого. Необычайный говорун, диалоги свои с собеседником он производил, беспрестанно повторяя: «Да позвольте же с начала!» — а затем: «Да не всем же вместе говорить!», и опять съизнова, и все это с малороссийскими: выговором и преуморительными ужимками и мимикой! А впрочем был прекрасный человек и хороший губернатор. Кочубей был родственником графа Виктора Павловича Кочубея и богатым помещиком Черниговской и Полтавской губерний. Он и жена его были люди высшего круга и очень достойные. Граф Тышкевич, красивый мущина средних лет, очень милый и любезный, служил сначала, ваяются, в гвардии и едва-ли не в л.-гв. Преображенском полку. По поводу его замечу, что род Тышкевичей в северозападном и югозападном крае до XVII века был чисто-русский и православный, но потом, подобно весьма многим другим русским родам в том же крае, перешел в католичество, ополячился и поляки признают его, совершенно неправильно, польским.

Каждому вступавшему в Киев и дневавшему в нем эшелону гвардии производилась со стороны городских властей парадная встреча, в чем, между прочим, участвовала и городская или [847] гражданская конная стража, в старинной малоросийской одежде светлозеленого цвета с галунами, в бараньих шапках и с своими значками. Этот сохранявшийся еще тогда остаток украинской старины вскоре потом был уничтожен. По вступлении гвардии в Киев, генералы и офицеры ее были приглашены на обеды и вечера с танцами, большею частию в доме дворянского собрания, и в две-три недели, проведенные нами в Киеве, недостатка в пирах и общественных увеселениях не было. В свободное от службы время, я знакомился с древностями и примечательностями Киева, его святынями и живописнейшими местностями, особенно на высоком и обрывистом берегу Днепра в дворцовом саду, где на самом высоком выступе был так называемый треугольник — открытый деревянный помост, огражденный деревянными же перинами, в виде треугольника, откуда был чудный вид на все течение Днепра и на нагорный и подольный Киев во все стороны, и на все Заднепровье, низменное и ровное, на огромное расстояние до края горизонта. Треугольник на этом месте был устроен во время пребывания императрицы Екатерины II в Киеве: здесь она часто любовалась прекрасными видами окрестностей и пивала вечером чай с своим двором.

Жаркая погода (это было в июне) побудила меня с товарищами выкупаться в историческом Днепре, прячем я едва не утонул в нем, но Бог спас меня. Не умея плавать, я вошел в воду на мелком месте и пошел вперед, но вдруг попал на более глубокое место и вода поднялась мне по горло, а необыкновенно сильное течение Днепра стало уносить меня ввив. По счастию, я и товарищи мои взялись за руки, повернулись к берегу и благополучно вышли на него; После уже мы узнали, что в Днепре купаться неумеющим плавать очень опасно, но причине ям и сильного течения, от которого вода у берега довольно мутная, желтого цвета (подобно тому, как и в нижнем Дунае, где я позже также искупался, но уже с большею осторожностью).

По прохождения всех эшелонов гвардии через Киев, я отправился с нашим штабом, на почтовых лошадях, по пути следования войск, в местечко Тульчин, Подольской губернии, родовое владение графов Потоцких, где с 1816 до 1828 г. находилась главная квартира 2-й армии. Переезд мой от Киева до Тульчина, через благодатный край заднепровской Украйны, в великолепную погоду днем и в чудные украинские ночи, был для меня истинным наслаждением! Одно только смущало меня — остатки польского владычества, с его косциолами, распятиями на [848] дорогах, польским говором и т. п., и с жидовским населением в местечках и городах, среди господствующего православваго малороссийского. В Тульчин я въехал в чудесную лунную ночь, по прекрасной аллее больших, развесистых деревьев и красе южного края — высоких, пирамидальных тополей. Остановившись в отведенной мне квартире, на главной улице, в жидовской корчме, на чистой половине, назначенной для проезжих жильцов, я за другой же день рано, в прекрасное утро, пошел в сад палаца или дворца Потоцких, широко раскинувшийся кругом, с великолепною растительностью, и содержимый в отличном виде. Двух-этажный каменный палац, действительно походил на дворец: он был построен известным и богатым польским магнатом времен Екатерины II, генерал-аншефом графом Феликсом Потоцким, который на фронтоне дома поместил, больший золочеными буквами, польскую надпись: «Badz zawsze mieszkaniem cnotliwych» (будь всегда жилищем добродетельных), что не совсем-то оправдалось впоследствии, как объясню ниже. Граф Феликс Потоцкий был женат два раза и от обоих браков имел сыновей и дочерей. Во втором браке он был женат на знаменитой в то время своею необыкновенною красотою гречанке, по имени София (я видел миниатюрный портрет ее в имении графа Потоцкого, названном, в честь красавицы жены его, Софиувкой, (по польски Sofiowka), близь г. Умани, ныне дворцовое имение Царицыно). По смерти Феликса Потоцкого, Тульчинское имение досталось старшему сыну его от первого брака, Мечиславу, женатому на графине Комар (а Потоцкие и Комары также были до XVII века чисто-южнорусские роды, но потом окатоличились и ополячились; другие же Потоцкие и Комары и теперь существуют в Полтавской и Черниговской губерниях православными). Софиувское же имение досталось младшему сыну Феликса Потоцкого, Александру, служившему сначала в кавалергардах, а в 1828-29 гг. в одном из южно-поселенных уланских полков. В 1830—31 гг. он был вовлечен в польское восстание и по взятии Варшавы эмигрировал за границу, а Софиувское имение его было конфисковано в казну: о нем я скажу подробнее в и своем месте ниже. От второго же брака Феликса Потоцкого были у него две дочери: София, бывшая замужем за генерал-адъютантом Павлом Димитриевичем Киселевым, когда он был начальником главного штаба 2-й армии в м. Тульчине, а другая дочь, красавица Ольга, была в замужестве за генерал-маиором Львом Александровичем Нарышкиным в [849] Одессе. Я несколько распространился здесь касательно фамилии Феликса Потоцкого потому, что в 1828-29 гг. это был вопрос совершенно современный, ныне же он отошел уже в область истории, так как судьбы этой фамилии и ее обширных владений уже совершенно изменились.

Во время 2-х или 3-х-недельного пребывания нашего в Тульчине, пока через него не прошли все эшелоны гвардии, мы, штабные, проводили время по утрам в письменных служебных занятиях в штабе, помещавшемся в одном из зданий палаца Потоцких, а по вечерам — в своем товарищеском кружку, в беседах или прогулках, в саду палаца или в живописных окрестностях Тульчина. В числе старших адъютантов дежурства нашего штаба были, между прочим, Вильгельм Иванович Карлгоф, восторженный поэт и стихотворец, и Николай Димитриевич Прокопович-Антонский, племянник известного профессора московского университета, получивший в последнем образование и также очень восторженный любитель русской литературы. Карлгоф получил и читал нам только что появившиеся в рукописи стихотворения А. С. Пушкина, одно — по случаю милостей, оказанных ему императором Николаем Павловичем (вызвавшим его в 1826 г., из ссылки, в Москву), а другое «Утопленник». Эти прекрасные стихотворения Карлгоф и читал прекрасно. Я сам был большим любителем русской литературы и это особенно сблизило меня с Карлгофом и Антонским, тем более, что оба они были очень милые люди и хорошие товарищи.

Из Тульчина мы отправились по почтовому тракту за Днестр (в Могилеве) и северною, гористою частью Бессарабии в Кишинев. Тут мы нашли уже совершенно своеобразный город, с смешанным характером полу-молдавским, полу-греческим и жидовским, с узкими, немощенными, песчаными улицами, одноэтажными домами среди дворов и садов, огражденных каменными или плетневыми заборами, с малыми удобствами жизни и с нравами и обычаями жителей, отчасти молдавскими, отчасти греческими. Пушкин, довольно долго проживший в Кишиневе в начале 1820 годов, излил всю нелюбовь свою к нему в нескольких своих стихотворениях и верно описал его. В Кишиневе мы уже начали готовиться к дальнейшему походу на «военном положении», добыванию верховых, вьючных и упряжных лошадей, сбруи, вьюков и пр. Для закупки лошадей для нашего штаба послан был в Херсонские военные поселения командир гвардейской фурштатской бригады маиор Мокиенко (старый драбант из кавалергардских [850] вахмистров), который и привел вам ремонт лошадей позже в деревню Сатуново, на левом берегу нижнего Дуная, где в мае этого года произведена была, в присутствия Государя, переправа, с боем, через Дунай, войск 2-й армии, и откуда мы с гвардией уже должны были, переправясь за Дунай, идти-военно-походным порядком вдоль морского берега к Варне.

Из Кишинева до Сатунова я ехал на почтовых лошадях, в моей коляске, уже с Траскиным, воротившимся из отпуска в Тульчин. Этот последний переезд наш на почтовых лошадях ми совершили, на первом полпути от Кишинева — по средней, гористой части Бессарабии, а на втором до Сатунова — по степной. Тут, однажды, в степи застигла нас, между двумя почтовыми станциями, сильнейшая гроза, с молнией, громом и таким проливным дождем, какой бывает только в южных, жарких краях. Мы были принуждены оставаться, до окончания грозы и дождя, среди степи, повернув закрытую коляску тылом к косому дождю, не смотря на что все-таки были порядочно вымочены. В другой раз, также в степи, днем, в ясную погоду, мы увидали против нас, на краю горизонта, черную тучу, шибко подвигавшуюся на встречу нам. Что же оказалось? Это была саранча, летевшая в таком громадном количестве, что вскоре покрыла над нами все небо, совершенно заслонила солнце, так что сделалось темно, а летела она так низко, над нашими головами, что ми слышали сильный шум ее полета. Это любопытное явление было для меня первым и единственным в моей жизни и так поразило меня, что я не забыл и никогда не забуду его! Тут-то мне вспомнилось забавное «донесение» Пушкина, посланного инспектором Бессарабских колоний Инзовым освидетельствовать вред, нанесенный саранчою полям. Пушкин написал на 1-й странице листа бумаги: «прилетела», на 2-й — «села», на 3-й — «все поела» и на 4-й — «улетела». И точно, такая туча саранчи, какую я видел, ничего иного и не могла сделать, как прилететь, сесть, все поесть и улететь дальше.

Наконец, мы приехали в Сатуново, о пребывании в котором я о походе оттуда за Дунай расскажу особо.

Кн. Н. С. Голицын.

(Продолжение следует).

Комментарии

1. См. «Русская Старина» изд. 1880 г., т. XXIX (ноябрь), стр. 599-616; (декабрь), стр. 883-890; изд. 1881 г., т. XXX (январь), стр. 27-42; (март), стр. 519-526.

Текст воспроизведен по изданию: Записки князя Николая Сергеевича Голицына // Русская старина, № 4. 1881