ДАВЫДОВ В

ДАВЫДОВ В. П.

ПУТЕВЫЕ ЗАПИСКИ

Другую черту, не менее характеризующую здешние обычаи, представляет огромное скопище человеческих костей. По смерти монаха, прочие братия хоронят его, но по истечении известного срока снова вырывают истлевшие останки его, и складывают кости в большой подвал, который посещают время от времени, замечая, нет ли в некоторых из костей благоухания? Это место, наполненное черепами и костями, служит и на другое употребление: когда кто-либо из монахов, подозреваемый в каком-нибудь преступлении, не сознается в вине своей, его посылают на несколько дней на жительство к мертвецам; часто случается, что не имея ничего другого перед глазами, кроме костей, мрачной картины человеческого ничтожества, [149] преступник сознается в истине. Обличенным предписывается, смотря по степени вины, или кланяться известное число раз костям, или за преступление более тяжкие, брать их к себе в келью, для того, чтобы иметь беспрестанно пред своими глазами.

Прекрасный день кончил я прогулкой к соседнему хутору, принадлежащему одному из Лаврских монахов; он окружен масличными и кипарисными деревьями, и весь покрыть виноградом, ветви которого обвились вокруг дома и перевешиваются с одного дерева на другое. [150]

Пятница, 11 сентября (30 по с. ст.). — Все дни рылся я в библиотеке и разговаривал с монахами на счет управления монастырей на Святой Горе и в огромных имениях, которыми они до сих пор пользуются. Сколько могу судить по словам их, они почти независимы от Константинопольского Патриарха и имеют род союзного правления, которое сосредоточивается в местечке Карфе. Представители каждого монастыря, которых всех более двадцати, собираются там, и составляют род сейма, для совещания об общих делах. Однако ж между всеми монастырями пять, и в том числе Лавра, имеют старшинство над другими, и представителю одного из них, по очереди, вверяется на год главное управление делами Святой Горы. Он представляет ее во всех делах и сношениях с турками. Лаврский монах занимает теперь это важное и почетное место. Греческая [151] революция причинила немалые потери здешним монастырям, и особенно Лаврскому; монахи рассказывали мне, что по восшествии Короля Оттона на престол Греческий, разные имения их в Морфе, Негропонте и других греческих островах, стоившие мильонов, были отобраны у них. Но в Турции имения остались за ними, именно на острове Крите, где они имеют один метох, или хутор, в Адрианополе, где находится, принадлежащая им церковь, в. Валахии и на самой Святой Горе, и притом они посылают во все стороны, для собирания милостыни, а потому должно полагать, что они имеют весьма порядочный доход, но до какой суммы именно доход простирается, я не мог узнать. Гораздо охотнее говорят они о своих потерях, нежели об имениях, которыми еще владеют.

Исследования мои в библиотеке, как ни были неудовлетворительны, не остались однако ж совершенно тщетны; я нашел в них, между прочим, следующие книги, которых не выказываю вовсе самыми важными в библиотеке, но привожу только потому, что они попались мне под руку в числе многих, которых вовсе не мог или не успел я разобрать: [152]

Деяния седьмого собора в царствование благочестивой Императрицы Ирины, невесты Константина Копронима (рукопись на бумаге).

Деяния Царские, в 14-ти книгах (напечатанные в Париже 1647 года, в 7-ми частях, в лист).

Летопись от Троянской войны до взятия Константинополя (рукопись в одной части в 4).

Объяснение священных и божественных канонов святых апостолов, вселенских соборов, местных и частных соборов, и святых отцов (прекраснейшая рукопись, переписанная, в 1565 году, монахом Иоанном Малаксо, на полупергаменте, одна часть в лист).

Хронологическая таблица (в стихах), написанная Константином из Манасы, (переписанная в 1737 году, одна часть, в 4). [153]

Евангелие и Деяния Апостольские, с предисловием Мартына Лютера — тексты греческий, латинские старый и новый, и немецкий.

Извлечение из Гомера и Пиндара; последние с комментариями Фомы Магистра, Махопула и Макутла, те и другие с надстрочным объяснением в прозе на греческом языке. Греческого заглавия я не мог переписать; рукопись в малую четверку на бумаге.

Евангелие, на греческом языке; рукопись на пергаменте; когда написана не означено, но, судя по почерку в ХІ-м, или в XII веке).

Евангелие, на греческом языке, прекрасно переписанное на пергамент, с живописными изображениями Евангелистов (по почерку можно отнести к XI-му, или ХІІ-му веку).

Деяния и послания Апостолов, по-гречески, вполне, в том порядке, какого держится Церковь, с изображением Евангелистов (на пергаменте; по курсивному письму должно полагать, что писана в ХІІ-м столетии; в переплете, с изгладившимся русским письмом).

Толкование Симплиция на физику Аристотеля по-гречески. (Вместо надписи служат несколько стихов, в которых сказано, что Феодора, племянница Императора Михаила VIII от 1260 до [154]

1280 переписала собственноручно всю книгу. Она писана курсивом, но весьма повреждена от червей).

Летопись всемирная преосвященного Димитрия, Митрополита Ростовского и Ярославского, от начала миробытия до Рождества Христова сочиненная. (Рукопись русская, 1758 года, на бумаге, в лист).

Последние пять книг попросил я старшин монастырских уступить мне. Они отказала сперва на отрез, но на следующий день пришли в мое жилище и объявили торжественно, от имена всех братий, что книги уступаются мне в память пребывания моего в Лавра, и что мне предлагают оставить им памятник на возобновление развалившегося киоска пожертвованием суммы. По получении потребной суммы, книги были мне выданы. [155]

МОНАСТЫРЬ СВ. ПАВЛА. Воскресенье, 13 сентября (1 по с. ст.). — Вчерашний день употребил я на восхождение до самой вершины Афонской горы, чтобы таким образом вдруг ознакомиться с местностью, как горы, так и ее окрестностей. Гг. Ефимов и Френ некончил еще начатых рисунков, представляющих живописный Лаврский монастырь, и потому отправился я без них, в сопровождении г. Петрашевского и двух провожатых. Я вооружился компасом с диоптрами; мне хотелось составить небольшую ландкарту горы, куда приходит столько поклонников из России. Мы поехали на мулах; довольно долго в виду у нас с левой стороны был Архипелаг, или Белое море, как его здесь называют. Бока горы, то выходят резко в море, то образуют углубления, в которых море составляет заливы, и следуя этой извивистой линией, мы, то углублялись в долину, где с трех сторон были [156] окружены зеленой горою, а с четвертой морем, то выезжали на выступающую горную часть дороги, и таким образом теряли из вида и опять видели, раз пять; или шесть, гостеприимную Лавру, которая представлялась памяти моей, с ее черными иноками и большими кошками, почти домашней картиной.

Дорога, где мы ехали, составлена из больших камней, которые отшельники с трудом переносят в ночное время и сбивают вместе. Уже приближаясь к краю юго-западному горы, мы увидели вершину Дифона, второстепенной ветви самого Афона, и начали здесь подниматься. С весьма немногих сторон виден самый Афон, потому, что второстепенные массы отовсюду окружают его. Дорога наша была осенена множеством прекраснейших деревьев, между коими часто встречаются вечнозеленые лавры и дубы. Наши мулы находили извивавшуюся между ними тропинку, и довезли нас до часовни Пресвятой Богородицы, где зелень прекращается и гора становится камениста и крута так, что здесь надобно идти на нее пешком. Тут прекращаются деревья, и ходя по рубежу горы можно видеть, с одной стороны открытое пространство моря, а с другой опускающиеся [157] постепенно зеленые холмы Афона. Восход по сей последней части горы тяжел, но, по моему мнению, этого труда нельзя сравнить с трудом, какой испытывает взлезая на вершину Везувия, где составленная из золы почва рассыпается под вашими ногами. Несмотря на ясный солнечный день, на вершине было очень холодно, и наши провожатые развели огонь у дверей бедной часовни, которая выстроена на этой возвышенной точке и вся покрыта написанными на стенах именами поклонников.

Вид, представляющийся отсюда, самый прекрасный, какой только можно себе вообразить: описать его нельзя, и даже передать в красках было бы невозможно, потому, что вся эта панорама оканчивается вдали, а начинается ниже ног ваших. По некоторым существующим здесь преданиям, Сатана взводил на эту точку Сына Божия, и отсюда показал ему пространство земли на которую обещал ему обладание, если бы согласился он ему поклониться. — Какой бы вес предание само по себе ни имело, один выбор этой горы народом для такой легенды показывает как обширен и красив должен быть вид отсюда. Спереди, т. е. обращаясь лицом к югу, можно видеть море, усыпанное островами, и [158] распознавать их до самого Негропонта, как будто на ландкарте; из этих островов, самые отдаленные виднеются только, как точки; налево, т. е. к востоку, хотя не без труда, можно видеть все пространство до берега Малой Азии и Дарданелльского пролива; на право, т. е. к западу видны Олимп, Пинд, и другие горы древней Фессалии; наконец, с четвертой, или скверной стороны, Афонская гора спускается волнами зеленя до Македонской равнины, и точки, которые белеются в разных сторонах, но особливо близ моря, показывают места монастырей, ничтожных для зрения отсюда, как все то, на что глядим мы с высоты. В созерцании подобного вида есть какое-то необъяснимое, драматическое наслаждение, и разные предметы, хотя и неоживленной природы, при взаимных друг с другом отношениях становятся в глазах наших почти похожими на человеческие лица, которые, действуя и разговаривая друг с другом, выказывают свой характер. Здесь, одна гора, возвышаясь на горизонте так постепенно, продолговатою наклонностью своей к своему высшему пункту, представляет душу, которая, познавая всю красоту неба и возвышаясь к небу, все еще содержит себе много человеческих чувств и [159] любви к человеку. Возле нее видна другая гора, которая поднимаясь круто с равнины, кажется, нахмурила брови и грозит разрушением своей громады: не уподобляется ли она духу человека, который, чувствуя себя выше других, взлетел круто и гордо вверх, и на конце своего полета, как мизантроп, находит собственное свое возвышение тягостью? А острова, рассыпанные столь щедрой рукою по солнечным водам Архипелага, как будто для того сгустились на одном пункте, чтобы беседовать о прежних мифологических радостях Греции, а в другом направлении рассыпались, как будто для того, чтобы наблюдать Палестину и Египет! Все вместе, видимые одним взглядом, с синими берегами Фессалии, кажется, как будто соединились в удивительной гармонии для того, чтобы совокупно воспеть хвалу своему Творцу.

Солнце катилось уже к западу, и захождение его доставило мне случай видеть странное явление: тень, отброшенная горою на море, в направлении востока, образовала пирамидальную форму, конец которой становился ежеминутно острее, по мере того, чем более приближался он к горизонту. Наконец, он достиг горизонта, и пирамиде должно бы быть пересеченной в [160] его линии, но вместо того, вдруг увидел я острый конец подымающимся на небо, как будто какая-нибудь дерзкая философия, которая, измерив дела земные, вдруг покушается подвергнуть и небесные тайны своему слабому суждению. Все бывшие со мною на горе были свидетелями такого странного явления (Бывши в Берлине я сообщил мое наблюдение над тенью Афона Гумбольдту, и он объяснял его действиям миража (mirage), полагав, что тем горы падала на воду и отсвечивалась от воды на небе; но нельзя полагать, что выпуклость земли тому причиной, потому что острый конец тени должен бы совсем потеряться.).

Когда сошел я вниз к часовне Богородицы было уже совсем темно, и мы не могли ехать на мулах, потому, что не могли разглядывать ветвей деревьев, между коими ехали. Провожатый наш привязал свечку к древесной ветви, и шел впереди, а мы пустились за ним по камням, и беспрестанно спотыкаясь, окончили наконец утомительный путь свой у хижины одного монаха, называемой здесь керассиа. Нельзя было похвастаться гостеприимством хозяина; мы насилу добились у него входа. Почти принудив его отворить нам дверь, вместо ужина получили мы от него только по нескольку сухих винных ягод, и легли спать на полу. Оставив наш [161] приют, сегодня утром, до обеда, прибыл в Ливру, и тотчас потом простились с ней, провожаемые монахами почти до морского берега. Тут нашли мы провожатого, знающего несколько русский язык; по приказанию прочих братий, он должен был сопровождать нас по всем окрестностям и указывать нам все их редкости.

Мы плыли около южного берега Афонской горы, и обогнули южный мыс его, называемый мысом Святого Георгия.

Нельзя было без живейшего участия смотреть на пещеры отшельников, врезанные в скалы, и, так сказать, висящие над морем. Наш чичероне-черноризец показал нам, между прочим, одну, в которую монах не может иначе попасть, как только спускаясь со скалы по веревочной лестнице. Каково должно быть положение этих отшельников в то время, когда наступает старость, лишающая их бодрого движения членов и нередко угрожающая опасностью, даже посреди всех удобств самой спокойной жизни! Случается, что находят тела их разбитыми на скалах, от падения, и нам показали одно место, где какой-то отшельник, хотевший поразить копьем образ Сатаны, явившийся перед его глазами, ударил в пустое место и свалился в [162] глубину. Никто не смеет, ни из любви, ни по состраданию нарушать уединения сих отшельников, которые, как должно полагать, оканчивают иногда сумасшествием свое продолжительное покаяние. Стараясь пресечь возможность всякой встречи с человеком, монахи, отказавшиеся от света, делают и объявляют другим обет: убивать всякого, кто попадется им на встречу; они сказывают только притом, какое место выбрали для своего уединения, и в какое другое место просят монахов носить им пишу. По такому назначению, монах знакомый отшельнику приносит ему днем пищу его, состоящую большей частью из хлеба и бобов, и уходит, а отшельник является ночью и берет приготовленные запасы. Если друг отшельника находит, что пища в какую-нибудь из ночей осталась неприкосновенной, то полагает, что отшельник болен, а если несколько дней сряду видит ее нетронутой, то удостоверяется в его кончине.

Сам отец Василий, провожатый наш, показывал в себе что-то весьма странное, хотя он был еще человек молодой и вовсе не суровый; но смотря на него, я думал: не будет ли он отшельником при конце своей жизни. Лежа близь него на корме лодки, слышал я слова, которые, [163] он произносил, и обращался к нему, полагая, что он говорит мне, но он тотчас закрывал рот рукою или извинялся, что говорил только для самого себя. Он показывал нам разные места, где совершались несчастия, приписанные злым духам, начинал заклинать их в полголоса, про себя, а потом также в полголоса упрекал себя за грешные мысли, и за слова, которые чуть не произнес вслух и находит грешными. Беспокойство и робость заметны были во всех его движениях. Я видел в нем печальное изображение человека, единственно занятого своими грехами, и трепещущего об участи души своей, не стараясь делами упрочить будущего ее блаженства.

Обогнув крутые скалы совершенно отнимавшие у нас вид на вершину горы и мыс Святого Георгия, мы увидели перед собою прелестную картину — множество келий монашеских, рассыпанных на небольшом расстоянии одна от другой. Подобное соединение келий называется здесь скитом, а тот, который мы сегодня видели, именуется скитом Святой Анны. Он расположен на крутом берегу моря, и рассматриваемый снизу, представляет своими Византийскими куполами на небольших церквах и садами [164] картану очень милую. Мои товарищи непременно хотели остановить здесь лодку, чтобы срисовать с моря этот живописный скит, с возвышенной над ним горою, но движение волн, разбивавшихся о берег и потом на нас возвращающихся, делало рисование невозможным. Вид этого скита с моря должен быть один из самых примечательных, какие представляет Афонская гора, и он как-то приготовляет в сердце плавателя любовь к жителям Святой горы. Монашеская жизнь, так часто и так несправедливо обращаемая в посмешище, представляет характер самый высокий, и это всего более доказывается для меня тем, что юноши, сохранившие еще оплот невинности и чистоты душевной против соблазнов мира, беспрестанно представляют себе жизнь одинокую, уединенную и созерцательную, как самую вожделенную цель и настоящий идеал человеческого совершенства. Монахи скита Святой Анны слывут весьма добрыми людьми, и мне сказывали, что в их библиотеках находится много рукописей, весьма тщательно сбереженных; такое известие возбуждает мое любопытство и желание побывать у них (Мне не удалось однако ж быть в этом ските, как будет видно из продолжения сих записок, ибо обозрение разных других монастырей заняло все мое время, а я не мог отложить далее возврата моего в Константинополь. Но по всему мне сказанному, полагаю, что другие путешественники найдут многое, чем можно занять свое любопытство, не только в отношении могущих быть там рукописей, но и для того, чтобы познакомиться с образом жизни тамошних монахов.). [165]

Начиная от этого скита много келий разбросано по западному берегу горы. Еще до заката солнца прибыли мы в пристань, принадлежащую монастырю святого Павла, который чрезвычайно живописно, и, можно сказать, угрюмо расположен на возвышенности в углублении оврага, у самой подошвы огромных скал. От моря до монастыря будет расстояния около полутора версты, и дорога идет по камням и между кустами. Странная, но величественная архитектура обители соответствует ее местоположению. Небольшие окна, со ставнями, и деревянными балконами и пристройками, видны, точно как будто гнезда ласточек, привитые к вершине высоких и громадных стен, которые, с частыми их выступами, походят на ограду крепости. За сим пестрым фасадом видна недостроенная еще, зубчатая стена и возвышается башня, имеющая, вероятно, то же печальное назначение, как и Лаврская башня.

Мы были приняты здесь не с таким радушием, как в Лаврском монастыре, но нам отвели однако ж хорошую комнату, а потом [166] пригласили нас на чай к наместнику. По всему виденному мною, в обители должен быть большой порядок. Монастырь здешний отчасти сгорел несколько лет тому и теперь отстраивается. Из разговора за чаем я узнал, что здесь прежде жили болгарские монахи, но теперь живут греки; что обитель Св. Павла несравненно беднее Лаврского монастыря, но что ей принадлежит, между прочим имение в Бессарабии. Большая часть доходов обители употребляется на расходы по тяжебным делам. Монахов числится здесь по записи только 25, но живет в монастыре до 40 человек. В числе мощей, иноки хранят частицу Животворящего Креста, я крест, деланный Императором Константином Великим по образцу виденного им на небе. В ризнице находятся дары разных Царей я несколько русских грамот, которых мне, однако ж, не показали; древностей особенных и рукописей нет, а потому решаюсь я завтрашний день, не останавливаясь долее здесь, продолжать путь мой к соседним монастырям. [167]

Понедельник. — Простясь с монахами обители Св. Павла отправился я из монастыря по утру, с г. Петрашевским, а гг. Ефимов и Френ остались для окончания внутреннего и наружного ее видов. После двухчасового шествия по крутому берегу, между кустами и каменьями, мы достигли монастыря святого Дионисия, выстроенного на скале, над самым морем. Его высокие стены, навислые деревянные пристройки и терраса весьма красивы. Непременно надобно б было снять вид этого монастыря, но мы не успеем сего сделать. С одной стороны крутой берег, с другой спокойное море, с видом противоположного полуострова Кассандра, окружают монастырь, разноцветные части которого связаны между собою роскошной зеленью винограда. Только на несколько часов остановился я здесь, чтобы осмотреть монастырь и отдохнуть от [168] утомительнаго пути, имея еще в виду идти до Григориата, или монастыря святого Григория.

Обитель Св. Дионисия учреждена Алексеем Комнином, но не все ее части были выстроены в одно время. Церковь — самая древняя часть из всех зданий. Длинные сени ее расписаны в самом любопытном и странном вкусе. Предметы, взятые большей частью из откровений Апокалипсиса, изображены со всем добродушием художников средних веков. Особенно заметил я расписанных ангелов, гонящих Смерть, которая мчится верхом в Ад.

В числе мощей сохраняют здесь с особенным благоговением руки до локтей Св. Иоанна Предтечи и Евангелиста Луки, череп Григория Агригентского, челюсть Св. Первомученика Стефана, и зуб, в вершок длиною, святого Христофора Кинокефала.

Здешние монахи славятся на Афонской горе святостью своей жизни. Весь монастырь устроен на общежительном уставе, т. е. имение монахов общее, как равно и трапеза их, а кельи всех монахов построены на один общий образец. Уведомляя меня о сем обстоятельстве, мне в то же время, сказали, что Лавра, напротив того, не есть общежительный монастырь, и что [169] некоторые из ее монахов очень богаты, я позволяют себе роскошь, которая запрещена в Дионисиате, как весьма предосудительная. Монастырь не богат, но имеет хутора в Валлахии, близь Адрианополя, и в разных сторонах Архипелага, собирая свои доходы не столько деньгами, сколько мешками хлеба и ведрами вина; последнее должно быть очень хорошо, если судить по образчику, которым меня угощали. Библиотека не так велика, как Лаврская, но содержит много рукописей Священного Писания, украшенных миниатюрной живописью. В числе печатных книг, Пиндар (Франкфуртское издание ХVІ-го столетия), бросился мне в глаза, по странности его переплета, на котором изображены Спаситель, Царь Давыд, Аполлон, Музы и Мартин Лютер. — Мне не удалось купить этой книги, по причине отсутствия старшин, без разрешения которых прочие иноки не согласились на продажу.

Монахов по описи числится здесь 35, но в наличности находится около 80.

Не смотря на увещания монахов, просивших нас провести у них несколько дней, я решился продолжать путь свой до ближнего монастыря, потому, что не находил здесь ничего особенно требующего исследования. Тоже самое могу сказать [170] касательно обители святого Григория, в которую прибыли мы сегодня вечером. Местоположение также прелестно, и монастырь, подобно Дионисиеву, выстроен на скале, так, что волны морские омывают самое основание стен. Но внутренность представляет менее характерных черт, нежели три монастыря, уже посещенные мною. Церковь незначительна, и если какие древности и находились здесь прежде, они погибли в пожаре, бывшем несколько лет тому. Вообще нашел я монахов здешних гораздо менее приветливыми, и потому не мог собрать никаких сведений об их нравах и обычаях, а узнал только, что заведение у них не общежительное, а число монахов по описи 22, но говорят, что и того нет на лицо. Весь вечер занимались они приготовлениями к рыбной ловле, и церковная служба отвлекала их, по-видимому, очень мало. [171]

Вторник, 3-го. — Дождавшись наших товарищей, прибывших на лодке из обители святого Павла, мы присоединились к ним, и поплыли до ближнего монастыря Симопетра, который выстроен на высокой, крутой горе и виден весьма издалека.

Посреди залива, образующего род порта и принадлежащего монастырю, вышли мы на берег. Каждая из здешних обителей, сколько мог я до сих пор заметить, имеет свою собственную пристань, и если она укреплена хотя небольшой башней, то ее называют арсеналом. Приближаясь, по крутой, каменистой дороге к высокой ограде монастыря, расположенного уединеннее всех прочих на вершине скалы, мы были приветствованы двумя или тремя ударами в колокол и встречены пятью или шестью монахами из старших в монастыре. Меня провели в гостиную, [172] а оттуда в церковь, приложиться к мощам. Хотя она не уступает красотою другим, виденным мною на Афонской горе, я замечу только, что характер ее тот же, Византийской архитектуры, как и у других, а подробностей я не стану описывать, потому, что они в том же вкусе. Библиотеки здесь нет; по крайней мере, так мне было сказано, и церковная ризница, кажется, также не должна быть богата историческими памятниками. Общежитие заведено здесь монахами, коих числится до 40 человек; имение их находится отчасти в Бухаресте, и они извлекают из него до 20 тысяч пиастров (около пяти тысяч рублей) годового дохода. Пока собирал я эти скудные сведения от молчаливых монахов, архимандрит человек средних лет и высокого роста, отличавшийся в числе других чрезвычайно выразительной физиогномией, приблизился ко мне, и, к удивлению моему, сказал мне на ухо, по-славянски, чтобы я пошел за ним, ибо он имеет сообщить мне важную тайну. Скоро потом сказал он прочим братьям, которые все оказывали должное почтение сану его, что я желаю посетить его келью, и сделав мне знак, повел меня по множеству узких коридоров и лестниц до [173] своей кельи, где не было никакой, мебели, кроме сундука и одного стула. Усевшись и указав мне место, на котором должен был я садиться, архимандрит объявил мне, что он родом Серб, посвящен в архимандриты, и имя его в монашестве Онуфрий. “Знаю”, продолжал он, “дело, которое привело вас сюда, и знаю, как мало вы в состоянии его исполнить, если будете продолжать так, как начали ваше путешествие по Афонской горе. Во всех здешних монастырях хранятся хрисовулы, или грамоты, жалованные греческими и вашими Царями, но нигде вам их не покажут, хотя это всего любопытнее; да, нигде не покажут вам и самых драгоценных книг своих. Здесь я могу быть вам полезен, и не только указать вам на вещи, но объяснить и самый образ жизни монахов, который иначе совершенно ускользнет от ваших глаз. Афонская гора покрыта целой сетью многосложных скошений и сплетней, и их, даже и при моих объяснениях, вы едва ли постигнете; но, по крайней мере, я дам вам средство вникнуть в них. Взамен же того попрошу я вас, чтобы вы свезли меня с собою в Иерусалим. Жизнь на Афонской горе неудовлетворяет душе моей, и хотя меня [174] принимают гостеприимно в некоторых общежительных обителях, которые несколько сближаются с настоящей целью монашеской жизни, но я однако ж тем не довольствуюсь, и чувствую потребность поклониться Гробу Господню”. На ответ мой отцу Онуфрию, что я сомневаюсь: удастся ли мне ехать в Иерусалим, он просил меня взять его с собою до Константинополя, или, по крайней мере, до Дарданелл. Я не мог дать архимандриту слова, что исполню его желание, но обещался ему подумать, а между тем с удовольствием принял предложение его быть моим путеводителем по монастырям Афонской горы. Он провел меня потом обратно в то место, где мы оставили всех собранных монахов, объявил им, что сопровождает меня, и ушел обратно в келью, приготовить себя в путь. Между тем, мы вышли из монастыря, видели иссеченную в камне келью святого Симона, первого основателя здешнего монастыря, и продолжали путь свой по указанной нам стези. Молодой отец Василий, о котором я уже говорил, сопровождавший нас от самой Лавры до сих мест, оставил нас в расстоянии полуверсты от монастыря, и объявил нам причиною того повеление отца Онуфрия: указать нам [175] более спокойный путь, между тем как сам он должен кратчайшей дорогой догнать нашу лодку, и сказать матросам, чтобы дождались поклажи Архимандрита; в то же время сказал он нам, что находится в услужении у отца Онуфрия, и по его повелению сопровождал нас морем и сухим путем от Лавры до Симопетра. Только что оставил он нас, как мы увидели самого отца Онуфрия сложившего с себя свою Архимандритскую рясу, и бегущего за нами в небольшой синей епанче. Во все время нашего хождения к соседнему монастырю Ксиропотаму, разговор не останавливался ни на минуту, Архимандрита сообщал мне свои планы о нашем путешествии и отъезде из Афонской горы, распоряжаясь, ехать со мною. Однако ж, я заметил, что цель его совершенно переменилась, и что он, не говоря уже более об Иерусалиме, повторяет беспрестанно о желании своем видеть Россию, уверяя, что соорудить там самый удивительный в мире монастырь, если только ему дадут в распоряжение на несколько лет какое-нибудь пустынное место, даже без всяких денежных пособий.

Изнуренные беспрестанным хождением вверх и вниз по гористой дороге, мы дошли наконец до Ксиропотама, но увидели там монахов не в [176] обыкновенном спокойствии в благочинии их: они был встревожены пожаром загоревшего их хутора подле самых ворот монастыря расположенного. Огонь уже почти погасили во время нашего прибытия, и кроме несколько сгоревших масличных деревьев, большой утраты не было. За несколько шагов до места, где был пожар, архимандрит надел свою рясу и сказал нам, что мы не должны следовать за ним, но ожидать его решения. Сам он пошел вперед и с важностью, со всем противоположной веселому и развязному обхождению его со мною, благословлял приступавших к нему братий, и взаимно просил их благословения; наконец сел он преспокойно на лавке с ними, и так мало заботился обо мне, что наконец я решился сам представиться с моим товарищем г. Петрашевским. Все монахи встали и приняли нас с обычайным гостеприимством и радушием, а отец Онуфрий, воспользовавшись благоприятной минутой, когда все мы входили в монастырь, сказал мне по-русски в полголоса: “я сказал им, что вы имеете начальство над всей внешней торговлей и над всеми портами России; если вас о чем-нибудь будут просить, обещайте ваше ходатайство, а они покажут вам все свои хрисовулы и акты. [177]

Мы, однако ж, начали по порядку церковью, которая очень богата, обширна и украшена мраморными колоннами и прекрасным мраморным полом. Из всех церквей, виденных мною до сих пор на Афонской горе, мне кажется это самая красивая и большая, но двор монастырский уступает, как и все другие, красотою своей Лаврскому.

Мощи были по здешнему обыкновению разложены на длинном столе перед царскими дверями для того, чтобы могли мы свободно к ним прикладываться. Между ними особенно замечателен большой кусок Животворящего Креста с скважиной, в которую был вколочен один из гвоздей. Царская грамота Императора Романа подтверждает историю сего драгоценного остатка, дарованного им монастырю Ксиропотаму.

Кроме главной соборной церкви, отличной по легкости зодчества и богатству материалов, находится в сем монастыре много меньших церквей, расположенных в разных этажах и углах обители, но я уволил себя от труда все их осматривать, и следуя совету, данному мне во время нашей прогулки с отцом Онуфрием, попросил гостеприимных монахов позволить мне взглянуть на их дипломы и [178] хрисовулы. Отец Онуфрий подхватил по-гречески, сколько я мог понять, что монахам будет весьма полезно, показать все свои акты, ибо я послан сюда для того, чтобы учинить расправу и восстановить права обиженных. Мне показалось, что такая рекомендация немного подействовала на монахов; без всякого понуждения показали они дипломы, древние, но не имеющие никакой другой важности, кроме исторического отношения; а касательно поместьев своих сказали только, что они владеют землею в Валахии, от которой получают 20,000 пиастров в год. Дипломы, просмотренные мною, были:

1-й, тот, о котором я упомянул выше, писанный Императором Романом, года 6432, при пожертвовании Царем монастырю части Животворящего Креста.

2-й, диплом того же государя, свидетельствующий о мощах Сорока Мучеников, в честь имени коих посвящен храм Ксиропотамский.

3-й, диплом Иоанна Скарлата, Григория Гики воеводы, с приказанием, данным Бухарестской Митрополии, о плате в монастырь ежегодно 500 пиастров.

4-й, диплом Андроника Палеолога, года 6807, на владение разными местами на Святой Горе. [179]

5-й, диплом (в списке) Феодосия Малого, года 6335, на учреждение монастыря во имя Сорока Мучеников, явившихся во сне сестре Царской Пульхерии и повелевших ей соорудить монастырь. Сей монастырь предписывается в диплом окружить крепостями для защиты против язычников.

Списав наскоро заглавия любопытных хрисовул греческих Царей, я обратился к монахам с просьбой, несравненно для меня важнейшей и состоявшей в том, чтобы они открыли мне свою библиотеку. Но, к удивлению моему, отец Онуфрий, весьма слабо помогавший мне до сих пор, совершенно оставить все ходатайство по моей просьбе, и напротив, перешел в сторону монахов, когда они стали отговариваться от показания мне книг своих. После обыкновенного угощения вареньем и холодною водою, я вышел из монастыря, вовсе не сделав тех блистательных открытий, которые обещал себе от пособия отца Онуфрия. Пока Ксиропотамские братия провожали меня до внешней ограды своей обители, я не мог не изъявить ему неудовольствия, которое возбудило во мне странное поведение его, совершенно противоположное с его обещанием, и лишь только мы остались с ним одни, без обиняков открыл я ему мое [180] удивление и все мое неудовольствие. Архимандрит сперва извинялся тем, что он взял сторону монахов потому, что ему ближе к сердцу сохранить святость всего монастырского, но когда я стал сближать его слова с тем, что говорено поутру, то он прекратил разговор громким смехом, и взяв меня под руку, стремглав побежал со мною по крутой дороге к морскому берегу. Чрезвычайно рад я был, когда мы благополучно дошли до берега, ибо, при всей помощи сильного архимандрита, я должен был употреблять все средства, чтобы не поскользнуться между каменьями. Мы отправились к русскому монастырю, и почтенный отец Онуфрий, не возобновляя разговора о споре с монахами, ограничивался уверениями, что если я возьму его с собою в Россию, то не буду даже иметь надобности в служителе, и он сам будет чистить мои сапоги.

Солнце начинало склоняться к берегам западного полуострова Кассандры, когда мы приближались к русскому монастырю. Местоположение его приятно, но далеко уступает живописностью другим обителям. Он расположен не на столь высокой скале, как другие нами виденные и притом, он был возобновлен в 1812-м году. Ограда, окружающая его, не [181] заметна ни странными пристройками, ни почтенным зелено-серым цветом, налагаемым столетиями. Характер новизны отличает один только русский монастырь на Афонской горе, как будто именно потому, что христианство осенило Россию гораздо позже, нежели Грецию, и вследствие того монастырь, как будто диплом, недавно написанный, не носить еще на себе ни пыли, ни пятен древности. Таково в самом деле впечатление, производимое на путешественника, но простой случай, а ничто иное было причиною нынешнего вида монастыря. Русский монастырь считал уже несколько столетий от своего учреждения, когда пожар опустошил его, и потому-то был он перестроен, уже в 1812-м году, иждивением молдавского воеводы Каллимахи.

Гг. Ефимов и Френ, прибывшие прежде нас, в лодке, возвестили монахам, что мы скоро вслед за ними явимся, и мы были приветствованы на русском языке русскими братьями, составляющими только малую часть жителей монастыря.

Усталость от продолжительной ходьбы по каменьям заставила нас отложить до другого дня рассмотрение здешнего храма со всеми его принадлежностями. Но между тем, пока братия готовили для нас вечернюю трапезу и ночлег, я [182] ходил по берегу, любуясь прекрасной картиной Восточного вечера, и с тем вместе увлекаясь мыслями о будущей судьбе русского монастыря. Поставленный на священном полуострове, далеко врезавшемся в светлые воды Архипелага, не кажется ли он предназначенным излить на Грецию лучи просвещения и истинной религии? К несчастию, святость здешних стран год от года упадает, и знанием и нравами; их-то надобно будет России преобразовать и сделать достойными их высокого назначения. Сколь благодатно может быть влияние просвещения, я неуступит ли оно влиянию оружия! Семя, брошенное за несколько столетий прежде в здешнюю плодородную почву прозорливостью и благочестием одного из рода Долгоруких, принесет, быть может, в отдаленном будущем благодатные плоды свои.

Перед ужином, отец Прокофий, молодой русский монах, благородной наружности, при скромности, странно противоположной надменной походке отца Онуфрия, прочел молитву над кушаньем, и мы уселись вокруг столика на низких подушках. Отец Онуфрий, хотя монах, но сел с нами, пользуясь правами путешественника, и смешил все общество оригинальными своими [183] рассказами и метафорами, которые после второго и третьего стакана вина, начали сыпаться у него в удивительном изобилии.

Между тем, как круг наш ежеминутно более оживлялся, отец Прокофий нечаянно напомнил мне цель моего путешествия, показав подробные описания на русском языке Афонской горы и всех монастырей ее. С большим любопытством стал я перечитывать “Путешествие к Святым местам в Европе, Азии и Африке пешехода Василия Григоровича Барского-Плаки Албова, уроженца Киевского, монаха Антиохийского, предпринятое им в 1723-м году и оконченное в 1747-м году”. Удивляюсь, как до сих пор не доходила до моих рук эта книга, ни даже молва о сем добродушном, но вместе с тем весьма любопытном сочинении. Описание монастырей Афонских, уже виденных мною, нашел я весьма точным и верным, но книга сия еще драгоценнее по ее наивному образу описания, нежели по самым описанным в ней предметам. Все местные предания переданы точно, и видно, что сам автор участвовал искренно во всех чувствах и верованиях жителей. Иногда, как человек, пекущийся более всего о спасении своей души, он исповедуется перед [184] читателем в нечистых мыслях, вдруг возрождавшихся в душе его, и потом выписывает целую молитву, посредством которой успех он удалить свои суетные помышления. Я заметил, что в книге Барского описана большая часть хрисовул, или дипломов, которые архимандрит Онуфрий представлял мне в виде неоткрытого дотоле клада.

Примечание. Выписываю здесь отрывок из путешествия Барского, относящейся к видимому мною сегодня монастырю Ксиропотаму.

“Перве убо его созда Пулхерия Царица, в честь святых Четыредесяти Мученик, в Севастийском езер пострадавших, от них же всех в частицы мощей ему дарова, с инными многими, драгоценными вещьми, но непостоянных ради времен и варварских нападений опусте и раззорися; потом вторицею на том же месте еще больший создася и краснейший от первого: Царь Греческий Роман Старый, и сам тамо со святейшим Патриархом Константинопольским прииде, и церковь новосозданную освяти в честь Четыредесяти Мученик; в освящении же храма, когда Святейший Патриарх возгласи имена Святых Четыредесяти Мученик, о чудесе! А алтаре низу от помоста святые трапезы, си есть из под престола, [185] прозябе гриб великий, с четыредесятьми кореньями и с четыредесятьми главами, в вознесшися горе, оплетеся окресть престола, иже бысть в славу и честь святых Четыредесяти Мученик, яко всем удивлятися зримому и прославляти величие Божие; в неточию все тогда, во и на всякий год в праздник их обновляшеся и новый возрасташа, от него же с верою во освящение приемлющие различным недугам цельбы получаху; сие же не точию от предаеия от вех Святогорцев слышах, но и описанное Гречески же и Болгарски обретох. Благополучен и славен монастырь сей бысть от времена ктитора сего даже до года 6753 (1545); в лето же царствования Мануила Палеолога и патриаршества Иоанна Векки, иже насилуемы от Болгаров, отъидоша в Италию, просящи помощи; они же увещаша их о соединении веры, иже послушавши их совета, и соединившися приняша от их помощь многую, и повращающимся в Константинополь, Итальянцы приидоша во Святую Гору, и принуждающе монастыри к соединению, инные от страха многого воинского соизволиша, не соизволящих же различно мучиша и монастыри ограбиша, инных убо в плен взяша, инных же в море утопиша и инных вервами удавиша, инных же мечем поскоша, инных же огнем сожгоша добрые римляне; о чесом и широкая есть повесть Болгарски и Гречески, о ней же последи; прочих же не сподобишася ниже [186] коснутися, ради сицевой, на них сбывшейся казни: когда бо приидоша к монастырю сему, иноны в нем тогда малодушны сущи, а наипаче слышавше пострадавших лютое мучение, устрашашася, и устретоша их со свещами и кадильницами и всякою честию, и принявшие их в церковь, сослужиша с ними; Бог же, нетерпя их беззаконного соединения, потрясе землю, в паде церковь, и покры их, и разрушишася все келлии и все стены монастырские; Царь же с патриархом, Божиим смотрением сущи вне монастыря, зряще собывшееся устрашишася, в отплыша абие кораблями в Царьград, со всем воинством, и сице прочие монастыри от бед спасошася; часть же великая от падения оных древних стен и доселе вред углом восточным, вне монастыря лежит, на вечное обличение Панежцов; сие же бысть года 6753 (1545), месяца Октоврия. Сказуют же мнози учении в разумнейшии, яко ни Царь, ни Патриарх до Святые Горы не прииде, но сами бесчинствующе Латины: аще бо бы сие было, Кедрин историк, и прочии знаменитые неумолчаша бы сицевой вещи. Мимошедшу же многу времени, все монастыри помощию и иждивением Царей паки обновишася; Ксиропотамская же обитель обновися от основания третицею, от благочестивого Андроника самодержца Греческого, но уже к тому более гриб не возрасташе предписанный, понеже дадоша святая псом, точию дыра остася праздно, под святою трапезою, на [187] знамение исправления последних; таже паки, по многих летех, Божиим попущением, от великого пожара весь сгоре, и явившися Четыредесять Мучеников во сне Султану Турецкому Селиму, и его начальнейшим, повелеша от оснований обновити его; тогда повелением его и коштом четверицею создася обитель сия с многими его даровании и привилегиями, якоже в грамоте своей Турецкой, именуемой Хадишериф, тамо дарованной, и доныне хранимой, свидетельствует сам; последи же нашествием пиратов, си есть разбойников морских, паки разрушися и опуст; тогда уже благочестивые Господари Волосские Петр и Александр обновиша церковь и иконописание; такожде и весь монастырь обновиша, с многим истощанием, якоже обретеся и во время моего тамо обхождения, си есть года 1744-го, но и тогда руки великой и помощи требоваше к обновлению, понеже церковь на многих местех расседеся бяше к падению, такожде и две части монастыря обетшало; Отсюду может всяк уразумети: каковых различных и великоименитых ктиторов имеяше святая сия обитель и коль великое промышление о ней Всемогущий творя Бог, яко в толиких непостоянных временах, и по толиких варварских гонениях и запустениях и различных случаях обновляше ю аки орлю юность, и сохрани, ими же весть судьбами, честное Своего Креста Древо, и прочая духовная сокровища”. [188]

Среда, 4-го. — Хотя вчера вечером рано расположились мы спать, но очень поздно заснули, потому, что Архимандрит, предпочитая наше общество монашескому, разлегся на одном из диванов, и веселыми своими рассказами, пересыпанными кое-где злыми намеками, заставлял нас хохотать до глубокой ночи. Возымев после такого разговора некоторое сомнение касательно нравственности моего весельчака-путеводителя, я воспользовался пребыванием между соотечественниками, и решился спросить их втайне: какой славой Онуфрий пользуется на Афонской Горе? Они единогласно отвечали, что пронырливый и беспокойный характер его не дозволяет ему уживаться ни в одном монастыре, и что он беспрестанно переходит из места в место, заводя сплетни. Такие сведения, к чему я был уже приготовлен, решили меня отказать отцу [189]

Онуфрию в дальнейшем сопутствовании. Не без сожаления сказал я ему, что мы должны здесь расстаться, и спросил: не примет ли он чего-нибудь от меня, в возмездие за труды сопровождения меня до сих мест, или, по крайней мере, для раздачи бедным? Явное огорчение изобразилось на лице его, и долго старался он поколебать мою решимость, прибавляя, что путешествие в Россию составляет главное желание в его жизни. Видя наконец, что труды его были тщетны, он простился со мною, не приняв от меня денег, и мы вышли с ним из кельи, где без свидетелей происходил разговор наш.

Возвратившись к братии, Онуфрий поклонился всем очень низко и умильно, и потом, выпрямившись и показав сердитым взглядом дорогу своему боязливому послушнику Василию, он решительным шагом выступил из монастыря. Мне грустно было думать: сколько прекрасных дарований помрачено в этом человеке ложным честолюбием!

Гг. Ефимов и Френ употребили утро на рисование видов монастыря, особенно здания, выстроенного для братьев, и кельи отца Григория, украшенной с одной стороны небольшою пальмою, а с другой морем. Между тем, я [190] осматривал церковь, посвященную Св. Пантелеймону, и принадлежности монастыря, еще не совсем отстроенного. В сравнении с другими монастырями, строение не так любопытно, именно потому, что гораздо новее, и местоположение, само собою красивое и весьма выгодное для жительства, не имеет столь отличительных и резких черт, как другие обители. Я осмотрел библиотеку, но не нашел в ней древних рукописей. Между хрисовулами заметил я следующие:

1. Грамоту Русского цари Феодора Иоанновича года 7100, Сентября 5, утверждающую постройку монастыря, которая уже разрешена была предшествовавшей грамотой Царя Иоанна Васильевич”.

2. Грамоту царя Михаила Феодоровича и патриарха Иова, о свободном пропуске монахов в пределы Российские, для прошения милостыни.

3. Грамоты Алексия Михаиловича и Петра Великого о том же (1) Во время моего путешествия не заметил я: упоминается ли в какой-нибудь из Царских грамот о дарах Князей Долгоруких? во монахи говорили не о князьях сих, как о первоначальных основателях, или, по крайней мере, покровителях русского монастыря. Плаки Албов о том не упоминает, но он не говорит и о грамоте Феодора Иоанновича, а эта обстоятельство заставляет меня думать, что речь идет о Князьях Долгоруких именно, в грамоте Феодора Иоанновича. Предлагаю будущим путешественникам разрешить вопрос сей.). [191]

Не смотря на все сии доказательства покровительства царей наших, русский монастырь не имеет никаких недвижимых владений, кроме находящихся в пределах Турции. Доход его происходить большею частью от продажи строевого леса.

За несколько недель до моего прибытия на Афонскую гору, Князь Шихматов, принявший монашество под именем Аникита, посетил монастырь сей, и в память своего пребывания пристроил в одном из верхних этажей монастыря церковь, освященную во имя святого Митрофана. Но, если я неошибаюсь в моих замечаниях, то русские монахи терпят в своем монастыре много притеснений от греков, не только в хозяйственном отношении, но и в управлении монастырским имением, и даже в церковной службе, которую не дозволяется им отправлять на славянском языке (Плаки-Албов делает замечание о притеснениях, причиняемым еще в его время греками русским: “Аз же обретши тамо не мало иноков российских, воздержного жития, семо и овамо по горам скитающихся, и от труда рук своих зело нужно и прискорбно питающихся, и от всех презираемых, соболезновах о них, яко лисы язвины имут и птицы гнезды свои, россы же не имут где главы преклонити, на столь прекрасном и уединенном, и к иноческому житию весьма приличном месте, ибо в монастырях греческих не могут общитися, ради несогласия языка, и правила, и нравов, в Сербы же и Болгары, ради предписанных благословных вин; аз же их утешал елико можах, и благою надеждою будущего впредь о них смотрения Божия и мздовоздаянием вечным, еже им готовит в небеси, и яко временем вся пременяются к первому состоянию, иногда же и к лучшему возвращаются. Греки же на руссов вину полагают, глаголюще, яко суть нетерпеливы, непостоянны, и ленивы: непостоянны, понеже обыкоша странствовати и преходити от страны в страну, от места на место, и от монастыря в монастырь, и от скита в скит; нетерпеливы же, понеже необыкоша на себе иго Турецкое носити и дани великие всяк гол давати, которых не могут инако поплащати, точию повседневным трудом и прошением милостыни в мире; а ленивы же, понеже не хощут земли монастырской делати, и ни в орати, и виноградов копати, ни маслин собирати.). Однако ж из уважения к [192] моему приезду отслужим после нашего обеда молебен по-славянски, и мы пустились в дальнейший путь, сопровождаемые отцом Прокофием, взяв также книгу Плаки-Албова на все время моего пребывания в сих местах.

Я отправился на лодке, сперва в монастырь Ксеноф, а на ночлег в Духерию или Дохиар. Оба сии монастыря находятся на морском берегу. Первый, посвященный святому Георгию, имеет земли смежные с землями русского монастыря, и они даже в споре друг с другом. Я осмотрел здесь библиотеку, весьма порядочную. Впрочем, не нашел я много замечательного в Ксенофе, которой, по словам моих [193] путеводителей, должен быть один из беднейших монастырей на Афонской горе. Это обстоятельство, подтверждаемое самым видом обители, не мешает монахам, строить новую огромную церковь. Подобно обители Дионисия и русскому монастырю, Ксеноф имеет устройство общежительное. Видно, что там более живут общиною, где мало есть чем поделиться. Монахов около 50-ти. Первый основатель монастыря сего был святой Ксенофонт, но в 1565 году был он обновлен двумя братьями из Угровлахии, Дукою и Вавулом. По близости монастыря есть целебный ключ, имеющий свойство слабительное. Монахи Святогорские приходят сюда очищать желудок от желчи.

Монастырь Духерия, или Дохиар, находится в самом небольшом расстоянии от Ксенофа, или обители Св. Ксенофонта. Лодка наша остановилась у подошвы лесистой горы, на которой выстроена Духерия; местоположения монастыря живописнее этого я еще не видал на Афонской горе. Ограда его несравненно менее Лаврской, но плоские купола церквей его сгруппированы чрезвычайно красиво. Внутренней двор его тесен, но высокие окна собора, фонтан и деревянные пристройки делают его в своем роде самым [194] живописным. Плаки-Албов описывает монастырь сей так же подробно, как и другие, и передает рассказ о чудесах, которыми славится Духерия. Я нашел здешних монахов молчаливыми, и хотя угощение, сделанное ими мне, было самое хорошее, не заметил я того радушия и той веселости, которыми встречали меня вообще. [195]

Четверг, 5-го. — Оставив довольно рано утром Духерию, где библиотеки, или нет, или если и есть она, то ее не показывают, я переехал на мулах с западного берега Афонской горы к восточному, у которого пристал от Дарданелл. Три монастыря были осмотрены мною сегодня: Костамониту, Зограф, и Хиландарь, в котором я теперь почую. Костамониту есть первый из монастырей Афонских, виденных мною, который не стоит близ моря. Напротив, он выстроен на расстоянии часа ходьбы от западного берега, и окружен со всех сторон прекрасною каштановой рощей, дающей ему вид гораздо уединеннее всех других монастырей. Место здесь, кажется, более других приспособлено к созерцательной, истинно-монашеской жизни, но в той же степени оно менее выгодно для светских дел, и потому монастырь сей есть самый беднейший [196] из всех на Афонской горе. — Монахи ходят в бедном одеянии, и не имеют величавых приемов братий Лавры и других обителей; но, повторю слова Плаки-Албова: “Бог, да подасть им руку помощи, понеже добродетельные тогда иноки там жительствоваху и страннолюбивые”.

Монастырь Зограф (слово, значащее по-гречески: живопись), так назван от чудесного явления образа из Палестины, на расстоянии двух часов ходьбы от Костамониту. Местоположение и самый монастырь, как снаружи, так и внутри, очень красивы, но внимание мое было особенно занято странною живописью на стенах церковных. Вообще все Афонские монастыри испещрены старинной, безобразной живописью, в коей особенно изобилуют изображения явлений Апокалипсиса, и Зографская церковь была недавно расписана в том же самом древнем вкусе, как по выбору предметов, так и по стилю самых изображений. Между прочим, заметил я на стенах лодку Православия: матросы ее Святые, вооруженные крюками, а сам Иисус Христос держит руль и правит, между тем, как с берега старики, и между ними Папа Римский и Мартын Лютер, под начальством Сатаны, [197] усиливаются зацепить своими крюками лодку и опрокинуть ее (Не помню, здесь, или на стенах другой Афонской церкви, я видел торжественный въезд Папы Римского в Ад. Папа сидит верхом и смеется, а все адские власти, одетые в церемониальные мундиры, принимают его с низкими поклонами, и поздравляют с новосельем.).

В Зографе есть порядочная библиотека, но монастырь вообще не богат.

Напротив того, Хиландарь своей пышностью и великолепием не уступает Лаврскому монастырю, если даже еще не превышает его. Но если судить по сделанному мне в нем приему, то здешние монахи столько же негостеприимны, сколько богаты. В первый раз, с тех пор, как я путешествую по Святой Горе, меня спросили о бумагах моих, и усомнилась предложить ночлег; я уже хотел, не смотря, на поздний час, продолжать путь мой до следующего монастыря, но монахи, раскаявшись, убедительно просили меня остаться, и я на то решился, чтобы не лишиться случая видеть сей монастырь. Странно, что и Плаки Албов описывает монахов здешних сребролюбивыми. По заключении перемирия между мною и монахами, я прочел им, что Плаки-Албов об них пишет. Когда дошел я до слов: “суть [198] же нецыи под овчей кожей волцы и хищницы”, они все расхохотались громким смехом, и тем кончили разговор наш. [199]

Пятница 6. — Церковь Хиландарская великолепна, и едва ли не самая богатая, из всех виденных нами на Святой Горе. Кроме собора множество малых, или второстепенных храмов, находится в разных этажах монастыря. В ризнице хранится множество даров Царей Русских и грамот, свидетельствующих милости их к Хиландарю. Он и теперь не лишен пособий из России, ибо получает годовую плату из Москвы, в замен дома, принадлежавшего прежде ему, в силу грамоты Царя Иоанна Васильевича, а ныне приписанного к ведомству Московского Воспитательного Дома. Болгары и Сербы занимают обитель сию, но в числе братий находится в нынешнее время 5 русских. Служба происходить на Славянском языке. И так вот третий монастырь и сей последний в разряде первостепенных на Афонской горе, в [200] котором понимают церковный язык наш и говорят им, с небольшими изменениями. Здесь впервые увидел я больницу, но лекаря при ней нет. Библиотека здесь ничтожная и пол ее употребляется для сушения грецких орехов. Сырость, происходящая от этой сушки, вскоре совершенно истребит остальные книги.

Царь Сербский был первым основателем Хиландаря, числящего ныне около 150 монахов. Монастырь на расстоянии часа ходьбы от берега и окружен с трех сторон оврагом. Воздух здешний, как говорят, нездоров, вероятно, от закрытого положения.

После полудня отправился я из Хиландаря в Симон, или Есфигмен, последний из монастырей Афонских на восточной стороне, и самый близкий к материку Турции. Он особенного характера не имеет, и после других монастырей ни чем не поражает. Монахи чрезвычайно бедны, но радушны, гостеприимны, и славятся святостью общественной своей жизни.

В порядочной библиотеке их находятся большею частью церковные и Византийские книги, но есть и древние классические. В большом числе хрисовул, на греческом, славянском и турецком языках, я нашел один диплом, весьма [201] любопытный живописным изображением на пергаменте Царей Сербских, в полном костюме.

При всех изменениях, которые ныне происходят в политических отношениях Сербии к Султану, разные документы Сербские, хранящиеся в монастырях Афонских, воспримут большой исторический интерес, но монахи Святогорские найдут их, вероятно, менее драгоценными, когда Сербия совершенно отделится от Турции, ибо в таком случае имения монастырей будут вероятно захвачены Правительством, как сбылось в Греций при воцарении Короля Оттона. [202]

Суббота, 7-го. — Симонов монастырь есть крайний и самый близкий к перешейку, а потому посвятил я день сей на тягостную, но любопытную поездку до соединения Афонского полуострова с материком Румелии, или древней Македонии. Следы прореза, сделанного царем Ксерксом для провода флота его, еще весьма приметны не только по углублению в земле, но и по зелени, которая растет в бывшем канале, между тем, как кругом вовсе не видать деревьев. Сухая, местами песчаная почва, и малое возвышение ее над поверхностью морской, объясняют возможность этого прореза, следы которого сверх того для моих глаз очень ясны; они находятся между двумя деревнями, на самом узком месте перешейка.

Дорога от Симона до сего пункта проходит по большой части по камням, и зелень [203] становится все менее и менее роскошной. Каштаны заменяются здесь соснами на спускающемся покате, а по берегам морским песок все шире врезывается в землю. Крайнее владение Святогорских монахов состоит в небольшой мызе, принадлежащей Иверскому монастырю. Будучи изнурены, мы надеялись отдохнуть здесь, но хозяин принял нас, как нельзя хуже, отказал во всем, и ушел, оставив нас одних в доме, наполненном бочками водки, но где не было ничего съестного. Мне показалось весьма странно найти в этом бедном доме такое количество водки, которую монахи как будто скрывают здесь, вместо того, чтобы держать в своих погребах. Но, может быть, эта водка хранится здесь для продажи, ибо порт близок. Как бы то ни было, но еще страннее покажется всякому, что немного по далее есть деревня, вся населенная женщинами. Она-то одна из двух, о которых я выше говорил, и находится на Святогорской стороне Ксерксова прореза. Мы нашли здесь множество цыплят, но хозяйки ни за какие деньги не хотели продать нам ничего, и провожали нас самым нахальным ругательством до последнего дома. Надобно было тащиться до другой деревин, Ериссо, и тут дожидаться часа два, пока нам [204] готовили в харчевне кушанье скоромное, но гораздо хуже того постного, какое монахи так проворно и гостеприимно предлагают путешественникам. Хотя последние впечатления несколько поколебали уважение мое к здешним монахам, я думаю с некоторым сожалением о том, что мне скоро придется проститься с Афонской горою, которая в сравнении с бедною Румелийской деревней, где я обедал, казалась мне райским вертоградом.

На возвратном пути осмотрел я подробнее и терпеливее, нежели на голодный желудок, пройденное уже раз пространство, и на моей ландкарте начертил следы Ксерксова прореза.

В 1821-м году, здесь был бой между греками и турками. Первые, как мне рассказывали, числом, с монахами Святогорскими, до 70,000 человек, собрались вокруг этих мест, и работали около месяца, чтобы прорезать перешеек и сделать Святую Гору островом; но Турки их разогнали, и опасаясь будущих неприятельских действий отняли у монастырей все бывшие у них до того времени пушки. Следы прореза, нами найденные, казались мне вовсе не такими, которые могли бы остаться после этой новейшей попытки. От 1821 года мог бы [205] местами оставаться только признак частной ломки, но здесь виден канал, извивающийся между пригорками, и отделяющийся, как я уже сказал, слабою зеленью: явный признак, что почва сырее прочего места и несколько углублена.

Уже в сумерках, мы были часто встречаемы партиями монашеских караулов, которые, казалось, за нами наблюдали.

По словам здешних монахов, моя поездка до перешейка возбудила неприятное действие, и даже некоторую недоверчивость между соседними обителями, о чем я крайне сожалею. [206]

Воскресенье, 8-го. — Добрые Симоновские монахи, угощая меня во все время моего пребывания у них всем, что у них было на кухне, или в погребе, сегодня были так внимательны, что просили отца Прокофия отслужить обедню на славянском языке, дабы я мог думать, что нахожусь в моем отечестве. После обедни, простившись с монахами, мы сели на лошадей и поехали обыкновенным медленным шагом, в направлении монастыря Ватопеда. Восточный берег Афонской горы уступает много красотою западному. Гора не так крута, и не осеняет монастырей, как там, и вид на Самос, Лемнос, и другие острова Архипелага, как будто отвлекает к житейским отношениям взоры, от созерцания и безмолвия монашеского.

Ватопед, самый старинный из монастырей Афонских, есть также один из самых [207] богатых и пышно устроенных. Одни разве Лавра и Ивер богаче доходами Ватопеда. Приближаясь к монастырю, я увидел группы стоявших вне ограды людей. Это были старшины монастыря, которые, будучи извещены о моем прибытии, ожидали меня, чтобы ввести в свою обитель. Как скоро я вошел в ограду, ударили во все колокола, и архимандрит и все духовенство повели меня собором во внутренность алтаря, и там отслужили молебен перед иконою Богородицы. Ни в одном из монастырей, даже в русском, меня не принимали с таким торжеством, как здесь. После молебна повели меня прикладываться к чудотворному образу Богородицы, находящемуся на левой руке, при входе в храм, и подробно описанному Плаки-Албовым. Поклонение мощам монахи предложили мне отложить до завтрашнего дня, и провели меня опять собором до моей квартиры. Младшие монахи потом ушли, а старшие остались пить со мною кофе, и рассказывали любопытную историю монастыря, основанного, как уверяют, Константином Великим и возобновленного Феодосием Великим, когда Царь сей нашел на этом месте у берега морского [208] колыбель с младенцем сыном своим, которого он почитал погибшим в море (На начертанной иною карте Афонской горы случай сей изображен на виньетке. На правой руке от зрителе, Царь Греческий, с монастырем в руках, налево Ксеркс, который плачет при мысли, что через сто лет ни одного человека из огромного флота его не останется в живых (см. Геродота), а на вершине горы представлен патриарх, благословляющий весь мир.).

Я удивился множеству стариков румяных и веселых между монахами. Двое, или трое хвастали, что они дожили до сотни лет. Когда пронесли нам обед, все ушли, за исключением архимандрита Филарета и учителя, или библиотекаря, которые осталась, чтобы угощать нас и развеселять во время стола. К удивлению нашему, нам в первый раз на Афонской горе подали скромное блюдо, жареную козу, и когда мы тому удивлялись, отец Филарет, желая дать нам пример, в котором впрочем никто из нас не нуждался, оторвал пальцами кусок жира и проглотил его.

Но если он хотел приобрести наше доверие и благорасположение таким пренебрежением монашеских правил, он забыл коренной закон человеческого ума, что мы всегда ищем в нашем ближнем наблюдения тех правил, которые он почитает, хотя бы сами мы не руководствовались ими. [209]

Не могу также умолчать о том, что на дверях церквей снаружи я видел полумесяцы, вышитые на коврах, в виде украшений. Правда, что эти ковры висят снаружи, и потому украшение полумесяцами не вмешивается в священные эмблемы религии, но все-таки нельзя не осудить такого поползновения угождать туркам. [210]

Понедельник, 9-го. — Приложившись к мощам, и осмотрев беглым взглядом богатую утварь, подробно описанную Шаки-Албовым, я получил позволение пройти по всему монастырю и заглянуть в библиотеку. Библиотека здесь, решительно, самая богатая и любопытная из всех посещенных мной на Святой Горе. Рукописи прекрасные, на пергаменте, в лист и кварто, хранятся, правда, без порядка, но все-таки лучше, чем во многих других монастырях. Между прочими я заметил:

Беседы Льва Мудрого, писанные на пергаменте его собственной рукой.

Его же три речи на разные случаи.

Перевод с латинского на греческий язык творения святого Августина о Троице.

Отца Дионисия Ватопедца, святого алтаря служителя Беседы Святого Евангелия, по-болгарски, (рукопись в лист, на бумаге). [211]

Иоанна Златоуста комментарии на Евангелие, по-гречески, (на пергаменте, в лист).

Peri anagkaiwn upoJesewn (на пергаменте, в четверть).

Ajhlon peri mhcaneumatwn (на пергаменте, в четверть, со многими раскрашенными рисунками старинных машин).

Paulou epixolai meta Sxoliwn (на пергаменте, в четверть).

Grhgoriou Qeologou (на пергаменте, в четверть).

Несравненно любопытнее и драгоценнее всех прочих рукописей География Птоломея и Страбона, на пергаменте, в лист, и со многими раскрашенными ландкартами. Эта книга сокровище, но, к несчастию, здесь не кому познать цены ее; иначе она была бы сличена со существующими изданиями и напечатана. Если какой-нибудь иностранный посланник в Константинополь приобретет покупкою эту книгу, то он может украсить свою отечественную библиотеку даром, таким, какие в наш век редко удается делать. Монахи не согласились продать мне этой книги, но если бы обратиться к ним чрез Патриарха, то, вероятно, они не отказали бы. Заглавие книги: [212] Ptwlemaiou kai SiraJonoV Geograjia (на пергаменте, в лист). Книга довольно толстая; переплет кожаный без надписи. Мы нашли ее во второй, или внутренней комнате Ватопедской библиотеки. Может быть, еще несколько других книг столь же дорогого разряда ускользнули от наших глаз, ибо недостаток времени мешал мне долго рыться в библиотеках.

Часть значительная имения Ватопедского монастыря находится в Бессарабии.

Оставив здесь гг. художников, для окончания видов, я поехал вечером, в сопровождении отца Прокофия, в монастырь Пантократор (Вседержителев), и приехал туда ночью. Монастырь выстроен на камне у самого моря, а комната гостей на наружной стене монастыря, и даже частью висит над самым морем, которое с ужасным ревом разбивалось во всю ночь о скалу. Ветер продувал всю нашу комнату и грустно завывать, как будто оплакивая предварительно все жертвы будущей бури. Раза два, три, я открывал окно и с ужасом глядел вниз, на седую пену, освещенную луною. Скоро придется нам пуститься в море, вероятно в самое время равноденствия. [213]

Вторник, 10-го. — Монастырь Пантократор не имеет ничего замечательного, и потому я мало в нем пробыл, и по убедительной просьбе отца Прокофия посетил потом соседний скит Пророка Илии, в котором большая часть русских монахов собрались в ожидании меня. Скит сей, учрежденный в последнем столетии, принадлежит русским и находится на горе, на расстоянии одного часа ходьбы от Пантократора. Монахи усердно просили ходатайствовать за них, и жаловались на притеснения, терпимые от греков, которые отнимали у них всю землю и не впускали их ни в одну из Афонских обителей. При невозможности пособить им в нуждах, я не мог их ни чем утешить, и продолжал путь мой к монастырю Ставроникита, который, стоя также на море, виден из Пантократора. Бедность этого монастыря, у которого Иверцы отобрали много [214] имения, оказывается и в самой обители, в которую я только заглянул. Товарищи мои осмотрели библиотеку, но не нашли в ней ничего замечательного. Ставроникита владеет однако ж до сих пор немалым метохом в близости Бухареста.

К вечеру прибыл я в Ивер, и был опять принять с торжеством и пышностью, при коих платье мое, разодранное от продолжительной ходьбы по горам, играло жалкую ролю. Архиерей с архимандритом ждали меня снаружи дверей, а в самых дверях два дьякона держали Евангелие, богато переплетенное в серебре — дар одного из царей русских. Я приложился к Евангелию, и при громком звоне всех колоколов сего огромного монастыря, и пении всего духовенства, вошел в малый храм, и там поклонился образу Иверской Богородицы, копия которого находится в Москве. Оттуда меня повели, тем же порядком, в большую церковь, на горнее место, и отслужили молебен. Архиерей, ученик покойного патриарха Константина, убитого турками, и старшие монахи, провели со мною вечер в Архондарлыке, и время прошло самым приятным образом. Они принимают русских совершенно, как соотечественников [215] и доброжелателей себе. Этот монастырь кажется обширнее всех прочих на Афонской горе, и числится в разряде первых. [216]

Четверя, 12. — Собираюсь третью ночь провести в Иверском монастырь. Вчерашний день был употреблен на рассмотрение монастыря, его редкостей и окружностей; три четверти сего времени были посвящены библиотеке, но труды мои ничем удовлетворительным не наградились. Я нашел, согласно моему ожиданию, порядочное число грузинских, или Иверских рукописей, но грузин, нанятой мною в Константинополе, единственно для того, чтобы переводить мне их заглавия, умеет разбирать только свою собственную печатную книгу, а один монах, знающий немного по-французски, умел только отличать духовную книгу от светской, и в том заключалась вся помощь, какую он мог мне доставить. Очень жаль, что столь богатое сокровище находится без употребления. Грузинская история, для нас особенно интересная, почти вовсе неизвестна, и уже [217] духовные книги, не говоря о летописях, которые, что весьма вероятно, здесь где-нибудь гниют, могли бы во многом послужить нам. Одно указание года, в который какое-нибудь Евангелие написано, и царствования того времени, было бы уже данной весьма драгоценной. Между хрисовулами одна, богаче всех прочих, написана по Иверски, а другая грамота Алексия Михайловича, жалующая Иверскому монастырю, монастырь Никольский, что за Иконным рядом в Москве (Весьма сожалею, что бывши в Иверском монастыре, не досмотрел я любопытного обстоятельства, которое нахожу в Плаки-Албове, перечитывая его описание. Оно объясняет подобные изображения греческих философов в одной соборе, в Москве. “Еще же тамо, в преддверии, изображены суть древние Еллинские философы, познавшие Бога и Святую Троицу, проповедаша в книгах своих некие словеса, и иже зде преведя, представляю ради любви любопытных читателей и слышателей. Аристотель убо, держай в руках своих хартию, написана от себя глаголет сице: Безтрудное Божие рождение от него бо самое существует слово. Платон же рече сице: От Матери нареченной невесты непорочной имать всеятися Божий Сын. Солон же сице: “Сам Отец безотчий, преблаженный, Его же трепещут человецы, земля же и море”. Хилон философ: Сын аки от небеса великих пришедый, огнь превосходящий. Плутарх: Безначальный, неприступный един Бог. Слово, Его же небеса трепещут, человецы и Ангелы. Фукидид философ: Един убо Бог свет, и сей умный; хвала же и слава разумети Его.).

Сегодня посетил я два соседних монастыря, Каракаллу и Филофея. Первый из них [218] самый отдаленный от Ивера и самый близкий к Лавре, с которой начал я мои странствования; он стоит на море, принадлежит к числу общежительных и крайне беден. Монастырь Филофей стоить на горе, посреди прекраснейшего леса, на час расстояния от моря. Поездка от Каракалла до Филофея самая восхитительная в свете; то скрывается в темно-зеленой дубраве, то видишь между деревьями синеву моря с островами. В обоих монастырях видел я библиотеки, но они так жалки, что лучше если бы их вовсе не было. Войдя в чуланы, где бывшие книги прежде стояли, я увяз по колена в кипу пергаментных листов, разбросанных один на другом. Видно, что лишь только понадобится лист, завернуть кусок масла, или заделать окно, он вырывается наудачу, и книга, изувеченная, бросается обратно. Я только увеличивал этот хаос на каждом шагу, и потому вышел из обеих библиотек с весьма печальным чувством: может быть, скоро и прочие дойдут до такой же степени разрушения. [219]

Пятница, 13-го. — Приложившись рано утрою к мощам, мы выступили из Ивера, который, наравне с Лаврой и Ватопедом, превышает объемом своим все прочие Афонские монастыри, и направили путь свой на местечко Карею, близ того места, где лодка ждала нас, свезти обратно в Дарданеллы. На пути заглянули мы в монастырь Котломужь, двадцатый и последний из всех посещенных мною монастырей. Тут библиотека, хотя не изодрана, как две последние, мною виденные, но почти вся сгнила. Впрочем, монастырь, подробно описанный Плаки-Албовым, кажется, не заслуживает особенного внимания.

Прибыв довольно рано в Карею, мы тотчас наняли, в прекрасном Иверском Кунаке, квартиру, с террасой, обложенною подушками, и потом пошли по местечку, которое я назову [220] Франкфуртом Афонской горы. Здесь сосредоточено правление всех монастырей, и каждый имеет здесь своего представителя и свой особенный двор. Но только 5 монастырей, именно: Лавра, Ивер, Ватопед, Хиландарь и Дионисий, имеют право попеременно управлять всей горою. Монах одного из сих пяти монастырей решает дела и .прикладывает печать Св. Горы к актам; но печать сия формою круглая, раздвоена на четыре части. По одной части находится у каждого из четырех монахов, не управляющих в тот год делами, а одна ручка, соединяющая четыре части в одну, остается в руках главного правителя, или Назыря, который потому не может никакого дела ни решать, ни скреплять, без соизволения прочих четырех, составляющих Верховный Совет. Такова олигархия, устроенная в сей столице Святой Горы. Второй, или низший Совет состоит из представителей всех 20 монастырей, но по раздорам, между ними существующим, и по неимению действительной власти в руках своих, сей совет имеет очень мало веса, и все второстепенные монастыри горько жалуются на прижимки пяти главных. Один Дионисий, беднейший из пяти, попеременно царствующих, пользуется всеобщим уважением. Лаврский [221] монах держит ныне четырехгранный Афонский скипетр. Он человек не весьма словоохотливый, но я имел интересный разговор с Дионисиевским монахом, бывшим начальником, или Назирем Афонской горы в 1834 году. Он раскрыл мне свои книги, и сведения, от него полученный, составляют последнее звено моих наблюдений над сей любопытной страной. В 1834 году было расходов общих до 315,000 пиастров. Из них 160,000 отправлены в Константинополь, для уплаты податей Султану и подарков Патриарху, и другим верховным лицам; 34,000. в Салонику; около 14,000 турецкому Аге и местному начальству турецкому, учрежденному в Карее; около 20,000 караульщикам горы, грекам; 3,600 какими-то десятникам; Назырю, с тремя подчиненными его, 800 пиастров, кроме благодарностей, и 10,000 на покупку дров (Мне совестно было слишком иного расспрашивать благосклонного монаха, а теперь я замечаю, что итог упомянутых иною расходов не доходит до 315,000, и составляет только 242,400 пиастров. Не знаю: пропустил ли я какую-нибудь статью, или был показан такой остаток к 1835-му г.). Он еще прибавил что вышеозначенная сумма на расходы взимается с штатных монахов, по 208 пиастров с человека и деньги употребляются в следующей пропорции: [222]

пиастров

На подати поземельные, расходы в Константинополе и в Салоники, и издержки начальства.....128

Харач, или подать Султану. ... 30

В благодарность приел аннону от Патриарха и на расходы его .... -39

Подать на виноградные сады близь Константинополя ..... 11

Итого . . . 208

Из приходного листа выписал я, что собирается ежегодного сбора, в число вышеупомянутых 315,000 пиастров:

С Лавры....... 50,000.

— Ватопеда ...... 30,000.

— Ивера....... 30,000.

— Дионисия....... 8,000.

— Костамонита..... 4,000.

По сему списку видно, что Лавра имеет большой перевес богатством своим, и что Костамонит беднее всех, и менее всех прочих девятнадцати вносит в общую кассу.

Вышеозначенная подать расположена на 1190 человек монахов (Это также не составляет 315,000, но только 237,620 пиастров, что близко подходит к итогу расходов вышеуказанному.). Но всех монахов, [223] живущих в монастырях, скитах, кельях, и странствующих, будет более 5,000 человек.

В числе странствующих без всякого законного вида мне случилось встретить несколько русских, которые находят, что здесь приятно проводить время, — но, я должен прибавить, что приписанные к скиту святого Илии с ними вовсе не знаются.

Что касается до высшего начальства, бывший Назырь прибавил, что монастыри Афонские, в роде независимых княжеств, не признают над собою никакой власти, кроме устроенной ими самими; что Назырь имеет в судебных делах силу огромную; что он судит по закону Божию, потому, что у них гражданских законов нет, и что на его решения нет никакой апелляции, и самый Патриарх Константинопольский почитается Святогорцами только ходатаем о пользах их при Высокой Порте, но вовсе не начальником.

Церковь в Карее именуется Протатон (первый) от древнего первенства ее над всеми прочими. Она показалась мне в упадке; библиотека при ней незначительная. Отец Прокофий отслужил в небольшой церкви, принадлежащей не знаю какому монастырю, всенощную к завтрашнему празднику Воздвижения. [224]

Я возвратился на квартиру свою при сиянии прекрасной луны. Ночи прекраснее этой нельзя видеть в июле месяце. Расположившись близь террасы, поздней ночью, начал, я записывать последние замечания мои о здешней священной стране, которую завтра должно мне оставить.

Все вокруг меня тихо, и ничего не слышно, кроме диких восклицаний какого-то сумасшедшего монаха, который ходить свободно на открытом воздухе, волнуемый действием лунного света. [225]

Суббота, 14-го. — Пришел день моего прощания с Афонской горою; я отслушал обедню на славянском языке в Кунаке; потом несколько раз прошел по улицам и лавочкам Карейским, где монахи продают деревянные крестики, образа, четки, ложки, с изображением на них святых, и разные другие мелкие памятники Афонской горы, также веревки и припасы для плавателей. В многолюдной улице увидел я турецкого Агу, который здесь богатеет, но не наслаждается жизнью; он тужит о гареме, которого ему не дозволяется переселить на Святую Гору. По просьбе русских отцов я решился еще раз посетить скит святого Илии, и сесть в лодку в пристани ближайшего к ним монастыря, Пантократора. На дороге из Кареи в направлении к скиту, картина, сверх чаяния восхитившая меня, как будто для того, чтобы дать мне [226] желание устроиться совсем на Афоне, представилась в жилище отца Прокофия, в небольшом расстоянии от Карей и от скита святого Илии.

Из его домика, устроенного в самой прекрасной и лесистой стране, зритель наслаждается видом всей горы, до самой ее вершины, чем ни один из монастырей не может хвастать. Другой вид на море. В самом доме несколько опрятных комнат, с русскими печами и кухнею. Впереди и сзади террасы, которые не уступают террасам острова Искии, ни красотою жида, ни фруктами, которыми они убраны. Фиги, персики, виноград и дыни висят над самым балконом. Чего ж здесь недостает? Одного лишь семейного блаженства, и видно, что оно немало придает ценности вещам, ибо отец Прокофий давно ищет покупщика для своего прелестного дома и не находит, хотя цена его только 1000 пиастров, т. е. 250 рублей ассигнациями!

До учреждения на Афонской горе монастырей, философы греческие приходили сюда на житье, и, точно, не может быть в мире места, более приспособленного самой природой для размышления и созерцания. Мифологические и христианские времена отдали эту честь Афонской [227] горе, которая никогда не престанет возбуждать удивления и живейшего участия историка и путешественника.

Монахи ждал меня и приготовили для меня ужин, из всего, что только могли достать. После ужина, мы все пошли в церковь, и старший из монахов служил “молебен для хотящих плавати по морю”. Молитва о подании помощи плавателю, подобно данной во время оно Спасителем Апостолу, ходившему по водам, была прочитана для нас, и все равно, путешествующие и братия, преклонили колена в церкви слабо освещенной. Когда служба была окончена, мы сошли к морскому берегу, а монахи несли сами часть нашей поклажи до лодки. Мы в нее сели и поплыли, при благословениях, остающихся на берегу, и долго в темноте ночной казалось мне, что я слышу еще голоса монахов и имя Богородицы и ангела хранителя, между плесками волн, которые бились о нашу лодку.

Текст воспроизведен по изданию: Путевые записки, веденные во время пребывания на Ионических островах, в Греции, Малой Азии и Турции в 1835 году. Том 2. СПб. 1839