-

ФЕЛЬДМАРШАЛ ГРАФ ДИБИЧ-ЗАБАЛКАНСКИЙ

в его воспоминаниях, записанных в 1830 г. бароном Тизенгаузеном. ¹

Разговор коснулся до положения государства. Фельдмаршал сказал, между прочим: «эта держава представляется мне в виде великана, ослабевшего в старости лет, которому ныне сделали операцию, отняв ему одну руку — Грецию. Султан Махмуд слишком рано принялся за преобразование своего государства по системе Петра Великого; но недостаток решимости или душевной твердости, но недостаток силы препятствует ему кончить начатое с успехом. У Петра Великого не было в России пашалыков, почти независимых, в которых господари и паши, как в Турции, пользовались-бы всяким случаем, чтобы отложиться. Махмуд оскорбил своими нововведениями духовенство и народную веру. Петр Великий не имел под скипетром своим провинций, всегда готовых к возмущению, как, например, Босния и Албания, не имел соперником вице-короля Египетского, который, порицая нововведения султана, некогда может сделаться ему опасным, оспаривая у него права на калифат. [46] Притом-же последняя война турок с Россиею истощила государственную казну, отделила от Турции богатые области: Молдавию и Валахию, сделала Сербию независимою и уничтожила идею о невозможности перехода через Балканы. Поэтому самое перерождение Турции по желанию Махмуда на долгое время останется невозможным, и ежели европейские державы могли-бы в понятиях своих уничтожить предрассудки о необходимости равновесия в силах европейских держав, то ныне, при появлении наших войск пред Константинополем, наступила-бы решительная эпоха нанести Турции смертельный удар, но я предвижу, что это случиться может чрез 20 лет ². Если планы преобразования Турции не исполнятся, то наверное самое управление государства ослабнет еще более, до совершенного изнеможения. Для европейских держав Турция перестала быть опасною, но ежели просвещение распространит благодетельное свое влияние и по ту сторону Босфора и Дарданелл, то Турция вступит в общий состав всех прочих держав на основании одной и той-же политики, которая ныне уже не имеет в виду новыми завоеваниями увеличивать власть победоносной силы, но занимается единственно распространением благосостояния. Войны истребительные не могут более потрясать спокойствие Европы, но если ныне существующий дух революции против всех законных правительств расплодится еще более, то борьба мнений между монархическим и конституционным правлением потрясет спокойствие Европы, как это было в 30-ти-летней войне, и статься может, что опять загорится подобная война со всеми ужасами истребления самих народов. После этого Турция, не участвовав в таких побоищах, скрепясь силами, опять начнет иметь влияние на дела Европы». [47]

О графе М. С. Воронцове, графе Кочубее, Канкрине, князе Меншикове, Дашкове и Дм. Ник. Блудове.

Граф продолжал чрез несколько времени: «Я сегодня писал графу Воронцову — и просил его, ежели возможно, сократить твой карантин в Сатунове, так чтобы тебе там оставаться не более 24 часов, уверив его, что ты во время твоего пребывания здесь беспрестанно находился при мне, не имев случая заразиться чумою. Если граф Воронцов уважит мою просьбу, как это уже случалось несколько раз в подобных случаях, то мне желательно, чтобы ты на святой неделе отправился в Варшаву, где ты найдешь государя и можешь иметь счастие представиться его величеству лично. Ежели-же графу Воронцову невозможно будет для тебя сделать исключение из общего правила, то ты останешься при мне, и мы в первых числах мая переправимся обратно чрез Балканы в Россию, где проживем вместе, пока его величество дозволит мне на несколько недель поехать в Силезию. Я весьма желаю, чтобы ты мог поспеть в Варшаву, пока его величество еще будет там. Может быть, я тебе этим самым доставлю случай, что государь удостоит тебя видеть и расспрашивать обо всем, что ты здесь видел и слышал от меня. Таковые случаи всегда бывают приятны и государь, может быть, узнает в тебе человека, способного к таким занятиям, которые полезнее для службы, чем место, которое ты занимаешь теперь». По причине таких лестных видов, я желал предварительно узнать могу-ли я надеяться, что они сбудутся, и потому я спросил графа, в каких он отношениях к графу Воронцову. «По наружности мы в приязненных отношениях друг в другу, но не в коротких. Я надеюсь, что он просьбу мою на счет твоего проезда без соблюдения двухнедельного карантина исполнит. Он принадлежит к числу тех людей, кои в обхождении с высшими, с равными и низшими себя умеет приобрести общее хорошее расположение к себе, но сблизиться с ним в коротких дружеских отношениях трудно. Я считаю его человеком отличнейших правил; он снисходителен в подчиненным, щедр и благороден; во всех случаях, где ему возможно быть полезным, будучи очень [48] богатых, он с удовольствием отыскивает таковые случаи. Это богатство, кажется хне, привело его в убеждению, что служба, приносимая их государю и отечеству, есть жертва и самоотвержение, потому что он мог обойтись и без нее и наслаждаться всеми приятностями жизни в совершенной независимости, но он гордится, и не без причины, заслугами патриота, и это достоинство никто у него оспаривать не имеет повода, ибо он в исполнении своих обязанностей не щадит ни деятельности, ни труда; суждения его, при редкой образованности ума и приобретенной опытности, справедливы и доказывают его способность к занятию первых должностей государственных. Нельзя отнять у него заслуги, что он и в военном отношении имеет редкие познания, и в случае нужды может вступить в звание полководца. Скромность характера делает его чрезвычайно снисходительным в подчиненных; против равных себе он очень вежлив, но не знаю — назвать-ли это застенчивостию или рассчетливою формою, — что он отклоняет от себя всякую близкую связь, короткость в обхождении. Теперь, может быть, соперничество и некоторого рода зависть удалила его от меня более, чем прежде, но враждебные намерения благородная его душа не в состоянии питать во мне, не подавшему в тому ни малейшего повода, и потому я почти уверен, что ты без задержания благополучно доедешь до Варшавы. Впрочем, продолжал фельдмаршал, — я полагаю, что граф Воронцов по части администрации какого-либо министерства, смело может равняться с графом Кочубеем, Канкриным, с князем Меншиковым, Дашковым и Блудовым, между которыми Кочубей более всех других имеет навык и опытность в делах государственных; Канкрин — мастер своего дела, а князь Меншиков приобрел такое сокровище в сведениях и науках даже многих отвлеченных предметов, что его можно причесть в числу ученых; Блудова я искренно уважаю, как человека редкого добронравия, мягкого характера при больших способностях; Дашкова я ставлю на ряду с Блудовым по достоинствам, добродетелям и правоте, равно и по познаниям государственного человека. Оба они, ежели некогда займут места министерские, наверное оправдают выбор и ожидания государя». [49]

Открывшийся в Бургасе случай моровой язвы. — Лейб-медик Шлегель.

На 3 день Святой недели генерал Обручев сообщил хне с озабоченным лицом, что недалеко от квартиры фельдмаршала обнаружилась чума и что, по распоряжению его, дом обставлен цепью часовых. Граф Иван Иванович чрезмерно равнодушен в этой болезни или только показывает, что он ее не считает столь опасною, как вообще думают, и ежели я ему доложу о случившемся, то он сам пойдет в зараженный чумою дом.

Вечером того-же дня, когда лейб-медик Шлегель, находившийся при фельдмаршале, донес ему о чумном случае, граф отвечал хладнокровно: «я ожидал этого, но желаю, чтобы о том не разглашали в главной моей квартире, между тем, я одобряю все меры предосторожности». По удалении доктора Шлегеля, граф обратился во мне и сказал: «этому редкому человеку я обязан чрезвычайною благодарностию за все оказанные мне попечения и медицинскую помощь; но я его почитаю душевно также как добродетельного и благонамеренного врача, подвергающегося всем опасностям чумной заразы, без уважения лица, чина и звания, которому его пособия необходимы; с этим самоотвержением соединяет он совершенное бескорыстие и обижается, ежели ему предлагают возмездия за оказанную помощь, говоря, что за исполнение своих обязанностей, как врач, он от государя императора получает и жалованье, и награды».

Рассуждения фельдмаршала о религии и вероисповеданиях. — Чувствительность графа по случаю приобщения Святых тайн.

В Страстную пятницу фельдмаршал и я приобщались св. тайн, для чего вытребован был лютеранский пастор из одной из Бессарабских колоний. Граф всею душею привержен был к вере своих предков, исполнял все обряды своей церкви, никогда не оспаривал таинств священного писания; в отношении-же в другим исповеданиям христианской веры он убежден был, что они все без изъятия клонятся к благосостоянию людей, к распространению нравственности [50] и к успокоению души при переходе в будущую жизнь; что исполнение 10 заповедей и Евангелия, распространенного по всему свету апостолами, ведет человека по разным направлениям к единой дели, к блаженству после смерти. Он некогда изъяснялся на счет веры в следующих словах: «Я никогда не дозволю себе размышлять о вере и таинственнейшем покрывале, облегающем ее; я верую во все то, что мне передано в священных книгах, и не дерзаю силою ума и рассудка проникать в те предметы, которые с молодых лет моих служили мне утешением во всех злополучных случаях жизни, тем более, что они обещают мне милосердие и прощение творца, меня создавшего, даже в тех случаях, в которых я вольно или невольно провинился против божественных его законов, если я только в них раскаяваюсь, даруя душе моей бессмертие». В день принятия Св. тайн мы более часа молились вместе; граф был растерзан печалию, что в этот торжественный день не было с ним супруги, что он лишился ее навсегда; он, казалось, в молитве искал утешения. Во все время моего пребывания при нем в Бургасе, он в первый раз опять вспоминал об этом постигшем его несчастий и, проливая слезы пред распятием, просил Бога соединить его вскоре с супругою.

О состоянии Турции пред заключением Адрианопольского мира. — Политические обстоятельства, бывшие побудительными причинами сего мира. — Состав Российской действовавшей армии при заключении оного.

Вечером за чаем мы опять были вместе, разговор коснулся до Адрианопольского мира. Граф изъяснялся в следующих словах: «При моем движении с войсками к Константинополю, я воспользовался счастливым моментом, в который Диван высокой Порты, убежденный в большом числе наших войск и непобедимой их храбрости, опасался, что наша армия займет Царьград. Мои отдельные партизанные отряды справа приблизились к берегам Средиземного моря, между тем как на левом фланге, на берегу Босфора, появились наши казаки. Другой отряд прямо двинулся на Константинополь. В этих разделенных отрядах состояла вся [51] сила моей армии, но, в счастию нашему, турки были еще малочисленнее. Если я и сосредоточил-бы все отряды в одну массу, то и тогда я не мог-бы занять Константинополь. Это обстоятельство не было известно ни Дивану, ни чужестранным послам, бывшим в Царьграде, и все они опасались, что я займу столицу Махмуда, а более всего, что это взятие Константинополя преобразует все политические отношения между европейскими державами. Я употреблял всевозможные средства этим опасениям дать более вероятности и предположение об огромном числе наших войск подкреплял появлением отдельных отрядов во многих местах. Посредством этих мер удалось мне заключить Адрианопольский мир на выгоднейших условиях, чем намерения его императорского величества и данное мне полномочие того требовало.

«Выгоды, которые России доставил Адрианопольский мир, доставят мне всегда приятнейшие воспоминания. Решение будущей участи Греции и Сербии, приобретение некоторых мест в турецкой Азии, обязанность платить порядочную денежную сумму из сокровищ Махмуда, залогом которой останутся у нас Молдавия и Валахия, были события, содействовавшие моему счастию и моей славе, между тем как судьба готовила мне жестокий удар, потерю той, которая мне, для благополучия моей жизни, была необходима».

— Но если султан, — возразил я графу (чтобы отклонить разговор от предмета, расстраивавшего его всегда), — при известной твердости своего характера и при участии чужестранных послов, в нему расположенных, отважился бы на самую крайность, то при малочисленности твоей армии ты не был бы в состоянии занять Константинополя и выказал бы настоящее свое положение.

«Нисколько», — прервал меня граф, — «я рассчитал также возможность такого оборота дел, но в таком случае я вступил-бы в Константинополь не для того, чтобы там удержаться, но чтобы моим появлением решить вопрос: восстанет-ли народонаселение Царьграда на защиту города или на пагубу самого султана; в первом случае я бы отступил, оставив отряд против Константинополя, но занял-бы военным распоряжением все, что в европейской Турции оставалось [52] не занятым, не переменив в этих областях прежнего образа правления, отдал-бы пашалыки таким пашам, которые, соглашаясь на предложенные мною условия, управляли-бы пашалыками в зависимости от России, на правилах человеколюбия и справедливости, ибо в областях, в которых господствовала незаконная и произвольная власть насилия, — там легко расторгнуть узы зависимости народа от правительства и соединить их вновь под защитою завоевания, предоставляя народу некоторые облегчения, обещающие ему благосостояние. В подобном положении находятся все турецкие области в Европе и потому султан, при появлении моем пред вратами столицы своей, опасался с моей стороны подобных мер и не осмелился отложить заключение мира, но отдался на великодушие нашего монарха безусловно, предполагая, что высокосердие нашего государя доставит ему в этом несчастном положении более выгод, чем посредничество других дворов. Махмуд в этом отношении не ошибся. Но ежели я в пашалыках европейской Турции устроил-бы при соблюдении старых форм новое управление посредством пашей или аянов в зависимости от России, то Константинополь вскоре пал-бы без пушечного выстрела к стопам самодержавного государя России, и прочие державы европейские с признательностию к нашему монарху довольствовались-бы каждая порознь частицами этого завоевания. Я уверен, что если в течении будущих времен державы европейские, завидующие величию России, опять, как это так часто случалось, возбудят Турцию в войне против нас и войска наши перейдут опять чрез вершины Балкан, то государь России решится на упомянутые мною меры и последствия оправдают тогда предположение мое. Восстание-же народонаселения Константинополя против султана, во время занятия этой столицы нашими войсками, решило-бы навсегда участь европейской Турции и подчинило-бы ее Европе, ибо в противном случае, при восстановлении там турецкой власти, жестокость турецкого правления истребила-бы более половины жителей Царьграда. Я надеюсь иметь случай об этом предположении моем лично доложить Его Императорскому Величеству, но ежели мне это не удастся, то сохрани мое мнение тайною в сердце своем, а ежели действительно настанет время, что [53] опять возгорится война между Россиею и Портою и ты еще будешь жив, то найди случай довести до сведения Государя содержание этого нашего разговора».

Сообщение некоторых обстоятельств при открытии заговора после смерти императора Александра и при исследовании оного. — О военном поселении.

Дружеское сообщение фельдмаршала, основанное на неограниченном доверии ко мне, побудило меня узнать от него об участи преступного моего брата, страдающего справедливо в изгнании в Ялуторовске, и спросить, предвидится-ли возможность, чтобы участь его переменилась когда-либо. Граф мне отвечал: «Ты знаешь, что я брата твоего, когда он был моим адъютантом, осыпал доказательствами благосклонного моего к нему расположения. Мое близкое родство с тобою, во всяком другом случае, сделало-бы меня снисходительным против него, хотя я поставил себе правилом связи родственные не смешивать никогда с обязанностями моей службы, и в непростительном поступке твоего брата действовал по этим правилам. Я никогда не решусь содействовать к облегчению его судьбы. Он заслужил ее в полной мере, ибо имел время при посредничестве моем спасти себя, открыв преступную тайну этого крамольного заговора. Мне удалось, — продолжал граф, — следить за всеми этими .......... (лицами) и постигнуть совершенно наготу их правил дерзости и трусости. Мои мнения и понятия о них суть следствием постоянного наблюдения за всеми презренными средствами, к которым они прибегали для того, чтобы оправдаться в злоумышленном предприятии. Уже в Таганроге, тотчас после кончины в Бозе почивающего государя Александра, я по найденным мною бумагам государя узнал о преступном замысле, вследствие чего я немедленно приступил к истреблению и к дальнейшему открытию этого заговора, не знав и не предвидев события 14-го декабря в Петербурге. В Таганроге мне по этому поводу удалось удостовериться еще более в непреложных правилах и чувствах искренней преданности графа Чернышева к престолу; в нем я нашел усердного сподвижника и товарища в действиях и распоряжениях против этих [54] клятвопреступных злодеев. Меры, которые он предлагал для открытия и задержания их, он сам исполнял с решительностию и неутомимою деятельностию. Мы там сдружились навсегда и я никогда не нарушу этой связи, основанной на взаимном уважении. Мы оба тогда еще не знали, кто будет нашим государем; я не был посвящен в тайну престолонаследия. Будучи все еще начальником штаба моего монарха я, по обязанностям моего звания, отправил депеши как о смерти государя императора, так и об открытии крамольного заговора против престола в Варшаву к его императорскому высочеству Константину Павловичу, как к законному наследнику Российской империи. Но только в Петербурге я был вознагражден за исполнение моего долга новым государем Николаем Павловичем, который утвердил меня в прежнем звании начальника штаба и осчастливил меня такими доказательствами своего благоволения и доверия ко мне, что я тогда-же, тронутый этими милостями, посвятил всю мою жизнь служению его величеству. Вслед затем, я в звании начальника его штаба вступил в следственную комиссию, учрежденную для розыска этих преступников, и к крайнему моему прискорбию в числе их нашел твоего брата. Бог сердцевидец и знает, что я не жесток, но в исследовании и в приговорах этих преступников, унижающих самое человечество, я был строг и неумолим, потому что, заботясь о благосостоянии России и об исполнении святости присяги и законов, я счел необходимым подавить чувства жалости и сострадания в сердце своем, предоставив единственно законам определять меру взыскания и наказания. Я не нуждался в том, чтобы излишнею строгостию снискать себе благоволение Монарха, ибо я уже тогда пользовался этим счастием, но преданность и любовь, к нему требовали от меня, чтобы я внимательным и зорким взглядом проникал в самую глубину изрытой неблагодарностию, дерзостью, жестокостью, безумием и низостью развращенных страстей пропасти, угрожавшей поглотить и престол, и благоденствие государства. Я старался открыть самые сокровенные корни этого ядовитого дерева, коего ветви разрослись так обширно; но мне не удалось это. Причины неудачи, однако-же, не могу приписать себе. Милосердие монарха ограничилось [55] обреченными жертвами и, открывая впоследствии еще большее число участников, удовольствовалось этим открытием и не предавало их суду и наказаниям. Хотя расспросы уличенных в преступлении открывали еще более и более участников, но самый зародыш, из которого возник заговор, не могли открыть, ибо на события в Петербурге и судорожные движения близь Киева и во 2-й армии можно смотреть только как на попытку главных бунтовщиков: открыть общий дух в народе и по результатам этих опытов рассчитать, настало-ли удобное время к приведению в действие всех пружин этой адской машины. Я желаю от всей души, чтобы отсечение некоторых ветвей этого ядовитого дерева подействовало-бы на совершенное истребление пня и корней, так чтобы оно не пустило новых отростков. Довольно странно, что в протяжении и в объеме военного поселения никто не оказался участником в этом крамольном предприятии, исключая одного Батенкова, присоединившегося в обществу бунтовщиков, когда он оставил военное поселение. Поэтому общий упрек несправедлив, будто-бы граф Аракчеев излишнею строгостью и чрезмерною военною дисциплиною по военным поселениям подал первый повод к бунту. Это неучастие в раскрывшемся заговоре, по моему убеждению, составляет, впрочем, единственное достоинство военного поселения, потому что вообще это учреждение вредно государству уже теперь, а со временем может сделаться опасным. Не принимая в рассчет того, что дальнейшее существование военных поселений на том основании, как они были учреждены, весьма чувствительно для финансов государства, мне кажется, что в недрах поселения кроется также возможность развития духа янычар и римских преторианцев. Поселение, не подчиненное общему влиянию гражданских законов, образует само по себе небольшое государство в государстве, не доставляя правительству никаких особенных выгод. По моему убеждению, для правительства было-бы выгоднее привести все военное поселение в первобытное состояние, тогда содержание, которое идет на управление поселения, доставляло-бы казне явный доход». [56]

Генералы: Рот, граф Пален и Красовский

Накануне Светлого Воскресения приехал в Бургас к фельдмаршалу генерал Рот. Я был свидетелем их разговора и приметил, что граф при всей вежливости, сохранял необыкновенное достоинство своего сана против подчиненного ему генерала, устраняющее нарушение этикета или должного к нему уважения. Визит продолжался не более получаса. После отъезда генерала Рота, граф сказал мне: "генерал Рот строго поддерживает военную дисциплину и субординацию между солдатами, офицерами и генералами своего корпуса; в прежних войнах хвалили его храбрость, но я не предполагаю в нем способности главнокомандующаго. В частной своей жизни он подвержен некоторым слабостям, которые вредят ему в глазах его подчиненных. К другому корпусному командиру в армии моей графу Петру Палену я питаю полное уважение во всех отношениях и совершенное доверие, как к генералу, знающему свое дело, хотя он в Кулевчинском сражении мог-бы развить более деятельности. Но я полагаю, что он опасался обратить на себя всю турецкую армию, которой противустоять он не имел довольно силы. И если-бы он ранее занял позицию на левом фланге неприятеля, то может быть и самое сражение получило-бы другое направление и кончилось-бы не столь блистательно для нас. Генерал Красовский командует третьим корпусом моей армии, человек также достойный всякой похвалы. К подчиненным своим он чрезвычайно снисходителен и милостив, так что он после всякого сражения с неприятелем представляет такое множество к наградам за оказанные отличия, что я всегда чрезвычайно затрудняюсь выбором тех, которые действительно заслужили награды; но так как я сам лично знаю всех почти офицеров моей армии, то мне и удается в этом отношение быть справедливым". [57]

День Пасхи в Бургасе. — Щедрость фельдмаршала, оказываемая родственникам своим. — Сообщения о графе Канкрине и о замене его в случае крайней необходимости. — О действ. ст. сов. Пейкере. — Замечание фельдмаршала о недостатке способных генералов в армии. — Мнение его о составе нашей гвардии и производстве офицеров в сем корпусе. — О нашей артиллерии и об особенных преимуществах ее. — О пушках, изобретенных отцем фельдмаршала.

Светлое Воскресенье для всей главной квартиры фельдмаршала праздновано было обычным порядком, при котором граф присутствовал во всем блеске своих орденов посреди корпуса своих генералов и офицеров. На дворе графской квартиры раскинута была большая калмыцкая будка, обитая войлоком. В ней священник благословил св. Пасху и фельдмаршал пригласил всех выпить заздравный кубок в честь, в благодарность и во славу всемилостивейшего нашего государя, что исполнено было с восторгом. Погода в тот день была прелестна, все деревья красовались в полном цвете (это было 6-го апреля); в обеденному столу фельдмаршал пригласил всех присутствовавших при освящении пасхи. Вечером граф опять беседовал со мною, начав разговор этими словами: «Сегодня или завтра поутру ожидаю я ответа от графа Воронцова, который решит твое отправление в Варшаву. Я надеюсь, что этот ответ соответствует моей просьбе о твоем пропуске чрез Сатуново. Каковы твои финансы, любезный друг?» Я отвечал, что щедрость его императорского величества достаточно снабдила меня деньгами и на обратный проезд в Петербург. «А для проезда в Варшаву позволь мне, кроме прогонов, вручить тебе эту незначительную сумму на особенные расходы и на гостинцы для твоего семейства». Граф вручил мне приготовленный им пакет, в котором находилось 2,000 руб. ассигнациями. — «Да еще позволь мне передать тебе некоторые подарки, которые я назначил для твоего семейства в память моего похода в Турцию». Подарки эти состояли в четырех турецких шалях, в бриллиантовых серьгах для старшей и в двух браслетах для второй моей дочери. «Но смотри», — прибавил граф, улыбаясь. — «заплати на границе пошлины; а не то, ты поссоришься с Канкриным. Скажи мне, бываешь ты еще иногда у него? Мне помнится, что вы [58] старые знакомые и приятели с 1813 года, когда ты был квартиргером государевым, а он генерал-интендантом армии; вы всегда останавливались вместе на одной квартире». — Нет, — отвечал я, — застенчивость моя удаляет меня от всех тех, которые опередили меня далеко на поприще знатности и почестей; я опасаюсь докучать им или возбудить подозрение, что ищу протекции себе и другим, или, по связям близкого родства с тобою, присвоиваю себе право вкрадываться в близкое знакомство их. Граф отвечал: «в некотором отношении ты прав, но на счет Канкрина, кажется, виноват; он был старым другом нашему семейству с 1805 года и правила жизни его не позволили-бы ему перемениться против тебя. Не знаю, кем государь его заменит, если он умрет. Чтобы быть министром финансов, надобно иметь отличные к тому способности, быть воспитанным в тому и с первого шага службы вступить в это министерство, чтобы обогатиться опытностью в этом важном звании и дослужиться до чина соответственного, с возможностию занять место предшественника. Если Иван Устинович Пейкер, наш общий друг, мой бывший товарищ по генеральному штабу, посвятил-бы себя и ныне еще этой части, то, знав его очень хорошо, я полагаю, что он мог-бы с пользою для государства заменить Канкрина: у него министерская голова; даже занимая место министра внутренних дел (если занятие этого места немцем не представляло-бы нечто необычайное), или генерал кригс-коммисаром, он-бы находился на своем месте. Вообще, у нас, по моему убеждению, чувствителен недостаток в лицах для занятия мест в высших степенях государственного управления; даже по военной части этот недостаток приметен, хотя число наших генералов очень значительно, но в отношении способностей, необходимых для занятия высших мест, число их, повторяю я, весьма ограничено. Еще сегодня я проходил список генералов для назначения одного из них начальником дивизии, и только на 14-й странице нашел одного, именно моего Обручева, которому можно было вверить дивизию.

«Бывши долгое время начальником штаба 1-й армии, я имел случай близко познакомиться со всеми почти нашими генералами, которых прежде знал обер- и штаб-офицерами, [59] а потому я в праве полагать, что мнение мое о них справедливо. Даже в штаб-офицерах, способных командовать полками, оказывается недостаток, так что его величество часто поручает командование полками подполковникам. Причиною всему этому большое число наших гвардейских полков; из них в короткое время поступают на службу в армию полковники, которых ври вакансиях генеральских нельзя обходить производством в чин, не оказывая несправедливости; потому я и считаю несовместным, даже вредным, что гвардейский корпус входит по производству в чины в состав армейский. Выгоднее для службы, по моему убеждению, было-бы ограничить производство единственно составом гвардейского корпуса, дозволяя исключения из этого правила только по крайней необходимости с переводом их в армию; тогда производство в чины по гвардейскому корпусу шло-бы медленнее и армия не наводнялась-бы молодыми полковниками, неопытными в военном деле лицами, из которых большая часть, не побывав в сражениях, заграждают путь заслуженным подполковникам, поседевшим в боях против неприятеля. По моему мнению, было-бы полезно назначать шефов гвардейских полков из числа генералов древнего родового русского дворянства, а командиров этих (т. е. армейских?) полков — из полковников, переведенных из гвардии, как из русских дворян, так и из дворян остзейских провинций. Впоследствии-же времени звание шефов и командиров полков гвардейских, равно бригадных и дивизионных командиров, в случае вакансий, пополнялось-бы из тех-же полков, производством потребного числа капитанов в полковники, и так далее от прапорщиков в подпоручики. Но если тогда по необходимости нужно-бы было перевести полковников в армию из гвардейского корпуса, то это должно-бы последовать не иначе как только из ведомств гвардейской артиллерии, инженерного и генерального штаба, потому что по этим ведомствам производство бывает медленнее и, во-вторых, армия снабжалась-бы полковниками сведущими по части наук. Их, в случае надобности в военное время, можно-бы было опять употреблять по тем частям, в которых они служили до полковничьего чина. Что-же касается до нашей артиллерии, то достоинство и [60] слава этого оружия нашей армии признаны на опыте, в продолжение многих кампаний, превосходивши; одно неудобство, которое было при ней, именно употребление больших лошадей, отменено нынешним государем, после чего должно сознаться, что артиллерия наша первая в Европе. При всем том я-бы желал, чтобы при армии нашей заведены были пушки, изобретенные отцом моим; они в 1807 году были испытаны в Систербеке, причем оказалось, что они выдерживали 50 выстрелов сряду до разгорячения и в цель стреляли очень хорошо. Граф Аракчеев опровергал их пользу, но я убедился, что они с решительною пользою могли-бы быть употребляемы в полевых сражениях в большом числе, от 100 до 200 на одном месте, при атаках и оборонах, в каковом случае необыкновенная разрушительная сила их действия должна опрокинуть все поставленное на встречу. В гористых местах на Кавказе они также могут служить с пользою, ибо легкость их веса без конной упряжи, дешевизна заготовления и удобство переправы их чрез болота и вершины гор на руках, представляют большие выгоды. Шесть человек у каждой пушки с лафетом достаточны к движению их на походе и к действию в сражениях. По моему мнению, один таковой артиллерийский полк, состоящий из 4,000 человек и снабженный 400 пушек, должен в каждом полевом сражении решить успех дела в пользу нашу, потому что ядра и картечи, пущенные из них, падают столь-же далеко, как из обыкновенных 3-х фунтовых орудий ³. Не будь я сыном изобретателя этих пушек, я-бы утруждал государя настоятельною просьбою завести для опыта на первый случай хотя только 50 таких орудий. Если ты переживешь меня, то прошу тебя употребить всевозможное старание довести до сведения государя императора предположение мое насчет этого предмета ⁴. В [61] петербургском арсенале находится несколько таких орудий, которые могли-бы служить образцами к приготовлению других».

О вероятности скорого моего отправления с депешами к его величеству в Варшаву и возвращении армий нашей в пределы России.

На второй день святой недели получен был ответ графа Воронцова на счет моего пропуска чрез Сатуновский карантин с задержанием и окурением меня в продолжение только 24 часов, вследствие чего отъезд мой в Варшаву назначен был через два дня. Фельдмаршал целый тот день занимался письменными делами до самого вечера, когда он меня позвал к себе и мне сказал: «После завтра ты поедешь с Богом! Я целый день писал письма, которые ты должен доставить: в Варшаве — его императорскому величеству, в Петербурге — графу Чернышеву и другим лицам, предполагая, что государь тебя немедленно отправит туда. И Воронцову я писал и благодарил его за уважение моей просьбы на счет твоего пропуска чрез Сатуновский карантин. Письмо к нему ты можешь там отдать инженерному подполковнику Кокореву. В Варне заезжай к генералу Красовскому и доставь ему бумаги, писанные на его имя. На обратном пути в Россию, на вершине Балкан, а надеюсь 1-го мая ⁵ проститься с моими военными товарищами, которые храбростию и мужеством своим возвели меня на эту вершину чести и славы. Довольно странно, что на мне сбылись пророчества юности моей, имевшие предметом фельдмаршальский жезл; сбылись мечты, которые я тогда при поэтическом воззрении на мир изложил в стихах, но когда я возмужал и познал свет с прозаической стороны его, борьбу жизни с судьбою и случаями, поэзия потеряла для меня свою прелесть, тем более, что я на поприще деятельного военного суждения приметил, что стихотворцы редко бывают деловыми людьми». [62]

Переселение румелиотов из-за Балкан в Россию. — Изустные поручения фельдмаршала для доклада государю императору. — Об обстоятельствах тогдашнего положения фельдмаршала по службе.

Разговор наш прерван был жалостным криком одного из жителей Румелии, которым, по мирным трактатам адрианопольским, дозволено было переселиться в Россию. Этот бедняк просил под окном фельдмаршальской комнаты о денежном пособии, чтобы иметь возможность следовать за своими собратьями, которые уже отправились в поход, предав жилища свои пламени. Фельдмаршал, узнав о причине просьбы, взял со стола сверток золотых турецких, монет, выбросил его румелиоту и, обращаясь во мне, сказал: «около 20,000 семейств наших единоверцев христиан румелиотов переселяются через Дунай в Бессарабию, люди прилежные, винодельцы, хлебопашцы и ремесленники, которые, страдав под гнетом жестокого правительства турецкого, из рода в род будут благословлять великодушие, щедрость и милосердие русского монарха, спасшего их от угнетения. Они в полной мере заменят тот убыток народонаселения, который произошел у нас от моровой язвы, холеры и самой войны. Ты, проезжая чрез Балканы, догонишь их и увидишь, как они с радостью спешат в обетованную вновь землю; мне донесено, что они со всем своим имуществом, при песнях и музыке, без устали и отдыхов тянутся к Дунаю. Обращаясь в твоему отъезду, я прошу тебя, любезный друг, доложить его величеству, что смерть моей жены произвела совершенную перемену во всех предположениях будущей моей жизни, что я потому службу мою посвящаю навсегда его величеству и России, что я в отношении этой службы не питаю никаких желаний и единственно ожидаю с нетерпением повеление его величества, которое осчастливит меня совершенно, если доставит мне вновь возможность лично изъявить пред ним те-же чувства искренней благодарности и преданности, одушевлявшие меня всегда. Скажи даже, что я охотно откажусь от желания побывать в Силезии, если государю императору благоугодно будет употребить меня на службе; что я с привычным усердием неусыпно готов представить его величеству новые доказательства моей верности. [63] Что-же касается до причин, побудивших меня утруждать государя просьбами чрез графа Чернышева, на которые монарх с благосклонным великодушием соизволил согласиться, то я, буде его величеству благоугодно будет их узнать, я изустно буду иметь счастие довести их до сведения государя императора.

«Признаюсь тебе, любезный друг» — продолжал фельдмаршал, — «что несколько недель перед тем, как я чрез графа Чернышева просьбы мои доставил его величеству, наступил момент, в который я убедился, что злонамеренные действия некоторых особ, которым я никогда не подавал повода соделаться моими врагами, старались интриговать против меня; что это обстоятельство побуждало меня оставить Россию на некоторое время, я считал ниже достоинства правил моих оставаться далее предметом коварных против меня замыслов или быть поставленным в крайнюю необходимость защищаться или жаловаться. Меня оскорбляли в то время, когда я оказал России новые услуги, и хотя я был уверен, что государю императору осталось неизвестным все, что против меня предпринимали, но эти интриги были так хитро сплетены, что я ни письменно, ни словесно не мог упомянуть о них пред его величеством, не подвергаясь упреку сделаться неблагодарным. Далее-же оставаться в таком затруднительном положении я не имел охоты, и потому решился, после многотрудных забот кампании, на некоторое время уехать за границу, чтобы отдохнуть в спокойствии, и моим удалением из России обезоружить моих врагов, предполагая, что самое время без моей помощи выяснит все, что могло бросить тень на образ моих действий. Притом я по чувству благодарности к государю императору хранил в душе всегдашнюю готовность, по первому приказанию его величества, тотчас возвратиться и принять всякую должность, назначенную мне его величеством.

«Степень, на которую я возведен был милостию моего монарха, доверенность, которою он удостоивал меня, вероятность, что я опять вступлю в звание начальника главного штаба его величества, и успехи оконченной кампании породили против меня тьму завистников и недоброжелателей, числом равным тем, которых я обошел при производстве в чин [64] фельдмаршала. Посредственные и непосредственные нападки их на меня обнаруживались при всяком случае, но оставались сокрытыми от сведения государя. Вступить с ними в оборонительный бой не согласовалось с моими правилами и чувством достоинства, ибо, не враждуя ни с кем, я в случае успеха снова взваливал на свои плечи бремя прежних трудов и забот, которые решился принять не иначе, как по призыву моего монарха, и потому я намеревался добровольно уступить место боя тем, которые ради этой цели отнеслись ко мне враждебно. Это намерение я и ныне полагаю еще привести в исполнение, но вместе с тем сохраню в верном сердце своем для моего государя ту непреложную благодарность, которая после потери жены принадлежит всецело ему одному.

«Припомни себе, любезный друг, эти слова мои и тогда, если меня может быть уже не станет, и сохрани у себя это письмо и приложенный в нему лист; я послал их к жене в Петербург, но ее уже не было в живых. Приложение-же заключает статью из гамбургских газет, от 7-го августа 1829 года, № 125».

Эти документы находятся поныне в моих руках; они для потомства фельдмаршала заключают много любопытного и потому я здесь из них упоминаю следующее:

В письме от 29-го февраля 1830 года фельдмаршал писал супруге своей: «Удостоверившись, что уплата денежной суммы со стороны Оттоманской порты последует в назначенный первый срок, я с последним фельдъегерем писал к графу Чернышеву (с тем, чтобы он это письмо мог показать государю) подробно насчет моих намерений и желаний в продолжение этого и будущего года. Я надеюсь, что его величество, изъявлявший почти в каждом рескрипте во мне редкую милость, благоволит дозволить мне с тобою в скором времени пользоваться спокойствием. Если поездка государя в Варшаву состоится в нынешнее лето, то я по сердечному желанию моему избегну необходимости быть в Петербурге в течении зимы, ибо я чувствую, что присутствие мое в столице уже по случаю благосклонного приема моего со стороны государя возбудит зависть и ревнивые страсти многих из моих соперников, что не ускользнет от опытного [65] взгляда моего в течении 30-ти летнего служения в кругу государственных вельмож, и тем самым подаст мне повод к новым неприятным открытиям, хотя я, благодаря Бога, не кичлив. По истечении-же годичного срока, тысяча случаев и разные отличия, оказанные другим лицам, ослабят чувства зависти ко мне и нам легче будет свыкнуться друг к другу, особливо если самоотвержение, смирение, возложенное на нас религиею, будут способствовать в кругу семейного счастия найти спокойствие души и благополучие жизни. В этом предположении заключаются мои желания на ближайшую будущность. Я уверен, что ты их разделяешь со мною, а может быть желаешь, чтобы срок, назначенный мною, продолжался-бы более, чем это допускают чувства долга и обязанности».

Статья из гамбургских газет была следующая:

«Из Валахии от 10-го июля 1829 года.

«Славою увенчанные успехи оружия русских в течении этой кампании сделали полководца идолом его армии, ему приписывают все искусные военные распоряжения и самая зависть онемела при заключении о нем и его достоинствах, по которым его сравнивают с прославившимися полководцами России, которые со времен Петра Великого указывали русским войскам путь в победам над неверными; его даже сравнивают с тем героем, который двадцать лет сряду французскими легионами пожинал себе и им лавры побед. Особы, находившиеся при фельдмаршале графе Дибиче-Забалканском, рассказывают о его неутомимой деятельности, присутствии духа и том глубоком и верном взгляде, с которым он при каждом случае открывает малейшие ошибки своего противника и ими пользуется, в чем, по общему мнению, заключается первое достоинство полководца. По большей части он ночью занимается делами и после четырехчасового повоя его опять видят на лошади. За нероскошным обедом проводит он весьма короткое время. Во всех обстоятельствах общежития и частной жизни он представляется человеком усовершенствованного образования; снисхождение его привлекает к нему все сердца, и в войсках господствует убеждение, что генерал Дибич решит великую задачу государя своего». [66]

На другой день, последний моего пребывания в Бургасе, фельдмаршал сообщил мне разные поручения насчет собственных его дел, возложив на меня управление его имением, сказав притом: «Я желаю, чтобы ты адъютанта моего Баратынского взял с собою, он, Будберг и князь Голицын — мои главные лучшие адъютанты, по образованию их и способностям. Я затрудняюсь отпустить большую часть их, потому что уверен в усердии и привязанности их во мне и полагаю означенных трех и Крузенштерна оставить».

День моего отправления из Бургаса, и сообщения фельдмаршала насчет Польши.

День отъезда моего настал; граф зашел во мне и сказал: «Вероятно, ты сегодня не уедешь, потому что прибывший ночью фельдъегерь привез мне депеши, из которых видно, что государь наверное будет в Варшаве; весьма сожалею, что и я не могу быть там. Положение дел в Польше такого рода, что они во мне порождают некоторые опасения, но подобные замечания с моей стороны имели всегда ответом, что я все предметы вижу в мрачном виде; но я боюсь, что другие, находящиеся вблизи государя, смотрят на дела Польши слишком поверхностно и в том весьма ошибаются. Хотя справедливо, что благосостояние, порядок и даже богатство не только по наружности в течении последних 10-ти лет в Польше распространились между всеми классами тамошнего народонаселения; армия щегольски вооружена и кипит желанием сражаться, вообще поляки народ храбрый; но борьба мнений о необходимости конституционного правления, предпочитаемого законному монархическому, неограниченная свобода книгопечатания, которая в лживых софизмах излагает, что достоинство человечества состоит в достижении вольности, попирающей все формы прежнего законодательства, стремится к необузданному напряжению своеволия, разрушающего счастие, спокойствие и благосостояние народов. Эта свобода книгопечатания — губительный демон (!) нашего времени — приводит в восторг воображение пылкого юношества, воспламеняет в нем дух до исступления и фанатизма, угрожает Европе общим потрясением, низвергая в прах прежние законоположения, основанные на нравственности и христианской вере. Этот [67] демон разврата (!) со всеми спутниками нравственного преобразования (!) является под видом ангела спасителя в убеждениях таких народов, которые прежде этого имели самостоятельность, потому что слова: вольность, веротерпимость, человеколюбие, естественное право, человеческое достоинство возбуждают в них надежды на будущее благополучие, достижение которого соединено с совершенным разрушением нынешнего порядка вещей. Польский народ, по справедливости называемый северными французами, преимущественно принадлежит к этому разряду восторженных, которым усладительный яд обманчивой надежды на восстановление национальности доставляется из Франции, из недр вулкана, в котором в последние сорок лет накоплялись все материалы в политическим потрясениям Европы, изливавшиеся повсюду губительным пламенем. Австрия, Пруссия и Россия, по своей отдаленности от Франции, не тронуты еще этим пожаром; на их границах образовался вал сопротивления, воздвигнутый нравственными качествами их жителей и благосостоянием этих народов».

Особенности в выражениях и рассказах фельдмаршала — Суждения его о Россия, нравственном могуществе сей державы, о духе народном, сохранении древних обычаев и веры, о любви к Монарху, о русском дворянстве. — О губерниях Остзейских и о дворянстве того края.

Фельдмаршал в разговорах своих по делам службы изъяснялся обыкновенно отрывисто, пылкость воображения его не дозволяла ему продолжительных изложений, но в разговорах частных, в которых он непринужденно излагал мнения свои или сообщал события своей жизни, он с большою подробностию не упускал ни малейшего обстоятельства, служащего к пояснению его рассказа. В беседах со мною его отзывы состояли в ответах на мои вопросы, возражения или сомнения. Я о них здесь не упомянул, но представил только то, что потомству фельдмаршала могло быть интересно. В продолжение вышеупомянутого разговора граф продолжал:

— «До России этот губительный яд лжемудрия еще не проник и полстолетия протечет, пока он здесь станет известен. Под названием России я здесь понимаю общую массу народонаселения, за исключением части высшего дворянства, [68] иностранцев и богатейшего купечества. За этим исключением, общая масса народа вполне искренно предана еще добродетелям своей веры, святости древнего быта и обрядов, равно и национальным обычаям русского народа, в особенности верности, приверженности и любви к своему Монарху. Покорствуя законам и воле государя без малейшего прекословия или возражения, народ считает себя благополучным, наслаждаясь своим благосостоянием в безопасности имущества и личной свободы, а если он иногда подвержен случаям притеснения или несправедливости, то здравый смысл и природный ум приписывают таковые отступления от общего порядка личности противузаконно действующих чиновников, которые в каждом большом государстве и при лучшем государственном управлении всегда встречаются. Умеренные денежные подати не тягостны простонародью, источники промышленности у нас еще не исчерпнуты, народонаселение в отношении к пространству земли посредственно, так что еще 50 миллионов жителей могли-бы уместиться в России, находить в хлебопашестве достаточное пропитание. Россия втрое больше Европы и каждый член этой огромной державы, от государственного вельможи до крестьянина, убежден, что он под скипетром самодержавного государя единственно может найти свое благополучие. Даже всякий русский дворянин, за исключением весьма малого числа, которое воспитывалось в чужих краях, купечество, промышленники и даже хлебопашцы, способствуют все вместе русскому колоссу дать более и более твердости, так что этот исполин, на подобие пирамид египетских, может устоять против бурь времен в течение тысячелетия».

Я напомнил графу о заговоре, обнаружившемся в 1826 г. «Нарыв на здоровом теле нашей державы», — возразил граф, — «который следовало вырезать совершенно, чтобы навсегда истребить следы его. Конечно, подобный случай может опять появиться, но не ранее, как через 50 лет, т. е. после нового поколения; но мудрость и твердость правительства и тогда легко уничтожат его, как в первый раз. Целые династии могут исчезнуть на престоле, Равальяки и Анкарштремы могут появляться, но монархическое правление в России продолжится на многие столетия. Благословения подданных [69] останутся навсегда оборонительною защитою против руки святотатца, измены и возмущения».

— «Чистейшими перлами в короне русского государя являются провинции Остзейские. Дворянство тамошнее гордится нравом принадлежать к России и отличается верностию и преданностию к монарху. С мужеством и храбростию служит оно в рядах русской армии, стараясь пламенным усердием во всяком случае доказать на деле искреннюю свою приверженность к престолу и уподобиться во всем похвальном коренному русскому дворянству. К общему прискорбию, теперь породилась еще ревность со стороны последних к остзейскому дворянству. Причина этому, вероятно, состоит в том, что остзейцы на службе коронной остаются постоянно до старости лет и, возвысившись до звания государственного сановника первых двух степеней, продолжают свою службу до тех пор, пока она еще полезна правительству. В этих случаях они, признавая самих себя пасынками одной и той-же державы, переносят без ропота все неприятности и даже несправедливости своих главных начальников с редким терпением и самоотвержением в той уверенности, что правительство им отдаст некогда заслуженную справедливость. Потому и ныне многие отрасли государственного управления находятся в руках чужестранных и остзейских немцев, которые не подвергаются перемене в своих званиях. Но для уничтожения этой ревности я полагаю не бесполезным, ежели правительство предоставляло-бы остзейскому дворянству право принимать русские фамильные наименования, особливо тем, которые, происходя от смешанных браков, исповедуют православную веру. В течении пятидесяти до ста лет тогда по большей части исчезли-бы немецкие прозвания и исчезли-бы причины, вызывающие ревность и интриги, и даже ненависть и преследование».

Отъезд мой из Бургаса и приезд в Сатуново; неожиданное задержание мое там. — Письмо фельдмаршала, писанное мне по сему случаю.

К графу принесли депеши, приготовленные к отправлению со мною. «От тебя зависит уехать еще сегодня (была уже полночь) или завтра поутру по раньше», — сказал граф, передав мне все бумаги запечатанными. [70]

Я звал, что граф по делам службы не делал исключения из общего правила заведенного порядка и потому я не хотел отступить от обыкновения. Я отвечал графу: «Экипаж мой готов, ночь светла, и так позволь мне отправиться сейчас». Мы с ним простились.

Когда я приехал в Сатуновский карантин, меня и все, что было при мне, подвергли сильному окуриванию. Командир дунайского тет-де-пона, полковник Кокорев, объявил мне, что я на другое утро могу отправиться далее по дороге в Варшаву. Квартиру, отведенную мне в карантине, обставили часовыми, из чего я заключил, что меня считали зараженным чумою, и я опасался, что меня задержут, в чем я не ошибся. В полночь полковник Кокорев явился во мне с адъютантом графа Воронцова, привезшим ко мне письмо от его сиятельства из Одессы, в котором граф Воронцов весьма вежливо сообщил мне о полученном чрез графа Чернышева Высочайшем повелении не пропускать никого чрез Сатуновский карантин, не подвергнув его строжайшим карантинным постановлениям и задержанию в течении 14 дней. И так, исчезли предо мною все лестные надежды представиться лично Его Императорскому Величеству в Варшаве. Вследствие этого я отправил в Бургас к фельдмаршалу по эстафете все полученные от него депеши, известив его о случившемся, и просил о присылке мне палатки и съестных припасов. На третий день получил я от него следующий ответ:

«Любезный друг, сердечно сожалею, что распоряжение, из Петербурга полученное, вследствие недоверчивости наших высших властей, доставит тебе на несколько дней в Сатунове скуку и неприятности. Я надеюсь, что ты там не заболеешь и к приезду моему в тебе приготовишься, чтобы со мною отправиться в крепость Тирасполь, назначенную мне местом карантина. Ежели мост через Дуная у Сатунова будет наведен, то я в тебе приеду 1-го или 2 мая. Бургас 21 апреля».

Гр. Дибич-Забалканский.

Сообщ. Н. К. Шильдер.

(Окончание следует).

(Дальнейшее повествование опущено как выходящее за рамки сайта - Thietmar. 2019)

Комментарии

1. См. «Русскую Старину» изд. 1891 г., том LXIX, март, стр. 511-536.

2. Граф Дибич оказался хорошим пророком. Действительно, через 20 лет Россия могла-бы почти безнаказанно приступить к исполнению своей исторической миссии на Востоке. Но мы снова в 1849 году приступили к излюбленной и неблагодарной задаче: спасать Европу. — Н. Ш.

3. В немецком подлиннике сказано: «Dreipfuendigen Kanonen von Liitun».

4. Примечание барона Тизенгаузена. При назначении генерал-адъютанта Нейдгардта главнокомандующим на Кавказе я ему сообщал мнение фельдмаршала; впоследствии времени я об этом-же предмете обратился к начальнику моему, директору департамента военных поселений, генералу Корфу, с просьбою довести о том до сведения его императорского величества, но он отсоветовал мне.

5. День рождения графа Дибича, 1-го (12-го мая) 1785 года. — Н. Ш.

Текст воспроизведен по изданию: Фельдмаршал Дибич-Забалканский в его воспоминаниях, записанных в 1830 г. бароном Тизенгаузеном // Русская старина, № 4. 1891