-

ЕВГЕНИЙ ВЮРТЕМБЕРГСКИЙ

ЗАПИСКИ

ТУРЕЦКИЙ ПОХОД 1828 ГОДА И СОБЫТИЯ, ЗА НИМ СЛЕДОВАВШИЕ

Записки принца Виртембергского.

(Aus dem Leben des Kaiserlich Russischen Generals der Infanterie Punzen Eugen von Wuerttemberg. Aus dessen eigenhandigen Auszeichnungen so wie aus dem schriftlichen Nachlasz seiner Adjutanten gesammelt und herausgegeben vom Helldorff, General-Major (Berlin, 1862. Vierter Theil, стр. 61 и следующие)

Принц Евгений Виртембергский, племянник Императрицы Марин Феодоровны, род. в 1788 г., умер 16-го сентября 1857 г., в чине генерала-от-инфантерии русской службы. Человек весьма образованный, превосходный знаток военного дела, принц Евгений принимал вполне славное участие в великой борьбе России с Наполеоном I-м в 1812 г. Записки его об этой войне пользуются заслуженною известностью. В 1828 г. ему довелось принять участие в войне России с Турцией. Подробности об этой войне находятся в Записках его, изданных на немецком языке, в Берлине, в 1861—1862 гг., Гельдорфом. Помещаем относящиеся до войны 1828 г. выдержки в переводе с немецкого. — Ред. [79]

Целый ряд событий подготовил к апрелю месяцу 1828 года войну между Россией и Оттоманскою Портою, и борьба на этот раз была перенесена на сушу с моря, где в 1827 году происходила Наваринская битва. В виду всех этих событий, Император Николай Павлович призывал меня обратно в Россию и я оставил Карлсруэ 15-го апреля 1828 года.

По приезде моем в Петербург, Государь встретил меня так благосклонно, что прием этот обратил на меня всеобщее внимание. Я только и ожидал принять обещанное мне командование войском, но вскоре услыхал, что оно вверено генералу Рудзевичу, мне же было приказано находиться при императорской главной квартире — [80] праздным зрителем. Все дальнейшие мероприятия, о которых сообщил мне сам Император, совершенно не согласовались с высказанными мною некогда взглядами и самая численность войска по последним распоряжениям была уменьшена против прежнего, так что в поход двинулось всего 7 2/3 дивизии пехоты и 3 дивизии кавалерии; надобно заметить, что подобное решение было принято в то время, когда диван уже два года ожидал войны и турецкие войска только что были организованы на европейский лад. За то в тот самый день, когда вторая армия перешла Прут, из Петербурга выступила гвардия, с тем, чтобы принять также участие в кампании; но не может быть сомнения в том, что некоторые корпуса, стоявшие гораздо ближе к театру военных действий, скорее нежели гвардия могли бы прибыть на место и участвовать в действии. Так, например, поляки убедительно просили послать их на театр военных действий. Когда я высказал свое мнение по этому поводу, меня перебили, воскликнув: «Они нужны нам в другом месте! Если австрийцы зашевелятся, то Константин двинется на Вену».

— Константин? Но с чем же?

— С восемьюдесятитысячным корпусом.

Я замолчал, подумав, что лучше было бы послать эти восемьдесят тысяч в Турцию, где они нужны. Австрия едва ли потревожит нас; к тому же двинуться в настоящее время на Вену с восемьюдесятью тысячами человек значит рисковать пожертвовать ими наверно безо всякой пользы. Если понятия Дибича в военном деле таковы же, как и его сведения по статистике, — подумал я при этом, — то, значит, я жестоко ошибся в нем.

Оставив в стороне всякую личную обиду, я все-таки должен был высказать некоторые весьма веские соображения, возникшие во мне под влиянием всего слышанного и возбудившие мои опасения относительно исхода военных действий. Впервые я высказался по этому поводу в присутствии принца Оранского и вдовствующей Государыни; однако, они оба были того мнения, что принятый уже образ действия трудно было бы изменить, и что замечания мои поставят Императора в затруднительное положение, и сомнения и опасения, какие они могут вызвать, в состоянии только омрачить его первое воинственное предприятие, не улучшив при том самого положения дел. К этому Государыня прибавила, что она требует от меня молчания и покорности воли ее сына, как последнее доказательство моей признательности; она была согласна с тем, что со мною поступили (неловко) и что я буду совершенно в праве [81] удалиться но окончании войны, но, в настоящее время, как честный человек, сделать этого не могу. Зная твердость Государя, Императрица была убеждена, что он примет мои возражения как знак неповиновения и что я подвергнусь за это его немилости. «Если же все эти доводы не в состоянии поколебать вашей решимости, то не забудьте, — присовокупила Государыня, — что я и так близка уже к могиле, а разрыв между Государем и вами в настоящую минуту только ускорит мою кончину».

Побежденный этими грустными словами, я решился исполнить желание моей благодетельницы и безропотно последовал в армию за Императором; перед отъездом я слышал, что, лишая меня командования, Государь высказал, как единственную причину того, что обстоятельства изменились и для меня в настоящее время нет вакансии.

Как унизительно было теперь мое положение и как велика была жертва, этот раз принесенная мною августейшей тетке! Несомненно, что Император сам старался расположить в мою пользу общественное мнение, но та чрезвычайная любезность, с какою он меня встретил, как бы желая этим загладить сделанное (относительно меня распоряжение), имела для меня чрезвычайно тяжелые последствия, так как ожидания, вызванные ею в публике, не сбылись и это подало толпе придворных повод относиться ко мне с пренебрежением. Между тем, в общественном мнении моя ответственность за исход войны этим ничуть не уменьшилась, так как в публике все были убеждены в моем влиянии на Императора.

Граф Дибич, еще до моего приезда в Петербург, двинулся к Дунаю и на первых же порах наткнулся на одно препятствие, которое всякий человек, мало-мальски знакомый с условиями ведения войны на турецкой территории, не упустил бы из вида, а именно, что переправа через Дунай близ Измаила чрезвычайно затрудняется наводнениями. Оставалось одно: тотчас же, под прикрытием флотилии, отправить на лодках вверх по реке столько войска, сколько было необходимо, чтобы укрепиться на противоположном берегу; но при этом пришлось проработать несколько недель над устройством плотины, с помощью которой войско лишь в конце мая (старого стиля) имело возможность переправиться в виду неприятеля: хотя плотина эта, без сомнения, и была необходима, но устройство ее во всяком случае не должно бы занять столько времени. С другой стороны, все внимание было поглощено осадою Браилова, для которой пришлось отрядить весь седьмой корпус. Наконец, одною из главных ошибок, сделанных в это время, [82] можно считать отсылку шестого корпуса к Букаресту и в Малую Валахию; этим маневром главные силы войска были раздроблены в самую важную минуту и таким образом от высказанного мною некогда принципа не оставалось и следа.

Взяв во внимание все приведенные нами обстоятельства, можно сказать, что, еще до приезда Императора в армию, поход в главных чертах был поведен неправильно, и хотя извинением для графа Дибича могло служить недостаточное знакомство его с особенностями этой войны, за то, с другой стороны, эта причина ничуть не облегчала всей тягости от неудачного ее исхода.

Вслед за переправой через Дунай близь Измаила, сам Император с 3 2/3 дивизиями пехоты (44 батальона), одною дивизией гусар (16 эскадронов), одною бригадою Бугских улан и несколькими полками казаков двинулся к Траянову валу. Овладев Исакчи, оставалось еще наблюдать за Мачином, Гирсовым и Тульчей, и предпринять осаду Кюстенджи. Все эти пункты не имели особенного значения и было бы достаточно нескольких батальонов, чтобы сделать их безопасными, если бы остальная часть войска была в это время направлена к главной цели, т.е. к внезапному нападению на Шумлу и Варну, которые тогда были весьма плохо защищены, а занятие их составляло для нас вопрос первейшей важности, между тем как из других пунктов один только Кюстенджи имел для нас большое значение, как продовольственный пункт со стороны моря, и поэтому быстрое завладение им было особенно желательно.

С отправлением нескольких отрядов к Мачину, Тульче и Гирсову, армия до того раздробилась, что сам Император на пути своем к Карасу у Траянова вала едва имел достаточно войска, чтобы, в случае нападения, защитить свою главную квартиру. Да если бы тут соединился и весь корпус генерала Рудзевича, то и его было бы недостаточно, чтобы наблюдать за Шумлою и Варною (о внезапном нападении, разумеется, давно уже не могло быть и речи), и в тоже время направить главные силы против Правод, Айдоса и Бургаса; предложенная мною некогда морская экспедиция к этому последнему пункту также не была предпринята и мы не имели по ту сторону Балкан ни одного складочного пункта для продовольствия.

С другой стороны, под рукою не было резерва, вследствие чего являлась невозможность своевременно подкрепить войска на Дунае: поэтому войску пришлось дожидать окончания осады Браилова у [83] Траянова вала и через это было потеряно еще три недели. Итак, ошибка влекла за собою ошибку, а начальники, делая какой-нибудь новый промах, всегда старались объяснить и извинить его одною из предыдущих ошибок.

Четвертый резервный кавалерийский корпус (четыре полка драгун и четыре — конных егерей, всего 32 эскадрона) прибыл к Дунаю лишь в конце мая (по старому стилю), т.е. четыре недели спустя после того, как граф Витгенштейн начал кампанию; тогда же дивизия драгун была послана, в Валахию, а к армии присоединились при Карасу одни только конные егеря.

Когда войско двинулось, наконец, от этого пункта к Базарджику, то наш авангард состоял всего из 18-ти эскадронов, нескольких отрядов казаков и четырех батальонов егерей; при том одна из колонн находилась под начальством генерала совершенно незнакомого с особенностями турецкой войны; вследствие этого мы не сумели воспользоваться необдуманным движением восьмитысячного отряда турок, остановившихся при Базарджике, и не извлекли ровно никакой выгоды из этого благоприятного для нас обстоятельства. Неприятель, выдержав небольшую битву, удалился без особенного урона.

Тем временем, осада Браилова велась по всем правилам под личным наблюдением великого князя Михаила и крепость сдалась, наконец, на капитуляцию; но осада эта, по причине неудавшегося штурма, во время которого одна мина не имела полного действия — стоила нам более людей, нежели рассчитывали.

В начале июля седьмой корпус, с значительно расстроенными уже рядами, подошел, наконец, к Бадарджику. Генерал Рот между тем подвигался с одною дивизией шестого корпуса к Силистрии, а другую дивизию того же корпуса послал в Малую Валахию, чтобы прикрыть ее от нападения турок со стороны Виддина.

Воспользовавшись медленностью нашего движения от Дуная, сераскир Гусейн-паша успел собрать около Шумлы до 40.000 человек. К этому пункту были направлены теперь все наши силы, но, как мне казалось, и тут не было составлено никакого определенного плана действий. Исключив отряды, стоявшие при некоторых пунктах в тылу армии, и наблюдательный корпус, направленный против Варны, армия наша при Базарджике состояла из 52-х батальонов, 32-х эскадронов и 3-х казацких полков. всего около 40.000 человек. С таким количеством войска я считал еще возможным выполнить предложенный мною план — наблюдения [84] за Шумлой и Варной, между тем, как остальная часть войска переходила бы Балканы. От этой меры можно было ожидать успеха, взяв во внимание незначительную стойкость турок и полнейшее небрежение их к оборонительным пунктам, находившимся в горах и по сю сторону от Балкан. Надобно заметить, что к восточным народам невозможно применять обычный шаблон наших европейских военных понятий; но в данном случае нельзя было порицать и Императора за его осторожность. тем более что только теперь ясно обнаружился недостаток наш в коннице.

8-го (20-го) июля Император двинулся к Шумле с 8-ю, 9-ю, 18-ю, 19-ю дивизиями, двумя бригадами седьмой пехотной дивизии, 3-мя дивизиями гусар и одною дивизией конных егерей. Армией командовал граф Витгенштейн (под высшим наблюдением) — что уже само по себе было большою ошибкою; начальником штаба был генерал Киселев, а отдельными дивизиями, в том порядке, в каком они перечислены выше, командовали генералы Засс, Бартоломей, князь Горчаков, Иванов, Ушаков 7-й, Ридигер и Загряжский. Третьим корпусом командовал генерал Рудзевич, седьмым — генерал Воинов. Артиллерия состояла под начальством генерала барона Левенштерна; кроме того, командование отдельными частями Император лично поручил некоторым из своих генерал-адъютантов. Так, например, граф Сухтелен стоял под Варною с 1-ю и 3-ю бригадою 10-й дивизии; генерал Константин Бенкендорф двинулся впоследствии со 2-ю бригадой к Праводам, а князь Меншиков с 3-ю бригадою 7-й дивизии напал на Анапу, на Мингрельском берегу, и взял ее.

Отступая от Базарджика, вышеупомянутый восьмитысячный корпус турок остановился последний раз при Енибазаре, где обменялся несколькими выстрелами с нашими застрельщиками, и затем удалился на высоты Шумлы и присоединился к тамошнему гарнизону. Тут войско наше, в присутствии Императора, приступило к обширнейшему маневру, которому турки с своей стороны не оказали почти никакого сопротивления, и, не потерпев урона, удалились в свои укрепления. Укрепления эти по их обширному протяжению можно было назвать сильным и превосходно укрепленным лагерем, раскинутым до самых высоких гор. Каменский еще в 1810 г. тщетно пытался овладеть ими; а с тех пор все укрепления были исправлены и значительно увеличены, и, во всяком случае, были совершенно обеспечены от неожиданного нападения. Нападение же на укрепленный лагерь и обложение его на всем протяжении войском [85] сопряжено, как известно, не только с большими трудностями, но и требует гораздо больше средств, нежели мы могли располагать. Точнее говоря, Шумла, расположенная у подошвы почти неприступных, крутых гор, была сильно укреплена, а горы, возвышавшиеся позади ее, частью непосредственно входили в линию городских укреплений, частью все их проходы на значительном расстоянии были преграждены отдельными укреплениями. Поэтому настоящую блокаду можно было произвести всего на протяжении десяти или двенадцати миль и, следовательно, она оказывалась бесполезною. Я сам считал возможным теперь только описанное мною выше движение через Балканы или наступление на равнине, в котором должна была принять участие вся артиллерия. Касательно этого последнего плана не было решено ничего положительно и так как между прочим не было заготовлено ни фашин, ни туров и штурмовых лестниц, то начальство предпочло блокировать Шумлу отдельными редутами. Столь близкое столкновение с неприятелем — под пушечными выстрелами из крепости — с военной точки зрения могло оправдываться лишь предпринимаемою вслед затем осадою; требуя неусыпного наблюдения, оно страшно истощило войско, между тем как наблюдение за более отдаленными укреплениями в горах, каковы Котеш, Буланлык, Дерикиёй и т. п., донельзя раздробило силы русских.

Не имея возможности достигнуть настоящей цели блокады, т.е. отрезать окончательно подвоз провианта неприятелю, мы тем самым способствовали гибели нашего собственного войска, ибо продолжительная стоянка истощила все имевшиеся в окрестности запасы фуража и хотя для продовольствия людей были заранее приняты все надлежащие меры, но недостаток фуража — обстоятельство чрезвычайно важное в турецкой войне — был совершенно упущен из вида нашими неопытными в этом деле начальниками. Чрезвычайно простая причина — почему турецкие войска с давних пор имеют многочисленную конницу, заключается в том, что только этим способом возможна фуражировка в обширных размерах, ибо всадник, снимая корм для своей собственной лошади, может в то же время запасти его и для трех или четырех других коней: таким образом одна часть кавалерии отдыхает в то время как другая оберегает форпосты, а третья отправляется на фуражировку. Наших эскадронов едва хватало на ежедневные экспедиции, которые вместе с неизбежною полевою службою в скором времени окончательно истощили кавалерию. [86]

Не стану описывать здесь некоторых вылазок со стороны турок, которые, разумеется, были с успехом отражены нами; упомяну лишь о том общем чувстве неудовольствия, с каким войско относилось ко всякой новой неудаче от всех принятых до сих пор мер; только с приближением гвардейского корпуса в августе месяце все стали ожидать более энергических и решительных действий. Численность войска увеличивалась с присоединением гвардии 18-ю батальонами и 20-ю эскадронами; к этому числу можно еще прибавить 4 батальона егерей, с которыми Меншиков шел к Варне.

И так, на очереди стоял теперь быстрый переход через Балканы, о чем я уже упомянул выше. Действительно, генерал Жомини не замедлил обратить внимание на необходимость этого движения, заметив в то же время, что он должен посоветовать Императору поручить начальство этою экспедицией весьма решительному и опытному начальнику. Жомини отлично знал, что легкое выполнение этой задачи, а равно и трудность ее и сопряженные с нею опасности — вполне зависят от выбора начальника. Я подозреваю, что Император колебался в своем решении и был готов склониться на сторону Жомини, но одна мысль, что поручение это могло быть возложено на меня, переполошила Дибича и он пустил в ход всевозможные уловки, чтобы расстроить этот план.

Решено было предпринять сначала осаду Варны, которую поручили князю Меншикову, и к этому пункту были направлены вновь прибывшие гвардейские войска. Император (между тем) решил предпринять поездку в Одессу, куда должна была прибыть и Императрица Александра; уезжая, Государь обещал возвратиться под Варну. Если бы он, уезжая в Одессу, увез с собою главного виновника всех недоразумений, то можно было бы еще надеяться на лучший оборот дел, но Дибич, желая воспользоваться походом 1828 года для своих личных выгод, остался при главнокомандующем и связал ему руки. Честолюбие генерала (Major — General) не было тайною для всей свиты Императора и здесь невозможно передать все многочисленные обвинения, обрушившиеся на него. Я полагаю, что мысль захватить командование армией зародилась в Дибиче лишь в средине похода и что с этим стремлением согласовались с тех пор все принимаемые им меры: но во всяком случае трудно допустить, чтобы виды его с самого же начала простирались так далеко, а первые ошибки его произошли, вероятно, единственно от совершенного незнакомства Дибича [87] с местными обстоятельствами; все же стремления его были тогда направлены к тому, чтобы воспользоваться своею близостью к особе монарха для достижения своих личных целей, которые в то время, вероятно, еще не отличались таким честолюбием. Вследствие этих соображений, для Дибича было, разумеется, весьма важно устранить наиболее влиятельных людей и если он не был в состоянии совершенно отдалить их от Императора, то по крайней мере старался отвлечь их от всякой сколько-нибудь видной деятельности и умалить их достоинства в глазах Государя.

До меня дошли многие из отзывов Дибича о моей личности и он был до того несдержан, что даже в моем присутствии высказывал самые резкие суждения обо всех известных и заслуженных генералах; также хорошо были мне известны и поступки его по отношению ко мне; так, например, он старался восстановить против меня Рудзевича и я долго не мог постигнуть причины тех гневных взглядов, какие бросал на меня этот генерал; наконец, кто-то разъяснил мне их действительный смысл.

За день до переправы через Дунай, которою должен был руководить Рудзевич, Император послал меня к нему и генерал поручил мне передать Дибичу весьма дельное замечание относительно судов, предназначенных для переправы войска. Я поддерживал его мнение самым энергичным образом; тогда Дибич, раздраженный в высшей степени тем, что Рудзевич осмелился ему противоречить, сообщил генералу, будто я передал Государю его сомнения и убедил его величество поручить командование, к которому я давно уже стремлюсь — мне, в случае если он, Рудзевич, сделает еще какое-нибудь возражение. Как бы то ни было, Рудзевичу было уже вверено командование, обещанное некогда мне, и я без труда успел убедить его в неосновательности его подозрений, и тогда все его негодование обрушилось на клеветника.

В то же время я узнал от полковника Бибикова, адъютанта великого князя Михаила, что Дибич, в присутствии его высочества, весьма резко высказал обо мне свое мнение Государю, заявив между прочим, что я вовсе не знаю службы и всегда без пользы жертвовал людьми. Слыша подобные обо мне отзывы, я тем более был удивлен совершенно неожиданным назначением меня командиром 7-го пехотного корпуса, на место генерала Волкова, назначенного командующим кавалерией. Причина подобного назначения оказалась, однако, весьма простою; до сих пор я был терпеливым и совершенно пассивным свидетелем всех (ошибочных) распоряжений, делаемых [88] в армии; совета моего никто не спрашивал и мне никогда не дозволялось высказывать вслух своих убеждений. Не раз уже во время похода я болел лихорадкою, испытывая между тем нравственно страшную злобу и тоску; поэтому, приказание сопровождать Императора в Одессу могло, при подобных обстоятельствах, лишь ускорить исполнение моего желания — как можно скорее удалиться из России. Но генерала Дибича, по видимому, более всего пугала мысль, что он может утратить свое влияние, если я воспользуюсь его отсутствием и моею близостью к Императору, чтобы принести на него весьма законную жалобу. Император же, со своей стороны, чувствовал, вероятно, как события выяснили сделанную против меня несправедливость, и предпочел деликатным образом оставить меня при войске, а Дибич, невзирая на высказанное им мнение, будто я неспособен к командованию, охотно покорился этой необходимости, с условием, чтобы я находился под наблюдением одного из офицеров генерального штаба, который сумел бы руководить мною. Выбор пал на бывшего командира пионерной бригады, генерал-майора Нагеля, который, будучи еще поручиком Измайловского полка, сражался под моим начальством при Кульме, и по этим одним воспоминаниям принадлежал к числу самых восторженных моих поклонников. Дибич этого не знал; он не подозревал и того, что существуют на свете честные люди, которым дурной человек, хотя бы стоящий и близко к престолу, не в состоянии внушить уважения. Таким честным человеком оказался Нагель, и первым его делом, когда я представлялся ему, было в подробности описать мне все ничтожество моего соперника, которое ясно высказывалось в тайных инструкциях, данных генералу Нагелю. Кроме того, Нагель был человек храбрый, справедливый и знающий, но отнюдь непригодный к той роли, для которой его предназначили. Так как я не мог сам входить во все дела, то я поручил чисто военные мелочные распоряжения поручику Лучинину, который оказался деятельным и превосходным офицером.

В армии на мое назначение взглянули совершенно иными глазами, нежели смотрел на это начальник императорского главного штаба, и для меня было, конечно, весьма лестно, что с ним связывали самые блестящие надежды; генерал Киселев мечтал даже о завоевании наружных укреплений Шумлы, находившихся ближе всего к седьмому корпусу; укреплениями этими, во всяком случае, можно было бы завладеть и начале кампании, теперь же, хотя они почти и были обеспечены за нами, но, по видимому, не представляли [89] для нас более никаких выгод. Этим блестящим надеждам войска вполне соответствовало то рвение, с каким некоторые личности старались присоединиться к моему корпусу. Император назначил в него сам лишь двух двоюродных братьев моих, Александра и Эрнеста Виртембергских, также как и вышеупомянутого генерала Нагеля, но из главной квартиры, кроме четырех адъютантов, присланных ко мне графом Витгенштейном, были прикомандированы к седьмому корпусу еще несколько человек, по их собственному желанию, и ко мне присоединился даже один французский волонтер, маркиз де ***.

Если бы я писал роман, то главную роль в нем играл бы, конечно, этот оригинал, со всеми его хорошими и дурными качествами; однако о нем нельзя пройти молчанием даже и в строго историческом очерке. Верный своим семейным преданиям, маркиз был строгий легитимист, не из тех, впрочем, которых обозначали некогда прозвищем Voltigeurs de Louis XVIII: точно также к нему не подходило и название Chevalier de l'ancien regime, так как во всех его поступках и привычках проглядывали замашки самого крайнего республиканца, и вдобавок он был один из тех фанфаронов, какими из французов способны быть только гасконцы; впрочем, не смотря на все это, маркиз был bon frere et compagnon и храбрый малый, как все его соотечественники. Высокого роста, толстый, он почти не походил на юношу, хотя только молодые лета и могли бы извинить некоторые безумные его проделки. Его портрет составляет неотъемлемую принадлежность этих очерков, и, не смотря на личную привязанность маркиза ко мне, я должен извиниться перед ним, если очертил его слишком верно.

Из моих адъютантов назову графа Комаровского, человека с прекрасным характером, весьма умного и образованного, но витавшего обыкновенно слишком в возвышенных с сферах и поэтому вечно недовольного нашею жалкою действительностью. Со свойственным ему увлечением, он отнесся и ко мне, и видимо старался создать из меня героя своей творческой фантазии.

Капитан Кушелев, бывший адъютант графа Дибича, был вскоре пожалован во флигель-адъютанты и поэтому находился при мне весьма короткое время: не смотря на это, нашлись люди, которые старались возбудить во мне недоверие к нему, но я нашел в нем храброго и дельного офицера. Между субалтерн-офицерами было несколько прекрасных личностей, каковы барон Корф, [90] Лопухин, Фицнер и многие другие. В числе подчиненных мне линейных офицеров, я встретил много старых знакомых; так, например, генерал Ридигер, начальник 3-й гусарской дивизии, во время похода 1813 и 1814 годов сражался почти постоянно на моих глазах; это был чистый тип древнегерманского рыцаря, только подчас чрезвычайно ворчливый и, как увидим, не без причины. Князь Горчаков, бывший некогда дежурным полковником у графа Витгенштейна, служил в 1814 году при мне. Иванов уже в 1810 г. служил под моим начальством в девятой дивизии. Один только генерал Черемисинов, командовавший артиллериею, был мне незнаком.

С войсками этого отряда, столь храбро сражавшегося под Браиловым, я мог бы надеяться совершить самые блистательные подвиги, если бы мое назначение его начальником но было связано с придворною интригой, главный двигатель которой, быть может, не был известен самому Императору; и действительно, не успел я принять командование над отрядом, как уже обнаружились некоторые неприятные и в то же время смешные стороны моего положения.

Я уже сказал, что полученное мною назначение было для меня совершенно неожиданным. Однажды, услыхав пушечную пальбу, я вышел из своей палатки и направился к одному из наших постов, которому угрожало нападение со стороны турок, как вдруг мимо меня проскакал Император и, кивнув мне головою, крикнул мне с несколько смущенным видом, что ему необходимо поговорить со мною как только он вернется. Так как я ожидал в это время известий о разрешении от бремени моей супруги, то слова Государя напугали меня, и я подумал, не получил ли он по этому поводу какого-нибудь грустного для меня известия, которое он, по своей заботливости, хочет сообщить мне как можно осторожнее; поэтому я встретил Императора с самым грустным предчувствием, которое он, впрочем, тотчас рассеял, передав; известное уже и столь неожиданное для меня поручение.

— «Mais il faut Vous depecher, car Vous y trouverez de la besogne», — присовокупил к этому Государь.

Оказалось, что это спешное дело состояло в устранении неприятельской рекогносцировки, что было делом трех пушечных выстрелов.

За то построение и расстановку корпуса я нашел ниже всякой критики и по этому поводу должен сказать здесь несколько слов. [91]

Полки Одесский, 35-й и 36-й егерские стояли совершенно отдельно; генерал Ридигер с тремя полками 19-й дивизии и бригадою гусар стоял почти в двух милях влево от меня, в Эски-Стамбуле; два другие полка 19-й дивизии стояли ближе к неприятельским постам в Котеше, а мне, следовательно, оставалось всего четыре пехотные полка 18-й дивизии, ослабленные уже осадою Браилова, и 7-й пионерный батальон, т.е. около 3.800 человек, на таком посту, который, по своей близости к одному из значительнейших наружных укреплений турок и при ненадежности наших казачьих форпостов, каждую минуту мог подвергнуться нападению. Сверх того, так как кавалерии уже не доставало, то сильный отряд пехоты с пушками должен был ежедневно отправляться в отдаленную местность на фуражировку, и, наконец, моему слабому отряду предстояла еще осада ближайших редутов. Взяв все это во внимание, я могу сказать, что весь корпус, над которым я принял командование, при приезде в новый лагерь, состоял из 2.030 человек, и это ничтожное количество войска было в самом жалком состоянии. Оно было расположено в палатках, в том самом порядке, в каком должно было выступить в бой, т.е. батальон стоял возле батальона, с небольшими промежутками между ними; не было принято никаких мер предосторожности, в случае ночного нападения; лагерная линия на всем своем протяжении не была укреплена, что так строго предписывается в этой войне; наконец, в довершение всего, войска стояли так, что если бы, при малейшей тревоге, им пришлось стрелять, то пули их неизбежно должны были бы перекрещиваться. Мне объяснили, что подобная расстановка войск сделана вследствие особого приказа по армии, чтобы войска и в лагерях стояли постоянно наготове немедленно двинуться в поход и в бой.

Я от души посмеялся над тактическим педантизмом, по которому даже спальные палатки расставлялись в ущерб нашей безопасности; однако подобное положение заставило меня призадуматься и я на следующее утро изменил позицию и уведомил об этом графа Витгенштейна, приложив новый план лагеря. Витгенштейн, со своей стороны, сделал донесение, но Дибич не одобрил этого изменения и, улыбнувшись, приказал оставить по старому.

Раздосадованный этим ответом, я довольно громко высказал свое мнение по этому поводу, и вечером того же дня, когда весь мой штаб собрался в землянке, вырытой для меня по распоряжению моего двоюродного брата Александра, то обстоятельство это было [92] главною темою наших разговоров. Все соглашались со мною, один только маркиз, по своему обыкновению, спорил. Не далее как несколько дней тому назад, одно приключение, бывшее у маркиза с французским посланником, герцогом де-Мортемар, убедило всех нас, что желание выказать себя в обществе было в его натуре. Посланник, делая ему выговор за его неприличное поведение, сказал между прочим: «Vous compromettez le nom francais» (Вы мараете этим имя француза).

Маркиз, обиженный его словами, возразил на это, что он не находится во Франции и не обязан подчиняться здесь французским властям. Когда же Мортемар гневно воскликнул: «Sachez Monsieur, que la France est pour tous la ou se trouve son ambassadeur», то маркиз одним прыжком очутился в следующей палатке. воскликнув: «Eh bien, me voila donc en Russie»!

В настоящую минуту он говорил, что одно удовольствие быть свидетелем ночного нападения турок берет у него верх над мыслью о связанной с этим опасности и что он не постигает как можно думать о средствах к защите в виду столь жалких противников. Надеюсь, мне поверят на слово, если я скажу, что маркиз, удалившись от этой темы, увлекся мало-помалу воспоминаниями и передал нам самые невероятные рассказы о всех бывших с ним приключениях, что привело слушателей в чрезвычайно веселое настроение духа; однако, в конце концов, маркиз перешел снова к своей любимой теме и едва успел воскликнуть: «Ah cela! Messieur les turcs, je vous invite a vous essayer au bout de ma lame» — как вдруг три отдаленные, быстро следовавшие один за другим ружейные выстрела обратили на себя внимание общества и шумливый говор сменился мертвою тишиной.

— « Vous pourriez bien trouver votre besogne, — сказал ему наконец мой двоюродный брат Александр, — il parait que les avant-postes nous donnent l'allerte».

— Je ne demande pas......но не успел еще маркиз вымолвить свое «mieux», как вправо, совсем вблизи от нас, раздался выстрел, слева послышался ружейный залп, а позади нас прогремело столь громкое «аллах», что воздух задрожал от этого громкого турецкого возгласа, и мы все, узнав так неожиданно о присутствии в лагере этих непрошеных гостей, почти инстинктивно придвинулись к узкой лестнице, ведшей из землянки. Прежде всех взобрался по ней наш галльский рыцарь, чуть не переломав при этом бока некоторым товарищам, которые покатились назад. [93]

— «C'est qui! me faut ma lame», — прокричал он им в утешение.

Я направился к ближайшему батальону, взявшемуся уже за оружие и стоявшему в каре. «Не стрелять, ребята!» — было первым моим словом; это приказание казалось мне тем более необходимым, что над нашими головами со всех сторон уже свистели пули. Когда мне привели лошадь и я убедился, что вокруг все стреляли и кричали — сами не зная зачем, то я поскакал вперед, причем одна пуля пролетела у самого моего уха, оторвав у меня клочок волос; как бы то ни было, мне удалось усмирить следующий батальон, а мои адъютанты заставили смолкнуть остальных, так что страшный шум сменился наконец полнейшею тишиною.

— «Где неприятель?» — был первый мой вопрос. Никто не видал его.

— «Где маркиз?» — затем осведомился кто-то с беспокойством.

— Вероятно, остался позади, — было ответом. Однако, маркиз вскоре нагнал нас и, по его словам, прибыл издалека, уверяя, что он искал турок: «j'ai cherche les turcs». И так, весь переполох оказался фальшивою тревогой, произведенною (как потом говорили) часовыми, которые отгоняли ружейными прикладами диких собак, бродивших стаями по окрестностям; при этом одно из ружей выстрелило, а караульные ближайшего поста сделали, вероятно, то, что следовало, т.е. передали сигнал далее. Вокруг нас стояли многочисленные обозы седьмого корпуса; в них господствовало, вероятно, то же самое желание сразиться с турками, как и в нашем кружке, и этим я объясняю себе единодушный, радостный возглас: ура! который в ночной тишине и в полуночный час раздался подобно грозному: аллах! Всякий, расслышавший этот крик и имевший под рукою оружие, приветствовал призрак выстрелом, а топот штабных офицеров и адъютантов, поскакавших по лагерю, до того походил на топот турецкой конницы, что выстрелы весьма естественно были направлены в ту же сторону.

На следующее утро меня разбудили приятным известием, что над одним из виновников ночной суматохи совершилось правосудие и он расстрелян. — Строгое правосудие! прискорбная, но неизбежная необходимость в военное время: маркиз застрелил одну из собак из пистолета.

Вслед за тем Комаровский с грустью передал мне, что во время перестрелки убито также несколько человек солдат. Я тотчас донес о случившемся графу Витгенштейну. По распоряжению [94] Дибича, было приказано: немедленно привлечь виновных к ответственности (??). «Я знаю лишь одного виновного, — подумал я, — и если он желает явиться к Императору с повинною, то должен вооружиться против морской болезни». Не знаю — вспомнил ли о своем распоряжении Дибич, узнав об этом событии, знаю только, что добрый старик Витгенштейн чуть не умер со смеху, когда я рассказывал ему подробности этого происшествия.

(Продолжение следует)

Текст воспроизведен по изданию: Турецкий поход 1828 года и события за ним следовавшие. Записки принца Виртембергского // Русская старина, № 1. 1880