-

ИМПЕРАТОР НИКОЛАЙ ПАВЛОВИЧ И ГР. ДИБИЧ-ЗАБАЛКАНСКИЙ.

Переписка 1828-1830. ¹

————

1829 г.

Адрианополь, 12 сентября.

Благоволите, Государь, принять мою верноподданническую и глубокую благодарность за новые милости, которыми Вы удостоили почтить меня и жену мою, по случаю взятия Адрианополя. Но признаюсь, что В. В. еще гораздо более наградили меня Вашим письмом от 1-го сентября. Ваше «спасибо» навсегда запечатлеется в моем сердце, равно как и правило: приписывать все Господу Богу, быть спокойнее, скромнее, великодушнее и последовательнее больше, чем когда либо. Да, Государь, я благодарю Бога за то, что умею понимать эти правила, — чем обязан дорогим моим родителям и августейшему примеру монархов, к которым Господу, по непостижимым путям Его, угодно было приблизить меня, столь необычайным образом. Надеюсь на Бога, что в скором времени ратификация мирного договора избавит меня от помышлений о военных операциях; но я отнюдь не стану терять из вида их возможности.

Я задержал фельдъегеря на один день, надеясь, что турецкая ратификация может прибыть сегодня; но долее уже не могу его задерживать. [396]

Киселев приказал Гейсмару опять перейти за Дунай около Рахова и занять Врацу; сам он намеревался последовать за ним, с резервом. Я написал ему, что бы остановился; но в случае, если бы Скутарийский паша, помимо всякого вероятия, не остановил своего движения на Филиппополь (о чем я уже весьма серьезно приказал предупредить его), то мы поставим его между огней и этим, при помощи Божией, окажем великую услугу европейской Турции, освободив ее от скопища солдат-разбойников, предводимых начальником, изменившим своему государю. Должен был я, также, послать ген. Сухозанета в Демотику, что бы снова обезоружить этот город, не хотевший принять наших уланов, возвращавшихся из Изеполя. К счастию, это обошлось без пролития крови; а между тем, показать такой пример всегда хорошо. Впрочем, в этом случае был, кажется, отчасти виноват ген. Шереметев, который и получил заслуженный им выговор за самовольные действия при освобождении греческих рабов.

Здоровье Толля, к несчастию, снова начало слабеть весьма чувствительным образом, и он в особенности страдает нравственно, помышляя о своем многочисленном семействе и видя внезапную кончину многих, знакомых ему, генералов и полковников. Так как это удивительно действует на его пылкое воображение, то я, вместе с докторами, полагаю, что продолжить его пребывание здесь значило бы подвергнуть его существенной опасности. И так, я возьму уже на свою ответственность разрешение ему отправиться в путь, дабы переменою воздуха и, в особенности, надеждою увидеться с своим семейством, спасти для В. В-ва столь отличного и преданного слугу, — не смотря на страшную пустоту, которую я буду ощущать по удалении моего первого, лучшего и усерднейшего помощника и друга.

На первое время постараюсь вести дело непосредственно с начальниками различных отделов и надеюсь, что Бог подкрепит мое здоровье, которое, к несчастию, не всегда соответствует моим желаниям. Повторяю В. В-ву, что из числа лиц, могущих занимать подобное место, знаю только Нейдгардта, к которому буду иметь доверие и с которым привык работать, — потому что Киселев не захочет вернуться к этой должности. — Я ни от кого не буду отказываться, потому что убежден, что на службе люди должны приспособляться к своим обязанностям и иметь достаточно твердую совесть и волю для поддержания законов, данных Государем; но я имел в виду лишь ту степень сердечного доверия, которым мог бы пользоваться как рычегом весьма сильным и весьма полезным, — и я высказал это с тою же откровенностию, с какою говорил Вам, [397] что уверен в Толле, усердие коего к делу превзошло даже мои ожидания.

Алексей Орлов, не смотря на его исполинское здоровье, все-таки захворал местною лихорадкою; но, к счастию, она не злокачественна, и ему уже гораздо лучше. Он повергается к стопам В. В-ва, равно как Пален и Толль.

После ратификации, я сделаю все, что можно, для отправки войск согласно начертанию, которое В. И. В-во мне сообщили. В настоящее время, и пока мы не устроимся хорошенько на наших зимних квартирах, мне понадобится однако удержать за Балканами 7-ю дивизию и одну Бугскую бригаду. Надеюсь, что в течении зимы им возможно будет последовать за своими корпусами.

Полагаю тоже необходимым, до нашего возвращения, оставить 17-ю дивизию при будущем 3-м корпусе, а 10-ю при 5-м, для избежания весьма значительных маршей и контр-маршей. — О всем этом напишу гр. Чернышеву подробно, с ближайшим фельдъегерем.

_________________________________________

Адрианополь, 15 и 16 октября 1829 г.

(Перевод с французского). Вопреки моим желаниям, вероломство Скутарийского паши повлекло за собою те последствия, которых я заранее вынужден был опасаться, вследствие недостатка энергии, которым турки, вообще, отличаются при ведении своих дел. Положительные и неоднократные его заверения, соединенные с свойственным ему коварством, понудили Киселева и Гейсмара действовать согласно смыслу данных им инструкций; последний, быть может, даже слишком увлекся, — но увлекся хорошим военным принципом: идти вперед, что бы лучше видеть. Таким-то образом, отряды их прибыли в Габрово и в окрестности Софии и овладели последними дорогами черев Балканы, бывшими еще во власти турок.

Движение Киселева, слава Богу, не повлекло за собою столкновения с турецкими войсками; но арнауты Скутарийского паши стали стрелять по войскам Гейсмара, хотевшим пройти черев занятое ими дефиле; поэтому генерал сей взял их окопы с 3-мя пушками, потеряв при этом одного офицера убитым и несколько солдат ранеными. Урон албанцев был тоже, кажется, весьма незначителен. Гейсмар велел возвратить им отнятые у них обозы и запретил преследовать их. Я же, кроме того, приказал возвратить им и пушки, как взятые после заключения мира, а наши войска [398] отвести на прежние позиции, так как Скутарийский паша остался на своей. Но отступать я приказал не ранее, как ген. Лошкарев займет Журжево; ибо я опасаюсь, что медленность, с которою, в этом случае, вел. визирь исполняет повеления своего правительства, находится отчасти в зависимости от родственных связей с Албанским пашею.

Имея в виду, что султан действует, кажется, весьма чистосердечно, — что хатти-шериф касательно Сербии написан условленными выражениями, — что 100 т. червонцев торгового вознаграждения прибыли сюда и частию уже приняты, что повеление очистить Журжево повторено, и что урок, данный Скутарийскому паше, научит визиря скорому послушанию, — я уже начал движение 2-го корпуса; а вслед за сим, как только получу известие о сдаче Журжева, поведу войска на зимние квартиры.

Турецкие уполномоченные, кажется, довольны прямотою наших действий в этом случае, как и во всех прочих; прибытие же ратификаций, которые фельдъегерь Князев привез вчера, преисполнила меру их удовольствия. Завтра мы обменяемся ратификациями, и я считаю возможным уже предварительно, с этим же курьером, сообщить о сем В. И. В-ву; но не посылаю еще официального рапорта, изготовление коего, вместе с упаковкою, потребует 48-ми часов; полагаю послать его с полковником Будбергом.

_________________________________________

До сего места я написал вчера, дабы не потерять ни одной минуты после обмена ратификаций. Я только что возвратился с этого важного обряда и весьма счастлив, что могу принести Вам, Государь, мои верноподданнические поздравления.

Всевышний, благословив великодушные стремления В. В-ва в этой войне, да сотворит, по милости Своей, что бы мир сей был продолжительным и всеобщим. Европа весьма нуждается в том, чтобы все старания направлены были на устройство внутренних дел, более или менее запущенных вследствие ложной политики завистников славы Вашей и славы России, которые между собою нераздельны, — политики, обратившейся во вред отчасти самим же противникам этим.

_________________________________________

Адрианополь, 29 октября 1829 г.

(Перевод с французского). Известия, которые имею счастие представить сегодня, через гр. Нессельроде, имеют все характер успокоительный. Дело, происшедшее у Бейбурта, достойно [399] сожаления, по потерям в людях с обеих сторон, после заключения мира; но сами турки виноваты, потому что не отослали Дюгамеля ранее. Я надеюсь, что этот важный урок, данный им гр. Паскевичем, будет иметь столь же хорошие последствия в Азии, какие здесь имело небольшое дело Гейсмара; потому что после него и после движения Киселева к Габрову, а Ридигера против Мустафы-паши, турки, албанцы и даже греки сделались гораздо сговорчивее, видя, что хотя к их глупостям относятся и снисходительно, но над бравадами их смеются и умеют наказывать, если он превышают меру. Подобно сему, кажется, и замедление сдачи Журжева происходило, в начале, от подозрительности турецкого правительства, не считавшего ратификацию обеспеченною, — а повидимому и вследствие некиих злокачественных дипломатических интриг, поддерживаемых партиею недовольных и партиею греческою, которые об желают нового разрыва. Вел. визирь воспользовался неясностию первоначальных приказаний, думая выслужиться этим перед султаном и для сохранения благовидного предлога к сношениям с Скутарийским пашею, в коем сохраняет для себя поддержку. Вопреки всему этому, и сколько я уже не имел случаев видеть двуличность восточных людей, не думаю, что бы после нынешних, весьма точных, повелений султана и после официального заявления Решида-паши об отдании им приказа сдать Журжево, — что крепость эта нам уже не сдана, или не будет сдана через несколько дней. — Давно пора было бы развести войска по зимним квартирам, тем более, что нынешнею осенью опять начались дожди.

Здешние уполномоченные, получившие повеления оставаться тут до моего отъезда (что очень хорошо для побуждения вел. визиря к поспешности), а равно и все, их окружающие, вполне довольны. По случаю ратификации мира, я устроил для них фейерверк; затем прибыли богатые подарки, которыми В. В. удостоили их; и наконец третьего дня, я произвел перед ними парад и маневры восьми полков 16-й и 18-й пех. дивизий (каждый в состав одного слабого баталиона) и 4-го Бугского полка, при 24-х орудиях. Восхищение, этим смотром произведенное, было весьма сильно.

Полагая, что В. И. В-ву будет приятно иметь известия из Константинополя от очевидца, я воспользовался отправкою некоторых бумаг, что бы послать туда адъютанта Бутурлина; он прибыл как раз во-время и присутствовал на балу, который дан был сэром Гордоном, по случаю заключения мира. Все подробности, им [400] сообщенные, весьма интересны, равно как и рассказы о всеобщем удивлении великодушию В. В-ва, высказываемым и турками, и иностранцами, и всеми партиями.

В Константинополе мнения, повидимому, весьма разрозненна. Партия, преданная султану и идеям, которые (как бы они ни погрешали в частностях) одни только способны поддерживать это дряблое здание в качестве европейского государства, — партия эта, кажется, весьма слаба. Большинство утомлено нововведениями, часто пустяшными, всегда стеснительными и нередко противными религии и обычаям. Есть еще партия (теперь представляющая меньшинство, но, после бедствий войны, начинающая действовать смелее), это — бывшие янычары, жаждущие отомстить за кровь своих товарищей и пролить ее еще во стократ более, дабы пограбить и достигнуть власти. Партия сия с каждым днем все более и более возвышается в общественном мнении. Это — турецкие якобинцы! Мне кажется заслуживающим величайшего внимания такое положение Оттоманской империи, о котором не только сообщают мне все лица, посылаемые в Константинополь, но в котором я мог удостовериться особенно с тех пор, как мы находимся в стране, населенной всеми существующими партиями, сдерживаемыми лишь силою заявленной Вами воли. Меня не удивит, если Лондонский кабинет, — столь быстрый в своих решениях, когда дело касается общих интересов, — имея точные сведения обо всем этом, станет действовать в дух весьма отличном от того, который заставлял его поддерживать Порту. Я полагаю, что для нас было бы весьма важно знать настоящее по сему предмету мнение Сен-Джемского кабинета.

Я только что хотел отправить сего фельдъегеря, как прибыл другой, посланный из Петербурга, 13-го числа Повергая к стопам В. И. В-ва глубокую мою благодарность за медали, которые Вы изволили мне прислать, ровно как за милости, дарованные моим главным и достойным помощникам, я спешу употребить все мои старания, что бы хорошо исполнить повеления Ваши, касающиеся изменений в гарантиях. Я уже представлял В. В-ву те причины, по которым считаю невозможным начинать переговоры о сем с здешними делегатами, после ратификации, так как они не имеют на то необходимых полномочий, а особенно потому, что они слишком робки для того, что бы заводить речь о чем нибудь выходящем из пределов их инструкций.

Посему думаю, что лучшим и быстрейшим средством будет — поручить это дело гр. Орлову. Желаю от всей души, что бы ему, [401] с его изворотливостию и знанием дела, и при помощи искусных внушений, добиться согласия на занятие Карса и Бабадага, взамен княжеств, а, особенно — уступки азиатских провинций и флота в счет денег, которые должны быть уплочены. Но я должен еще раз, с полною откровенностию, повторить В. И. В-ву, что считаю эту задачу бесконечно-трудною. Я продолжаю опасаться (вопреки доводам, изложенным в только что полученной мною ноте графа Нессельроде), что одна лишь Австрия и те континентальные державы, которым не хотелось бы ссориться с нею (чего им вовсе и не понадобится из-за такой безделицы), смотрят с некоторою завистию на продолжительное занятие княжеств; да и эту зависть можно будет устранить, объявив о назначении туда господаря и очистив эту страну от наших войск, как только реформы в оной сделают это возможным; потому что для нас вполне достаточно одной Силистрии с хорошо устроенным мостом и военною дорогою. Вместе с тем, подати, взимаемые с княжеств, без всякой иной враждебной меры, послужат нам обеспечением капитальной суммы вознаграждения, в скорейшей уплате, которой сама Австрия будет тогда заинтересована. Это мнение мое может быть ошибочным, но я должен его высказать перед В. И. В-ом. Один или два моста на Дунае никогда не могут повести к изменениям в военных операциях, ибо обладая Силистриею, мы обладаем и всем Бабадагом; а Кистенджи не может устоять против сколько нибудь серьезной атаки. Впрочем, Мангалия и Коварна (особенно, последняя) представляют более удобные порты; а Варна, с несколькими временными укреплениями тотчас же доставит нам лучший и надежнейший опорный пункт для наступательных действий, если бы обстоятельства нас к тому понудили. —При этом случае, не стану скрывать от В. И. В-ва моих опасений, как бы Австрия, (которую я никогда не признаю вероломною, но всегда испокон-века — подозрительною и коварною) не постаралась возбудить между нами новые поводы к раздору, дабы разрушить союз морских держав, который так для нее неудобен и который, не смотря на малую успешность трактата 6-го июля, все-таки повел (конечно, вопреки ее желанию) к самым блестящим результатам.

Осмелюсь еще выразить мое мнение, что по восточным вопросам, — при настоящих обстоятельствах, и пока настойчивостию В. В-ва не будет создан превосходный силами флот, — мы должны действовать в согласии с нашими морскими союзниками. Им [402] хочется приобрести выгоды для торговли; но эта же торговля составляет и нашу главнейшую выгоду.

Вопреки всем этим соображениям, продиктованным безграничным усердием подданного, В. В. будьте уверены, что я сделаю все для меня возможное для успешного осуществления проэкта относительно гарантий, согласно последним повелением, сообщенным мне вице-канцлером; и я, опять-таки, радуюсь, что предложил Вам Орлова, который, зная дело и достойный полного доверия, в состоянии будет, при помощи Божией, довести это до желаемого конца.

Император Николай— гр. Дибичу. ²

С.-Петербург, 27 ноября.

(Перевод). Вот уже около пяти недель, что я не мог писать вам, любезный друг. Вам, конечно, уже известна та глупая причина, которой я обязан был чем-то в роде горячки, державшей меня около четырех недель в постеле и сделавшей меня достойным принадлежать к С.-Петербургской инвалидной команде, — потому что я не только не имел возможности пошевелиться, но был совершенно неспособен заниматься, и даже слушать разговоры о делах. Но вот уже неделя, как я, благодаря Бога, нахожусь в полном выздоровлении и приятель мой Эдуард ³ изображает из себя генерального докладчика по государственным делам. Жена же моя, во время моих лихорадочных припадков, была столь одолжительна, что читала мне все, что я мог слушать, в том числе и ваши три письма, предшествовавшие курьеру, привезшему известие о сдаче Журжи. — Поговорим о ваших письмах. Мне нет надобности говорить, с какою радостию и удовольствием я видел и оценил весь ваш образ действий, как относительно уполномоченных, так и вообще относительно всех ваших сношений с Константинополем. Нечаянное прибытие Халиля-паши, конечно, стеснительно; но если тут есть задние мысли, или же, если есть последствие какой нибудь английской интриги— над ними и трясись! Но мы съумеем преодолеть их лицемерие и разрушить любезные расчеты наших любезных друзей — прошу не прогневаться. [403]

Все распоряжения, сделанные вами, любезный друг, относительно возвращения войск и, именно, 2-го корпуса, так согласны с тем, чего я желал, что кажется как будто мы соображали это вместе, в известном вам кабинете, где надеюсь вскоре увидеться, с вами. Не могу однако скрыть от вас, что известия о чрезвычайно суровой погоде, которая, по слухам, господствует в Бессарабии и на всем нашем юге, серьезно меня пугают по тем последствиям, которые это может оказать на здоровье войск в стране, лишенной всякого приюта, и в которой, при всем желании, нельзя доставить войскам необходимой помощи для ограждения их от холода и непогод. — Поговорим о Нейдгардте. Боюсь, что мы, помимо нашего желания, наделали глупостей. Не знаю как, но должно быть были недоразумения во всем ведении этого дела. Как только вы написали, что желаете иметь его при себе, я принял меры, чтобы он мог к вам поехать, — если бы только это оказалось возможным. Уже в Тульчине я застал его настолько больным, что он просил меня уволить его в отпуск, как только гвардия вернется из лагеря. В то время, как вы мне писали, что бы просить его к себе, он только что получил свой отпуск и через несколько дней прибыл сюда. При первом же свидании я объявил ему о том, что его касается и нашел его хотя весьма больном, но готовым исполнить всякое поручение, какое я заблагорассудил бы ему дать; но мне достаточно было его увидеть, что бы понять, что это было бы почти бесполезною жертвою и что он, может статься, не вынес бы и одного путешествия. Мне казалось, что я довольно ясно сказал вам это и я с нетерпением ожидал вашего сообщения о том, кого избрали на его место. Но затем я вижу из вашего письма, что вы все еще рассчитывали на его скорое прибытие и, кажется, думаете, что дело уладилось. Посему повторяю, что тут я не могу исполнить вашего желания; тем более, что это была бы лишь иллюзия. Кроме того мне кажется, любезный друг, что необходимость иметь его при себе теперь уже не столь велика, как в то время, когда вы впервые просили меня об этом; отношения наши к Турции день ото дня становятся дружественнее; никаких военных действий не предвидится; часть наших войск уже вернулась в пределы империи, а следовательно и действующая армия настолько же уменьшилась. И так, в занимаемой вами стран остается только сделать административные распоряжения, которые — как бы важны он ни были — не требуют, кажется мне, присутствия такого человека, как Нейдгардт. Разве в числе [404] способних офицеров, находящихся еще в вашей армии, не сыщется кого нибудь, кто бы мог (для того, что еще остается сделать) исполнять должность начальника Главного Штаба. Признаюсь вам, что мой выбор в этом случае пал бы на начальника штаба 3-го корпуса, Горчакова, которого храбрость, усердие и отличное знание фронта представляют, повидимому, все качества, нужные для исполнения этой обязанности, при настоящих обстоятельствах. Впрочем не думайте, что я настаиваю на его выбор более, чем на всяком другом, который вам казался бы подходящим; но, повторяю: мой выбор пал бы на него. И так, любезный друг, выбирайте и, не ожидая моего утверждения, как только ваш выбор будет сделан, считайте это дело поконченным.

Очень рад, что Орлов наконец уехал, хотя одобряю побуждения, заставившие вас не отсылать его ранее. Пора уже, что бы в Константинополе увидели лице, носящее русский мундир, наблюдающее за собственными нашими делами; да и пора, нам самим яснее видеть, что там подстраивают наши приятели. Я узнал, что вас, так же как и меня, взбесило появление английского фрегата на Черном море; это еще штука во вкусе наших лондонских друзей. Меня это так рассердило, что я чуть было опять не схватил лихорадки; надеюсь, что это не отразилось на посланных вам вследствие сего приказаниях и что вы найдете, что я был прав, требуя подобного возмездия. Пускай-ка наш приятель Орлов поратоборствует.

Полагаю, любезный друг, что на сей раз довольно для бедняка-инвалида, с трудом еще подписывающего свое имя. Боюсь даже, что бы вы не нашли каких нибудь следов лихорадки в самом слог моего письма; но что же делать? — всему свое время, и я начинаю опять впадать в детство, хотя говорят, что я не так давно еще и вышел из детских лет. То только верно, что я вас все-таки очень люблю, и очень рад, что могу вам выродить это, хотя и чужою рукою, но тем же горячим сердцем, которое вас любят и уважает, с тех пор как мы вместе, и которое не изменится до конца жизни.

Ваш душею и сердцем Н. [406]

Гр. Дибич — императору Николаю.

Бургас, 6 декабря 1829 г.

Благоволите принять мои поздравления с сегодняшним праздником, в который столько верных подданных, с обновленным усердием, возносят к престолу престолов свои молитвы о Вашем счастии и августейшем здравии.

Известия из Константинополя, сообщаемые мною сегодня графу Нессельроде, будут — надеюсь — приятны В. И. В-ву.

Прием, сделанный гр. Орлову, превзошел наши ожидания. Личное поведение султана, образ его выражений, относительно намерения добросовестно выполнить мирные условия, и устранение, с [407] первых же шагов, политического этикета — все это весьма хорошие предвестники.

Крайняя вежливость Хозрева-паши и поведение Рейс-эффендия, повидимому, склоняющегося к нашей политике, которую он, может быть, считает (и весьма справедливо) гораздо более благоприятною для порты, нежели политику современного Карфагена, — все это кажется мне добрым предзнаменованием для Орлова, которого твердый и прямодушный образ действий заслуживает, по моему мнению, величайших похвал.

Контр-адмирал Соколовский был у меня третьего дня; для встречи Рибопьера он приготовляет корабль «Парменион», а засим поднимает свой флаг на «Пантелеймоне»; который остается у него один, потому что «Эривань» отослан им несколько дней тому назад, по причине находившегося на этом корабле слишком большого числа лихорадочных. Впрочем, у больных этих нет никакой заразы, — как и у всех тех, которые отправлены с берегов Румилии, потому что гнилая лихорадка — не чума, и принимаются все, человечески-возможные меры для того, что бы не отсылать ни одного человека, не только имеющего признаки заразы, но даже подозрительного в этом смысле. К великому счастию, мы, во всей Румилии, имеем лишь весьма мало больных такого рода.

Я просил у адмирала Грейга дать фрегат, для возвращения гр. Орлова. Он только сегодня, т. е. через два месяца, ответил мне, что назначает для сего «Эривань». Но так как судно это отплыло уже несколько дней тому назад, не ожидая никакого приказания с моей стороны, то надеюсь, что г. адмирал прикажет быть на готове какому нибудь другому фрегату; ибо я полагаю, что не соответствует достоинству чрезвычайного посла В. И. В-ва оставаться на Босфоре без военного пристанища.

Я не считаю себя в праве повторять г. адмиралу Грейгу изъяснение подобного требования, если отсылают даже те суда, которые подчинены мне непосредственно, сообщая мне об этом уже потом; но считаю долгом всенижайшую мою просьбу представить прямо В. И. В-ву, и полагаю крайне необходимым, что бы на будущее время сухопутные и морские силы (раз, что они должны содействовать достижению одной и той же стратегической цели) имели одного начальника; замешательства, которые возникнут в противном случае, всегда будут иметь более или менее пагубные последствия. [408]

Холода, которые 20-го ноября достигли такой силы, что замерз Дунай, а тотчас затем и Одесский рейд, превратились в оттепель, и зима делается, невидимому, довольно сырою. Несмотря на это, болезни, благодаря Бога, начинают прекращаться, по крайней мере здесь.

Комментарии

1. См. «Русскую Старину» изд. 1880 г., том XXVII, стр. 95-110, 511-526, 765-780; т. XXVIII, стр. 409-428; т. XXIX, стр. 891-934. Изд. 1881 г., т. XXX, стр. 105-130; т. XXXII, стр. 287-302, 705-720. Изд. 1882 г., т. XXXIV, стр. 155-176; т. XXXVI, стр. 77-94.

2. Писано рукою гр. В. Ф. Адлерберга, но подписано самим Государем.

3. Граф Владимир Федорович Адлерберг. — Ред.

Текст воспроизведен по изданию: Император Николай Павлович и гр. Дибич-Забалканский. Переписка 1828-1830 гг. // Русская старина, № 1. 1883