-

ДЮГАМЕЛЬ А. О.

ЗАПИСКИ

ЕЩЕ ДВА ОТРЫВКА ИЗ ЗАПИСОК РУССКОГО ОФИЦЕРА

(См. № 219)

Отъезжая из Петербурга, я обещался писать вам как-можно-чаще с дороги, но по врожденной лени откладывал эту обязанность со-дня-на-день, и вы теперь ровно два месяца не получали от меня ни одной строчки. Но что и было писать вам из Москвы, которую вы знаете лучше меня? что из Тулы, Курска, Харькова, где я вовсе не останавливался? Вам самим показались бы незанимательными вечные жалобы на худое состояние дорог, на неисправность почтовых станций, на дурные ночлеги, — и так я решился лучше не сказать ничего, предав полному забвению путешествие мое по России.

Другое дело Кавказ. Здесь также путешественник встречает затруднения, подвергается лишениям всякого рода, но зато его с избытком вознаграждает вид дикой, величественной [474] природы, и я, может-быть, в другое время сообщу вам замечания мои об этом любопытном крае, так-мало известном соотечественникам нашим, хотя Россия уже более сорока лет владеет Кавказом.

В Тифлисе я прожил три недели и, сделав все нужные приготовления к дальнейшему пути, отправился в дорогу, лишь-только узнал о прибытии на границу Персидских михмандаров.

По принятым обычаям и даже по статьи туркменчайского мирного договора, Персидское правительство обязано выслать почетных сановников, именуемых михмандарами, на встречу вновь приезжающего посланника. Они-то принимают посланника при вступлении его в пределы Ирана, отвечают за его безопасность, имеют попечение о всех его потребностях, отводят ему ночлеги, доставляют продовольствие и провожают его до самой столицы. В то время, т. е. в 1838 году, за Тифлисом еще не было учреждено почтовых станций, так что я должен был ехать на своих лошадях, от-чего путешествие мое значительно замедлилось. На девятый день однакоже я прибыл в Нахичевань, а оттуда до границы, которую здесь составляет река Аракс, оставался только один день пути. Берега Аракса низменны, бесплодны и мало населены, и климат в этой долине считается самым вредным для здоровья. Трудно описать вам грустное [475] чувство, которое овладело мною, когда я впервые завидел серебристую струю Аракса. Здесь стоял я на рубеже любезного отечества, и там за этою чертою все было чуждо моему сердцу. Я вспомнил, что мне отныне суждено жить между варварским, необразованным, враждебным народом, который гнушается всем чужеземным — народом, среди которого не найду ни одного друга, и эта мысль исполнила меня грусти.

Но некогда было размышлять! Подали лодку, мы вспрыгнули в нее, отчалили от берега и через несколько минут очутились в пределах Персии.

Несколько великолепных шатров, подбитых богатою шелковою материею, были раскинуты на правом берегу Аракса, и главный михмандар, Алихоиб-Носакчи-баши, с большею церемониею ввел меня в палатку, для меня назначенную. Осыпали меня вежливостями, комплиментами по восточному обыкновению, возвысили до небес мой ум, мои достоинства, которых никто из них не знал; двадцать раз спрашивали меня о состоянии моего мозга и не утомила ли меня дорога, наконец подали чай, кальяны и обставили всю палатку огромными подносами, на которых лежали целые горы арбузов, дынь, винограда, гранатов, целые пирамиды разного рода конфектов.

На другой день рано утром мы тронулись в дорогу; назначили нам переход самый [476] незначительный, всего около шести верст, потому-что по Персидскому этикету, медленная езда считается чрезвычайно-приличною и дает народу высокое понятие о важности путешествующего лица.

Караван наш был огромен; мулы, которые здесь называются катерами, навьюченные палатками и другими тяжестями, тянулись длинною вереницею; впереди и по бокам колонны скакали всадники; карета моя с трудом пробиралась по весьма-тесной и изрытой горными потоками тропинке; сам я с женою ехал верхом, а горничных посадил в тахтераван, род крытых носилок, где их раскачало, как на корабле.

Подъезжая к месту ночлега, где уже заблаговременно раскинуты были шатры, мы были встречены толпою жителей окрестных деревень. Эта почетная встреча, которая называется штыкбалом, повторяется на каждом ночлеге, с тою только разницею, что при въезде в какой-либо город, вместо пеших мужиков, встречают посланника городские власти верхом с многочисленною прислугою. Таким образом мы в пять дней дотащились до Тавриза, который отстоит от Аракса с небольшим на сто верст. Тавриз, главный город Адербейджа, в многолюдности едва уступающий Тегерану, управляется братом шаха и считается некоторым образом второю столицею Персии. По этому вам можно судить о встрече, которая для меня здесь была [477] приготовлена. Войско, сановники, купцы — все было в движении, и по мере приближения моего к городу, толпа, хлынувшая мне навстречу, все более и более увеличивалась и возрасла наконец до нескольких тысяч человек. Шум музыки, топот и ржание коней, крик народа — все это вместе составляло нечто столь необычайное, столь оригинальное, что невидавшему подобных сцен восточной жизни трудно по одному сухому описанию иметь удовлетворительное понятие об этих обычаях. Я душевно рад был добраться благополучно до отведенного мне дома. Но увы! и здесь не нашел я вожделенного спокойствия, потому-что скучным визитам и подчиваниям кальянами, фруктами, конфектами и чаем не было конца. Наконец с наступлением ночи водворилась тишина и спокойствие в Тавризе. Приторные комплименты, напыщенные фразы, церемониальные визиты отложены были до следующего дня, и я воспользовался мгновенным отдыхом, чтоб собрать свои мысли и представить вам краткий очерк того, что случилось со мною в последние пять дней.

Шах возвращался тогда с несчастного гератского похода, и я должен был ожидать в Тавризе известия о прибытии его в столицу. По этому обстоятельству я принужден был прожить в Тавризе целую неделю, и чрезвычайно обрадовался, когда настал наконец день вторичного [478] выступления нашего в поход. До Тегерана оставалось нам еще двадцать дней пути; осень приближалась, и я опасался дождей, от которых дороги делаются непроходимыми. Избегая скучных повторений, не стану описывать вам эту последнюю часть моего путешествия, потому-что церемониал шествия был тот же, как и прежде; но скажу несколько слов о впечатлении, которое произвел во мне общий вид края, по которому мы путешествовали. Большую часть Ирана составляет высокая нагорная равнина, которая тянется от Каспийского Моря и Индийского Океана до самых гор Гималайских. Эта равнина возвышается от 3-х до 6-ти тысяч футов над уровнем моря, и вообще камениста, безводна и покрыта солончаками. Всю Персию можно назвать огромною пустынею, в которой редкие плодородные и населенные места образуют некоторым образом оазисы. В местах изобильных водою вы повсюду находите самую роскошную растительность, но воды именно мало, и ее с неимоверными трудами и издержками проводят с гор для орошения полей и садов. Сооружение водопроводов и содержание их в исправности составляет первую заботу земледельца, и как-скоро эти водопроводы засоряются или приходят в упадок, так и деревни мало-помалу пустеют и жители переселяются в другие места. [479]

По дороге в Тегеран, а еще чаще в южной части Персии, вы встречаете развалины деревень, и на вопрос ваш, когда они опустели? получаете один ответ: со времени нашествия Афганов. Эти кровожадные варвары опустошили весь край, который после целого столетия еще не оправился от нанесенного ему удара. Когда читаешь историю осады и взятия Испагани Афганами, волосы становятся дыбом, и едва-ли Гунны столь ужасно свирепствовали в Западной Европе и Монголы в России. По недостатку леса, все домы в городах и селениях выстроены из камня, или еще чаще из кирпича, высушенного на солнце. Кровли на них всегда плоские; стены не оштукатурены, и все это вместе дает селениям какой-то серый, унылый вид. Одни только каравансараи красивее прочих зданий и напоминают о прежнем величии Ирана. Они всегда выстроены из тесанного камня и образуют огромный четвероугольник, в котором без труда помещаются самые многочисленные караваны. Имея только один вход, запираемый ночью, и по углам башни с бойницами, эти каравансараи можно считать маленькими крепостцами, которые служат убежищем от набегов хищных кочующих племен: по этой причине сооружение каравансарая считается и поныне богоугодным делом, подобно сооружению мечети, медреси или фонтана. [480]

Польза каравансараев очевидна. Не думайте, однако же, чтобы Европейский путешественник мог найдти в них хоть малейшее удобство. Правда, вокруг внутреннего четвероугольного двора тянется по всем четырем бокам ряд коморок, выглядывающих на двор, но в них нет ни дверей, ни окон, и решительно ничего кроме голых, запачканных стен. По недостатку в трубах даже нельзя разводить огонь в этих кельях. По этому вы можете судить, что путешественник в Персии должен запасаться коврами, тюфяком, подушками, и преимущественно железною кроватью, ежели он не хочет лежать на голой земле и быть съедену мириадами насекомых.

На половине дороги от Тавриза до Тегерана мы остановились для ночлега в Султании, где покойный Фет-Али-Шах выстроил огромный дворец, в котором он со всем двором своим проводил летние месяцы. Султания лежит среди высокой равнины, богатой пастбищами, и, по причине значительной высоты над уровнем моря, жары здесь довольно-умеренны, а зимою холод бывает даже весьма-чувствителен; притом же окрестные горы изобилуют дичью, и охота, как известно, всегда составляла самое любимое препровождение времени Персидских монархов.

Персияне так привыкли к кочевой жизни, что не только шах и придворные вельможи, но [481] даже весьма-многие частные люди на лето выезжают из городов и перекочевывают в горы для прохлады. Во время Фет-Али-Шаха, Султания некоторым образом почиталась летнею столицею шаха; здесь собирались у него войска для обучения и маневров; здесь давал он аудиенции чужестранным посланникам; отсюда одним словом управлял он государством.

Теперь все это изменилось. Нынешний шах, со времени восшествия его на престол, еще ни разу не был в Султании, и некогда пышный дворец Фет-Али-Шаха пришел в совершенный упадок. Стены во многих местах обрушились, окна все выбиты, и мы едва нашли в огромном этом здании две комнаты, где бы могли укрыться от холода и от непогоды. Шахский дворец в Султании представляет живую картину современного состояния Персии: кое-где, остатки минувшего блеска и великолепия, посреди груды развалин...

За Султаниею местоположение понижается; вы снова видите виноградники, и температура воздуха приметно становится теплее.

В Казбине — красивом городе, последнем на пути к Тегерану, встретил меня посланный от шаха, человек довольно-важный по своему происхождению. — По принятому обыкновению, ему поручено было передать мне лошадь, которую шах послал мне в подарок. Лошать эта [482] была статна, хорошей туркменской породы, но сильно измучена во время гератского похода, с которого она только-что воротилась. Я все-таки из учтивости должен был пересесть на шахского жеребца, придерживаясь пословицы, что даровому коню в зубы не смотрят.

Наконец мы приблизились к цели нашего путешествия: мечети и стены тегеранские представились нашим взорам. Меня встретили с такою же церемониею, как в Тавризе; войско в двух саженях расстановлено было по улицам, начиная с городских ворот до входа в посольское подворье; барабанный бой и музыка оглашали воздух. У Персиян так мало народных увеселений, что они день приезда нового посланника в столицу, привыкли считать праздником, и можно наверно полагать, что во время торжественного моего въезда, лавки были заперты, базары пусты, и что половина народонаселения, частию вне города, частию в самом городе, засуетилась по случаю этого тамашы (этим словом Персияне называют всякое необыкновенное зрелище, привлекающее большое количество народа).

Публичная аудиенция у шаха назначена была на третий день по прибытии в Тегеран; предшественник мой должен был представить отзывную, а я вручить кредитивную грамоту, уполномочивающую меня в звании посланника при дворе Персидском. Ишык-Агасси, или [483] обер-церемониймейстер лично приехал за нами, и, несколько минут спустя, мы отправились верхом в шахский дворец.

Шах сидел у открытого окна в приемной зале, загроможденной зеркалами, бронзою, фарфором, хрусталем и другими вещами, полученными им в подарок от Европейских государей. Идучи по внутренним дворам к этой зале, Персияне, провожавшие нас, низко поклонились, лишь-только завидели светлый лик своего падишаха: мы же приложили только правую руку к шляпе. Через несколько шагов они сделали второй поклон, сбрасывая свои туфли; наконец еще третий поклон у самого «порога жилища благополучия». Здесь мы оставили свои калоши, без которых в Персии в самое даже сухое время года никто не выходит из дома, и без дальнейших проволочек предстали пред его шахское величество. Предшественник мой и я сели на двух нарочно-приготовленных креслах и после взаимного размена обычных приветствий, представили шаху свои грамоты; к-счастию эти торжественные аудиенции не бывают продолжительны, и мы через четверть часа встали, откланялись и возвратились домой прежним порядком.

_____________________________________________

Кто из нас не дорожит в жизни своей такими минутами, которые оставили неизгладимое впечатление в нашей памяти? Кто из нас, [484] находившийся на краю гибели, не был иногда как-бы чудом спасен от неминуемой опасности?

Я расскажу вам, как я попался в плен к Туркам в последнюю войну. С-тех-пор прошло около четырнадцати лет, но я помню все подробности этого события так живо, как-будто оно случилось только вчера. Расскажу вам его простым, солдатским языком, без всяких притязаний на красноречие.

По окончании кампании 1828 года, большая часть Русской армии расположилась на зимних квартирах в Княжествах Молдавском и Валлахском. Один только корпус генерала Рота остался на правом берегу Дуная, в крепости Варне и ее окрестностях. Левый фланг корпуса упирался на Варну, правый на Праводы, город лежащий в узком ущельи, укрепленном наскоро-воздвигнутыми окопами. Два небольшие отряда были расположены в Девне и Эскиарнаутларе, для сообщения между Варною и Праводами.

С наступлением весны 1829 года, надобно было ожидать возобновления военных действий. Главная наша армия однако еще не переправилась через Дунай, и нам до того времени приказано было держаться в оборонительном положении. 4-го Мая я находился в отряде при Девне, и мы не имели никаких известий о неприятеле, как вдруг посреди темной ночи нас [485] разбудил гул отдаленной ружейной и пушечной пальбы. Мы выскочили из палаток; войска стали под ружье, и мы внимательно начали прислушиваться. Пальба продолжалась с четверть часа; после того все утихло, и повсюду водворилась могильная тишина. Не было сомнения, что отряд при Эскиарнаутларе был атакован неприятелем; но чем кончилось дело, победою или поражением, того мы догадаться не могли. Не решившись притом послать разъезды, из опасения, чтоб они в темноте не наткнулись на неприятеля, мы остались в совершенном недоумении касательно участи нашего бокового отряда. Ночь казалась нам бесконечною, и мы с радостным чувством встретили занимавшуюся на востоке зорю. Тогда мы вскоре узнали причину тревоги прошедшей ночи. В полночь, отряд при Эскиарнаутларе был внезапно атакован, но большими ли, малыми ли силами, об этом трудно было судить. Войска наши, стоявшие на выгодной позиции, на всех точках отразили неприятеля, который оставил довольно-значительное число убитых на поле сражения.

По первому уведомлению о нападении Турков на один из наших постов, корпусный командир приехал к нам в Девно и приказал нашему отряду немедленно выступить в Эскиарнаутлар, куда мы и прибыли к пяти часам по полудни. [486]

Турки отступили по направлению к Праводам; но по причине перерезанного и лесистого местоположения, мы остались в неведении относительно неприятельских сил, находящихся против нас. Генерал Рот, видя, что сообщения с Праводами были прерваны, и опасаясь, чтобы Турки не устремили всех сил своих против этого важного пункта, приказал охотскому пехотному полку с двумя орудиями очистить от неприятелей дорогу в Праводы. Мне же он поручил следовать при этом полку: я должен был уведомить генерала Куприянова, командовавшего в Праводах, о грозящей ему опасности и настоятельно требовать от него, чтоб он усилил меры бдительности и осторожности. Едва Охотский полк отошел на две версты от эскиарнаутларской позиции, как все окрестные горы, между которыми нам следовало проходить, покрылись Турецкими всадниками, заезжавшими нам в фланги и в тыл. Генерал Рот отрядил 31-й егерский полк в подкрепление охотскому, но силы неприятеля час от часу стали увеличиваться, и наконец оба полка принуждены были выстроиться в каре для удержания неприятельского напора.

Охотский полк, стоявший в первой линии, принужден был отступить. Тогда Турецкая пехота, ободренная этим первым успехом, с яростию бросилась на 31-й егерский полк. [487] Сначала егеря дружно отстреливались, но окруженные со всех сторон превосходными силами, они стали мешаться и подались назад. Я находился в одном из каре этого полка, и, заметив волнение в строю, предвидел некоторым образом грозную нам катастрофу. После непродолжительного рукопашного боя, Турки вторглись в каре, и началась ужасная резня. Целые ряды наших солдат, пораженные неприятельскими ятаганами, легли на поле битвы. В этом почти-мгновенном переходе нескольких сот от жизни к смерти было что-то роковое, поражавшее воображение. Вероятно около меня происходило множество трагических сцен, достойных описания, но я ничего не видел, ничего не слышал. Помню только, что я был ранен в плечо сабельным ударом, и что один молодой турецкий солдат схватил меня за руку, и, вырвав из этой сечи, потащил за собою. В нескольких шагах оттуда нам попался на встречу Албанец, который прицелился в меня длинным своим ружьем; но взявший меня в плен Турок спас мою жизнь, объявив меня своим пленником.

Между-тем солнце село, и стало смеркаться. К моему избавителю присоединился еще один товарищ, и они вдвоем увели меня с собою. Дошед до густого кустарника, они оба остановились и начали объискивать и обирать меня. [488] Здесь, признаться, я думал, что настал мой последний час, и что они хотели меня убить. Но они довольствовались тем, что взяли мой кошелек и стащили с меня сапоги, чулки, жилет, галстух, сертук и фуражку. Босой, с обнаженною головою и в одних брюках, я шел еще с полчаса. Мы направили шаги свои на светящиеся вдали огни: то был турецкий лагерь, расположенный в самом поэтическом беспорядке. Здесь со всех сторон раздавались радостные клики победителей.

Подошед к пылающему костру, я лег на сырой земле. Подле меня лежало несколько раненых наших солдат, подобно мне попавшихся в плен. Конечно, не в первый раз заметил я здесь прекрасную черту характера Русского солдата, который даже в общем несчастии не теряет уважения к своим офицерам. Один из солдат, сам тяжело раненый, увидя меня босого и дрожащего от холода, покрыл меня своею шинелью. Как не быть тронуту подобным вниманием со стороны простого рядового, меня никогда наведавшего?.. Сам же он стоял на краю могилы и умер через несколько дней на моих руках.

Следующий день был ознаменован большим торжеством в Турецком лагере. Верховному визирю, лично начальствовавшему армиею, представлены были все трофеи, не только пленные, [489] которых число простиралось до сорока человек, но также взятые пушки, отрезанные головы и большое количество отрезанных ушей... Визирь сидел на ковре; подле него лежал мешок с золотыми монетами, и каждый из Турецких воинов получил по нескольку червонцев, смотря по важности представляемого трофея. Положительно не знаю, во сколько я был оценен; но верховный визирь, узнав во мне офицера, принял меня очень-ласково, велел сесть подле себя и приказал съискать для меня шинель, сапоги и шапку. Я знал несколько слов по-турецки и кое-как успел объясниться с визирем, который однако, как я узнал после, считал меня гораздо-важнейшею особою, чем я был в-самом-деле, и принял меня за одного из Принцев Виртембергских, находившихся тогда при армии. Между пленными был один капитан Охотского пехотного полка и полковой священник 31-го егерского. На меня надели шинель какого-то убитого солдата, всю измокшую в крови, и, собрав всех пленных, в тот же день отправили нас, под надзором двух чиновников, в крепость Шумлу. Некоторые шли пешком, других, и в этом числе меня, посадили на ослов, без седел и уздечек, и таким-образом мы пустились в путь, не получив ничего, кроме горсти черствых сухарей. Мы шли безостановочно весь вечер и всю ночь, без [490] малейшего привала. Судя по поспешности, с которою нас отправляли, надобно полагать, что Турки ожидали наступательного движения наших войск и опасались, чтоб нас у них не отбили.

На следующий день к полудню мы прибыли наконец в Шумлу, и с-тех-пор положение наше сделалось более-сносным. Особенный дом с пространным двором был отведен для пленных; офицеры и рядовые помещались в разных комнатах, и ежедневно отпускались нам баранина, рис, масло, хлеб, даже сахар и кофе в достаточном количестве. Священник 31-го егерского полка, как человек семейный, добровольно взял на себя должность нашего повара; но трапеза наша, как вы можете думать, не отличалась никакими затеями. У нас не было столовой посуды, не было вилок и ножей. Мы садились совершенно по-солдатски около котла, и всякий руками доставал себе из него кусок баранины. Однако мы были сыты, и на этот счет нельзя было жаловаться. Но особенно-мучительны были проведенные нами ночи, потому-что мы лежали на полу, на одной соломе. Нас кусали мириады насекомых. Благодетельный сон совершенно меня покинул, и я изредка только засыпал на рассвете.

По прибытии в Шумлу, первою моею заботою было испросить у тамошнего начальника позволение писать в Русский лагерь. Я живо [491] представил себе беспокойство, отчаяние моих родителей которые верно считали меня убитым, и почел святым долгом как-можно-скорее вывести их из этого мучительного заблуждения. Мне дозволено было писать, с условием, чтобы письмо мое было незапечатано. Его препроводили через аванпост к корпусному командиру и по прошествии нескольких дней я удостоверился, что оно точно дошло по назначению. Мне выслали чемодан с платьем и бельем и небольшую сумму наличными деньгами. Тогда только я мог снять с себя солдатскую шинель, пожалованную мне визирем, и вообще явиться в более-приличном виде.

Прошло более месяца, и ничто не разнообразило монотонии нашей жизни, как вдруг в Турецком народонаселении Шумлы мы заметили все признаки страха и необычайную суматоху. Наша стража явно оробела, и чтобы придать себе бодрости наши телохранители по нескольку раз в день стреляли из своих пистолетов по воздуху. Сначала мы не постигали настоящей причины этой суматохи, но вскоре загадка объяснилась.

Верховный визирь, оставив незначительный гарнизон в Шумле, выступил с армиею к Праводам, в надежде овладеть этим пунктом, который Турки считали ключем Балкана. Осада Правод продолжалась уже десять дней, и Турки [492] не успели еще овладеть ни одним из отдельных укреплений. В это время главнокомандующий Русскою армиею, граф Дибич, осаждал Силистрию. Узнав о смелом движении визиря, он в ту же минуту решился пресечь ему путь отступления и отбросить его в Балканы. Он оставил 3-й пехотный корпус, под начальством Красовского, под Силистриею, а сам со всею остальною армиею усиленным переходом пошел в направлении к Шумле. Визирь все еще упорствовал в намерении взять Праводы, как вдруг узнал о приближении Русской армии. Тогда он поспешно стал отступать, — но было поздно: Русские предупредили его в дефилее, при деревне Кюлевче, чрез которую проходили дороги из Правод в Шумлу, и здесь-то завязалось знаменитое сражение, которое решило участь всей кампании и открыло нам проход через Балканский хребет.

Визирь был разбит, войско его рассеяно, и только на третий день Турецкая армия успела большими обходами, в самом жалком положении, пробраться назад в Шумлу. Суматоха, которую я заметил между мусульманскими жителями этого города, случилась в этот промежуток времени, когда в Шумле еще не знали участи визиря и его армии, после поражения при Кюлевче. Если бы в ту пору гр. Дибич имел достоверные сведения о слабости гарнизона, [493] оставленного в Шумле, и об упадке его духа, то, вероятно, мы могли бы овладеть этою крепостью без большого труда. Но для достижения этой цели надобно было воспользоваться первою минутою страха: после уже было поздно.

Между-тем число пленных в Шумле возрасло до полутороста человек, и тогда визирь приказал нас отправить в Константинополь. Это известие чрезвычайно меня огорчило. Я знал, что военно-пленные содержатся в Константинополе очень-худо, вместе с каторжниками. Притом, оставаясь в Шумле, я мог надеяться, что меня выменяют, и граф Дибич чрез посланного парламентера в-самом-деле сделал визирю подобное предложение. Но тот никак не согласился, считая меня, как я уже сказал, весьма-важною особою.

К несказанному моему удовольствию, однако, мне позволили остаться в Шумле, и, в тот самый день, когда бедные товарищи мои отправлены были в Константинополь, я переехал на жительство в дом Махмуда-Аги, лейб-медика верховного визиря, из Немцев, который чрезвычайно меня полюбил и головою своею поручился за меня в том, что я не буду стараться бежать. Теперь только я ожил. Скромное жилище Махмуда-Аги показалось мне великолепным дворцом. У меня была хорошая постель, изрядный стол, а более всего я наслаждался данным мне позволением [494] свободно прогуливаться в самом городе и его окрестностях. Махмуд-Ага был ко мне чрезвычайно-ласков и доброхотен, я познакомился у него с несколькими Турецкими сановниками.

Между-тем военные наши действия были увенчаны блестящими успехами. Граф Дибич, оставив перед Шумлою 3-й пехотный корпус, под начальством Красовского, с остальными своими силами перешел через Балканский-хребет. До того времени Турки считали Балканы непреодолимою преградою: смелое движение Русского главнокомандующего повсюду распространило страх и уныние.

Верховный визирь, запертый в Шумле, отрезанный от столицы, понял всю опасность своего положения и стал сожалеть, что не принял предложений о мире, неоднократно ему деланных графом Дибичем. Вероятно визирь домогался благовидного случая для вступления в переговоры с нашими военачальниками, и обратил на меня свое внимание.

Однажды вечером я сидел в своей комнате, читал какую-то книгу, уже несколько раз мною перечитанную, мечтал о прошедшем, о всех любезным моему сердцу, как вдруг увидел Махмуда-Агу, въезжавшего на двор. Он только-что был у визиря. Сердечная радость написана была на его лице, и, завидев меня издали, он закричал во все горло: «вы [495] свободны; завтра поутру визирь отправляет вас обратно в Русский лагерь.»

Я не хотел верить своему счастию. Мне показалось несбыточным, чтоб уже на другой день я мог очутиться среди милых своих товарищей.

Немедленно я стал укладывать небольшое число своих пожитков и, ложась спать, не мог сомкнуть глаз от радостного волнения, в которое повергла меня неожиданная весть о прекращении моего плена. Вставши на другое утро с рассветом, я отправился с Махмуд-Агою в палатку визиря. Меня подчивали кофеем, трубкою. Визирь наговорил мне разных вежливостей и наконец благосклонно отпустил меня. Возле палатки стояла оседланная лошадь, которую визирь велел мне дать в подарок. Я сел верхом, со слезами простился с добрым Махмудом-Агою, и, в сопровождении нескольких турецких всадников, опрометью отправился к нашим аванпостам, а оттуда к корпусному командиру.

Генерал Красовский, с которым я давно уже был знаком, принял меня с истинным радушием, и в тот день велел, в замен меня, отправить в Шумлу четырех Турецких офицеров, находившихся у нас в плену. Я должен был по нескольку раз рассказывать [496] все подробности моего пленения, все обстоятельства моего трехмесячного пребывания в Шумле.

Переночевав в Русском лагере, я на другой день отправился в главную квартиру армии, которая, как я уже сказал, тогда находилась за Балканским-хребтом близь города Ямполя. По всей военной дороге уже были выставлены почтовые тройки с Русскими ямщиками, и я таким образом довольно скоро достиг цели своего путешествия.

Главнокомандующий немедленно потребовал меня к себе и в нетерпении сам выбежал ко мне на встречу. Отец более не может радоваться возвращению давно потерянного сына, как граф Дибич обрадовался моему неожиданному появлению. Его приветливость, добродушие и ласки неизгладимыми чертами врезались в память мою. Да покоится в мире прах этого незабвенного мужа, столь достойного любви и уважения. Мне велено было состоять при главной квартире, и, недель шесть спустя, в Адрианополе был подписан мир с Портою.

Текст воспроизведен по изданию: Еще два отрывка из записок русского офицера // Журнал для чтения воспитанникам военно-учебных заведений, Том 55. № 220. 1845