СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

ВОСПОМИНАНИЯ ФРАНЦУЗСКОГО ДИПЛОМАТА ПРИ С.-ПЕТЕРБУРГСКОМ ДВОРЕ
1828-1831 гг. ¹

I

Мой отъезд в Россию. — Император Николай принимает меня как старого знакомого. — Он приглашает меня сопровождать его при предстоявшей турецкой войне. — Я отправляюсь в Измаил.

Воспоминания, мною здесь передаваемые, вполне личные и имеют характер чисто-эпизодический. Я провел пять лет близ императора Николая, из которых шесть месяцев [186] прожил под военными палатками, в турецкую кампанию 1828 года. Вместе со мною участвовали в этой кампании герцог де-Мортемар, посланник короля Карла X, восемь французских офицеров и много других военных представителей почти всех европейских армий ².

В этих различных положениях я имел с императором российским частые и почтительно-близкие сношения.

В 1828 году, возвратясь в С.-Петербург после действительного участия в турецкой кампании, я получил дозволение видеть государя почти ежедневно.

События европейской важности, французская революция 1830 года и польская война разразились и совершились, во всех своих фазисах, в то время, когда я исправлял в России должность представителя Франции. Моя обязанность посредника в этих двух обстоятельствах, трудная и щекотливая, была облегчаема дружественным доверием, которым удостоивал меня могущественный монарх.

При совещаниях о делах, при беседах, в которых мы вместе обсуждали столь жаркие вопросы, я мог убедиться в искреннем сочувствии императора к судьбам моего отечества и в особенном благорасположении к французской нации, несмотря на наши политические перевороты, несогласовавшиеся с его непоколебимыми правилами. Эта-то непоколебимость и была источником строгих и более или менее основательных суждений о нем.

Великого монарха уже нет в живых; для него пробил [187] час суда истории, и прекрасные дела его жизни, его заблуждения и ошибки, действия и слова послужили поводом к выражению самых разнообразных мнений. Считаю своим долгом и правом противопоставить отзывам, почти без исключения неверным, скромную дань моего свидетельства пред беспристрастным судом будущности.

Рассказ мой, без всяких излишних рассуждений, будет прост, как проста самая истина, строго-точен, как исповедь виденного и слышанного.

* * *

В феврале 1828 года мне предписано было ехать в С.-Петербург, для исправления должности поверенного в делах Франции. Граф Ла-Ферронэ, долго живший в этой столице, был тогда министром иностранных дел, и от него получил я мои инструкции. Тогда еще не было решено, возникнет ли война между Россией и Портою, хотя все вероятности указывали на близкий разрыв. Объявление войны последовало только 7-го мая.

Франция и Россия находились в то время в самых дружественных отношениях. Между Австрией и Россией существовала одна из тех размолвок, близких ко вражде, которые возобновляются периодически между обеими соседственными империями. Англия тревожно и ревниво смотрела на приготовления к новому вторжению русских в пределы турецкой территории, на переход чрез Прут и Дунай, как бы обратившийся в традиционную привычку. Одна Франция следовала тогда политике, резко противоположной той, которой она подчинилась в 1854 году. Не будучи враждебною Турции, Франция выразила однако намерение дозволить, в случае войны, многим своим офицерам служить волонтерами в рядах русской армии.

Перед отъездом в С.-Петербург, я спросил: как мне поступить, если бы император Николай принял начальство над своими войсками. Министр иностранных дел отвечал, что если государь предложит мне сопровождать его, то я должен принять приглашение.

Вскоре по прибытии моем в С.-Петербург, большая часть императорской гвардии были направлена в Турцию. Полки выступали последовательно. Государь, по обыкновению, [188] присутствовал при их выступлении, и я был приглашен сопровождать его каждое утро.

Знакомство наше началось в 1816 году. Император Николай, тогда великий князь, провел часть зимы при берлинском дворе. Брак его с принцесою Шарлотою прусскою был решен. Величественная осанка и красота высокообрученных жениха и невесты привлекали все взоры. Я был представлен молодому, двадцатилетнему, великому князю на бале. В этот день он имел на себе мундир прусского кирасирского имени своего полка. С первых же слов он милостиво отозвался о моем отечестве и о дорогих для моего патриотизма воспоминаниях. Не участвовав в последних войнах империи, великий князь оставался чужд вражды и предубеждений этой эпохи: Наполеон был, в глазах его, лишь историческое лицо, великий полководец, достойный уважения. Говоря о французской армии, великий князь хвалил, между прочим, высокую степень образования наших войск специальных родов оружия, чрезвычайное развитие идеи чести (point d’honneur) в среде наших офицеров и личную смышленость наших солдат. Спросив меня затем, в каких частях я служил, и узнав, что я делал последние кампании в рядах императорской гвардии, он пожелал узнать, во всех подробностях, состав этого знаменитого корпуса, и впоследствии времени не раз вспоминал об этом разговоре.

Поход императорских войск, отправляемых в Турцию, надлежало начать до окончания зимы, потому что войска должны были пройти Европейскую Россию с севера на юг, не менее полуторы тысячи верст; несмотря однакож на раннее выступление, они пришли на Дунай поздно, и это было одной из причин неполных успехов первой кампании 1828 года. Впрочем, русские овладели многими крепостями, большими и малыми, и проникли до подошвы Балканов; но если бы военные действия начались двумя месяцами раньше, то, быть может, в один год кончилась бы война, продолжавшаяся два года и стоившая большого числа жертв.

Так как император Николай намеревался выехать вскоре по выступлении из столицы последнего отряда гвардии, то я решился просить о дозволении сопровождать его в предстоявшую кампанию и передал мою просьбу через [189] генерал-адъютанта графа Бенкендорфа. Граф Бенкендорф весьма обязательно поспешил передать мне ответ, что «его величество с удовольствием соглашается видеть меня в действующей армии и назначает мне свидание, в первых числах июня, на берегах Дуная».

Возвратясь домой, я послал графу Ла-Ферронэ частное письмо об ответе императора; но как я уже предварительно был уполномочен принять участие в предстоявшей войне и желал присутствовать при первых военных действиях, то и уведомил министра, что располагаю выехать скоро.

Чрез два дня по отъезде государя и я пустился в путь, по направлению к Измаилу.

II

Отъезд в Турцию. — Переправа русской армии через Дунай. — Лагерь у Траянова вала. — Я прикомандирован к 6-му пехотному корпусу. — Обложение Силистрии.

С чувством живейшего удовольствия отправился я на войну, сулившую столько своеобразного и любопытного. По странной прихоти судьбы, мне суждено было водить против мусульман тех самых казаков, с которыми, шестнадцать лет назад, я обменивался ружейными и пистолетными выстрелами между Домбровною и Смоленском. Самое путешествие из Петербурга в Измаил было для меня приятным введением к тому величественному зрелищу, которое ожидало меня за Дунаем, в виду стройных минаретов Силистрии и под огнем ее бастионов. В войну 1812 года, я, в чине подпоручика наполеоновской армии, уже прошел часть русского государства, но с запада на восток, от Немана к Москве; в 1828 году я проехал Россию прямо с севера на юг. Две линии этого большого креста, начертанного мною в сих отдаленных странах, соединялись в Витебске. Я мчался с тою быстротой, которая, до устройства железных путей, была известна только на русских почтовых дорогах, и которая была тем сильнее, что впереди меня скакал почталион, заготовлявший мне лошадей на станциях. Словом, я летел с тройною скоростию по необозримым равнинам.

Я оставил берега Невы 20-го мая, в ту эпоху солнечного дня на севере, которая представляет странный [190] контраст: дни длиннее наших летних дней, температура же воздуха часто столько же холодная, как в наши умеренные зимы. Так как я направлялся по прямой линии к синему южному небу, то дни убывали по мере того, как меня обдавало теплым весенним воздухом. Удаляясь от света на встречу теплу, я, выехав из Петербурга в такую пору, когда почки на деревьях еще не распускались, нашел, спустя неделю, в полном цвету яблони и вишни на Волыни и на берегах Днестра... Коляска моя была куплена у великого Фребелиуса, знаменитейшего из петербургских каретных мастеров, которые одни умеют приготовлять оси, ресоры и подтяжные ремни, способные выдерживать, в продолжение недели, всякого рода удары, толчки и подпрыгивания на русских дорогах — широких, прямых, обсаженных иногда четырьмя прекрасными рядами дерев, но никогда невидавших ни тачки, ни лопатки. «Наши русские дороги — сказал мне один очень любезный житель Петербурга — коверкают в сорок восемь часов экипажи французские, английские и венские, но щадят наши национальные экипажи в течение восьми дней нашей беспримерной скачки — а это много».

В силу этого предвещания, я и ожидал на восьмой день какой-нибудь беды. Она не заставила ждать себя: произведение «великого» Фребелиуса, моя петербургская коляска сломалась перед самою станцией, к которой я подъехал уже в наклонном положении...

Вскоре потом я прибыл в Измаил, сборное место для всех тех, которые имели назначение следовать за императорскою главною квартирою. Здесь я нашел герцога де-Мортемара, французского посланника, приехавшего прямо из Парижа.

Закупив верховых и упряжных лошадей, мы направились к хаджи-капитанскому лагерю, занятому уже несколько недель частию русской армии. Верстах в сорока отсюда, в Сатунове, сделаны были приготовления к переправе через Дунай; для перехода же через болота, покрывающие берега реки, была построена гать на протяжении шести верст. Прежде всего переправилась, столько же смело, сколько блогополучно, егерская бригада на лодках запорожцев, которые, в этом случае, оказали существенную услугу. Перейти реку, шириною в триста сажен, в виду неприятеля, дело [191] рискованное и трудное; запорожцы из хлебопашцев и судовщиков превратились в искусных понтонеров; их лодки перевезли постепенно, под картечью турецких батарей, до пяти тысяч человек; кроме того, запорожцы помогли много при постройке судового моста, который позволил русской армии ступить на неприятельский берег; наконец, они, со своими лодками, присоединились к флотилии русских канониров ³.

Император Николай, тотчас после переправы через Дунай, подвинулся вперед на восемьдесят верст до места, назначенного для довольно продолжительной стоянки ⁴.

Эта первая половина кампании, хотя несколько однообразная, оставила однако в нас приятные воспоминания. В нашем военном посольстве господствовала полнейшая задушевность. Каждый вечер мы располагались неподалеку от императорской палатки и заботились больше всего о том, чтобы быстро поставить и в мгновение ока снять палатки, составлявшие наш французский лагерь. Это исполнялось по приказанию нашего посланника, желавшего, чтобы мы считали делом своей чести быть из первых готовыми и собирались верхом у императорской палатки. Руководствуясь своим редким тактом, наш посланник понимал, что французские офицеры, допущенные в главную квартиру иностранной армии, должны были, прежде всего, отличаться своим усердием и своею точностию, до той минуты, когда появление чалмоносцев доставит им случай проявить и другие военные доблести. Император Николай скоро полюбил герцога де-Мортемара, некогда служившего офицером-ординарцем при Наполеоне, а его практическая опытность и военное образование [192] придавали большой интерес беседе его с монархом, который сам был знаток военного дела.

Ла-Рошжаклен, Ла-Ферронэ и Фиц-Джемс были прикомандированы к кавалерийским отрядам, составлявшим авангард армии.

После шестидневного марша, русская армия приостановилась, во-первых, для того, чтобы дать время подойти гвардии, а во-вторых, чтобы дождаться известия о взятии Браилова, сильной крепости на нижнем Дунае, которой не хотели оставлять в тылу своем, углубляясь во внутрь турецких владений.

Императорский лагерь был расположен на покатости холма, тянувшегося, по прямой линии, с севера на юг, и находился к югу от Траянова вала, вечного памятника пребывания римлян в здешних местах. Вал этот имеет слишком шестьдесят верст длины и направляется от запада к востоку, начиная от поворота Дуная на север до берега Черного моря. Земляное укрепление, хотя и обезображенное вековым оседанием, видимо еще на всем своем протяжении; можно отличить длинную зеленую линию его откосов, которая теряется на горизонте, следя за извилинами холмов, прерывающих влажные равнины Добруджи. В иных местах оплота, построенного победителем Децебала против вторжений даков и других варваров, заметны отверстия для прохода римских легионов. К югу, внутри вала, уцелели еще квадратные редуты, назначенные для охранения этих ворот.

Императорская палатка не отличалась по наружности от палаток генеральских. Близ палатки государя возвышался намет, господствовавший над всем этим холстинным городом: здесь ежедневно накрывался обеденный стол, к которому были приглашаемы все иностранные офицеры и чины главного штаба императора. Мы пользовались под этим наметом роскошным гостеприимством.

Состав главной квартиры принял скоро чрезмерные и стеснительные размеры. Допустив иностранных посланников и членов дипломатического корпуса, чуть не в полном составе, император, вероятно, сожалел о том, что число приглашенных было чересчур велико. Не трудно было предвидеть, что из волонтеров только французы да прусаки останутся искренними союзниками монарха, так радушно их [193] принявшего, а из большинства прочих найдутся лишь недоброжелательные зрители и газетные кореспонденты, враждебные русской политике. Это убеждение побудило императора Николая объявить представителям иностранных посольств, что так как многие из офицеров, просивших позволения сопровождать его, вероятно, пожелают принять действительное участие в военных действиях, то он предлагает им места в кавалерии или в пехоте своей армии. В таком смысле государь говорил и герцогу де-Мортемару, который и передал нам это предложение. Я счел долгом принять его и просил посланника доложить его величеству, что желаю поступить в отдельный отряд.

На другой день, утром, император, которого я нашел перед палаткою, подозвал меня и сказал:

— Как! Вы хотите оставить меня?

— Я полагал, государь, что если бы, приняв ваше милостивое предложение относительно действительной службы, я был определен в одну из пехотных дивизий вашей армии или прикомандирован к кавалерии авангарда, то все же я был бы разлучен с вашим величеством. По этой причине я предпочитаю поступить в отдельный корпус, где найду меньше конкурентов, чтобы получить команду, и буду иметь случай доказать вам мое усердие.

— Вы, быть может, и правы, — отвечал император. — Я передам ваше желание генералу, на которого вы укажете. Ну, кого же вы выберете? Нам предстоит еще взять или блокировать многие крепости на Дунае. Не хотите ли ехать под Рущук, где командует генерал Потемкин, или быть при обложении Силистрии с генералом Ротом?

— Если ваше величество предоставляете выбор мне самому, то я желал бы Силистрию.

— От чего это предпочтение?

— Вы знаете, государь, что, между двумя совершенно неизвестными предметами, выбираешь обыкновенно или наудачу, или по каким-нибудь случайным причинам. Я выбираю Силистрию единственно потому, что это название благозвучнее.

— А! Вы любите звучные имена.

— Да, ваше величество: если когда-либо мне вздумается воспеть стихами подвиги ваших воинов, то Силистрия, [194] конечно, будет красоваться в александрийском стихе, тогда как для Рущука очень трудно было бы подобрать рифму.

— В самом деле, не легко отыскать рифму. В таком случае я буду усердно рекомендовать вас генералу Роту. Вы найдете в нем достойного человека и энергического солдата. Он ваш соотечественник — альзасский эмигрант, служащий с нами тридцать пять лет.

Вследствие этого разговора, мне, на другой же день, утром, вручили обещанное рекомендательное письмо. Я откланялся императору, потому что все уже готовилось к выступлению: армия шла вперед на юг, к Балканам, а я должен был повернуть назад, к северу, чтобы присоединиться к корпусу, направлявшемуся из Валахии, и вместе с ним достигнуть Силистрии. На все время кампании мне дали четырех казаков-ординарцев и из главного штаба прислали карту.

Я простился с герцогом де-Мортемаром, оказывавшим мне так много дружественного расположения, и с грустию расстался с состоявшими при нем офицерами, превосходными товарищами, с которыми я желал бы сделать всю кампанию. Посланник снабдил меня одною из пяти палаток, отданных в его распоряжение императором.

Неподалеку от места моего отъезда, я переступил чрез линии Траянова вала и с высоты его гребня, округленного восемнадцатью веками, видел на дальнем горизонте последния колонны русской армии.

Затем, взяв направление к северу от вала, я въехал в пустыни Добруджи.

Руководимый моими казаками по безотрадным равнинам этого полуострова, знаменитого своим нездоровым климатом, я прибыл на Дунай, к турецкой крепости Гирсову, взятой за две недели перед тем русскими войсками. Генерал Рот прожил здесь шесть дней. Я употребил их на снятие плана этого города, правильная ограда которого была построена в XVI веке, как и большая часть здешних крепостей, генуэзскими инженерами. Я начертил два экземпляра для командира 6-го корпуса и приложил к ним довольно подробное описание бомбардирования и взятия крепости генералом князем Мадатовым, основываясь на обстоятельном рассказе очевидца события. Труды мои были представлены императору, приказавшему благодарить меня. [195]

Шестой пехотный корпус двинулся затем к Силистрии ⁵. Число войск, находившихся под начальством генерала Рота, простиралось от 13 000 до 14 000 человек: одна пехотная дивизия, два баталиона егерей, многочисленная артилерия с хорошею запряжкою, четыре уланские и два казачьи полка. Третий казачий полк прибыл к нам спустя шесть недель.

С.-Петербургские уланы шли в голове пехотной колонны. Я попросил генерала Рота, накануне того дня, когда перед нами должна была явиться Силистрия, позволить мне присоединиться к сотне казаков, долженствовавших составлять передовой отряд полковника Бегидова ⁶. В это же время приехал из императорской главной квартиры молодой флигель- адъютант граф Георгий Толстой: ему было поручено присутствовать при обложении Силистрии и отдать отчет о результатах этого дня. Он примкнул к нашему авангарду.

Ранним утром ⁷ следовали мы по весьма живописной лесистой местности, приближаясь к Дунаю, оставленному нами в Гирсове. Вдруг, за кустарниками, мелькнули турецкие всадники и в то же время раздались ружейные выстрелы. За нами, в недальнем расстоянии, шел С.-Петербургский уланский полк; турецкая кавалерия, живо теснимая казаками, отступила отстреливаясь. Казачий офицер построил большую часть казаков в одну линию. Сначала мы шли шагом, потом пустились в галоп и версты две преследовали турок, отступавших к городу. Наконец мы поднялись на одну из плоских возвышенностей, господствующих над течением Дуная. Оконечность плато, на которое взъехала сотня наших казаков, называется по-турецки «Карачислик». Это лесистая местность, командующая всею высотою над течением Дуная. Когда мы прошли лес, который закрывал от нас даль, мы увидели у своих ног великолепнейшую картину: крепость Силистрия предстала пред нами во всей своей красоте. [196] Город утопал в зелени садов; из-за них высились пятнадцать ослепительной белизны минаретов, острые вершины которых сверкали на солнце; а дальше, за обширным мусульманским городом, расстилались на необозримое пространство зеленые равнины Валахии, усеянные серебристыми ручьями и бесчисленными озерками.

Турецкие всадники, которых мы преследовали, скрылись в крепость и, без сомнения, передали весть о приближении русской армии и появлении авангарда в виду города, потому что вскоре все жители высыпали на валы взглянуть на наше прибытие. Они действительно могли видеть своих неприятелей на высотах, командующих крепостию, и доказали это тем, что удостоили послать нам несколько ядер, в то время, когда мы с радостными криками гарцовали на гребне гор.

Между тем, подошли войска шестого корпуса. Я поспешил к корпусному командиру донести о результах данного мне поручения: генерал Рот приказал мне удостовериться, построили ли турки, как в 1810 году и в прежние войны, ретраншаменты на пяти контрфорсах высот. Я сообщил добрую весть, что укрепления эти оставлены и что весь гарнизон сосредоточен в крепости. Вследствие того, колонны пехоты были быстро двинуты вперед; но турецкая армия уже выступила нам навстречу, и вскоре завязалось жаркое дело.

Паша силистрийский Ибрагим развернул в этот день все свои силы, чтобы разбить русскую армию при первом ее появлении. Пехота его подошла к нашей по ту сторону оконечности плато, где я был с казаками нашего авангарда. По всей линии загорелся бой; русским войскам предстояло одолеть новые полки регулярной пехоты султана Махмуда; после кровопролитной и упорной борьбы, турецкий гарнизон отступил в Силистрию.

Вечером корпусный командир сказал мне:

— Из плана Гирсова, представленного государю императору, я видел, что вы имеете познания в фортификации. Не принадлежите ли вы к корпусу инженеров?

— Нет, генерал, я служил в пехоте, потом в штабах; но воспитанники сен-сирского военного училища знают своего Вобана и своего Кармонтэня.

— Это очень кстати, — отвечал генерал Рот. — Ко мне [197] еще не прибыло ни одного генерала и ни одного штаб-офицера инженерного корпуса; если вы хотите, я предложу вам возвести укрепления, которыми желаю прикрыть мой лагерь, дополнив тем обложение крепости.

— Постараюсь, генерал, сделать все, что вам угодно будет поручить мне.

— Вот в чем дело: мы не намерены осаждать Силистрию; для этого у меня мало войск, да я не имею еще и осадной артилерии. Я должен только блокировать многочисленный гарнизон, не допускать его тревожить тыл нашей армии; а для этого нам нужно господствовать над всеми долинами, сходящимися к Силистрии. На первый раз предлагаю вам построить, в эту ночь, небольшое укрепление на возвышенности Акарджа, вот что влево от нас; я намерен поставить там две пушки, а впоследствии две мортиры

Вскоре явился ко мне офицер с тремястами человек и сказал по-русски:

— Корпусный командир поручает вашему начальству сто человек с ружьями, сто с кирками и сто с лопатами.

Я понял смысл этих слов тем скорее, что они объяснялись сами собою при взгляде на орудия смерти и земляных работ, с которыми пришли мои триста солдат. Впрочем, в пятимесячное пребывание мое в России, я выучился по-русски на столько, чтобы понимать и командовать, конечно без особенной роскоши красноречие; для более же серьезных объяснений я прибегал к помощи переводчиков. По наступлении ночи, я направил мой отряд к назначенному контрфорсу. Прибыв сюда, я разместил моих вооруженных людей таким образом, чтобы они могли наблюдать всякое движение со стороны неприятеля: затем поставил рабочих по обе стороны исходящего угла, оконечность которого была обращена к Силистрии. После этого кирки и лопатки пришли в движение. Во время работ было приказано соблюдать глубочайшее молчание: мы находились на расстоянии пушечного выстрела от крепостных валов и противник был настороже: малейший шум мог встревожить его и подвергнуть нас пушечным выстрелам и вылазке. Однако турки не беспокоили нас во всю ночь. Только на рассвете высланный из крепости разъезд заметил наши работы. Вслед затем к нам прилетело 24-фунтовое ядро, ударившееся именно в [198] неоконченный еще угол укрепления. Солдаты, сменяясь, работали непрерывно, и хотя от времени до времени разражался сильный ливень, однако на рассвете я мог судить, что ночь наша не прошла даром: саперы набросали из желтоватой земли эскиз очень красивого укрепления, вышиною около трех метров (около 1½ сажени).

Этот редан или, точнее, это укрепление с пятью фасами в виде исходящего угла представляло еще неуклюжую массу земли, со рвом впереди; окончательная отделка укрепления, по всем правилам саперного искуства, должна была совершиться в следующие ночи, так сказать ощупью. Состоявший под начальством моим молодой инженерный поручик, офицер сведущий, служил мне хорошим помощником. В сопровождении его и нескольких лучших рабочих, я взошел на импровизованное укрепление и стал показывать, что надлежало делать. Когда я, с лопаткою в руке, стоял на укреплении, объясняя, какие линии следовало провести, какие исправить, благоприятная случайность вознаградила меня за все мои труды, понесенные, почти без отдыха, в продолжение двадцати четырех часов. Накануне, вечером, палатка корпусного командира была поставлена на том месте, откуда я выступил на работу. Выйдя из своей палатки, находившейся на плато насупротив меня, и любопытствуя видеть ход моих работ, генерал Рот направил свою большую подзорную трубу на курган Акарджу: луч зрения упал на мой земляной верк и на мой французский мундир, по которому издалека можно было отличить меня от других офицеров. Удивленный не быстротою моей работы (сделать насыпь в одну ночь не мудреная задача), но моим личным участием, корпусный командир сказал генералу Вахтелю, своему начальнику штаба:

— Этот французский офицер неутомим: находясь весь вчерашний день, с утренней зари, в голове нашего авангарда, он провел ночь за постройкою укрепления, а теперь, на рассвете, я опять вижу его с лопаткою в руке!

Вслед затем, генерал Рот прислал ко мне своего адъютанта с приглашением на завтрак и на отдых.

Я нашел на высоте, где он учредил свою главную квартиру, прекрасную палатку, просторнее той, которую я привез из Кирасу. Обязательный генерал подарил мне эту [199] палатку и велел поместить ее возле своей. Кроме того, саперы построили, по приказанию поручика, моего помощника, рядом с палаткою, шалаш или балаган из древесных ветвей, необходимое убежище в здешнем климате в знойные летние дни. В этом-то балагане я и проводил большую часть свободного времени. Спустя несколько дней после постройки его, ядро большого калибра, пущенное из крепости, пробило насквозь легкие стены моего приюта; но меня не было тогда в балагане.

Под Силистрией случались ежедневно небольшие стычки или открывалась кратковременная канонада между нашими батареями и бастионами крепости. Не проходило пяти минут, чтобы турецкое ядро не рикошетировало на одном из четырех плато, занятых нами; но как наш лагерь был расположен довольно позади той части высоты, которая была видна туркам, то снаряды их, пущенные «на авось», не причиняли нам вреда.

Турецкие канониры взяли привычку, которой держались с самым методическим упорством во все время блокады. В нашем лагере, как и в императорской главной квартире в Карасу, полковая музыка сопровождала пение вечерней молитвы, и усладительная мелодия христианского гимна, раздаваясь по долинам до мусульманской твердыни, долетала таким образом до любопытной толпы, которая собиралась на валах крепости. Эти безмолвные слушатели представляли нам непременно всякий день доказательство, что они выслушивали нас внимательно: ни одного крика, ни одного выстрела не раздавалось во все продолжение нашей вечерней молитвы; но лишь только замирали последние ноты, все бастионы турецкаго города разражались залпом. Впрочем, все подобные громкие выходки, весь этот воинственный шум почти всегда оказывались недействительными, по причине расстояния и взаимного положения. Впрочем, случалось, что кто-нибудь из наших солдата бывал ранен смертельно в тот самый момент, когда он возносился духом к Богу. Иногда, по вечерам, слышали мы в городе, под стенами которого стояли, голос муэдзина, который, с высоты круглого балкона своего минарета, воспламенял мужество правоверных. Отдаленные звуки его голоса едва долетали до нас, но ответы народа раздавались громко. Я попросил обязательного [200] переводчика, с которым ежедневно виделся у корпусного командира, объяснить мне значение слов силистрийского проповедника и его чалмоносных слушателей.

— Вы поймете, конечно — отвечал он — что я не могу на таком расстоянии слышать точный смысл их разговора, турецкого или арабского; но, по аналогии и по воспоминанию, догадываюсь, в чем состоит сущность их беседы. Вероятно, он воссылает следующие мольбы к небу: «Да сокрушит Аллах замыслы врагов нашего султана!», собравшийся вокруг мечети народ отвечает: «Аминь! Аминь!», арабское слово, соответствующее еврейскому «амен» (верно, подлинно, истинно), употребляемому и христианами. Муэдзин продолжает: «Да ослепит Аллах врагов падишаха!». А толпа возглашает: «Аминь! Аминь!». Имам говорит: «Да пошлет Аллах чуму и все беды на голову врагов падишаха!». А народ повторяет: «Аминь! Аминь!». И так далее. По древнему, новому и всеобщему обычаю, когда два народа в войне между собою, каждый из них просит, по своему, у Бога всего худшего противнику.

В это время приехал под Силистрию тот из французских эмигрантов, который, после герцога Ришелье, достиг в русской армии высших чинов. Граф Ланжерон начальствовал тогда в Валахии, а так как Бухарест отстоит от Силистрии всего верст на шестьдесят, то, в качестве доброго соседа, он прибыл для того, чтобы согласовать свои действия с действиями генерала Рота. Нивернейский уроженец, он был старинный друг нашего дома, и мы сблизились с самого приезда моего в Россию.

Граф Ланжерон обладал приятным умом, и я с удовольствием встретился с ним вновь после наших частых свиданий в Петербурге. Состоя генерал-адъютантом при императоре Николае и пользуясь большим его доверием, он оказал мне, два года спустя, именно в 1830 году, большую услугу по делам большой важности. Под Силистрией мы говорили только о военных предметах, наиболее интересовавших нас. Граф Ланжерон, с высоты батарей, куда я сопровождал его, смотрел на живописную Силистрию как на свою старую знакомку: он действовал здесь в кампанию 1810 года. Хотя батареями, редутом и укреплением, мною построенными, командовали артилерийские или пехотные [201] офицеры, однако корпусный командир облек меня почти неограниченною властию и позволил мне инспектировать их по нескольку раз в день. Шутя я сказал графу Ланжерону:

— Мне следовало бы, генерал, приказать сделать, в вашу честь, несколько пушечных выстрелов по живописной группе турок, которую вы видите: но я полагаю, что вы избавите меня от этого.

— Справедливо, — отвечал генерал в том же тоне, — я вовсе не желаю убивать людей ради моего приезда, да и нет ни малейшей надобности завязывать дело. Кстати расскажу вам случай, бывший на местности, над которой мы теперь господствуем. Восемнадцать лет назад, я, как и теперь, стоял под Силистрией. Я был еще настолько молод, что не мог не влюбляться. В лагерь мой приехала из Букареста одна прехорошенькая женщина, с своей подругой. Той, которая приехала собственно ко мне, я предложил руку для прогулки, почти вот на этом месте, где мы теперь стоим с вами. При виде турецкого города и нарядных наездников, рассыпавшихся по равнине, одна из своевольных красавиц вскричала: «Ах, как бы я желала посмотреть на сражение, милый генерал: доставьте нам это удовольствие». Я стал говорить о невозможности жертвовать солдатами для ее прекрасных глаз: но она упрямо требовала, покрайней мере, самого маленького сражения, крошечной стычки. Наконец я сказал ей: «Не могу исполнить вашего желания; но если вы непременно хотите, то подойдем к этим кустарникам, в четырехстах шагах отсюда: турки, вероятно, станут стрелять по нас, наши солдаты будут отвечать им, и вы увидите то, чего желаете». Я рассчитывал, что молоденькая шалунья откажется; но нет, самолюбие ее было затронуто, она воспользовалась моим предложением, и я нашелся вынужденным пойти вперед с моими валахскими дамами и с моим адъютантом, который, кажется, интересовался одною из них. Случилось то, что я предвидел: засевшие в кустарниках турки приветствовали нас ружейными выстрелами с прибавкою турецких фраз, любезных или ругательных — не знаю. Моя отважная спутница струсила. «Милый граф, довольно! Довольно! Воротимся, воротимся!» — воскликнула она в испуге. Разумеется, я вернулся; но дорогою, когда мы подошли к одному трудному месту, мой адъютант, подавая [202] руку своей приятельнице, которая оступилась на каменистой тропинке, остановился на минуту и был ранен пулею в ногу. Можете судить, как я был огорчен своею уступчивостию и ее последствиями, — заключил Ланжерон.

Пробыв с нами несколько дней, граф Ланжерон уехал в Букарест.

Я не пишу военной истории этой кампании, и потому не рассказываю почти ежедневных наших столкновений с турками. Упомяну лишь об одном деле, любопытном по своему ходу и по своим оригинальным явлениям.

Вскоре по отъезде графа Ланжерона, генерал Рот, считая как бы моею собственностию все батареи и редуты, построенные мною на гребне акарджийских высот и по дороге в Шумлу, попросил меня, в шутку, дать ему место в амбразуре одного укрепления, будто в авансценной ложе, чтобы полюбоваться зрелищем ночного бомбардирования. Флотилия русских канонирских лодок, поднявшись по Дунаю от Черного моря, должна была в первый раз бросать бомбы и ракеты в Силистрию. В одиннадцать часов вечера мы расположились в амбразуре и несколько времени следили за яркими кривыми линиями, которые, во мраке ночи, описывали орудия смерти и пожара.

Спустя несколько дней, корпусный командир вошел в мою палатку, куда я только что вернулся, и сказал мне:

— У нас был военный совет: я не приглашал вас потому, что мы говорили по-русски и вы не поняли бы наших, довольно сложных, совещаний. Я должен однако сообщить вам важное решение, нами принятое. Силистрийские турки становятся с каждым днем сильнее: они получили подкрепления, между прочим многочисленную азиатскую кавалерию, под начальством паши Сеид-Махмуда; мы же, напротив, теряем постоянно людей от неприятельского огня и от болезней. Гарнизон уже не довольствуется крепостию: он устроил передовые посты впереди валов и всякий день усиливает их и подвигает дальше. Я решился хорошенько проучить турок в эту ночь. Ровно в десять часов, полковник Хомутов атакует их ретраншаменты. Вот мои часы: я поверил их по часам храброго командира наших с.-петербургских улан. Теперь без четверти десять часов: дайте мне и на этот вечер пристанище в вашей [203] батарее, № 2, откуда так хорошо видно. В условленную минуту, мы услышим первый ружейный выстрел.

Едва поместились мы в нашем наблюдательном посту, как генерал Рот, осветив свои часы фонарем батареи, стал внимательно следить за движением стрелки. Когда она вошла до десяти часов, раздался первый выстрел, а потом послышались крики «ура!» атакующих и крики ужаса атакованных во время сна. Турки, застигнутые врасплох, собрались однако и несколько минут выдерживали внезапную атаку; мы могли судить об этом по их восклицаниям: «Аллах! Аллах!» которые перемешивались с возгласами: «коли! коли!» очень ясно произносимыми казаками и уланами.

Меньше нежели через четверть часа, шумные крики и живая ружейная пальба прекратились: турки бежали за валы крепости.

— Не долго же тянулось! — заметил генерал Рот. — Хомутов проворно обделывает дела: турецкие ретраншаменты в наших руках; пойдем спать, наша задача кончена.

Генерал ошибался: турки не считали себя разбитыми; мы могли убедиться в том по их стойкости.

Едва воротился я в свою палатку и успел заснуть, как был разбужен сильнейшею канонадою. Вскочив проворно, я побежал к корпусному командиру. Все силистрийские пушки, которые могли поражать покинутые ложементы, открыли огонь по русским войскам, поместившимся в них. Почти тотчас же ружейная пальба и крики нового боя холодным оружием дали нам понять, что гарнизон, сделав большую вылазку, старался овладеть потерянными позициями. По направлению же огней, мы скоро могли убедиться, что бой завязался именно на этой самой местности, жарко оспариваемой.

При таком положении дела, корпусный командир признал нужным послать подкрепление, поручив мне начальство над ним. Спустившись с крутой покатости, я поспешил туда, где сверкал ружейный огонь. Лунный свет помог нам перейти весьма неровную местность, отделявшую нас от поля сражения.

Приведенного мною подкрепления было достаточно для того, чтобы восстановить наш перевес: мы удержали за собою ложементы. Тем не менее, на рассвете турецкий гарнизон [204] произвел новую вылазку, только в другом направлении; он бросился даже к построенному мною пятиугольному укреплению. Генерал Рот, раздраженный дерзостию турок, двинул на угрожаемый пункт еще четыреста человек. Я уже отошел на некоторое расстояние, когда корпусный командир прислал за мною своего адъютанта, передал мне кое-какие инструкции и сказал:

— Берегите людей: я не могу располагать более значительными подкреплениями на этой части моего фронта.

Догнав селенгинский баталион, я заметил, что нам предстояло следовать по местности изрытой и отчасти каменистой, и потому, сойдя с коня, сказал баталиону по-русски: «Селенгинцы идут пешком, и я не хочу ехать...»

Эти немногия русские слова приняты были баталионом с радостными восклицаниями. Мы построились в каре, потому что нам угрожала неприятельская конница: впереди нас и на флангах уже разъезжали предводители азиатских башибузуков в богатых ярко-цветных кафтанах, возбуждая своих храбрейших воинов (дели, т. е. бешеных или отчаянных) в огромных черных шапках.

В эту минуту молодой русский офицер выступил из строя и, взмахнув шпагою, сказал мне по-французски:

— Вы будете довольны нашими солдатами.

— Нисколько не сомневаюсь в том — отвечал я — вас же прошу остаться при мне переводчиком.

Хотя корпусный командир и уполномочил меня командовать баталионом селенгинцев, однако я не объявил о своем назначении, но стал на крайнем углу каре, с саблею в руке, и таким образом подчинил себя баталионному командиру. Мне хотелось показать, что я был прислан лишь в качестве адъютанта генерала Рота. Между тем, баталионный командир фон-Горстен скомандовал: «Вперед, марш!» и приказал бить к атаке; но, после нескольких шагов, он упал тяжело раненый в бок. Тогда я принял начальство над каре и повел баталион в атаку; канониры же моей батареи № 2, находившиеся на ближайшей от нас возвышенности, лишь только заметили меня в главе баталиона, наступавшего беглым шагом, дали залп по беспорядочной и пестрой толпе турок, в среду которой мы ворвались. [205] Отброшенный неприятель укрылся опять за крепостными валами, и бой уже не возобновлялся.

По чрезвычайно любезной снисходительности к иностранному волонтеру, в донесении корпусного командира часть успеха этого дня была приписана мне ⁸.

Когда мы заняли опять позиции, оставленные неприятелем, солдаты указали мне в кустарниках, окоймлявших нашу дорогу, на многие обезглавленные трупы. Обычай уносить с собою эти кровавые трофеи еще существовал тогда между малоазиатскими солдатами турецкой армии.

Бой, продолжавшийся восемнадцать часов с немногими перемежками, был, по числу участников в нем, самым кровопролитным из тех, которые мы имели под Силистрией. Уланские полковники Хомутов и Анреп водили в дело свои полки с большим мужеством и искуством ⁹.

Полковника Хомутова я часто видел или у корпусного командира, или в его собственном лагере. Во время нашего пребывания под Силистрией с нами случилось обстоятельство, первоначально подвергнувшее обоих нас сильному недоумению. Я имел привычку, во все время постройки и отделки моих укреплений, выступать на работы вечером с четырьмя или с пятьюстами человек, отданными в мое [206] распоряжение; нам часто доставалось проходить порядочное пространство, потому что линия нашего лагеря простиралось почти на шесть верст. Разместив рабочих и прикрытие их, я возвращался в свою палатку на карачисликском плато. Раз вечером, на возвратном пути, я встретил полковника Хомутова, который, в сопровождении одного улана-ординарца, объезжал аванпосты между лагерем и крепостию. Так как дорога, по которой следовал молодой полковник, была кратчайшая, то я согласился сопутствовать ему. Мы ехали разговаривая тихо, как вдруг мне послышался будто свист пули. Между тем, выстрела не было, и я думал, что я ошибся; но спустя несколько минут послышался тот же острый и продолжительный шум. Я однако не счел нужным и теперь говорить о том моему спутнику.

На другой день загадка объяснилась. Полковник Хомутов, навестив меня, спросил:

— Не слыхали ли вы вчера вечером свиста двух пуль, в то время, когда мы находились близ крепости?

— Слышал, любезный полковник, но, боясь ошибиться, не сказал вам ничего, чтобы вы не приняли меня за фантазера.

— Точно также думал и я, — отвечал полковник. — Я размышлял: мне послышался шум двух пуль, но выстрела не было, и если я скажу о том, что подумает обо мне французский офицер? Теперь вот что узнал я: сейчас в палатке генерала Рота, откуда я пришел к вам, получены от аванпостных начальников донесения, что, в продолжение этой ночи, турки выходили из крепости с духовыми ружьями и стреляли по часовым.

С командиром Харьковского уланского полка я также находился в хороших отношениях. Граф Анреп, еще очень молодой, отличался, подобно своему товарищу, храбростию и любезным характером. Вообще я пользовался постоянно самым радушным приемом в русской армии. Справедливо хвалят русское гостеприимство: это действительно национальное качество, хранимое как наследие старины. Положение, данное корпусным начальником иностранному офицеру, поручения, которые он возлагал на меня, могли бы возбудить зависть: я же, напротив, видел только внимание и предупредительность. Мне нередко случалось ездить в отдаленных [207] частях нашего лагеря и встречаться с кем-нибудь из полковников или начальников частей, принимавших меня с самым дружественным сочувствием. Если в это время, когда я был в их палатке или в балагане, являлся с аванпостов субалтерн-офицер или унтер-офицер, то едва произносил он первые слова своего донесения, как полковник останавливал его и говорил: «Обратитесь к присутствующему здесь французскому офицеру: он наш верный союзник, наш боевой товарищ; нам нечего скрывать от него». Когда же я благодарил за такую вежливость, то хозяин палатки отвечал: «Я исполняю только одно из древнейших преданий русского гостеприимства».

Между тем, приближалось время, когда я должен был воротиться из-под Силистрии к посланнику и ехать в Петербург, так как кампания оканчивалась. Перед отъездом мне дано было поручение к графу Палену, генерал-губернатору придунайских княжеств.

Переправясь через Дунай, я встретил обоз наших раненых, направлявшийся к Букаресту. В числе их было довольно много селенгинцев. которых я узнал по красным погонам на серых шинелях. Так как это были те самые солдаты, которыми я командовал и которые были ранены подле меня, то я оделил их деньгами вдвое больше, нежели сколько дал другим их товарищам. В Букаресте я прожил четыре дня, и воротился в лагерь, чтобы приготовиться к отъезду. Однажды утром, проходя мимо правого фланга лагеря Селенгинского полка, я был остановлен ефрейтором. Он сказал мне: «Полк наш узнал, что вы сделали для наших раненых. Мы желаем поблагодарить ваше высокоблагородие, и первое капральство первой роты просит вас откушать нашей похлебки». Конечно, я с удовольствием принял это задушевное приглашение.

Немного дней спустя, генерал Рот получил уведомление, что его корпус под Силистрией будет сменен корпусом князя Щербатова. Я решился ускорить свой отъезд, горячо поблагодарил генерала за все его внимание ко мне и пустился в путь, по направлению к Одессе. [208]

III

Участие, принятое нашими соотечественниками и другими иностранными волонтерами в турецкой кампании. — Отъезд герцога Мортемара в Париж и возвращение в С.-Петербург. — Адрианопольский мир. — Празднество в Петербурге.

Прежде нежели я оставил берега Дуная, мне довелось беседовать со многими русскими офицерами, делавшими кампанию. Они сообщили мне приятные вести о герцоге Мортемаре и о французах, участвовавших в военных действиях.

В делах, которые русская армия имела с турками на пути к Шумле, французский посланник и молодые люди, состоявшие при нем, заслужили похвалы императора; но судьба приготовила, собственно им, случайность стычки, не лишенной ни живописного, ни романического элемента, свойственного востоку, ни нечаянности, подвергающей испытанию мужество. Вот что рассказывал мне впоследствии русский офицер, прибывший из главной квартиры.

В одно прекрасное утро, армия, следуя к Шумле, проходила по местности весьма лесистой, перерезанной дорогами и множеством проселков и тропинок. Случилось так, что французское посольство отделилось на некоторое время от маршевой колонны. Посланник и три его племянника, Генрих де-Мортемар, Гектор де-Беарн и Жеро де-Крюссоль, ехали спокойно, имея позади себя трех гвардейских казаков, состоявших в качестве ординарцев при посланнике. Вдруг веселый разговор их был прерван ружейным выстрелом. Ничего однакож не заметили они ни в лесу, ни на опушке его. В это время наши всадники выезжали из довольно густого кустарника, чтобы дебушировать на небольшую поляну, шагов в триста в поперечнике. На противоположном конце этой прогалины мелькали чалмы красные, белые и зеленые, как будто не решаясь показываться из-за леса, их скрывавшего. Угрожающие крики перемешивались с ружейными выстрелами.

В подобных случаях остается только исполнить то испытанное на войне правило, что всякий кавалерист, отказывающийся от атаки, тем самым отрекается от своего предназначения и теряет все свои преимущества. Известное число людей на коне бывает сильно только своим наступательным мужеством и своею неудержимою стремительностию. Вследствие этого правила, традиционного во французской кавалерии, [209] герцог Мортемар решил тотчас же, что следует атаковать неприятеля. Четыре сабли наших соотечественников были выхвачены разом, три пики казаков опущены, и все семь всадников устремились на тех, которые вызывали их на бой...

Турки, предполагая, что эти семь, столь отважных, всадников образуют лишь авангард многочисленного отряда, повернули в лес, но были преследуемы, при чем не обошлось без обмена несколькими сабельными ударами и пистолетными выстрелами. Герцог Мортемар счел однако безполезным вдаваться далее в глубину леса: но казак Мамонов оставил свою погоню только тогда, когда просадил пикою одного из турок, еще недавно так храбрившихся.

Вскоре прискакал взвод русских гусар, привлеченный ружейными выстрелами: но мусульман и след простыл.

По возвращении герцога Мортемара в место расположения армии, император распрашивал о подробностях этой встречи и поздравил посланника с избавлением от опасности. Мамонов был награжден георгиевским крестом.

Иностранные волонтеры состояли большею частию прикомандированными к кавалерии авангарда. Прусские офицеры были распределены, смотря по роду оружия, в различные полки. Саксонский офицер, барон Штейн, пал в одной кавалерийской атаке.

При движении к Балканам, Генрих де-Ла-Рошжаклен, передав корпусному командиру приказание императора атаковать, получил от русского генерала ответ, напомнивший ему прекрасные слова, сказанные некогда его дядею, солдатом вандейской армии: «Пойдем же с нами, господин де-Ла-Рошжаклен: когда вы будете впереди, мы последуем за вами; если же вы падете, мы отмстим за вашу смерть». Вслед затем русские двинулись в атаку, при чем наш молодой соотечественник был в первых рядах войск.

В Одессе я присоединился к нашему посольству. Герцог Мортемар уехал отсюда в Париж, а я, в качестве поверенного в делах, отправился в С.-Петербург.

В марте 1829 года, когда посланник возвратился к своему посту, император Николай принял его чрезвыйно милостиво. Кампанию 1828 года, на которую большая часть Европы смотрела с недоброжелательством, послужила поводом к [210] неблагоприятным отзывам. В Лондоне, особенно же в Вене, преувеличивали потери русских. Справедливо, что дунайские лихорадки и чума свирепствовали в армии, открывшей поход слишком поздно, и потому многие предсказывали губительную зиму; но никто не хотел взвесить действительных результатов войны: взятия многих крепостей и позиции, занятой русскою армией в Варне, в сердце Отоманской империи. Герцог Мортемар, проезжая через Вену, самым энергическим образом опровергал суждения и зловещие толки князя Меттерниха.

С живейшею признательностию говорил мне император Николай о добрых услугах, оказанных нашим посланником по этому случаю, в Вене и даже в Париже, где также господствовали подобные впечатления. Желая изъявить особенное доказательство своих чувств к французскому посланнику, государь приказал одному из своих флигель-адъютантов вручить герцогу Мортемару знаки ордена св. Андрея Первозванного при самом въезде его в заставу.

Победы 1829 года обманули мрачные предвидения Австрии; но ни император Николай, ни кто-либо из иностранных офицеров не принимали участия в этой кампании, кончившейся адрианопольским миром.

Заключение столь выгодного мира ознаменовано было в Петербурге, зимою 1829-1830 года, блестящими праздниками. Самым замечательным из них был бал при дворе, в котором явились боги и богини Олимпа, одни в богатых и изящных костюмах, другие в комическом одеянии. Русские и французские стихи были читаны или петы этими алегорическими лицами. Особенно понравились наряды молодых дам, выбранных нарочно для того, чтобы они представляли привлекательную противоположность с теми божествами, в воинственные костюмы которых, с грозными атрибутами, были облечены. Так красавица графиня С* явилась в пурпуровой тунике, в золотой кирасе и в шлеме бога Марса. Прелестная графиня София А*, замечательная тонкостию и правильностию черт лица, была одета Геркулесом: она имела на себе шкуру льва немейского и держала в руках огромную палицу, поразившую гидру лермейскую. Остановясь перед императорскою фамилией, графиня прочитала стихотворение, в котором Геркулес просил поручить ему одному работу, [211] предпринятую тогда по приказанию государя, именно обделать и принести в Петербург гранитную колонну, предназначенную для памятника в честь императора Александра. Монолит имел размеры нашей колонны на Вандомской площади ¹⁰, и этот-то маленький камень Геркулес вызывался один, без посторонней помощи, поставить на дворцовой площади, будучи недоволен, как он говорил, своими двенадцатью подвигами.

Спустя три года, Александровская колонна действительно была поставлена на дворцовой площади; но вместо белой, миниатюрной ручки, которая поднималась к императору, обещая выполнить тринадцатый подвиг Алкида, надобно было употребить двести воротов и руки десяти тысяч гвардейских солдат ¹¹. Вот как совершилось это чудо циклопической динамики. Успех такого колоссального предприятия затмил собою все, что древние египтяне, кельты и скандинавы совершили изумительного в искустве передвигать большие каменные массы.

Кстати, говоря об Александровской колонне, одном из лучших украшений С.-Петербурга, нельзя не вспомнить о предложении, сделанном императору Николаю искусным французским архитектором г. Монфераном, который заведывал извлечением, обделкою и постановкою гранитного монолита. Он предлагал государю иссечь винтовую лестницу в колоссальном стержне колонны, уже утвержденной на своем основании. Но предложение это не было принято, из опасения повредить величественный памятник Александру I.

* *.

(Продолжение будет.)

Комментарии

1. Воспоминания эти принадлежат барону Полю де-Бургоэну, бывшему в 1828-1831 годах сначала первым секретарем, потом поверенным в делах и наконец полномочным министром Франции при с.-петербургском дворе. Они заимствованы из изданной в Париже, в 1864 году, книги: «Episodes militaires et politiques», в которой автор описывает все, что видел, слышал и наблюдал во время своей продолжительной служебной деятельности, сначала на военном, а потом на дипломатическом поприще. Воспоминания начинаются 1791 и оканчиваются 1832 годом, и те из них, которые касаются пребывания автора в России, могут служить материялом для истории царствования императора Николая Павловича, конечно с надлежащею критическою поверкою. Известно, что почти все иноземцы, жившие в России и пользовавшиеся ее радушным гостеприимством, считают как бы своим делом, по возвращении на родину, отзываться неблагоприятно обо всем русском и посредством печати пускают в ход не только неверные и пристрастные известия о России, но зачастую просто небылицы. Барон Бургоэн составляет, в этом отношении, редкое исключение. С уважением и благодарностию говорит он о покойном государе, в котором чтил и могущественного монарха, и высоких правил человека. Конечно, в суждениях Бургоэна о некоторых исторических предметах отражаются увлечения и односторонность взгляда француза, но вообще он смело и правдиво выступает против предубеждений своих соотечественников относительно России и покойного государя. Что касается до воспоминаний автора о турецкой кампании 1828 года, то хотя, по отрывочности своей, они и не прибавляют ничего нового к тому, что уже известно по русским источникам, однако, для полноты заметок Бургоэна о пребывании в России, мы не исключили их. Они имеют даже своего рода интерес, как мемуары французского офицера, служившего волонтером в нашей армии и сохранившего приятную память о русских, с которыми он делил труды и опасности. Ред.

2. Вот имена иностранных офицеров разных наций, участвовавших в турецкой кампании 1828 года: Французское посольство. Герцог де-Мортемар, посланник. Барон де-Бургоэн, первый секретарь посольства. Граф Гектор де-Беарн. Граф де-Крюссоль, ныне герцог д’Юзес. Граф Генрих де-Мортемар. Г. Казенер. Французские офицеры-волонтеры. Маркиз Генрих де-ла-Рошжаклен. Граф Карл де-ла-Ферроне. Граф Карл де-Фиц-Джемс. Австрийское посольство. Принц Гессен-Гомбургский, посланник. Князь Лобкович. Князь Дитрихштейн. Барон Салис. Английский офицер-волонтер. Лорд Биндгэм, ныне лорд Луган. Гановерское посольство. Генерал граф Дернберг. Граф Малорти. Датский полномочный министр. Граф Бломе. Шведский полномочный министр. Барон Пальмширна. Прусское посольство. Генерал граф Ностиц. Прусские офицеры-волонтеры. Граф Тун. Г. Молиер. Г. Рейценштейн. Саксонский офицер-волонтер. Барон Штейн.

3. Государь император находился при войсках 3-го пехотного корпуса, и здесь же была главная квартира. Ред.

4. Переправа русских войск чрез Дунай последовала, как известно, 27-го мая. Войска, собранные у Сатунова, составляли большую часть пехотных полков 3-го пехотного корпуса (Рудзевича). Егерская бригада, прежде всех переправившаяся, о которой упоминает автор, была бригада генерал-маиора Курносова. Запорожцы, только что перешедшие в подданство России, прибыли на 40 лодках; третье отделение дунайской флотилии было в числе 8 канонирских лодок и 8 иолов. Странно, что автор не говорит ничего о переправе императора Николая Павловича в лодке, гребцами которой были запорожцы, а рулем управлял атаман их, Гладкий, пожалованный полковником русской службы и кавалером ордена св. Георгия 4-й степени. Ред.

5. Нe весь 6-й корпус двинулся к Силистрии. Он был разделен на две части: одна часть имела назначение занимать Малую Валахию и блокировать Журжу, а именно 17-я пехотная и 4-я драгунская диввзии; другая часть, 16-я пехотная и 5-я уланская дивизии и два полка казаков, была направлена к Силистрии. Ред.

6. Авангард генерала Рота, под начальством генерал-маиора Габбе, состоял из 4½ баталионов, 3 эскадронов, 12 орудий и одного казачьего полка. Ред.

7. Вероятно, 9-го июля, когда генерал Рот, отправив отряды в разные стороны, двинулся к Силистрии от лимана Голицы. Ред.

8. Из числа приложенных в конце книги документов находится рапорт командира 6-го корпуса фельдмаршалу графу Витгенштейну. Генерал Рот, излагая в нем заслуги первого секретаря французского посольства, просит фельдмаршала исходатайствовать Бургоэну золотую шпагу с надписью «за храбрость».

9. Здесь рассказ автора несколько сбивчив, потому что не показаны числа, когда происходили описываемые им дела. В ночь на 9-е августа, когда наша передовая цепь была значительно подвинута, генерал Рот начал строить новую батарею из 20 полупудовых единорогов, впереди нашего центра, на самом скате горы. Тогда гарнизон Силистрии произвел сильную вылазку, крепость открыла огонь со всех бастионов, и, кроме того, турецкие колонны показались по базарджикской дороге, с намерением пробиться в крепость. После 18-часового боя турки были отбиты на всех пунктах; но как гарнизон Силистрии владел еще двумя возвышениями впереди нашего левого крыла, откуда, устроив ложементы, грозил обстреливать во фланг нашу линию, то корпусный командир приказал полковнику Хомутову овладеть этими высотами, что и было исполнено в ночь с 15-го на 16-е августа с 1 баталионом и 2 эскадронами. На другой день турки, в числе 5 000 человек, три раза пытались отнять занятые нами высоты, даже взобрались на гребень их, но были прогнаны и преследуемы до самого гласиса, потеряв до 600 убитых и столько же раненых. Генерал Рот, ходатайствуя о награде Бургоэна, упоминает в особенности о 9-м и 16-м августа, в которые отличился первый секретарь французского посольства. Ред.

10. Вандомская колонна имеет вышину 134 фута и 12 футов в диаметре; высота же Александровской колонны равняется 154 футам 9 дюймам (более 22 саж.). Стержень ее, из цельного гранита, имеет 84 фута. Ред.

11. Для поднятия колонны на подножие употреблены были две тысячи гвардейских солдат, служивших при императоре Александре I, и четыреста работников, а число приведенных в движение машин простиралось до шести-десяти. Ред.