ГЛЕБОВ П. Н.

ОСАДА ВАРНЫ В 1828-М ГОДУ

Из воспоминаний армейского офицера.

Как только гвардейский корпус (28-го августа 1828-го года), под предводительством Его Императорского Высочества Великого Князя Михаила Павловича, подошел к Варне и вступил в число осадных войск, я получил приказание из канцелярии начальника гвардейской артиллерии отправиться на службу в 7-ю [452] артиллерийскую бригаду. Простившись, за манеркою молдаванского вина, с прежними сослуживцами моими, офицерами гвардейской артиллерии, я, с слезами на глазах, вскочил на коня, и беспощадно стал погонять его шпорой и нагайкой. Мне казалось, что сумасшедшая скачка через рвы и кустарники скорее всего разгонит горе, которое тогда так тяжко давило мою душу. Добрый донец, неразделявший моей печали, но страдавший, быть может, не менее меня от непривычных ударов нагайки, отчаянно вытянул шею и, закинув назад уши, стрелою понесся к обрывистым хребтам гор, которые возвышаются с северной и западной стороны Варны, вне орудийного выстрела от главных ее укреплений. На этих самых хребтах, в двух шагах от разоренного в пепел селения Франга, расположен был штаб бригады, в которую я скакал явиться на службу.

Первое что попалось мне на глаза, когда я взлетел чрез кустарники и виноградные лозы на гору, был артиллерийский обоз. Он состоял из запасных лафетов, зарядных ящиков, двух или трех походных кузниц и нескольких фур, большею частию пустых или наполненных виноградом ¹. Впереди обоза белелись [453] раскинутые палатки, а позади их тянулась длинная коновязь. Лошади, ничем неприкрытые от палящих лучей полуденного солнца, повесив головы, лениво дремали над пахучим сеном; дневальные же, растянувшись живописно на земле, раскаленной зноем, с полузакрытыми глазами предавались тому невинному препровождению времени, известному на Востоке под названием «кейфа», которое лишает человека на некоторое время дня всей его деятельности, как физической, так и нравственной. Словом, здесь все представилось мне утомленным — и люди, и лошади, и даже самые растения, в которых так же, как и во всем другом, заметен был упадок жизни: все дремало, все жаждало покоя, ничто не шевелилось. Только полусонные часовые, на этой уединенной и пустынной скале, являли некоторый признак деятельности, медленно прохаживаясь в тени высоких фур и изредка, как будто невольно, бросая беспечный взгляд на крепость, под стенами которой осада кипела уже в полном разгаре.

Подъехав к одному из часовых, я узнал от него, что бригадный командир еще рано утром отправился в траншеи, а раненые и больные офицеры отдыхают под навесом сарая. [454]

Боясь потревожить спокойствие незнакомых еще мне новых моих товарищей, я отдал коня первому попавшемуся мне на глаза дневальному, а сам пошел к дорог, которая, ниспадая с горы в лощину, вилась узкою полосой по покатости. С обеих сторон осеняли ее виноградные лозы. Они были так сочны, что от тяжести гроздов сгибались до земли.

Едва вступил я на эту дорогу, как вся Варна, с своими бастионами и высокими минаретами, между двумя рядами гор, явилась предо мною в лощине. С левой стороны крепости ревело Черное море, а с правой, более чем на шесть верст в длину, разливался лиман Девно. Таким образом, с двух противоположных сторон Варна окружена землею, а с двух водою. Речка Варне-Дере, которая течет из лимана по песчано-болотистому перешейку в море, омывает крепость с южной ее стороны. Через эту небольшую речку перекинут был каменный мост, который прикрывался особого рода шестиугольным укреплением. Но я забыл и об этом мосте, и об этом укреплении, когда взглянул на раздольные пастбища, которые живописно раскидывались вдоль северного берега лимана, — на цветущие виноградники, покрывавшие всю окрестность к западу и северу от крепости, — наконец, на высокие горы, покрытые лесом и кустарником, которые, чернеясь вдалеке, как [455] будто служили рамою для расстилавшейся под ногами моими чудесной картины. Длинные траншеи, как черные змеи, увивались около крепости с северной ее стороны; бесконечная цепь редутов тянулась полукружием от моря до лимана; ружейные и орудийные выстрелы раздавались то с крепости, то с передовых укреплений; наконец, тысячи штыков, которые, в отдалении, как иглы сверкали под лучами яркого солнца... Согласитесь, что все это вместе могло составить картину по-истине чудесную. Но не одно изящество внешнее составляло прелесть этой картины: в ней так много было содержания внутреннего, особливо для меня, офицера армейского, что я не мог смотреть на нее без особенного одушевления.

Я сел на высокий камень, торчавший из-за виноградников, и, в ожидании возвращения бригадного командира из траншей, просидел на нем до вечера, не спуская во все это время глаз с крепости и окружавшей ее местности. Это было первое мое знакомство с Варною. Я попытаюсь изобразить ее здесь в том вид, в каком она мне тогда представилась. Ручаюсь, что память мне не изменит в изображении даже мелких подробностей, относящихся к построению этой крепости: готовясь сам вступить в траншеи, я изучил тогда Варну с таким вниманием, что в последствии, в веселых, но горячих [456] спорах с товарищами об осадах и построениях турецких твердынь, часто чертил им саблею на песке весь план этой памятной для нас, артиллеристов, крепости.

Варна лежит при заливе Черного моря, у подошвы северной покатости древнего Гемуса. Высокие минареты, цитадель и развалины церквей христианских, в которых нельзя было не заметить следов византийской постройки, турецкий лагерь, разбитый внутри города, и множество полуразрушенных зданий со стороны моря, — все это придавало Варне какой то особенный характер. Что же касается до системы укреплении ее, то она, в 1828-м году, не отличалась ничем особенным от прочих крепостей турецких, с которыми я имел уже случай ознакомиться на походе от Дуная к Коварне.

Прежде всего обратил я внимание на крепостной вал. Не слишком высокий и не слишком низкий, он обхватывал довольно обширное пространство, так что и самый бойкий пешеход едва ли обошел бы его в два часа, еслиб он последовал по всем его изгибам. С северной стороны, где вал соединялся с приморскою стеною ², я заметил высокую башню, которая, вероятно, построена была для обстреливания низменной части морского берега. [457]

Осмотрев вал, я с большим вниманием принялся считать бастионы, начав с приморского, который лежит с северной стороны, при самом соединении главного вала с каменною стеною, — и насчитал их четырнадцать. Все они были земляные и весьма тесные, однако с эскарпами, одетыми камнем. Признаюсь, долго не мог я определить числа орудий на каждом бастионе, однако, после некоторого усилия, удалось наконец мне преодолеть и это затруднение: я пересчитал амбразуры в двух бастионах, которые торчали прямо против избранного мною пункта для наблюдения. На фасах оказалось по шести амбразур, а на каждом фланке и в исходящих углах по одной. В последствии, я узнал, что и все прочие бастионы вооружены были таким же числом орудии. Что же касается до куртин, то с ними я ознакомился скорее, нежели с бастионами. Во первых, я тотчас же заметил, что все они были через чур длинны; во вторых, все назначались собственно для ружейной обороны, потому что ни на одной не было орудий; наконец, в третьих, по заостренным концам палисадов, которые торчали из за гребня брустверов на куртинах и весьма ловко прикрывали высокие чалмы стрелков, я без труда догадался, что внутренняя крепость этих брустверов непременно должна была быть обставлена деревянным палисадом. После я узнал, что и на [458] бастионах внутренняя крепость бруствера была также обделана сплошь и без всяких промежутков толстыми дубовыми брусьями.

Нечего и говорить, что цепь всех этих укреплений обнесена была рвом, который, впрочем, не был из самых глубоких и широких, а в иных местах и вовсе прерывался.

Прикрытых же путей и вообще правильных наружных укреплений, при всем старании моем отъискать их, не оказалось. К стыду Турков, инженеры чалмоносные до сих пор не имеют никакого понятия об этом роде укреплений.

Вот все, что пока я могу сказать вам о Варне.

Отдавшись весь созерцанию крепости и чудесного события, которое разъигрывалось под ее стенами, я и не заметил, как бригадный командир, верхом на высокой лошади, взъехал на гору по дорожке, пролегавшей у самых ног моих. Но резкий крик: «возьми лошадь!», раздавшийся в артиллерийском обозе, разом отвлек внимание мое и от траншей, и от крепостных бастионов. С живостью восьмнадцатилетнего прапорщика вскочил я на ноги и подбежал явиться к новому моему начальнику. Я встретил его у передних фур, где он ловко слезал с лошади.

Здесь впервые познакомился я с почтенным бригадным командиром, под начальством которого прослужил целую кампанию 1828 года. [459] Это был полковник старых времен, Егор Семенович Савочкин, старик лет шестидесяти, высокий ростом, худощавый, но с лицом таким свежим, кротким и добрым, что, раз встретившись с ним, нельзя было не полюбить его на долго, если не на всю жизнь. Впрочем, кто из артиллеристов не знавал его, или, по крайней мере, не слыхал о нем? Командуя еще в мирное время, несколько лет сряду, 7-ю артиллерийскою бригадою, он поставил себя в отношении к своим подчиненным на такую ногу, что лучше всякого отца семейства напоминал собою патриархов древности. Похоронив давно уже всех своих родных и пережив многих из прежних сослуживцев, этот редкий старик, чтоб не остаться совсем сиротою, сблизился с своими офицерами, как с родною семьею: всегда жил в их обществе, всегда был к ним снисходителен и ласков, всегда узнавал и грустил первый, когда посещало кого нибудь из них непрошеное горе, словом, забыв о себе, стал жить жизнью других, и в этом, казалось, находил единственную отраду для своей старости. Но не думайте, чтоб все достоинства Егора Семеновича ограничивались одною добротою его сердца. Где было нужно, он умел быть серьёзным, а под час и строгим. Особенно перед фронтом он не терпел малейшего нарушения правил службы или дисциплины. [460] Притом, прослужив в артиллерии около 40 лет, Егор Семенович имел время и много случаев изучить все подробности этого довольно многосложного рода службы, и действительно изучил его с такою точностью, что своим практическим знанием дела мог изумить всякого артиллериста, как бы он глубоко ни посвящен был в теоретические таинства огнестрельного искусства, еще не совсем определенного наукою. Но самою отличительною чертою в характере этого полковника-патриарха было, без сомнения, его ледяное, никогда и нигде ему неизменявшее так сказать рассудочное мужество, которое, как я думаю, столько же необходимо для всякого артиллериста, когда ему приходится наводить свое орудие под градом картечь и пуль, сколько бессознательная отвага для гусара наездника, когда он стремглав несется в разгар сечи. Молодые офицеры 7-й артиллерийской бригады много слышали рассказов о флегматическом героизме Егора Семеновича в прежних битвах, но когда, под Анапой, сами они увидели в первый раз своего бригадного командира под ядрами и гранатами неприятельскими, когда они сами, в разгаре перестрелки, научились ценить и понимать истинное мужество артиллериста, тогда они невольно поразились величественным спокойствием, с которым этот бесстрашный полковник расхаживал по баттареям, держа в одной руке диоптр, а [461] в другой свою любимую табакерку. Я помню, как однажды, рассуждая о чудесной неустрашимости нашего полковника, один из пехотных штаб-офицеров, выучивший наизусть «Недоросля» Фонвизина, сказал мне: «Поверьте, что ваш Егор Семенович не столько храбр, сколько неустрашим. С первым качеством хорошо бывает человеку в битвах, а с последним — во всех положениях жизни.» Замечание это, хотя и украденное из беседы Стародума с Милоном, однако как нельзя более характеризует Егора Семеновича, который, как я не раз имел случай заметить, с таким же хладнокровием встречал мелкие дрязги мирной жизни, как и тревоги боевые.

Вот каков был полковник, к которому спешил я явиться.

Не успел я еще отнять руки от козырька кивера, как Егор Семенович взял меня за руку и пригласил идти вместе с ним под навес сарая, чтоб там познакомиться с ранеными и больными офицерами. Дорогой он сказал мне: «Вы выбрали хорошее время для знакомства с нами, потому что ничто столько не сближает офицеров между собою, как перестрелки в траншеях. Притом, у меня, старика, есть и маленькая примета; мне кажется, что офицеры, которых я сам ввел в первый раз под ядра, как будто с легкой руки моей, служат [462] счастливее других. Я обыкновенно называю их моими крестниками.»

Потом, взглянув на меня с своею кроткою улыбкой, он спросил:

— Вы еще не обстрелены?

— Пока еще нет, отвечал я почтительно: — но надеюсь...

— Быть моим крестником, не правда ли? прервал он скороговоркой. — Это хорошо; непременно, на этих же днях, поведу вас сам на баттарею.

Когда мы вошли в сарай, который служил временным жилищем для раненых и больных офицеров, странное зрелище представилось мне, еще непривыкшему к бивуачным квартирам. Вообразите себе огромную четырех-угольную комнату, без окон, без пола, даже без потолка, с одною только высокою крышею; в двух мрачных углах этой мрачной комнаты стояли две койки, на которых, свернувшись, лежали два офицера, в ожидании лихорадочного пароксизма, посещавшего их каждый вечер; пред самым входом, который более походил на ворота, нежели на дверь, во всю ширину комнаты набросано было сено, прикрытое коврами; этот походный диван служил для офицеров раненых. Один из них, с перевязанною бинтами головою, лежал на спине, как мертвец, без движения; двое же других, на костылях, [463] встретили нас у входа. Я забыл еще сказать, что вместе с нами вошел в сарай бригадный штаб-лекарь, старичок необыкновенно веселого характера. Его от души любили не только больные и раненые, но даже и здоровые. Это был один из тех людей, у которых, как он сам выражался, mores никогда не изменяют honores. К сожалению, теперь его уже нет на свете. Его заела молдаванская лихорадка ровно через год после покорения Варны.

Как только бригадный командир опустился на сено, мы все последовали его примеру. Деньщики тотчас же подали чай и трубки. Сигар тогда в армии еще не курили.

Разговор, как и должно было ожидать, после нескольких фраз о холодных ночах в Булгарии, весь сосредоточился на Турках. Один восхищался их бешеными аттаками, другой кривыми саблями и высокими чалмами; кто рассказывал о фуражировках, кто о мирном и опрятном житье бытье Некрасовцев по берегам Дуная; но все в один голос отдавали справедливость отчаянному мужеству, с которым Османлы защищают свои крепости.

— Не думайте, сказал один офицер с простреленною ногою, обращаясь ко мне: — что нам легко достались эти проклятые виноградники, из за которых теперь так живописно выглядывают траншеи. Мы таки довольно повозились с [464] басурманами в долине, когда пришли из под Анапы с князем Меншиковым. Я помню...

— Позвольте, прервал штаб-лекарь весьма серьезно, протянув руку к раненому оратору: — всякое дело начинается с своего начала, и если ты намерен рассказывать о схватках наших витязей с Турками под Варной, то начинай с графа Сухтелена.

— Но ведь под Анапой Черкесы не рассказывали нам о подвигах графа, отвечал офицер, приметно обидевшийся замечанием доктора.

— В таком случае умолкни и слушай рассказ очевидца.

Эти слова произнес доктор таким торжественным голосом, что мы все засмеялись; но он, не обратив даже внимания на смех наш, тотчас же приступил к рассказу, который я постараюсь передать здесь с возможною точностью.

— Егор Семенович помнит, начал говорить штаб-лекарь, сделав на сене довольно ловкий полу оборот, чтоб обратиться лицом к бригадному командиру: — как не хотелось мне, в начале кампании, расстаться с баттарейною ротою ³, которая из Полтавской губернии отправилась прямо в Севастополь, чтоб оттуда [465] плыть на кораблях под Анапу. Но в службе военной и докторам рассуждать не позволяется: они должны перевязывать и лечить тех, кого им приказывают. По неволе последовал я за легкими ротами, поступившими в состав главных сил армии, которая, как вы сами знаете, открыла кампанию тем, что, переправившись через Дунай у Исакчи, двинулась всеми силами к Шумле. Но, при общем движении войск на Шумлу, нельзя было оставить без внимания Варны, во первых, потому что она составляет важный оборонительный пункт Оттоманской империи, прикрывая своими укреплениями одну из главных дорог к Царьграду, а во вторых, потому что сильный гарнизон ее легко мог угрожать левому флангу нашей операционной линии. Вот причины, по которым, как мне известно из самых достоверных источников, генерал-адъютант граф Сухтелен, вскоре по открытии кампании, получил повеление от главнокомандующего — наблюдать как можно строже за Варною, этим старым гнездом оттоманских наездников. Отряд графа, явившийся к варнским твердыням, был весьма немногочислен ⁴; но Турки, вероятно, об этом не знали, потому что при первой встрече с нашими стрелками, [466] действовали с большим благоразумием, нежели следовало, а именно, после нескольких выстрелов из ружей и пистолетов, отступили к крепости. Это случилось 2-го июля. В этот же день граф занял на равнине оборонительную позицию, которая правым крылом примыкала к лиману Девно, а левым к виноградникам и подошвам высот.

— Но подошвы этих высот, заметил я доктору: — показались мне сегодня совершенно отлогими, а потому, каким образом могли они обеспечить левый фланг вашей оборонительной позиции?

— Самым простым образом, отвечал доктор: — в ночь с 2-го на 3-е июля, граф приказал укрепить этот фланг ложементами, а центр позиции, который также был не совеем надежен, прикрыть особым редутом. К рассвету, редут и ложементы, к величайшему неудовольствию Турков, совершенно были окончены. Предосторожность эта оправдалась в полной мере, потому что неприятель в этот же день стал забавлять нас своими вылазками, бросаясь довольно большими толпами то на редут, то на ложементы. Но всякий раз эти толпы из редута осыпались картечью, а из ложементов — пулями. Наконец, выбившись из сил, они и совсем отретировались. Тогда, я думаю, сами Турки убедились, что сделали одну из величайших [467] тактических ошибок, дозволив графу Сухтелену провести ночь под стенами их крепости.

— Да, эта ночь памятна и мне, проговорил в углу один из офицеров, страдавших лихорадкою: — проклятая трясучка...

— Не надо было есть зеленого винограда, закричал доктор больному, приподнявшись на колени: — а теперь молчи, если хочешь быть здоровым.

Больной действительно замолчал, но я, признаюсь, несколько удивился такому грозному восклицанию доктора, хотя оно и было произнесено в шутливом тоне. В последствии я узнал, что почтенный эскулап, любивший забавлять своих больных рассказами о военных подвигах, терпеть не мог, когда его перебивали, быть может, потому что, по системе его лечения, всякий больной должен был говорить как можно менее. При том, этот добрейший старичок имел еще и другую странность: он всегда обращался с своими больными без церемонии, и всем им без исключения, говорил ты, даже тем, с которыми вовсе не был знаком; но как только офицер выздоровливал, он тотчас же переменял с ним свое фамилярное обращение на формы более светские. Никто за это на него не сердился, потому что все знали его за человека доброго, честного и готового на услугу. [468]

Как только все успокоилось, доктор продолжал:

— Турки отретировались, но это нас ее совсем успокоило. Согласитесь, что небольшому отряду, состоявшему не более как из двух тысяч воинов, как то неловко стоять и на испытанное позиции в виду такой крепости, какова Варна. Притом, в наших глазах, гарнизон усилился пятью тысячами вспомогательного войска, которое все почти состояло из регулярных воинов. Будто теперь вижу, как эти воины, в красных фесках, подходили к крепости по дороге бургасской, а мы не могли и думать идти к ним на встречу, потому что у нас, для движения наступательного, которое, как вы сами знаете, требует сомкнутых колонн, не доставало числительной силы. По неволе надобно было ограничиться рассыпным строем, а потому граф и обратил особенное внимание на застрельщиков, которые разбросаны были впереди позиции с необыкновенною сметливостью: одни укрывались за возвышением, другие за кустарником; кто лежал в углублении, кто в канавке; тот ползал на карачках в виноградник, тот сидел смирно за высоким камнем; словом, везде, где местность представляла какую нибудь естественную защиту от огня неприятельского, везде засели наши передовые витязи, с ружьем на плече и с медным [469] крестиком на богатырской груди. Что же касается до остальной части отряда, то она расположена была на самой позиции, не столько для прикрытия орудий, сколько для поддержания действия застрельщиков. В таком оборонительном порядке, мы простояли до 6-го числа, когда наконец пришел к нам на смену из Монгалии отряд генерал-лейтенанта Ушакова. Не знаю, почему Турки, схватившись раз с нашими ложементами, после уже не тревожили нас, но могу сказать утвердительно, что еслиб они ринулись на нашу цепь, то застрельщики даром не уступили бы им своих виноградников и канавок. Как бы то ни было, но отряду генерала Ушакова, сменившему 6-го июля отряд графа Сухтелена, который отправился в Козлуджи, пришлось не ограничиться одним созерцанием крепостных верков. Он таки повозился с Турками и за нас и за себя. Но подробности этого дела памятнее нашему хромому инвалиду, нежели мне, заключил доктор, указав на молодого раненого офицера, сидевшего рядом с ним. — По этому я и уступаю ему право голоса. Рассказывай, Владимир, все как было; твоя рана заживает, но память о деле, в котором ты получил ее, не должна... в тебе...

— Я никогда не прочь рассказывать о том, что так глубоко врезалось в моей памяти, с живостию подхватил молодой офицер, не [470] дожидая, пока доктор вытащит слово, за которым полез он в карман. — Славного дела не забывают и тогда, когда его проигрывают; а мы, как вы сейчас увидите, не уступили Туркам и клочка земли, хотя на пол битвы числом воинов они и превышали нас по крайней мере вчетверо.

После этого краткого «avis au lecteur», офицер пустил из своей трубки огромное облако табачного дыма и потом уже стал рассказывать нам о славных подвигах, в которых сам участвовал.

«6-го июля мы сменили отряд графа Сухтелена и расположились на его позиции. Турки смотрели на нас целый день, но с места не трогались. На другой день, мы ждали нападения, и также не дождались его. Но зато 8-го числа, узнав, вероятно, через лазутчиков, об отступлении графа Сухтелена к Козлуджи, начальствовавший в Варне паша решился уже серьёзно потревожить наш отряд, состоявший не более, как из двух полков пехоты, одной роты артиллерии и трех или четырех эскадронов улан. Для этого, в ночь на 8 июля, откомандировал он из крепости всю свою конницу, приказав ей обойдти нашу позицию, чтоб потом ударить на нее с тыла. Конница эта, как мы узнали на другой день, выступив из южных ворот крепости и перешедши по каменному мосту через [471] Варну-Дере, понеслась на рысях по южному берегу лимана Девно, полагая переправиться чрез него вброд у Гебеджи, крошечной деревушки, лежавшей далеко позади нашей позиции. Замысел, как вы сами видите, был чисто тактический, но сколько мне известно из книг и из рассказов наших измаильских кавалеров, тактика не рутирует почтенным Османлам. Еслиб им удалось...»

— Вот и понес свое! закричал доктор: — да этак мы никогда не кончим обложения Варны.

— Виноват, почтеннейший Петр Степанович, отвечал офицер, и когда доктор успокоился, он продолжал:

«Граф Сухтелен, отступая к Козлуджи, получил уведомление, что сильная партия Турков намеревается ударить в тыл позиции генерала Ушакова. Для предупреждения столь неблагонамеренного со стороны Турков замысла, граф отрядил в Гебеджи один баталион пехоты и два эскадрона улан с двумя орудиями, под начальством генерал-маиора Акинфиева. Завидев неприятельскую конницу, которая беспорядочною толпою приближалась уже к броду, генерал Акинфиев, следуя словам Суворова: «кто смел и идет прямо на врага, тот уже в половину победил», ударил на Турков с такою стремительностью, что они, никак не ожидая встретить Руских на южном берегу Девно, дрогнули, смешались, [472] и скоро, не оглядываясь, бросились назад к крепости. Но неудачное покушение в ночную пору не отбило у Турков охоты и отваги схватиться с нами среди белого дня. Утром 8-го числа они вышли из крепости и ринулись прямо на фронт нашей позиции. Пехота их, под прикрытием усиленного огня из крепостных орудий, в начале двигалась вперед медленно, как будто не хотя; но за то кавалеристы решительно удивили нас своим ловким молодечеством. Эти сумасшедшие наездники, в своих блестящих яркими цветами костюмах, расскакавшись по равнине, принялись гарцовать перед фронтом позиции с такою быстротою, что застрельщику так же не легко было попасть в них из ружья, как охотнику в птицу, которая на полном лету вьется над его головою. Сказать правду, и они нам вреда большого не наносили, потому что, подскакав к цепи, они обыкновенно пускали пулю из своего длинного пистолета на воздух и потом, повернув лошадь, стрелою уносились назад. Были однакож, примеры, что некоторые из них прорывались в самое карре; но там тотчас же снимали их с седла штыками. Между тем, пока гарцовали наездники, подвигалась вперед и турецкая пехота. Я, с четырьмя орудиями, стоял в редуте. День был ясный и светлый, местность на добрый выстрел пушечный открытая, потому и не [473] мудрено, что каждое движение Турков было нам видно. Оставив без внимания чалмоносцев, потянувшихся влево от меня к ложементам, я приготовился встретить ядрами тех, которые направлялись прямо на редут. Не прошло и пяти минут, как первое мое орудие взревело, вслед за ним другое, и огонь орудийный загорелся на редуте. Но, сказать правду, при начале дела, мои выстрелы не останавливали Турков: они подвигались вперед, как будто бы я стрелял в них холостыми зарядами, и подвигались до тех пор, пока, наконец, не наткнулись на цепь стрелков, которые разбросаны были в винограднике перед самым редутом. Здесь загорелась перестрелка ружейная: Симбирцы, укрывавшиеся за виноградником, засыпали Турков пулями так удачно, что несколько из них разом повалилось на землю, как груша с дерева. Но и это не уняло чалмоносцев: видя невозможность прорваться к редуту через цепь, они вздумали обойти ее и ударить на редут справа. К счастию, в самую эту минуту, прискакал ко мне на баттарею генерал Ушаков. Заметив намерение неприятеля, он тот час же приказал усилить застрельщиков, а мне — открыть огонь картечный. Ближайший резерв бегом бросился к правому крылу стрелков, а я, между тем, открыл такой усиленный огонь со всех четырех орудий, что за громом моих выстрелов не стало [474] слышно и пальбы ружейной. Таким образом, мы успели отбиться от одной половины пехоты неприятельской, но за то другая, направившаяся к ложементам, бесновалась еще долго на левом фланке позиции. Там распоряжался полковник Левенталь. Он долго держал Турков от себя на ружейный выстрел, но когда они прорвали цепь и стали напирать на ложементы с таким остервенением, что уж не было никакой возможности остановить их пулями, тогда храбрый этот полковник отдал приказание всему баталиону отступить назад. Турки не верили глазам своим, когда Низовцы, отстреливаясь, стали ретироваться. Огласив воздух радостными криками мнимой победы, чалмоносцы в беспорядке ринулись на ложементы и стали занимать их. Но как только довольно значительная часть этих недогадливых воинов перескочила через бруствер Низовцы, с своим молодцом командиром, снова явились к своим ложементам и ударили на Турков в штыки. Бой рукопашный завязался. Числительная сила была на стороне Турков, но за то на нашей — штык молодец, а с ним русский солдат нигде лицом в грязь не ударит. Притом, Османлы никак не ожидали такого скорого нападения со стороны неприятеля, который только что отступил от них, — а согласитесь, такая неожиданность в состоянии озадачить воинов даже более дисциплинированных, [475] нежели Турки. Словом, Низовцы выжили Османлов из непринадлежавших им ложементов, и, заняв эти ложементы, снова обратились к перестрелки ружейной. Османлы же, собравшись в новую кучу, снова стали порываться вперед; но полковник Левенталь не хотел уже тешить их мнимою победою, тем более, что, по распоряжению генерала Ушакова, он в это время подкреплен был двумя орудиями из редута. Этими орудиями командовал я, а другой офицер, который был моложе меня по службе, остался в редуте наблюдать за Турками, только что отступившими от центра позиции. Я застал Османлов на левом фланке уже не теми отчаянными воинами, какими они явились при начале битвы; однако еще и при мне они пробовали раза два или три порываться вперед. Наконец, в последний раз они так близко подошли к ложементам, что засыпали градом пуль весь фронт нашей боевой линии. Одна из этих шальных пуль с страшным визгом ударилась мне в ногу, и я почти без памяти повалился к колесу орудия. Гром выстрелов еще раздавался некоторое время в ушах моих, потом стал мало по малу редеть, наконец и совсем затих. На перевязочном пункте узнал я, что в 4 часа по полудни, после значительного урона, все Турки улепетнули в крепость, а в ночь отретировались и мы к деревне Дервенту...» [476]

— Но когда же обложили эту сердитую Варну? спросил я у офицера, который рассказывал о подвигах отряда генерала Ушакова.

— Об этом он ничего не знает, отвечал на мой вопрос доктор, — потому что в то время, когда облегали крепость, он лежал у меня в таких тисках, что не смел и мигнуть глазом.

Офицер улыбнулся; но я заметил, как он взял руку доктора и пожал ее. По этому простому изъявлению признательности, можно было догадаться, что офицер обязан был доктору если не за жизнь, то по крайней мере за сохранение ноги.

— Если пошло дело на реляции, сказал в это время бригадный командир, который до сих пор не проронил в нашей общей беседе ни одного слова: — то никто лучше меня не может рассказать вам об обложении Варны. Особенно для вас, прибавил полковник, обратившись ко мне: — рассказ мой будет не без пользы, потому что вы скорее всех этих хворых поступите на баттарею.

Я не успел и поблагодарить полковника за его ко мне внимание, как доктор и офицеры, даже те, которые страдали лихорадкою, все бросились к своему бригадному командиру и уселись около него в тесный кружок, так что я, [477] опоздав немного, с трудом после мог добыть себе в этом кружке местечко.

— Вся слава обложения Варны, начал говорить полковник: — принадлежит покорителю Анапы. Князь Меншиков, прибыв сюда на эскадре черноморского флота с третьею бригадою 7-й дивизии, которая, под предводительством его, ознаменовала себя столь блистательными подвигами на другом берегу Эвксина, тотчас же принял начальство над войсками, назначенными действовать против Варны, между прочим и над отрядом генерала Ушакова. Силы всего корпуса блокадного оказались весьма незначительными для обложения такой крепости, какова Варна, в которой тогда уже считалось гарнизона около 20,000. Но малочисленность войск не могла остановить в исполнении задуманного плана действий того, кто так недавно еще с клочком воинов завоевал крепость, которую приготовили к обороне французские инженеры, а защищали Турки и Черкесы. Быть может, вы слышали уже, что султан, в одном из своих фирманов, назвал Анапу ключом азиятских берегов Черного моря, а потому и не удивительно, что гарнизон этой крепости защищался с особенным упорством. Но как под Анапой, так и под Варной, победа нигде не изменяла князю. Здесь открыл он свои действия усиленной рекогносцировкой на Франги, эту самую деревушку, под [478] развалинами которой мы теперь приютились. пехота наша, под предводительством самого князя, так быстро и ловко сбросила с гор в равнину конницу неприятельскую, что она, потеряв знамя и значительное число убитых и раненых, оставила на месте все свое имущество, съестные припасы и даже палатку главного своего начальника. Дня через три или четыре после этой по истине чудесной рекогносцировки, блокадный корпус окружил Варну с двух сторон — северной и западной, заняв для этого в равнине позицию, которая правым фланком примыкала к лиману Девно, а левым к морю. День ⁵ занятия этой позиции памятен для меня, старика, еще и потому, что в этот день осадные войска в первый раз после открытия кампании осчастливились узреть Государя Императора. Устроив блокаду Шумлы, Его Величеству благоугодно было лично обозреть крепость Варну и осмотреть прибывший сюда из под Анапы флот. По прибытии к Франгам, Государь долго изволил обозревать с высот нашу позицию и укрепления крепости, а потом отправился на флот и в тот же вечер отплыл к Одессе ⁶. Но милость царская, как благословение Божие, осталось надолго в памяти нашей, и это доказал лучше всего блокадный [479] корпус, ознаменовав свои действия, после отплытия Государя Императора к Одессе, самыми блистательными успехами. Прежде всего построили на протяжении позиции несколько редутов, в которых уже можно было нам держаться, хотя и с большими усилиями, до прибытия остальных войск, назначенных для осады Варны. Длинная цепь этих оборонительных укреплений составила род контрвалационной линии о двенадцати редутах, которые видны отсюда как нельзя лучше, потому что большая часть их тянется по равнине. Впрочем, не долго ограничивали мы свои действия распоряжениями оборонительными. Скоро князь обратил внимание на укрепление левого фланка позиции, который тогда еще преимущественно был избран для аттаки по многим весьма уважительным причинам. Во первых, фланк этот примыкает к берегу морского залива, где теперь крейсирует флот наш, содействуя весьма много подступам; во вторых, аттака на левом фланке как нельзя лучше прикрывает сообщение флота с берегом, а обеспечение этого сообщения необходимо; наконец, в третьих, самая местность с северной стороны крепости весьма выгодна для подступов; командуя крепостными верками, она дозволяет незаметно приближаться к ним, под закрытием виноградных и фруктовых садов. Если ж теперь мы взглянем на другие стороны крепости, [480] то еще более убедимся, что только северная сторона Варны может быть с выгодою аттакована. Так, например, с западной стороны препятствуют ведению подступов горы, а с южной болота: первые тянутся от внешних укреплений неприятельских на такое близкое расстояние, что после полудня досягают их даже своею широкою тенью. Все это не могло ускользнуть от внимания князя, ибо, избирая удобнейшую сторону для аттаки, он, вероятно, не основывал своего выбора на случае, догадках, или каких нибудь умозаключительных предположениях, в которых так легко заблудиться и самому опытному инженеру. Напротив, при избрании северной стороны для открытия подступов, князь руководился приметами, так сказать, осязательными, которые одни могут дать ответ на вопросы столь разнообразные, возникающие обыкновенно при этом случае. И как только выбор его пал на северную сторону, тотчас же приказано было открыть первую параллель на левом фланке контрвалационной линии. Заложение ее не стояло большого труда: надобно было только соединить траншеями два крайние редута с берегом, что и сделали в ночь на 2-е августа. В этот же день устроили на ней три баттареи: одну мортирную и две демонтирные. Баттареи эти стреляли и против первого бастиона, который лежит у самого моря, и против приморской башни. Наконец, [481] дней через пять, открыли и вторую параллель, не более как в 150-ти саженях от крепости. Успешному заложению этой параллели содействовал много огонь с баттарей первой параллели, а еще более местность, которая, как я уже сказал вам, дозволяет на этой стороне крепости, под закрытием виноградных и фруктовых садов, приближаться почти незаметно к крепостным веркам.

— Но не уже ли Турки ни один раз не препятствовали производству всех этих работ? решился спросить я у Егора Семеновича, удивляясь что он ничего не говорит о вылазках, отражение которых, как я слышал, более всего прославило чудесные действия князя Меншикова под Варною.

— Как можно думать, отвечал полковник: — чтоб Османлы сидели смирно в своих окопах, когда мы так смело подавались вперед! Напротив, они несколько раз пытались отчаянными вылазками остановить наши подступы, но всякий раз наскакивали на штыки пехотинцев, которые без жалости провожали их назад. Особенно оборона первых редутов стояла больших нам усилий. В первый раз. Турки напали на один из этих редутов 26-го июля. Желая, во что бы ни стало, сбить Низовский пехотный полк с позиции, они бесновались перед ним с девяти часов утра до захождения солнца. В другой раз [482] напали они на нашу позицию 28-го июля, ровно через день после того, как начальник штаба адмирала Грейга, капитан 2-го ранга Мелихов, прибуксировал их флотилию к черноморскому флоту ⁷. Регулярная пехота, состоявшая из нескольких тысяч фети ⁸, четыре раза порывалась на наши редуты; но 13-й и 14-й егерские полки, действием которых распоряжался сам князь Меншиков, четыре раза принимали бешеных Турков в штыки и четыре раза отбрасывали их назад. Наконец, выбившись из сил, чалмоносцы ударились на утек, но егеря последовали за ними, провожая их пулями до самых стен [483] крепости. Эта чудесная схватка егерей с регулярною пехотою турецкою, продолжавшаяся также целый день, памятна мне еще тем, что в ней лишился левой руки Низовского пехотного полка полковник Левенталь. Неприятель же два дня сряду хоронил своих убитых, что достовернее всяких оффициальных известий доказывает значительность понесенного им урона. Но более всего досаждали нам Турки 9-го августа, два дня спустя после открытия второй параллели. Как саранча, высыпали они в этот день из крепости и ударили на 13-й егерский полк, занимавший переднюю траншею. Пока этот полк встречал натиск одной толпы, неприятельской ружейным огнем, другая обратилась к тактическим маневрам, несколько раз стараясь обойдти фланк 14-го егерского полка, который примыкал к редуту, построенному вправо от передовой траншей. Трудно передать вам, до какого героизма возвысились егеря в этой схватке: под огнем двух полигонов крепостной артиллерии, они, как львы, встречали отчаянный напор Турков то пулями, то штыками, и, всегда соблюдая строгий порядок боевого строя, ни один раз не подались назад. Сколько Османлы ни бесновались, перебегая, как угорелые, с места на место, сколько они ни кричали и ни вопили; но ничто им не помогало, потому именно, что они наткнулись на строй, в котором сила [484] держалась на порядке, дисциплине и храбрости. В самом деле, глядя на все проделки мусульманской отваги, наши молодцы и глазом не мигали: с таким же хладнокровием встречали они Турков, налетавших на них густыми толпами, с каким провожали их, когда они, растерявшись, с криками аллах! бросались назад к крепости. Так один капитан ⁹, пустившись преследовать отступавших, возвратился назад с двумя знаменами, которые он отбил у неприятеля с пятью только рядовыми своей роты. Наконец, после долгой и упорной схватки, варнские Турки убедились в том, в чем еще прежде их уверился гарнизон анапский: в непобедимости егерской бригады 7-й пехотной дивизии ¹⁰. С этим горьким для мусульманской гордости убеждением, сперва ускакала в крепость турецкая конница, за нею на рысях понеслись топчи с своими жалкими орудиями, а в заключение скрылась и пехота. Тем дело и кончилось. Но мы торжествовали его нерадостно. [485] Особенно главные герои этого дела, егеря 13-го и 14-го полков, перешептываясь между собою, с грустным взором обращались к берегу моря, к которому на носилках несли матросы генерала, покрытого широким плащом. Этот генерал был князь Меншиков. Он стоял недалеко от моей баттареи, когда шальное ядро ударилось в обе его ноги.

Проговорив эти слова, полковник остановился. Лицо его было исполнено такой заразительной печали, что все мы смотрели на него несколько минут с чувством невыразимой горести. Наконец, он сам прервал молчание, сказав:

— Сегодня я слышал в главной квартире, что раны князя неопасны, но, вероятно, они еще долго не позволят ему оживлять нас в битвах с Турками.

И эти последние слова были последними в нашей беседе. Полковник ушел в свою палатку; доктор принялся перевязывать раненых, а я, приютившись к огоньку, стал думать о том, как бы нам поскорее добраться до Царьграда. Надобно сказать, что в кампанию 1828 года, все русские прапорщики засыпали с этою мыслию... [486]

___________________________

Я прожил еще дня два или три в обществе раненых офицеров. Не знаю, почему так долго бригадный командир не назначал меня на баттарею. Сам же я не смел спросить у него об этом, потому что он, как мне сказали, терпеть не мог выскочек. Впрочем, эти два три дня провел я не без пользы для себя. Раненые офицеры по целым дням просиживали со мною на горе, с которой все подступы можно было наблюдать как нельзя лучше. Следуя с педантическою точностию за направлением каждой траншеи, новые товарищи мои, столь же знакомые с наукою саперов, как и с своими орудиями, радушно объясняли мне каждый акт драмы, которая так величественно разъигрывалась в цветущей долине, под высоким наблюдением самого Императора. Все, что узнал я тогда о начальных подступах из преданий изустных, и что изучил о них в последствии из книг, представляю здесь на суд тех, которые были свидетелями или участниками покорения Варны. Не боюсь никаких нареканий со стороны артиллеристов или саперов, потому что уверен в истине моего сказания столько же, сколько в равенстве угла падения с углом отражения.

Как только князь Меншиков сошел с славного поприща, генерал-маиор Перовский, бывший начальником штаба осадных войск, занял его место. В это время (9-го августа) наши [487] артиллеристы действовали уже со второй параллели по бастионам, второму и третьему. Выстрелы их были или прицельные, под самым малым углом возвышения, или навесные. Что же касается до рикошетов, то их вовсе не употребляли и вот почему:

Известно, что маршал Вобан первый начал употреблять при осадах рикошетную стрельбу. Правило его для этой стрельбы состояло единственно в том, чтоб опустить казенную часть орудия на клиновую подушку и потом изменять величину зарядов, соображаясь как с расстоянием обстреливаемого фаса от рикошетной баттареи, так и с дальностию полета снарядов, которая оказывалась при первых выстрелах. Нечего и говорить, что первые эти выстрелы производились на удачу.

Введение рикошетной стрельбы кажется для меня примечательным не столько потому, что этот род действия из орудий, вместе с бомбами, возвысил в последствии аттаку над обороною, сколько потому, что он введен был в употребление именно тогда, когда в нем вовсе не нуждались. И действительно, потрудитесь вспомнить систему построений тех укреплений, которые Вобан в свой век громил из орудий и которые он имел похвальное обыкновение покорять в две или три недели. Все они, если не ошибаюсь, очень смахивают на турецкие крепости [488] нашего времени. Построенные большею частию на высотах, они состояли из коротких фланков длинных куртин и высоких стен, более или менее фланкированных, которые, притом, едва прикрывались наружными пристройками. Для покорения такой крепости не нужно ни мин, ни анфиладного огня, ни рикошетов: ряд орудий, поставленный против средины стесненного фронта аттаки, одними фронтальными выстрелами легко пробивал стены и открывал широкую дорогу в крепость, участь которой всегда решалась не лопатками, а рукопашным боем.

Но если прежняя система фортификации не представляла выгод осаждающим для рикошетной стрельбы, то это еще не значит, что в наше время можно обойдтись без рикошета, когда осада ведется против укреплений, построенных по новейшим системам. Вообще, для выгодного действия рикошетными выстрелами, необходимы следующие условия:

a) Длинные фасы, продолжение которых не впадало бы в такие места, на которых нельзя построить баттарей, и —

b) Укрепления не слишком возвышенные.

В случае же, когда аттакуемая крепость не представляет этих условий, что почти всегда встречалось при осадах укреплений турецких, тогда, без сомнения, не для чего и прибегать к рикошетам. Это самое можно сказать и о [489] Варне, хотя она и построена на низменной местности. Но при отсутствии первого условия, крепость эта решительно не стоит рикошета. Но верите ли, фасы ее были так коротки, что почти невозможно было заставить снаряд упасть на них, а тем более произвесть несколько рикошетов. Притом, и не совсем легко было взять продолжение этих фасов в кругу действия аттаки. Словом, все линии аттакованного фронта крепости Варны, более или менее дефилированные, представляли прочную из плетня одежду довольно высокого вала, в амбразуры которого выгоднее было действовать прямыми и прицельными выстрелами, нежели рикошетными. Вот причины, которые, как я полагаю, достаточно оправдывают наших артиллеристов в том, что они, под Варною, рикошетным выстрелам предпочли прямые и прицельные, а в последствии отказались даже и от них, заменив их навесными. Но об этом я буду говорить в своем месте.

10-го августа, на одной из крайних баттарей второй параллели, которая охватила уже три бастиона ближайшие к морю, поставлено было легкое орудие. Оно тотчас же открыло огонь по контр-апрошам, более всего препятствовавшим распространению наших подступов на правом фланке. Но егеря не долго позволили потешаться этому орудию над неприятельскими ложементами: [490] дня через три или четыре, они сами ударили на Турков, засевших в ближайших от параллели контр-апрошах, перекололи из ста чалмоносцев девяносто восемь, и потом преспокойно расположились на ночлег там, где за минуту сидели еще бусурманы, полные жизни и отваги. Это молодецкое дело, в котором, как видно, Турки защищали свои траншеи не на живот, а на смерть, дозволило нашим саперам дать параллели такое протяжение, какое хотели, то есть, рукав ее, охватив часть четвертого бастиона, протянулся во всю длину неприятельских контр-апрошей. Дня через три или четыре, на самой оконечности правого фланка второй параллели, против шпица IV бастиона, заложили особый редут, орудийный огонь которого не только тревожил Турков в их ложементах, но и совершенно обеспечивал наши передовые подступы от вылазок из крепости.

Таким образом, в короткое время начальствования осадными работами генерала Перовского, которого сменил генерал-адъютант граф Воронцов 18-го августа, наши саперы сделали все, что могли при тех гомеопатических средствах, которыми тогда пользовался осадный корпус. Во первых, они соорудили во второй параллели значительное число баттарей; во вторых, успешно протянули эту параллель вправо, так что левый ее фланг примыкал к морю, а правый [491] остановился против шпица бастиона № IV; наконец, в третьих, вывели весьма удачно с левого фланка второй параллели тихую сапу, которая, в день прибытия к Варне графа Воронцова, подведена уже была к контр-апрошам, тянувшимся не более как в 25-ти саженях от крепости. Я не упоминаю о других работах, которые не относились к настоящей осаде, но которые, однако, много отнимали у саперов и времени и лопаток, не упоминаю о них потому, что все они произведены были, как это часто случается при осадах, большею частию в следствие побочных и непредвиденных обстоятельств, которые никакая человеческая предусмотрительность определить не может, но которые, между тем, значительно замедляют ход подступов.

Прибытие графа Воронцова к Варне Турки отпразновали таким делом, которое, по всей справедливости, заслуживает, чтоб я рассказал о нем со всею подробностию.

Контрвалационная линия, которую устроил князь Меншиков, существовала до самого конца осады. Правый фланк ее, упираясь в лиман, оканчивался небольшим редутом, который мы станем называть № 1, тем более, что он, как мне помнится, и действительно носил название этого нумера. Турки, встречая каждый день неудачу там, где велась аттака, вздумали попробовать [492] счастия на противоположной стороне крепости, у берегов лимана, а для этого и избрали целью своего нападения, право-фланковый редут контрвалационной линии. В ночь с 17-го на 18-е августа, когда еще граф не принимал начальства над осадою, несколько сот чалмоносцев вышли из крепости и с такою стремительностию ударили на редут, что некоторые из них вскочили даже в амбразуры редута, где встретили их егеря штыками, а артиллеристы прибойниками. За такую дерзость потерпели и другие Турки: отряд их, состоявший, покрайней мере, из 300 человек, был истреблен весь, до последнего рядового. Этим дело и кончилось. Но скоро оно возобновилось серьезнее.

Граф Воронцов, приняв 18-го числа начальство над осадным корпусом, на другой день поехал обозревать позицию нашего правого фланка. Ему сопутствовал генерал Перовский. Взъехав на возвышенное место, с которого удобно можно было видеть все наши посты от моря до лимана, граф тотчас же заметил, что из крепостных ворот, возвышавшихся прямо против редута № 1-го, по временам выходили небольшие толпы Турков, одни пешие, другие конные. Притом, за курганами, недалеко от редута, показались и неприятельские знамена. Заметив такое движение со стороны неприятеля, нельзя уже было сомневаться, что Турки решились [493] возобновить дело, так неудачно разъигранное ими в ночь на 18-е августа. Граф тотчас же поскакал к редуту № 1-го, защитники которого, как и должно было ожидать, вовсе не думали об угрожавшей им опасности, проводив от себя так недавно еще гостей незваных. Дорогою, завернув в лагерь генерала Свечина, граф приказал ему немедленно приготовить резерв свой к бою, но не трогать его с места до тех пор, пока не получит на это особого распоряжения; потом послал приказание мичману, разъезжавшему уже недели две на вооруженном баркасе по лиману, чтоб этот баркас немедленно спустился к редуту № 1-го и занял такую позицию, с которой мог бы удобно прикрывать своим огнем правый фланк контрвалационной линии. Я забыл сказать, что этот баркас перевезен был сухим путем из ближней пристани и спущен на лиман Девно еще при начале осады, вскоре после того, как наши огнееды ¹¹ прибуксировали к черноморскому флоту всю флотилию варнскую.

Между тем Турки, вышедшие из крепости и собравшиеся в значительном числе за курганом, двинулись на редут, под прикрытием усиленного огня с двух бастионов. Стрелки их, которые, как известно, отличаются особенною [494] меткостию в стрельбе ружейной, рассыпались длинною цепью перед фронтом редута и открыли в амбразуры его такой огонь, что наши артиллеристы, для наведения орудий, принуждены были отверстия амбразур закрывать щитами. Что же касается до конных Турков, то они, не смея подскакать близко к редуту, принялись, по обыкновению, гарцовать перед фронтом своей пехоты. В продолжение всего дела, эти всадники то стреляли на ветер из пистолетов, то махали саблями; иные поднимались всем телом на стремена, другие опрокидывались на крестец лошади или обнимали обеими руками ее шею; словом, выделывали такие штуки на седле, что их можно было почесть за дервишей, которым приказано было совершать свой обряд кружения верхом на лошади, под градом картечей. Однако приметно было, что эти конные дервиши не погружались в эпилептический обман чувств, как это обыкновенно случается с кружащимися дервишами пешими: где позволяло местоположение, там они тотчас же укрывались за курган или какое либо другое возвышенное место, высматривали действие своей пехоты, чтоб снова, при первом наступательном ее движении, выскакать в поле. Особенно ожидали они блестящего успеха от той части пехоты, которая двинулась по берегу лимана, чтоб обойдти правый фланк нашего редута. Но в это время герой краонской [495] битвы, граф Воронцов, приготовил уже отпор везде, где только мог сунуться неприятель.

Надобно сказать, что редут, на который рвались Турки, был весьма невелик: в нем нельзя было поместить и тридцати человек прикрытия. По этому, граф Воронцов, построив полк герцога Веллингтона в две колонны, поставил, в виде прикрытия, одну колонну по правую сторону редута, а другую по левую. Потом, узнав от артиллерийского офицера, командовавшего орудиями в редуте, что еще во время ночной вылазки он истратил почти всю свою картечь, граф тотчас же послал в вагенбург за боевыми снарядами. Наконец, убедившись лично в решительном намерении неприятеля овладеть редутом, главный начальник послал и за резервом в лагерь генерала Свечина. Но пока резерв двигался к месту битвы, битва эта дошла уже до рукопашной схватки. Турки, как и должно было ожидать, попробовали ринуться всеми силами на фронт редута, но, не взирая на превосходство своих сил, они дрогнули перед штыками Веллингтонцев, и с отчаянными криками отскочили назад. Примечательно, что, при этом решительном натиске, застрельщики наши удержали за собою не только траншеи, которые тянулись по обеим сторонам редута, но даже и все ямки, в которые они засели перед началом дела. Граф Воронцов, под личным распоряжением [496] которого так славно отличался полк герцога Веллингтона, во все это время стоял в редут, под градом ядер, гранат и пуль. Генералы Перовский, Свечин и Раль окружали неустрашимого военачальника. Артиллеристы, восхищенные присутствием графа, не думали уже об угрожавшей им опасности, бросили щиты, закрывавшие амбразуры, на платформы, и стали наводить орудия под тучею пуль неприятельских. Одна из этих пуль тотчас же и повалила на смерть офицера, командовавшего баттареею.

Пока Турки, после первой неудачи, собирались в толпу для нового наступления, показался на высотах и наш резерв, состоявший из трех рот Могилевского полка. Он бегом спускался с покатостей, а вместе с ним неслись на рысях и два орудия донской казачьей артиллерии. Что же касается до баркаса, то он, взяв позицию на лиман против правого фланка редута, стрелял уже в это время из своего орудия по стрелкам неприятельским. Вскоре загорелся огонь и с орудий казачьей артиллерии.

Турки ошеломели, и, вместо нового нападения, стали уже думать о ретираде. Через полчаса после прибытия резерва, равнина очистилась и от живых мусульман и от мертвых, потому что поклонники Мухаммеда, как это знает всякий, никогда не оставляют падших своих собратий на поле битвы. [497]

Так кончилась одна из отчаянных вылазок варнского гарнизона. Турки бились в этот день на славу; но распоряжения графа Воронцова, который так кстати подкрепил Веллингтонцев резервом из лагеря генерала Свечина, а действие орудий из редута огнем казачьей артиллерии и удачными выстрелами с баркаса, могла остановить не только это отчаянное, на манер азиатский подготовленное нападение, но и всякое другое предприятие, тактически обдуманное, хоть например капитаном Фаве ¹², с которым я сейчас буду иметь прекрасный случай познакомить моих читателей. Но для этого нам надобно перенестись на поле главной аттаки; где распоряжался уже начальник инженеров гвардейского корпуса, генерал адъютант Созонов, принявший с 21-го августа, по Высочайшей воле, главное управление над осадными работами.

Тихая сапа, выведенная с левого фланка второй параллели, была уже подведена к контр-апрошам, тянувшимся недалеко от крепости. В этих контр-апрошах сидело Турков видимо-невидимо, а по этому и надобно было как нибудь от них отделаться, тем более, что они каждый день, с утра до вечера, беспокоили наших [498] саперов своими визгливыми пулями. 22-го августа решили выжить беспокойных соседей штыками, и действительно их выжили, но так удачно, что охотники, принявшись за молодецкую работу в 9 часов по полудни, к 10-ти отдыхали уже среди трупов неприятельских. Но за то пионерам было не до отдыха: они спешили воспользоваться ночным временем для скорейшего венчания только что завоеванных ложементов. Лопатки тотчас же открыли скорую сапу, которая и составила начало третьей параллели. Турки также не дремали: они стреляли до рассвета без умолка и всевозможными снарядами по осадным работам; но кто поверит, что пионеры, в эту памятную для них ночь, не столько досадовали на огонь неприятельских пушкарей, сколько на запутанное и неправильное расположение контр-апрошей. В одном месте, чтоб установить туры для сапы, надобно было срывать бруствер и засыпать ров неприятельской траншеи; в другом же, когда саперы шли полною двойною сапою, встречалось им еще большее затруднение: под огнем целого полигона, они перетаскивали свои дюжие мантелеты не только чрез бруствер, но и чрез ров контр-апрошей. Все это, как уверяли меня сами саперы, затрудняло работу более всяких бомб и гранат. Вот где надобно было побывать капитану Фаве, чтоб еще более убедиться в пользе предлагаемой им [499] системы для обороны крепостей. Рассмотрим же в коротких словах эту остроумную систему, чтоб потом иметь возможность приложить ее к контр-апрошам, которыми так удачно пользовались Турки под Варною.

Главные начала системы капитана Фаве клонятся к тому, чтоб привести оборону крепостей, которая, после изобретения рикошетного выстрела, совершенно отстала от аттаки, — в возможно большее с силою аттаки равновесие. Цель прекрасная, тем более, что, при всех усилиях известнейших инженеров, хлопотавших об этом предмете в течении полутора столетия, не было открыто еще верного средства, которое восстановило бы упавшую со времен Вобана оборону. Капитан же Фаве предлагает для усиления обороны:

1) Оборонительные траншеи;

2) Усиление ружейного огня на счет орудийного, и

3) Часто повторяемые вылазки (des retours offensifs).

Последнее — не новость. Еще генерал Карно, вполне постигавший необходимость придать обороне более деятельности, предлагал осажденным обращаться как можно чаще к вылазкам. Но особая система употребления оборонительных траншей для часто повторяемых вылазок и расположение самых траншей на гласисе, крепостных верках [500] и во рвах (tranchees defensives), принадлежит, без сомнения, капитану Фаве, как равно и предложение — ограничить огонь артиллерии, при обороне, одною картечью, то есть, употреблять крепостные орудия только для поддерживания пехоты. Но это последнее предложение, как мне кажется, через чур уже смело. До сих пор, каждый из нас привык считать артиллерию главным оружием в крепости, а капитан Фаве предлагает пользоваться ею как простым вспомогательным средством. Воля ваша, а это для нас, артиллеристов, обидно, тем более, что пределы этой статьи не позволяют мне теперь же вступиться за честь наших крепостных «старушек».

Оборонительные траншеи капитана Фаве располагаются в поле по капиталям исходящих углов крепостных верков, на ружейный выстрел от гребня гласиса, и далее. Защищаться взаимно между собою, — это первое их условие. Передовые из боковых траншей обстреливают лежащую пред ними местность; прочие же боковые ветви, в которых помещаются резервы, кроме фланкирования передовых траншей, находящихся по смежным капитальным направлениям, пользуются еще возможностию обстреливать перекрестным огнем местность, на которой осаждающий закладывает свои работы. Нечего и говорить, что ни одна из оборонительных траншей не должна [501] заслонять своею профилью огонь с крепостного верка, за нею лежащего.

Теперь посмотрим, каким образом должно пользоваться оборонительными траншеями капитана Фаве.

Отряд, выходя из прикрытого пути в оборонительные траншеи, прежде всего высылает вперед застрельщиков (des eclaireurs); потом, мало по малу, начинает подвигать вперед своих стрелков, оставляя однако непременно в боковых ветвях особые резервы, обязанность которых — беречь отряд от внезапного нападения. Таким образом, отряд, стрелки которого открывают усиленный огонь по неприятельским рабочим, может действовать до тех пор, пока осаждающий ведет аттаку постепенно, обыкновенным способом; но как скоро он выйдет из своих окопов для аттаки открытою силою, тогда обороняющийся отряд немедленно отступает в прикрытый путь, чтоб очистить дорогу для картечи с крепостных верков.

При таком употреблении оборонительных траншей, важно уже то, что гарнизон не сидит сложа руки за бруствером, а сам производит работы, идущие на встречу работам осаждающего, приобретая себе чрез это первенство, зачин (initiative), а кто из военных не знает, что лучшее средство для обороны — защищаться нападая. [502]

Хотя Турки и не употребляли никогда контр-апрошей в таком обширном объеме, как предлагает капитан Фаве свои траншеи оборонительные, однако должно сказать, что варнские контр-апроши удовлетворяли многим результатам, выводимым самим автором из своей новой системы. Так, например, контр-апроши много затрудняли обложение и рекогносцировку Варны; когда Турки принуждены были оставить свои контр-апроши, и наши окопы стали пересекать их, тогда пионеры встретили, как я уже говорил, большие препятствия для производства работ своих; хотя ружейный огонь и не ограничивал действия крепостной артиллерии, однако производился с такою деятельностию, что, по всей вероятности варнский гарнизон не истратил бы столько пуль, еслиб он защищал свою твердыню без контр-апрошей; наконец, в продолжение всей осады, контр-апроши как нельзя более содействовали, не скажу успеху, но произведению вылазок из крепости. Хотя это и много сближает оборонительные траншеи с варнскими контр-апрошами, однако употребление контр-апрошей Турками нисколько не отнимает достоинства от изобретенных траншей капитаном Фаве: первые, при своем беспорядочном расположении, годятся в наше время только для Турков; последние же, при незначительном [503] улучшении, могут с успехом применены быть к правильной обороне всякой крепости европейской.

Но я слишком увлекся системою капитана Фаве. Обратимся скорее к нашим подступам, тем более, что они в это время должны явиться пред нами во всем своем величии.

Вскоре после заложения третьей параллели, войска осадного корпуса, 27 августа, обрадованы были прибытием Государя Императора. Его Величество, в продолжении всей осады, имел постоянное пребывание на адмиральском корабле, который носил название «Париж».

В это же время, осаждающие разделили между собою и другую радость: в число их вступил гвардейский корпус, пришедший под Варну 28 августа. Трудно передать, с каким восхищением встретили добрые армейцы своих образцовых братьев, когда эти молодцы в первый раз вступили в траншеи...

С прибытием гвардейского корпуса, граф Воронцов мог не только вести аттаку с большею решительностью, но и обложить окончательно крепость с южной ее стороны. Для этой последней цели назначен был небольшой отряд, под начальством генерал-адъютанта Головина. День появления этого отряда на высотах мыса Галата, который врезался в море с южной стороны Варны, памятен для меня как нельзя более, потому что в этот день (31 августа) я был [504] свидетелем другого молодецкого дела, радостного для нас и гибельного для Турков. Вот оно.

Почтенные Османлы, теснимые каждый день все более и более к крепости, засуетившись, совсем забыли об одном своем укреплении ¹³, которое вдалось в центр линии обложения, с северной стороны крепости. Огонь с этого укрепления начинал уже тревожить тыл осадных работ. Узнав об этом, граф Воронцов решился, при первом удобном случае, овладеть брошенным варнскими Турками на произвол судьбы укреплением. Начали с того, что окружили укрепление баттареями, которые и открыли по нем, утром 31 августа, усиленный огонь из орудий. Между тем, в ближайшем от неприятельского укрепления редуте, собрались охотники Симбирского полка. Они с нетерпением ждали условленного сигнала, чтоб ринуться на приступ; но этот сигнал не скоро еще был подан, и вот почему.

Пока артиллеристы бомбардировали укрепление неприятельское, отряд генерала Головина, в [505] виду всей крепости, спускался с высот мыса Галата, направляясь к низменностям, отделяющим лиман от моря. Намерение взять приступом укрепление с северной стороны крепости, для Турков было делом темным, тогда как движение отряда от мыса Галата производилось с такою откровенностью и ясностью, что прямая цель этого движения тотчас же должна была броситься в глаза гарнизону. По этому и можно было ожидать, что Турки выйдут в значительном числе на встречу генералу Головину, и тем ослабят посты, с которых они обыкновенно наблюдали за укреплениями на северной стороне крепости. Но Османлы, не предпринимая ни каких наступательных мер против отряда, действовавшего с столь явным намерением — отрезать Варне последние пути ее сообщении, хотя чрез это и впадали, по теории науки, в непростительную ошибку, однако самая эта ошибка послужила им некоторым образом в пользу. После этого, скажите, как не верить русской пословице о счастии!

Кончилось тем, что охотники, не дождавшись удаления части гарнизона на противоположную сторону Варны, по данному сигналу, бросились на неприятельское укрепление с тыла. Чалмоносцы, при первом крике «ура», стеснившись к брустверу, открыли из за него ружейный огонь. Но пули не охладили натиска храбрых Симбирцев: [506] они дружно ворвались в укрепление и не только выжили из него неприятеля, но и стали преследовать его, когда он ударился на утек к крепости.

Таким образом, в одно утро, осаждающие нанесли Варне два чувствительные удара: окончательно обложили крепость с южной ее стороны и овладели одним из ее укреплений.

* * *

На другой день, 1-го сентября, бригадный командир окрестил меня, как он сам выражался, на ратное дело. Я вступил на баттарею в третью параллель. Легкие орудия этой баттареи стояли против куртины, соединявшей первый бастион со вторым.

Не место описывать здесь первые впечатления мои на боевом поприще. Скажу только, что Турки во весь этот день не позволяли нам задумываться: засыпая баттарею бомбами и гранатами, они приковали, так сказать, каждого из нас к орудиям в параллели, с которых огонь также не умолкал ни на минуту. Чудное дело — исполнение обязанности. Я вступил в первый раз под ядра, в густое облако порохового дыма, — и орудийные выстрелы до того заняли мое внимание, что я забыл и думать о том, что происходило или что могло происходить во мне в [507] минуту разрыва неприятельского снаряда. Впрочем, и выстрелы эти стояли того, чтоб наблюдать за ними. Они были не из глупых.

Легкие орудия наши стояли не в далеком от куртины расстоянии. Фронт аттакованного полигона, расположенный почти в прямой линии, не допускал ни отлогих или растянутых рикошетов (ricochet tendu), ни выстрелов фронтальных. Для первых не было никакой возможности взять продолжение какого либо фаса, а последними, как известно, выгодно действовать только в амбразуры; куртины же варнской твердыни вовсе амбразур не имели. Поэтому, мы и обратились к выстрелам навесным, с которыми крутой рикошет (ricochet mou) в самом близком родстве, потому что как для одного, так и для другого, не только употребляют, соразмерно расстоянию, уменьшенные заряды, но и увеличивают угол возвышения орудия на столько, на сколько допускает конструкция лафета. При этом надобно заметить, что линия орудийного огня с аттакованного полигона, после заложения третьей параллели, ограничивалась единственно навесною стрельбою из мортир, которые большею частию укрывались на валгангах куртин и которые можно было сбить только навесными же выстрелами. Само собою разумеется, что пока мы добивались с большим усилием достигнуть навесного выстрела из полевых орудий, мортиры, [508] стоявшие по обеим сторонам нашей баттареи, без всякого труда бросали бомбы навесно. И уж верно бомбы эти не даром прогуливались в Варну, тогда как турецкие снаряды, без толку начиненные порохом, мало вредили нашим пушкарям. Кажется, что чалмоносные топчи, при отливании своих снарядов, вовсе не обращают внимания на размеры толстоты стен, а притом и для снаряжения снарядов употребляют самый дрянной порох. Большая часть бомб и гранат, которые жаловали к нам из Варны, были такие, что у них вырывало не более одного куска чугуна около трубки. Я не смею сказать этого о турецких бомбах большого калибра, но и они, как я не раз замечал, разрывались не на такое число кусков, которое обыкновенно требуется у нас от снаряда, отлитого и снаряженного порядочным, или, как выражаются преподаватели артиллерии, сообразным образом. Разговорившись о стрельбе турецкой артиллерии, я уже никак не могу пропустить без внимания еще следующего обстоятельства. Бывало, мы рассердим Османлов до того, что они вдруг начнут бросать в нас из мортир по четыре и по пяти гранат разом. Хотя этот отчаянный способ действия из мортир давно уже известен и иногда употреблялся с успехом, но только на весьма близкие расстояния; однако и он, как мне помнится, не оказывал Туркам значительных [509] услуг. По крайней мере, так было в день вступления моего на баттарею, в который гарнизон, от неудачного метания бомб, скоро принужден был променять бой орудийный на рукопашный.

В 4 часа по полудни, как теперь помню, огромная толпа Турков выбежала из крепости. Сначала ринулась она на голову сапы, а потом на центр и на правый фланк аттаки. Огонь ружейный загорелся и не прекращался до 7 часов вечера. Турки, по обыкновению, рвались на наши работы, как угорелые, но наконец, также по обыкновению, утомившись стрелять и бесноваться, отступили в крепость. Но егеря воспользовались этим беспорядочным отступлением, заняв все контр-апроши, тянувшиеся вдоль третьей параллели.

Удачное приобретение новых ложементов далеко не могло вознаградить потери, которую понес в этот день осадный корпус: генерал-маиор Перовский, с начала открытия траншей всегда распоряжавшийся там, где Турки более всего бесновались, получил наконец тяжелую рану пулею в грудь. Место его заступил генерал-адъютант Шеншин.

Не успели мы и оглянуться после отражения вылазки, как наступила ночь, настоящая восточная, темная и холодная. Но прежде, нежели я расскажу вам о событиях этой памятной для [510] меня ночи, не угодно ли вам будет взглянуть на осадные работы, которые, по Высочайшей воле, поступили уже в управление начальника инженеров действующей армии, генерал-маиора Труссона 2-го.

Быстрые успехи подступов изумляли не только Турков, но и нас, каждый день замечавших, с каким молодечеством подвигались саперы все ближе и ближе к крепости. Прежде всего, они венчали контр-эскарп против 1-го бастиона; потом продолжили тихою сапою третью параллель, а в заключение заложили в венчании контр-эскарпа пять минных колодцев, зарядив их тремя стами пудов пороха. В ночь на 2-е сентября, все эти пять колодцев были уже готовы взлететь на воздух.

За час перед рассветом, зарядив орудия картечью и прикрыв их фашинами, мы, вместе с прикрытием и рабочими, отправились за вторую параллель. Прислуга артиллерийская не забыла взять с собою свою принадлежность, так что одни шли с банниками, другие с готовыми трубками, третьи с зажженными пальниками. Нечего и говорить, что это добровольное отступление произведено было в порядке и без малейшего шума. Пришед на указанное место, мы все, по приказанию генерала Труссона 2-го, легли на земь, в ожидании взрыва. Ночь была так темна, что хоть глаз выколи; ни одной [511] звездочки на небе. Но погода стояла тихая, не взирая на то, что волны Эвксина, который с сотворения мира не знает покоя, так и напирали с воплем на траншеи, прилегавшие к самому берегу. Мне помнится, что этот рев моря более всего настроивал душу к ожиданию чего то необыкновенного...

Вдруг земля, на которой мы лежали, вздрогнула, и глухой гром раздался над нашими головами. Эхо тотчас же подхватило его, и страшным перекатом понеслось по морю. Больше мы уже ничего не слыхали и не видали, потому что вслед за взрывом, как угорелые, бросились бежать опрометью в облако густого дыма, которое висело еще над самым венчанием гласиса. Прибежав к орудиям, мы тотчас же открыли из них огонь, и пальба, какой еще не было, загорелась по всей параллели...

Между тем, заря зарумянилась уже на небе; первые лучи дня проникли сквозь туман, восток озарился, а вслед за ним показалось и солнце. Лучи его тотчас же осветили воронку, образовавшуюся после взрыва. Нет сомнения, что воронка эта, утром 2-го сентября, была для каждого из нас самым любопытным явлением в природе.

Действие мин, завалив обломками одежды часть рва и перебросив кучу камней за крепостной вал, открыло дорогу к бреше, почти уже [512] готовой в приморском бастионе. Турки, сидевшие перед взрывом во рву и в бастионе, остались погребенными там на веки веков, если только не разбудит их новое пришествие Мухаммеда.

Вскоре после взрыва, открылись переговоры для сдачи крепости. К сожалению, переговоры эти продолжались недолго, так что 3-го сентября, утром, осада снова закипела с прежнею деятельностью, особенно на правом фланке аттаки, где, достигнув двойною сапою до контр-эскарпа второго бастиона, саперы устроили брешь баттарею для восьми пудовых единорогов, которые и произвели весьма скоро обвал довольно приступный ¹⁴. Таким образом открылись у нас почти в одно время две бреши: одна в первом бастионе, другая в куртине, примыкавшей к бастиону второму.

Но в то время, когда, благодаря молодецким подступам саперов, твердыня мусульманская начала уже распадаться, Варна сделалась предметом и целью кровавых битв по ту сторону Девно, чудесный гул которых часто долетал [513] до наших траншей. Битвы эти, памятные столько же по блистательным подвигам наших войск, сколько и по отчаяннному мужеству Турков, вмести с тем так тесно связаны с осадою Варны, что я непременно должен рассказать о них, хотя вкратце, моим читателям. Оставим же на время наши подступы и перенесемся мыслию за лиман Девно, на южную сторону Варны.

Как только осадный корпус получил известие о движении Турков в значительном числе, под предводительством наши Омер Врионе, от реки Камчика на помощь к Варне, тотчас же по этому направлению послали небольшой отряд для рекогносцировки ¹⁵. Это было 10 сентября. Отряд, состоявший из лейб-гвардии егерского полка, трех эскадронов и двух орудий казачьей артиллерии, двинулся, под начальством полковника польской службы графа Залуского, через [514] густой лес и вышел из него на пушечный выстрел от деревни Гаджи-Гассан-Лар, близ которой была расположена турецкая пехота, прикрытая огромным ложементом. Нет сомнения, что как Османлы, так и паши равно удивились неожиданной этой встрече. Но граф Залуский первый открыл огонь из орудий, и как только поднял своими выстрелами Турков на ноги, тотчас же скрылся с конницею и орудиями в лес. Егеря же, оставшись одни, принуждены были также ретироваться, но в лесу настигли их Турки. По чувствительной потере, которую понес этот храбрый полк (потеряв своего командира, генерал-маиора Гартонга, двух штаб-офицеров, 15 обер-офицеров и до 450 нижних чинов), можно вообразить, с каким отчаянием оборонялся он от натиска всей почти армии неприятельской.

На другой день после рекогносцировки, Государю Императору благоугодно было усилить отряд генерала Головина тремя баталионами пехоты и десятью орудиями, и начальство над этим усиленным отрядом поручить генерал-адьютанту Бистрому. В этот же день генерал Бистром избрал на южной стороне Варны две позиции: одну, нижнюю, для облежания мостового укрепления; другую, верхнюю, для встречи Омер-Врионе. Первую заняли армейские баталионы, а последнюю войска гвардейского отряда. Нечего и [515] говорить, что обе позиции тотчас же приведены были в оборонительное положение. Последняя, протягиваясь по хребту отрывистых высот, между мысом Галатою и густым лесом, прикрывалась пятью редутами и несколькими ложементами.

Скоро явился и Омер-Врионе. Он расположил многочисленные войска свои в виду нашей верхней позиции таким образом, что они пересекали константинопольскую дорогу. Но позиция, избранная Турками, выгодна была для них более в тактическом отношении, нежели в стратегическом, и это лучше всего доказывают движения летучих наших отрядов, которые имели возможность угрожать неприятелю со всех сторон, даже с тыла. Так, например, генерал-адъютант Сухозанет, переправившись (15 сентября) с небольшим отрядом на южный берег Девно, тотчас же, быстрым движением через Гебеджи, стал угрожать левому фланку позиции Омер-Врионе. Достигнув до деревни Гаджи-Гассан-Лар, отряд этот овладел там остатками неприятельского лагеря, а на другой день вечером присоединился к генералу от инфантерии принцу Евгению Виртембергскому, шедшему с тремя полками пехоты из под Шумлы.

Главноначальствовавший турецкими войсками, как кажется, вовсе не заботился об обеспечении своих сообщений, быть может, потому, что [516] в этот самый день (16-го сентября) надеялся одним решительным ударом открыть себе дорогу в Варну. Но все усилия мусульманской тактики и отваги обратились в ничто перед стойкостью гвардейских баталионов, действовавших с таким геройским хладнокровием под личным распоряжением генерала Бистрома.

Славная битва 16 сентября открылась тем, что Турки ринулись сильными массами на левый фланк нашей верхней позиции, где встретили их сначала огнем из орудий казачьей артиллерии, а потом штыками первых баталионов лейб-гвардии Егерского и Гренадерского полков. Но пока наши гвардейцы кололись с Турками на левом фланке, явился на поле битвы сам Омер-Врионе. Ударив с регулярною пехотою на правый наш фланк, он опрокинул высланных против него стрелков, перешел лощину под картечными выстрелами с двух редутов, и потом отважно стал аттаковать оба эти редута. В это самое время, другая часть неприятельской пехоты, обошед по оврагу правый фланк аттакованной позиции, с воплем бросилась на вагенбург. Наконец, не вытерпел и гарнизон варнский: значительная часть его, около этого же времени, аттаковала нашу нижнюю позицию. Таким образом, сражение жаркое и кровопролитное, как будто пламя, раздуваемое порывистым ветром, [517] быстро разлилось по обоим фронтам обеих наших позиций.

Генерал-маиор Фрейтаг первый открыл тот длинный ряд подвигов, которыми увенчали себя в этот день гвардейцы. С одним баталионом лейб-гвардии Гренадерского полка, он ударил в штыки на огромную толпу Турков, напиравших на левый фланк верхней позиции, и, опрокинув их в рытвину, сам пал на краю этой рытвины, пораженный пулею в голову. Но гренадеры молодецки отмстили за смерть своего начальника: подкрепленные кавалериею и огнем первого баталиона Павловского полка, они вполне довершили начатый подвиг, бросившись в догонку за бежавшими Османлами, у которых отбили не только знамя, но и охоту порываться на этот фланк нашей позиции. За то на правом фланке битва разгаралась все более и более. Там геройствовал сам генерал Бистром.

Сгустив цепь стрелков и усилив огонь орудийный с редутов, генерал Бистром этою мерою хотя и охладил на несколько минут отчаянный натиск Омер-Врионе, однако не мог заставить его отказаться от дальнейших покушений. Оправившись, Турки снова полезли на редуты, и тогда уже генерал Бистром должен был явиться перед ними во всем блеске своего боевого величия. Заметив, что картечь и пули не останавливают натиска рассвирепевших [518] чалмоносцев, он тотчас же вызвал из редутов своих гвардейцев и сам повел их в лощину. Встретив там две или три толпы неприятелей, он ударил на самую густую, ошеломил ее, опрокинул и, сомкнувшись в колонну, готов уже был налететь и на остальных Турков; но эти не заблагорассудили пробовать штыка русского: они сами собою бросились догонять товарищей, которые первые побежали к своим укреплениям. Нечего и говорить, что после такого молодецкого отпора вся местность перед редутами осталась усеянною трупами неприятельскими.

Теперь остается сказать об участи тех чалмоносцев, которые аттаковали вагенбург. Сперва наткнулись они на ружейный огонь морской команды и нестроевых нижних чинов, а потом приняли их в штыки стрелки лейб-гвардии Финляндского полка, которые и докончили истребление этой небольшой части неприятельской пехоты. Что же касается до гарнизона, вышедшего из крепости для аттаки нижней пашей позиции, то он довольно благополучно убрался в крепость, как только заметил, что выстрелы на верхней позиции, со стороны Турков, стали редеть.

Через день после этой славной победы, одержанной клочком воинов над неприятелем, у которого, по показанию самих Турков, считалось [519] тогда от 25-ти до 30 тысяч человек, Высочайше повелено было — аттаковать главные силы Омер-Врионе с двух сторон: с одной принцу Евгению Виртембергскому, с другой генералу Бистрому. Для этой цели его королевское высочество, с вверенным ему отрядом, и выступил из Гаджи-Гассан-Лар по направлению к неприятельскому лагерю.

Прежде всего надобно сказать, что местность, на которой предназначалось действовать отряду его высочества, не только представляла неудобства для аттаки развернутым фронтом, но и не допускала избрание выгодных позиций для артиллерии. Изрытая глубокими оврагами и поросшая густым кустарником, она выгодна была только для обороняющихся, которые, укрываясь за кустарниками, удобно могли высылать своих стрелков в овраги. Но как не повторить здесь еще раз, что эта укрепленная позиция неприятельская, при всех своих выгодах тактических, как нельзя более обнаруживала недальновидность Турков в отношении стратегическом? Если читатель взглянет на карту и сообразит, что единственный путь сообщения Омер-Врионе с Верховным визирем, который стоял с пяти-тысячным отрядом на Камчике, пролегал по дороге бургасской, и что эта дорога весьма легко могла быть занята нашими войсками со стороны Гаджи-Гассан-Лара, то он верно согласится со [520] мною, что одни только Османлы, занимая столь невыгодную в стратегическом отношении позицию, могли не помышлять о возможности быть отрезанными в своих сообщениях. К счастию их, его королевское высочество не мог доказать им эту возможность на деле, потому что, для удержания своего собственного сообщения и вместе с тем для занятия дороги бургасской, требовалось более штыков, нежели сколько их имелось в отряде принца.

Пехота и артиллерия отряда принца Евгения Виртембергского двигалась через густой лес, — по той самой дороге, по которой за два дня пред этим рекогносцировал генерал Сухозанет. Кавалерия же отряда взяла направление вправо и присоединилась к пехоте тогда только, когда пехота вышла на небольшую равнину. Здесь начались аттаки Турков: регулярная пехота их четыре раза и с разных сторон нападала на отряд его королевского высочества, но штыки образумили наконец эту передовую пехоту, и она побежала к своим укреплениям. Преследуя неприятеля по пятам, генерал-маиор Дурново, с двумя баталионами Азовского полка, достиг до главного неприятельского лагеря почти в одно время с бежавшими без оглядки Турками. В это самое время раздались выстрелы и со стороны Галата. Принц, услышав эти выстрелы, тотчас же направил два баталиона влево, чтоб [521] прикрыть фланк Азовцев, а другие четыре вправо, чтоб и с этой стороны аттаковать лагерь неприятельский.

Но генерал Дурново, не дождавшись подкрепления, повел уже полк свой на приступ. При самом начале этого чудесного подвига, которому удивляются даже иностранцы ¹⁶, генерал Дурново пал, но полк его успел овладеть частию турецких укреплений в ту самую минуту, когда, вправо от него, баталион Украинцев, подкрепленный двумя баталионами Днепровцев, ворвался в ров турецких ретраншаментов. В этом рве завязалась не битва, но резня: Турки, одушевившись превосходством числительной силы, оборонялись с таким остервенением, что наконец Украинцы принуждены были отступить. Вслед за отступлением Украинцев, последовало и отступление всего отряда, которое, как мне говорили сами очевидцы, произведено было с [522] необыкновенным порядком. Даже неприятель принес невольную дань уважения этой образцовой ретирад клочка храбрых, не посмев преследовать их своими многочисленными толпами. Одни турецкие кавалеристы еще позволяли себе гарцовать некоторое время в хвосте наших колонн, но огонь ружейный скоро разогнал и этих через чур смелых наездников. Потеря наша простиралась до 1,400 человек убитыми и ранеными. В одной и той же яме схоронили бригадного, полкового, двух баталионных и двух ротных командиров Азовского полка.

На верхней позиции генерала Бистрома, где распоряжался в этот день начальник Главного Штаба Его Императорского Величества, граф Дибич, особенно примечательна аттака укрепления, составлявшего левое крыло турецкой позиции: два баталиона лейб-гвардии Гренадерского и Егерского полков, возобновляя нападение на означенное укрепление несколько раз сряду, явили себя в этот день истинными героями, сражаясь не только с Турками, которых в укреплении было видимо невидимо, но и с местностию, едва проходимою. Наконец, генерал Головин, убедившись, что для двух баталионов, которые понесли уже значительный урон, овладение столь сильным укреплением составляет физическую невозможность, прекратил дальнейшее действие на этом пункте. К вечеру возвратились и [523] другие войска, высланные для аттаки главного лагеря неприятельского.

После битвы 18-го сентября, Омер-Врионе не предпринимал уже важных покушений. Чем объяснить такое бездействие со стороны Турков? Можно подумать, что они в виду небольших наших отрядов, простояли на позиции еще одиннадцать дней для того только, чтоб быть свидетелями покорения крепости, на помощь которой были высланы из под Шумлы. Впрочем, будем великодушны и к врагу нашему и извиним его бездействие, во первых, тем, что он в битвах с Рускими понес весьма сильные утраты, а во вторых тем, и это главное, что Омер-Врионе в этих битвах убедился как нельзя более, что русского солдата не легко сбить с позиции, которую начальство приказало ему оборонять до последнего патрона. Словом, главноначальствовавший турецкими войсками понял, что он мог подвергнуться участи, какая постигла в 1810 году Куманц-Али-пашу при Батыне, еслиб не ограничил свои действия, после 18-го сентября, одними пустыми тревогами.

* * *

Обращаясь снова к осадным работам, я, прежде всего, должен сказать, что обе, произведенные нами бреши, оказались не совсем [524] удобными для занятия их ложементами. Первая, то есть, в приморском бастионе, хотя и приступна была для штурмующих колонн, однако не годилась еще для ведения постепенных работ сапных; что же касается до второй, то против нее тянулась глубокая рытвина, переход через которую представлял, как тогда полагали многие инженеры, трудность непреодолимую. Скоро однако явился в рядах наших инженер, который нашел средство преодолеть эту непреодолимую трудность. Это был командовавший лейб-гвардии саперным баталионом полковник Шильдер.

Осмотрев внимательно все наши работы, он имел счастие представить лично Его Императорскому Величеству план, но которому надеялся овладеть крепостью без штурма. Когда план этот Высочайше был одобрен, немедленно приступили к выполнению его. Он состоял в следующем: перейдти ров с правой стороны бреш-баттареи, где спуск доведен уже был до обрыва, и потом взорвать минами не куртину, а прилежащий к ней бастион № 2-го.

Еще 15-го сентября блиндированная сапа доведена была до края рытвины. В этот же день устроили спуск в галерее и из него подземный ход, который уперся в самую покатость рытвины, так что перед выходом оставлен был один только тонкий слой земли. Но в [525] ночь на 17-е число и этот земляной занавес рассыпался. Турки, как и должно было ожидать, тотчас же ринулись в отверстие, но саперы успели заслонить его двумя щитами с бойницами, из которых и открыли огонь ружейный. После перестрелки, продолжавшейся не более двух часов, чалмоносцы отступили из рытвины к ближайшим своим окопам.

Обнаружив таким образом свои работы перед покатостию оврага, нельзя уже было действовать ощупью. По этому, в эту же ночь, приступили к деланию спуска на дно рытвины новым способом, который мог родиться только в голове полковника Шильдера, этого мужественного и умного инженера, всегда готового на всякого рода изобретения, как в военное время, так и в мирное.

Взяв два досчатые щита, высотою в три, а длиною в двенадцать футов, и привязав их к стойкам рам подземной галереи, спустили их в рытвину ребром, по обе стороны выхода. Как только Турки, из своих окопов, разглядели эту новую для них штуку, они тотчас же бросились в рытвину, чтоб сорвать спущенные в обрыв щиты во что бы ни стало; но меткие пули снова обратили их в окопы. Тогда, исправив щиты, поставили за ними четырех стрелков, которые не допускали уже неприятеля безнаказанно приближаться к нашим работам. [526] Между тем, для защищения рабочих от камней и ручных гранат, накрыли щиты потолочными фашинами, а дно рытвины завалили фашинами водяными, на которых уже было нетрудно устроить эполементы из вертикально поставленных туров. Когда же эти туры прикрылись поперег фашинами, тогда они образовали род крытой галереи. Вот каким простым способом наши саперы успели спуститься на дно рытвины, переход через которую, способом обыкновенной крытой сапы, по чрезвычайной крутизне берегов ее, решительно оказался невозможным. Нельзя не упомянуть здесь, что спуск на дно оврага не только изумил Турков, но и совершенно отрезал тех из них, которые сидели во рву по направлению к приморскому бастиону.

В ночь на 18 число, крытый ход продолжали по противоположной стороне рытвины посредством туров же, которые укладывали по отлогости рытвины, сначала в два ряда, а потом в три. Работа эта подвигалась вперед с быстротою изумительною: еще не совсем рассвело, а крытый ход доведен уже был до эскарпа левого фаса 2-го бастиона, так что в 7 часов утра вошел минер в одно отверстие, а через два часа другой в другое. Оба эти отверстия приготовлены были заблаговременно орудиями бреш-баттареи.

Два дня прошли довольно спокойно, хотя и приметно было, что Турки, занимавшие ров, [527] неравнодушно смотрели на изобретенные полковником Шильдером щиты, которые, на петлях и канатах, так ловко передвигались по отлогостям рытвины с места на место. Каждую ночь должно было ожидать отчаянной схватки, и наконец дождались ее: в ночь на 20 число, Османлы подняли во рву против 2-го бастиона такую тревогу, что страшный гул от нее и теперь еще как будто отзывается в ушах моих. Собравшись в толпу, они украдкой стали пробираться вдоль стены контр-эскарпа. Густой туман долго скрывал их от наблюдений наших стрелков, которые тогда только спустили курки, когда Турки подползли уже к рытвине. Некоторые из стрелков, вместе с рабочими, отступили чрез галерею; другие же, не попав в галерею, бросились в амбразуры бреш-баттареи и этим путем вышли на гласис. Таким образом, на время, Турки остались полными хозяевами наших работ во рву, и здесь то обнаружили они всю свою ненависть к земляному зодчеству лейб-гвардии саперного баталиона. С неистовством, по истине невыразимым, ринулись они на галерею, и, заняв ее до самых минных отверстий, как исступленные принялись уничтожать все, что ни попадалось им под руки: кто поджигал фашины, кто разбрасывал туры, тот ятаганом рубил щиты, тот руками разгребал землю, и все это делалось с страшным криком и гамом. [528] Смотря чрез амбразуры на этих бешеных воинов, мне казалось, что я смотрю на тех скандинавских берсеркеров, которые, если верить преданиям, в пылу битв доходили иногда до такой безумной ярости, что грызли свое оружие и даже горящие угли. К довершению ужаса этой картины, представьте себе, что десять наших орудий, пока чалмоносцы хозяйничали в галерее, без умолку осыпали их картечью с двух разных сторон, и что во все это время ружейный огонь из бойниц контр-эскарповой стены не умолкал ни на минуту. Наконец, разорив галерею, Турки, в беспамятстве, бросились на обе баттареи, которые так беспощадно поражали их картечью. Но здесь усиленные наши выстрелы обратили их к уму-разуму. Потеряв значительное число убитыми и ранеными, они опомнились и — разбежались. Однако некоторые из них не последовали за бегущими а прижались плотно к стене контр-эскарпа; но егеря тотчас же бросили с этой стены несколько огромных камней, под которыми они все и погибли. Примечательно, что пока Турки с таким неистовством разоряли галерею, один из наших минеров во все это время сидел в ней и остался невредим. Что могло спасти этого рядового от смерти, когда все вокруг него горело и разрушалось? Не знаю, но верю, что судьбы Всевышнего неисповедимы!.. [529]

Как только не стало Турков, саперы бросились в рытвину, чтоб скорее исправить в ней разрушенные части крытого хода. К полудню все пришло в прежний порядок, и минеры снова принялись за подземные работы, которые через 48 часов и были окончены, не взирая на то, что в это время Турки два раза спускались в ров через бреш куртины, и два раза нападали на наши работы.

Я забыл сказать, что минные работы в одно время ведены были под оба бастиона: под первый и второй. Мина под первым бастионом, заряженная 180-ю пудами пороха, взлетела на воздух 21 сентября без всяких особенных окказий; но когда, на другой день, стали заряжать две мины под вторым бастионом, тогда, как нарочно, представился полковнику Шильдеру еще раз случай — обнаружить свою способность ко всевозможного рода изобретениям.

Для заряжания мин, порох доставлялся в боченках, которые, для осторожности, обвертывали кожею. Однако и это средство доставления пороха не совсем было надежно, особенно когда приходилось переносить боченки от дна оврага до подошвы эскарпа по незакрытой сапе, в которую Турки беспрестанно бросали и бомбы и гранаты. Чтоб отвлечь внимание неприятеля от этого пункта, на оконечности одной из наших сап, которая тянулась по гласису, вместо обыкновенного [530] мантелета, поставили огромной величины ящик, с прорезанными для стрелков бойницами. Он двигался вперед посредством рычагов, и внутри, для большей безопасности, обделан был тонкими фашинами. Как только этот громадный ящик, в котором без труда поместилось 10 стрелков, стал подвигаться вперед, изрыгая из себя усиленный ружейный огонь, недальновидные Мусульмане тотчас же обратили на него все свое внимание. Легко может быть, что они приняли наше огромное движущееся чудовище за что нибудь подобное тому зловещему коню троянскому, о котором с такою подробностию рассказывает старик Виргилий в своей «Энеиде». Впрочем, не смея выдавать этого предположения за истину, тем более, что Турки, как мне известно, мало читают древних авторов, я могу уверить только моих читателей в одном, а именно, что варнские Турки так же легко вдались в обман, как и несчастные Троянцы, не взирая на то, что, по сторонам нашего ящика, вместо торжественных гимнов, раздавался только треск разрывавшихся снарядов. Поверите ли, что, при первом появлении ящика на гласисе, Мусульмане до того встревожились, что разом бросили в него около восемнадцати бомб, из которых, к счастию, одна только упала в самый ящик, убив, при разрыве своем, не более одного или двух егерей. Но этим не кончилось. Турецкие топчи [531] продолжали заниматься усиленною перестрелкою с ящиком до тех пор, пока не зарядили обеих мин под 2-м бастионом. Я хорошо знаю, что некоторые из наших инженеров приписывают удачное доставление пороха для означенных мин единственно особенному счастию, не упоминая даже в своих журналах об изобретенном полковником Шильдером способе — отвлекать внимание почтенных Османлов от тех именно пунктов, на которые им, для нашей выгоды, смотреть не подобает; но, скажите ради Бога, зачем взваливать на бедное счастие, на которое и без того люди через чур надеятся, то, что без греха можно назвать уменьем? Я сам стоял в это время на ближайшей ко 2-му бастиону баттарее, и, положа руку на совесть, говорю утвердительно, что сам видел, как разом Турки перестали бросать бомбы и гранаты в ров и рытвину, где с такою опасностию принуждены были перетаскивать порох в боченках. Не уже ли это случилось от счастия? После этого, пожалуй, можно сказать, что и чудесный пролом в приморском бастионе образовался не от воспламенения пороха, а от счастия...

В 3 часа по полудни обе мины под 2-м бастионом взлетели на воздух. Одна из них, главная, заряжена была сто тридцатью пудами пороха; другая только сорока пятью. Совокупный взрыв этих двух мин произвел такое [532] действие, какого, вероятно, не ожидал и сам полковник Шильдер: весь бастион встал вверх дном, обратившись, так сказать, фронтом к аттакуемой крепости. Воронка, одним концом, передним, засыпала ров, а другим, противоположным, образовала обширный земляной вал против самой внутренности города. Кроме сего, взрыв этот был особенно гибелен для Турков, которые имели обыкновение собираться во 2-м бастионе для вылазок: все они, в числе 500 человек, по показанию самих пленных, остались погребенными под этою частию варнской твердыни. Один из контр-минеров упал даже к нам на бреш баттарею. Матросы, которые особенно любят шутить шутки под ядрами, рассказывали, что этот несчастный контр-минер летел по воздуху, держа в одной руке кирку, а в другой лопатку.

Хотя взрыв мин и образовал в обоих бастионах широкие и удобовосходимые обвалы, однако не штыкам, а лопаткам предоставлена была честь занять оба эти бастиона. По этому саперы, как будто опасаясь, чтоб пехотинцы не предупредили их, с необыкновенною поспешностию открыли свои сапные работы по отлогостям обвалов. И действительно, на правом фланке аттаки, лопатки весьма скоро отняли у штыка и надежду на содействие в занятии второго бастиона: посредством двойной тихой сапы, [533] они так удачно превратили в ложемент обвал, что даже отчаянные из самых отчаянных Турков, то есть те, которые, засев во рву, казалось, обрекли себя на верную гибель, приметно поусмирели. Зато на левом фланке саперы встретили затруднение в постепенном занятии первого бастиона. Два хода, которые ведены были тихою сапою, приблизились уже почти к вершине бруствера, как вдруг налетели на мантелет чалмоносцы... Отбросив саперов, они не только сорвали крюками мантелет, но и растаскали туры в головах обеих сап. За такую дерзость со стороны Турков, решено было наказать гарнизон варнский занятием приморского бастиона открытою силою, что и было исполнено на рассвете 25-го сентября. Я хорошо помню это молодецкое дело, потому что сам участвовал в нем в числе охотников.

Едва сумрак стал редеть над морем, как охотники и две роты лейб-гвардии Измайловского полка, по данному сигналу, вскочили на бастион. Турки в это время беспечно дремали за своими палисадами, а потому и не трудно было молодцам нашим переколоть их. Но этот быстрый налет не мог быть произведен без выстрелов из орудий. Земля задрожала под залпами артиллерии; дым пороха заклубился над траншеями и над морскими волнами; все параллели ожили, все пришло в движение. Я, с одним [534] единорогом, бросился в ров, где бомбы, гранаты, ядра и пули крестили воздух во всех направлениях...

Та часть города, которая прилегала к приморскому бастиону, населена была Булгарами, Греками, Молдаванами и вообще жителями греческого исповедания. Тяжкое рабство и бедственное положение терпеть двухмесячную осаду, довели их до крайнего отчаяния. Они ждали только случая чтоб избавиться от Турков. Час избавления их настал. Руские заняли бастион, и целые семейства христиан, под выстрелами, стали перебегать к нам. Я видел, как одна Гречанка, с распущенными волосами, в рубашке, перебегала ров: правой рукой она крестилась, а левой держала за руки ребенка двух или трех лет, который висел у ней за спиною. Пуля раздробила ногу несчастного младенца, и он мучительно кричал над ухом матери. Как выразить чувства этой бедной женщины!...

Между тем, охотники, управившись на бастионе, распространились, под предводительством капитана Докудовского, по развалинам домов, окружавших этот бастион. В это время и другое отделение пехоты, вышедшее из взрыва у бреш-баттареи, ударило на Турков, которые, как я говорил уже, обрекли себя на верную гибель, засев во рву первого полигона. Эти несчастные, теснимые штыками со всех сторон, [535] беспорядочною толпою бросились на бреш — единственный путь, который могли избрать они для своего спасения. Но здесь открыли по пролому в куртине с бреш-баттареи такой частый огонь картечный, что едва ли кто ни будь из этих самоотверженных Османлов спасся. По крайней мере, вся подошва бреши покрылась телами чалмоносцев.

Когда совсем рассвело, ложемент уже был устроен на занятом бастионе. Капитан же Докудовский, не встречая нигде сопротивления, проник с одними охотниками, которых было не более 400 человек, в центр самого города. Но здесь Турки опомнились. Рассмотрев, сколь силы аттакующих были незначительны, они в свою очередь ударили большими толпами на смелых наших охотников. Капитан Докудовский отступил сперва к бастиону, а потом, под прикрытием огня баттарей третьей параллели и двух рот лейб-гвардии Измайловского полка, вместе с рабочими, далее назад в траншею, куда и я перетащил мое орудие, не сделав из него ни одного выстрела.

Тем дело и кончилось, но оно решило, как мы сейчас увидим, участь Варны.

Как только саперы принялись снова за лопатки, они весьма скоро открыли новые сапные ходы вдоль бреши, близ взорванного 2-го бастиона, а вместе с тем и минные галереи в эскарпе куртины. [536] Турки до того растерялись и упали духом после удалой прогулки по улицам Варны капитана Докудовского, что, казалось, и не заботились более об обороне своего эскарпа, по которому саперы с таким редким самоотвержением прогуливались с своими сапами. Впрочем, возможно ли было этим саперам и не возвыситься до самого высокого героизма, когда с палубы корабля «Парижа» в зрительную трубу взирал на них — Государь Император!

Юсуф-паша, главноначальствовавший в Варне, с каждым днем убеждался более и более, что полуразрушенные стены крепости не могут уже служить надежною обороною для гарнизона, которого, после двух месячной блокады, не осталось под ружьем и четвертой доли. Притом, смелое появление капитана Докудовского в улицах города, хотя и не принесло осадному корпусу выгод положительных, потому что оно произведено было не в следствие распоряжения высшего начальства, а единственно от усердной ревности егерей и матросов, сильно однако подействовало на умы Турков, доказав им на деле как легко штурмующим колоннам проникнуть во внутрь города. Еще 26-го сентября, с Высочайшего дозволения, дано было знать Юсуфу паше, что покорение Варны штурмом не было предметом нападения, которое произведено было 25-го числа с таким незначительным [537] числом войск, однако это самое нападение не только доказывает возможность настоящего приступа, но и ручается за верность успеха его. Я слышал, что большая часть варнских сановников, в главе которых был сам Юсуф, вполне соглашалась с мнением наших парламентеров, что Варна не может сопротивляться долее; однако жалкая надежда на помощь корпуса Омер-Врионе не оставляла еще тех из начальников турецких, которые более других упорствовали в сдаче крепости. Главный между этими последними был — капитан-паша. Он угрожал не только защищаться в цитадели до последнего зерна пороха, но и взорвать на воздух весь город посредством подземных ходов, которые, как мы узнали в последствии, действительно проведены были перед развалинами одной византийской церкви. К счастию нашему, не все начальники турецкие оказались способными употребить себя на такой самоотверженный подвиг. К ряду миролюбивых приписал себя и Юсуф паша. Не разделяя геройской решимости капитана-паши, этот шестидесятилетний старичок, 28 сентября, в пять часов по полудни, вышел из крепости и предал себя под покровительство Государя Императора. Вслед за ним покорился и весь почти гарнизон. Таким образом, капитан-паша остался в цитадели один, с небольшим клочком преданных ему воинов. [538] Однако, скоро и этот храбрый военачальник должен был покориться необходимости. Сентября 29-го он предал себя великодушию победителя и Варна пала. Государь Император, вполне уважая геройское самоотвержение капитана-паши, даровал свободу как ему, так и трем стам всадников, составлявших его дружину.

Я хорошо помню, что лейб-гвардии саперный баталион, предводительствуемый полковником Шильдером, первый вступил в крепость через проломы бастиона, с барабанным боем и распущенным знаменем, а за ним последовали и другие войска. После торжественного молебствия, Государь Император, обошед все войска, изволил подойти к гвардейским саперам. Баталион опустил знамя. Его Величество собственными руками привязал к нему георгиевский крест, сказав при этом: «Вы это заслужили. Мне приятно, что вы не забыли слов покойного Государя, когда вам было дано это знамя, что при первом случае променяете его на георгиевское. Осада Варны оправдала мои ожидания. Поздравляю вас. Вы Мне, старому своему товарищу, дали этим прекрасный праздник.» Привязав ленту, Его Величество поцаловал крест. Что чувствовали в эти торжественные минуты счастливые саперы, — невыразимо ни на каком языке; скажу только, что весь баталион прослезился. Память о великодушном благоволении [539] обожаемого Монарха к усердию и храбрости лейб-гвардии саперного баталиона, вместе с покорением Варны, останется надолго в русских летописях военной славы.

Но и другие войска не были забыты: каждый получил награду по мере заслуг своих. Граф Воронцов Высочайше был награжден шпагою, осыпанною алмазами и с надписью: за взятие Варны.

В крепости мы нашли 162 орудия, много снарядов и до 6,000 пленных. Покорением Варны заключилась и кампания 1828 года: все войска русские разошлись по зимним квартирам, а корпус Омер-Врионе убрался за Камчик.

В заключение этой статьи, я считаю обязанностию попросить моих читателей, завернуть в один из праздных дней в мастерскую г. Заурвейда, которая находится теперь на Васильевском Острове, в самом строении Академии Художеств. Там они увидят чудесное произведение живописи — большую картину, изображающую переход лейб-гвардии саперного баталиона через ров и рытвину против 2-го бастиона Варны. В этой картине так много ума, воображения, истины и уменья разнообразить однообразие, а главное, так верно схвачены все подробности сапных работ, что, вглядевшись в нее, невольно переносишься мыслию на самое место славного подвига полковника Шильдера. Словом, [540] картина г. Заурвейда лучше всяких описании знакомит с окончательным актом осады Варны, а потому я уверен, что если читатели не скажут мне спасибо за мои воспоминания, то по крайней мере поблагодарят за то, что я напомнил им о превосходном произведении живописи, которое вполне заслуживает внимание каждого образованного человека.

П. ГЛЕБОВ.

Комментарии

1. В турецкую кампанию, виноград заменял капусту: солдаты сушили его на солнце в большом количестве и потом приготовляли из него особого рода кашицу, которая, как мне помнится, очень нравилась нашим бивуачным гастрономам.

2. Она была каменная и с бойницами.

3. В 1828 году артиллерийские баттареи назывались еще ротами.

4. Он состоял всего из 4-х баталионов пехоты, 4-х эскадронов кавалерии и нескольких полевых орудии.

5. 25 июля.

6. На фрегате «Флора».

7. В последствии я слышал от самых моряков рассказы об этом деле. Для аборднрования каждого неприятельского судна, назначено было с нашей стороны три гребные; все же вообще, построясь в несколько колонн и обмотав уключины, паклею, чтоб не было шума при гребле, шли тихо под берегом мыса Галата вокруг залива, но, зайдя за неприятельскую флотилию, стремительно бросились на нее. Замечательно, что в темную ночь каждое судно попало в свое место и напало именно на тот корабль, для которого оно было предназначено. В наши руки достались купеческие корабли, из которых некоторые были вооружены, портовая брангвахта, два баркаса с прекрасными медными единорогами, и взят в плен начальник флотилии. Потеря же с нашей стороны состояла только из трех раненых офицеров и из сорока убитых и раненых нижних чинов. На некоторых из неприятельских судов находились Греки, которые защищались с особенным остервенением. Они нанесли нам более вреда, нежели Турки.

8. Так называются в Турции рядовые.

9. Павлов.

10. Непобедимость эту, предрек, так сказать, князь Меншиков в одном из донесений своих Государю Императору, где, между прочим, говорит он: «Не могу Вашему Императорскому Величеству изъяснить, сколь дело сие (28 июля) имело влияния на дух егерской бригады, которой нижние чины приобрели драгоценную для будущего времена доверенность к холодному оружию.»

11. Так величали под Варной и Анапой храбрых моряков наши войска сухопутные.

12. Fave, автор сочинения, вышедшего в Париже в 1841-м году: Nouveau systeme de defense des places fortes.

13. Князь Меншиков полагал возможным провести осадные работы до самого рва крепости, не занимаясь аттакою этого укрепления, что отчасти и было исполнено. Я знаю из самых достоверных источников, что возможность обойдти это укрепление осадными работами входила в число причин, побудивших князя избрать для аттаки прилегающий к морю северный полигон.

14. Ширина рва против этой части куртины давала возможность брешь-баттарее действовать на самое основание каменной одежды эскарпа. Это обстоятельство не могло ускользнуть от внимания князя Меншикова, когда он избирал для аттаки прилегающий к морю северный полигон.

15. Еще князь Меншиков, при начале осады, получил известие о собиравшихся на Камчике Турках. Не имея возможности занять прочным образом южной стороны Варны, князь отправил за лиман партизанов, которые тотчас же и известились, Через пленных Болгар, что на реку Камчик прибыл один паша с тысячью человеками конницы и двумя орудиями, и что он набирает пехоту в балканских деревнях с тем, чтоб идти в тыл осадного корпуса с другими двумя пашами, которые расположились в двух часах от Девно, при урочище Шюкюр-Кюрпюси. Однако предположение это не было исполнено.

16. Барон Валентини, между прочим, вот что говорит об этом генерале в своем сочинении: Traite sur la guerre contre les Turcs: «Pendant ce temps avait lieu un de ces beaux tratеs que l’histoire se plaira a rapprocher de ceux du romantique moyen age. Le general Dournowo, l’image d’un heros, se trouvant en face du grand camp des Turcs, et n’ayant d’autre alternative que de reculer ou de s’arreter sous le feu meurtrier de la mitraille, prit le parti audacieux de se precipiter au milieu des ennemis. Il perit victime de son courage sans pareil, mais son regiment escalada une partie des retranchemens turcs, — etc.»

Текст воспроизведен по изданию: Осада Варны в 1828-м году. Из воспоминаний армейского офицера // Журнал для чтения воспитанникам военно-учебных заведений, Том 45. № 180. 1843

© текст - ??. 1843
© сетевая версия - Тhietmar. 2017
© OCR - Андреев-Попович И. 2017
© дизайн - Войтехович А. 2001
© ЖЧВВУЗ. 1843