(Из записок графа А. X. Бенкендорфа). ¹

I.

1828 год.

Отъезд императора Николая в армию. — Присутствие государя под Браиловым. — Отъезд в Одессу. — Свидание с императрицею в крепости Бендерах. — Приезд их величеств в Одессу. — Император Николай в Измаиле. — Переправа русских войск через Дунай. — Занятие Бабадага — Депутация некрасовцев, поселенных в Турции. — Сдача Браилова. — Базарджик. — Козлуджи. — Движение к Шумле. — Отъезд императора из-под Шумлы к крепости Варне. — Приезд в Одессу. — Известие о кончине в Праводах генерала Бенкендорфа. — Отъезд Николая I из Одессы в Варну морем. — Возвращение государя в Одессу. — Поездка государя в Варну сухим путем. — Император Николай под Варной. — Взятие Варны. — Окончание кампании 1828 года. — Буря на Черном море во время возвращения императора в Одессу. — Возвращение в Петербург. — Кончина императрицы Марии Феодоровны. — Ее характеристика.

Еще император Александр, в последние минуты своей жизни, предусматривал печальную необходимость войны с Портою, которая уклонялась, под разными предлогами, от исполнения трактата 1812 года. Наша борьба на смерть с Наполеоном; появление его снова в 1815 году, с политическими своими последствиями; наконец, образование нового царства Польского, по необходимости отвлекли [472] императора и его кабинет от восточных дел и дали Турции все время и особенно всю охоту оттягивать приведение в исполнение принятых ею на себя обязательству в надежде исказить прямое их значение и пространство.

В таком переходном положении нашел император Николай это дело при вступлении своем на престол. Торговля России подвергалась разным препятствиям и даже стеснениям. Нельзя было оставаться в подобной, уничижительной для России нерешимости, тем более, что притязания Дивана все возростали соразмерно с нашею медленностью в отстранении их.

С другой стороны государь, обремененный разными трудами [473] и заботами, наследованными от своего предшественника, отвращался от мысли увеличивать трудность нового царствования войною, тягостною для империи и долженствовавшею отвлечь его самого от не терпевших отлагательства дел внутреннего управления. Вследствие того, он, еще в 1826 году, предложил разобрать возникшие между обеими державами недоразумения, полюбовно, в дипломатической конференции. Турция согласилась на то, в надежде еще оттянуть дело или достигнуть каких-либо изменений в трактате. Конференции происходили в Аккермане, и уполномоченным от нас был назначен туда граф Воронцов. После разных проволочек и ухищрений со стороны Порты положили, наконец, то, что, казалось, обещало сохранение мира, или, [474] по крайней мере, удаление разрыва. Но все это были только временные заплатки на приходившем в ветхость рубище; сущность дела оставалась, по-прежнему, неразрешенною, и весь ход переговоров явно обнаруживал неискренность Дивана и чаяние им лучшей будущности. Греческие дела раздражали против нас Порту. Несмотря на все уверения в противном императора Александра, несмотря на все неудовольствие, столь явно выраженное им против безумных попыток князя Ипсиланти в Молдавии, Порта продолжала считать Россию возбудительницею бунта в Дунайских княжествах и пособницею греческого восстания.

Посреди стечения взаимных неудовольствий и недоверчивости, [475] Европу вдруг поразило неожиданное известие о кровавой Наваринской битве. Наш флот, вместе с английским и французским, сражался против оттоманского, сжег его, захватил турецкие суда и матросов. Как было изъяснить, что этот лютый бой, истребивший соединенные морские силы Турции и Египта, произошел единственно от недоразумения и не должен иметь никакого влияния на прервание доброго согласия между сказанными кабинетами и константинопольским двором? — Нужно ли прибавлять, что такое странное изъяснение трудно было Порте понять и еще труднее с ним согласиться.

С этого времени отношения к нам Турции стали еще хуже; наша торговля подверглась новым притеснениям, данные в Аккермане обещания остались неисполненными, и, наконец, явный разрыв был неминуем.

Начались приготовления к войне, и в конце зимы с 1827 на 1828 год, гвардия, за исключением кирасирской дивизии и по одному батальону с каждого полка, выступила из Петербурга. Молодежь восхищалась предстоявшими ей опасностями и славою; но масса публики смотрела на начало новой войны довольно равнодушно и без всякой примеси какого-нибудь национального чувства. Турция — этот исконный враг России и христианства, уже слишком часто была укрощаема нашими войсками и уже слишком ослабела, чтобы внушать какое-либо опасение или даже ненависть. Никто не сомневался в новых лаврах, а на жертву людьми и деньгами смотрели единственно как на неизбежное зло, требуемое нашею народною честью и интересами нашей торговли. Командование армиею вверено было графу Витгенштейну, а морскою экспедициею — князю Меншикову.

Император Николай, пожелав лично участвовать в этой войне, оставил Петербург в последних числах апреля. До Витебской губернии сопровождал его принц Оранский, возвращавшийся из России восвояси; потом государь взял к себе в коляску меня.

Это была первая из многочисленных поездок, которые впоследствии я имел счастие совершать таким же образом, сидя всегда бок-о-бок с государем. Остальную свиту составляли только генерал Адлерберг и врач. Обер-церемониймейстер [476] граф Станислав Потоцкий, назначенный исправлять во время похода должность гофмаршала военного двора, уехал уже прежде. Точно также отправлены были вперед весь багаж, с палатками, конюшнею и кухнею, а равно флигель-адъютанты и вся государева главная квартира, с приказанием ожидать дальнейших распоряжений в Измаиле.

Сверх того, следовали к армии, по высочайшему соизволению, министр иностранных дел граф Нессельроде с нужным числом высших чиновников; Васильчиков, Ланжерон и несколько других почетнейших генералов, французский посол герцог Мортемар, с многочисленною свитою; генерал австрийской службы принц Гессен-Гомбургский с несколькими офицерами; прусский генерал Ностиц и, наконец, посланники: ганноверский Дёрнберг и датский — Блум.

Государь ехал день и ночь и остановился только на двое суток в Елисаветграде, для осмотра уланской дивизии, принадлежавшей к военным поселениям под начальством графа Витта. Отсюда мы продолжали путь, чрез Бендеры, к Водули-Исакчи на границе империи. Тут ожидали нас граф Потоцкий, приехавший нарочно из Измаила, с прекрасным обедом, и мой брат ², который, едва возвратясь из персидской кампании, готовился уже начать новую. Мы задыхались от жары, несмотря на то, что было только 7-ое мая. Государь ступил на турецкую землю при ярко сиявшем солнце и без всякого конвоя, имея в свите только меня и фельдъегеря, и прибыл поздно вечером в лагерь под осажденный великим князем Михаилом Павловичем Браилов.

На другое утро государь объехал верхом все войска, к живой радости солдат, которые впервые видели своего молодого царя, явившегося ободрять их и разделить с ними труды и опасности. Со времен Петра Великого, император Николай был первым из русских монархов внутри владений Оттоманской Порты. [477]

Под Браиловым же государь сильно занемог горячкою, опасность и упорность которой в этих краях довольно известна. Благодаря, однако же, его крепкому сложению и чрезвычайной умеренности в пище, он скоро встал с постели, и наши опасения рассеялись.

Государь осмотрел все начатые осадные работы и торопил их окончанием. Когда главная батарея (№ 2), вооруженная 12-ю осадными и 12-ю батарейными орудиями, представлявшая, по близости ее к стенам крепости, почти брешь-батарею, была совсем кончена, государь, на рассвете, пришел на нее, чтобы лично удостовериться в ее действии. Огонь с этой батареи был так силен, что неприятель несколько времени не отвечал на него; но когда, опомнясь от первого испуга, он заметил на ближайшем кургане множество людей, в числе которых находился государь со свитою, то направил туда свои выстрелы и стрелял так метко, что многие ядра ударялись в основание возвышения, а некоторые даже перелетали через него и попадали в стоявших тут верховых наших лошадей. Это были первые ядра, летавшие вокруг государя. Нам стоило продолжительных усилий и многих трудов уговорить его оставить это место, сделавшееся целью неприятельского огня. Оттуда он пошел в лагерь 7-го корпуса и лично раздавал георгиевские кресты отличившимся при подступе к крепости, предместия которой были заняты штыками. Он заботливо обходил раненых и больных, приказывал раздавать им деньги, вникал в малейшие подробности касательно пищи солдат и попечения о них. Добрый и приветливый со всеми, он оставил по себе в войсках благоговейную память благодарности, которую потом они выразили на деле самым блестящим образом.

Пробыв несколько дней среди осадного браиловского лагеря, государь возвратился к границе.

В Водули-Исакчи он вышел из коляски и, показывая собою пример повиновения законам, подвергся всем окуркам и очищениям, установленных для прибывающих из княжеств. Потом мы отправились в Бендеры, куда приехала императрица. [478]

Желая быть по близости к своему супругу, она расположилась провести это лето в Одессе. За несколько верст до Бендер мы встретили ехавшею ее в карете с одною из фрейлин. Государь пересел к императрице, а фрейлина ко мне в коляску, и мы таким образом въехали в город. Внутренность Бендерской крепости, окруженной старинными высокими стенами и вмещавшей в себе, при турецком владычестве, довольно многолюдное население, в это время представляла глазам обширный пустырь, на котором стояли дом коменданта, древняя мечеть, обращенная в магазин, и несколько домиков. Едва нашлось место, где провести ночь.

На другой день, государь, приняв приехавшего французского посла, отправился с императрицею в дальнейший путь, до одного селения немецких колонистов, где приготовлен был для императрицы обед. Эта поездка, со всеми ее удобствами, так отличалась от обыкновенных путешествий государя, скакавшего всегда день и ночь и без кухни, что показалась мне настоящею прогулкою.

Под вечер мы прибыли в Одессу. Нас ожидало многочисленное стечение народа, жаждавшего видеть императорскую чету. Их величества остановились в доме новороссийского генерал-губернатора графа Воронцова, предназначенном для жительства императрицы. Этот дом был настоящий дворец, вновь выстроенный в лучшем вкусе, на крутом берегу, окаймляющем обширный одесский рейд. С террасы этого великолепного здания можно было перечесть все корабли и шлюпки на рейде, и, сверх того, открывался вид на карантинный порт и на часть города. Три дня пролетели для нас тут чрезвычайно приятно. Потом надо было ехать. Время года уже позволяло помышлять о переправе армии через Дунай, а государю было очень желательно ускорить, по возможности, эту минуту.

Мы направились прямо к Измаилу. Эта крепость всего лишь 16 лет принадлежала России, и уже целый новый город вырос вокруг мусульманских укреплений, обагренных некогда потоками крови, и турецкой, и русской. Измаил был переполнен в это время народом. Здесь находились и вся главная квартира [479] государя, и разные запасы для армии, и часть флотилий: нашей и запорожских казаков, покинувших незадолго перед сим турецкие владения (правый берег устьев Дуная), чтобы возвратиться в недра древнего своего отечества. Эта буйная вольница, воспротивясь нововведениям князя Потемкина, который в 1775 году уничтожил их кочевую республику, бежала в Турцию и предложила султану свою необузданную отвагу. Их приняли с радостью и, наделив плодоносными землями, сохранили им форму их общинного правления. В войнах против России запорожцы оказывали большие услуги Порте, отличаясь ожесточенною ненавистью к прежним своим соотечественникам и превосходя свирепою храбростью даже самих фанатических турок. В последнее время несколько сот из них погибло в войне с греками. Сохраняя строго веру, нравы, одежду и язык русский, запорожцы наполняли свои ряды дезертирами и бродягами из России. Атаманом их в ту эпоху был малороссийский мужик Иосиф Гладка, который достиг этой степени единственно благодаря своему уму и отважности. Измаильский комендант Тучков искусно умел завести с ним сношения и пробудить снова в его душе чувства преданности и любви к законному государю и к родине. Ловкий атаман передал свой новый образ мыслей сотоварищам в то время, когда Сечь должна была выступить на соединение с войсками силистрийского паши, для сопротивления нашей армии. Он энергически и красноречиво изобразил казакам, как преступно будет для них проливать кровь русских своих собратьев и сколько они могут выиграть, испросив помилование и покровительство природного их государя. Казаки в ту же минуту решились, и вооруженные лодки с запорожскими знаменами и бунчуками причалили к русскому берегу.

Государь осмотрел это заблудшее стадо, возвратившееся в родное свое пепелище, простил все прошедшее и взыскал атамана и его казаков словами милости, обещая наделить, в награду ожидаемой от них в предстоящую войну службы, удобными землями на взморье.

По окончании всех нужных распоряжений, государь выехал из Измаила, и они с жаром кричали: «мы, батюшка царь, твои, [480] и не только наша дружина, но и все наши товарищи!» Государь благополучно пристал к мусульманскому берегу.

Мост был наведен в течение дня; войска продолжали переправляться, — и на другое утро государева палатка раскинулась уже по ту сторону Дуная, напротив Исакчи. Потребовали сдачи крепости. Турецкий комендант, бывший свидетелем отважности наших солдат и бегства перед ними своих, видя при том со стен, как масса наших войск беспрестанно возрастаете колебался не более нескольких часов. Когда ворота крепости открылись, в ней тотчас разместили наших раненых, и Искачи сделался первым военным этапом нашего наступления.

Вслед затем государь с корпусом Рудзевича открыл кампанию, движением к Траянову валу. Для прикрытия этого движения и вместе для занятия маленьких крепостей между валом и Дунаем, разосланы были, по разным направлениям, небольшие отряды. Древняя крепость Мачин, сооруженная еще римлянами, сдалась полковнику Роговскому; Гирсово открыло свои ворота генералу князю Мадатову; крепость Кистенджи, на крутом берегу Черного моря, с 3-х тысячным гарнизоном, сдалась генералу Ридигеру, но лишь после двухсуточного бомбардирования, и мы приобрели в ней важный укрепленный пункт для морского сообщения с Одессою. Наконец Тульчею овладел генерал Ушаков, и таким образом мы заняли все пространство между Рассеватою и Черным морем.

В промежутке этих различных экспедиций, государь, с главною частию корпуса Рудзевича, продолжал свой поход к Бабадагу, первому незащищенному городу, представлявшемуся на нашем пути. За несколько до него верст, государь, уехавший вперед, был встречен депутациею некрасовцев, бежавших из России во время религиозных распрей ³ и с тех пор отличавшихся, под оттоманскою державою, мужеством в войнах против нас и свирепостию в боях. Это племя, занимающее несколько больших деревень, выстроенных на русский [481] образец, сохраняет нашу веру и одежду и все наши нравы. По обычаю покинутой им отчизны, депутаты ждали за столом, на котором стояли хлеб и соль, и в минуту приближения государя пали на землю. Государь, велев им встать, сказал: «не стану обманывать вас ложными надеждами: я не хочу удерживать за собою этот край, в котором вы живете и который занят теперь нашими войсками; он будет возвращен туркам: следственно поступайте так, как велят вам ваша совесть и ваши выгоды. Тех из вас, которые захотят возвратиться в Россию, мы примем, и прошедшее будет забыто; тех же, которые останутся здесь, мы не тронем, лишь бы они не обижали наших людей. За все, что вы принесете в наш лагерь, будет всегда заплачено чистыми деньгами».

Интересно было видеть, как эти потомки русских людей, уже более века отрекшиеся от своего подданства, лежали у ног правнука Петра Великого, испрашивая его помилования.

Во все продолжение войны не было нашей армия повода к жалобам на некрасовцев, которые, однако же, владея обильными земляными угодьями и рыбными ловлями, все предпочли остаться под благорастворенным небом второй своей родины.

Новое, составляющее красу Бабадага, огромное здание, которое султан Махмуд выстроил для сформированная им регулярного полка, было обращено в госпиталь, сделавшийся впоследствии могилою многих тысяч наших солдат; позже, в прибавку к опустошениям, произведенным в наших рядах трудностями похода и климатом, присоединился еще и бич чумы.

Ставки императорского лагеря были раскинуты на вершине высокой горы, с которой открывались истинно восхитительные виды на необъятный горизонт, на огромное озеро и на лагерь нашего войска. Ночью ужасная гроза, с проливным дождем, опрокинула часть наших палаток и наводнила лагерь. Лошади двух гусарских полков, перепуганные раскатами грома, оторвались от коновязей и поскакали к горе. В лагере вообразили, что это тревога, и к рассвету все находилось в страшном беспорядке.

После дневки, весь лагерь снова тронулся, и армия подошла к Карсу, составляющему почти средоточие Траянова вала. Тут [482] положено было ждать возвращения отрядов, отправленных для занятия крепостей, находившихся в тылу и на флангах нашей операционной линии.

Между тем осада Браилова деятельно продолжалась. Великий князь Михаил Павлович решился, наконец, на приступ. Солдаты, в его присутствии, бросились в ров; но лестницы оказались слишком короткими, и после страшных усилий и потерь войска наши должны были отступить за свои параллели. Турок, однако же, неудача этого приступа нисколько не ободрила; напротив, быв свидетелями мужества нападающих и страшась возобновления приступа, они потребовали капитуляции. Браилов сдался со всем своим военным имуществом, и великий князь, с частию бывших у него войск, присоединился к главной армии, действовавшей под начальством государя.

Жары начинали сильно утомлять солдат; мало было воды, и та дурная; заросшие камышом болота распространяли вредное зловоние; трава погорела; для огромной массы лошадей уже оказывался недостаток в фураже; многие тысячи волов, перевозивших провиант и резервные парки, за неимением достаточных пастбищ, худали, делались неспособными к извозу и издыхали в пути, еще более заражая воздух.

Государь съездил в Кистенджи, в сопровождении лишь нескольких казаков, и отдал приказание об устроении там госпиталей, как и о выгрузке провианта, привезенного на купеческих судах.

Спустя несколько дней сняли лагерь при Карасу, и армия отправилась к Базарджику.

Этот маленький городок, брошенный жителями и окруженный множеством кладбищ, представлял наглядный образ опустошения и смерти. Неприятель перед уходом испортил там все фонтаны и колодцы, завалив их сором и мешками с мылом, так что не было возможности брать из них воду без крайнего вреда для здоровья.

Перед Базарджиком наша кавалерия имела небольшую стычку, при которой турецкая конница, воспользовавшись излишнею горячностью двух наших уланских эскадронов, нанесла им [483] сильный урон и даже совсем изрубила бы их, если бы не подоспели на помощь гусары с двумя конными орудиями. Турки продолжали, впрочем, свое отступательное движение; но лесистая местность, изрытая оврагами, через которые вели одни только узкие и иногда очень крутые тропинки, крайне затруднявшие спуск и подъем артиллерии и обозных фур, заставляли нас удвоить меры предосторожности.

Войска двинулись к избранному пунктом переправы местечку Сатунову, лежащему напротив маленькой турецкой крепости Исакчи, чтобы там выждать время, когда Дунай войдет в берега. На дороге, в Белграде, государь осмотрел 3-й корпус, состоявший под командою генерала Рудзевича.

В Сатунове мы впервые раскинули императорский лагерь, который сам по себе походил на целый городок. Сверх всей свиты и иностранных послов и генералов, в нем находились, для его охранения и вместе как резерв, два пехотных полка, десять артиллерийских рот, три эскадрона жандармов, столько же гвардейских казаков, сотня казаков Атаманского полка и целый армейский казачий полк.

Маркитанты, рестораторы и торговцы всякого рода увеличивали еще его многолюдство. Вся эта команда, с которою не легко было управляться, состояла под моим начальством. В первые дни часто приходилось сердиться и браниться; потом все обошлось, и дело устроилось к удовольствию государя и всех жителей этой кочевой столицы.

Между тем производились исполинские работы для отвращения препятствий, представлявшихся к переправе разливом Дуная, который в этом году, от чрезвычайно дождливой весны, был необыкновенно полноводен. Чтобы добраться до его берега, принуждены были возвести плотину на протяжении нескольких верст, посреди воды и в топком, илистом грунте; на оконечности этой плотины, для охранения ее и вместе для расположения батареи, долженствовавшей защищать нашу переправу, вывели вал.

Турки с своей стороны, в виду наших приготовлений, устроили на своем берегу, господствовавшем над нашим, разные [484] верки и батареи, с целью воспрепятствовать переправе и еще более — укрепить выгодную свою позицию, на которую стянуты были значительные силы. По вечерам огни турецкой армии живописно обрисовывали эту позицию, которая, будучи примкну та, с одной стороны, к крепости Исакчи, а с другой — к глубокому болоту, возвышенностию своею и протяжением, как бы смеялась над всеми нашими приготовлениями. Наша позиция, напротив, между гниющими камышами и среди болот, была совершенно подавлена господствовавшими над ними неприятельскими высотами, а наши лагерные огни горели укутанные в тумане.

Государь все деятельно ускорял минуту переправы. Понтоны и большие барки, приготовленные для плавучего моста, ждали у устья маленькой речки сигнала ко входу в Дунай. Гребные флотилии, наша и новых наших подданных запорожцев, приблизились, против течения, к месту переправы. Батарея на берегу была вооружена орудиями; полки, которым следовало идти в головах колонн, подошли к плотине, и все меньшие суда находились между камышами и кустами, покрывавшими наш берег.

Наконец 27-го мая, на рассвете, государь со всею своею свитою отправился на оконечность плотины. Два егерских полка из корпуса генерала Рудзевича первые взошли на транспортные суда. Турки не замедлили отвечать на выстрелы, которые, для прикрытия переправы, вдруг посыпались и с нашей флотилии, и с батареи. Запорожские лодки, более легкие, чем наши, пристали к неприятельскому берегу прежде всех других. Кустарник и глубокая топь, вследствие разлива реки чрезвычайно затрудняли и высадку, и всякое движение вперед; начальник штаба 2-й армии генерал-адъютант Киселев, генерал князь Горчаков и командиры полковые и баталионные первые вошли в воду по пояс; за егерями следовали другие полки, и вскоре кусты и болота были пройдены под убийственным огнем; после чего наши войска выстроились на открытой местности, напротив гораздо многочисленнейшего неприятеля, которого сила еще увеличивалась возвышенными его укреплениями.

Государь хотел сам бежать на батарею и уже дошел до какого пункта, который обстреливали неприятельские ядра; граф [485] Дибич едва мог склонить его удалиться оттуда на возвышение, на котором он прежде стоял и с которого видны были все движения наших войск, флотилии и турок. В эту минуту доложили, что командир канонерских наших лодок, капитан 2-го ранга Патаниоти ранен, и государь велел мне занять его место. Я поспешил к берегу, чтобы сесть на лодку, но, найдя Патаниоти раненным лишь очень легко и продолжающим отдавать свои приказания, я не захотел сообщить ему полученного мною повеления. Огонь все еще продолжался одинаково с обеих сторон; наши суда, стараясь подойти к турецким батареям, с усилием подымались против течения; я возвратился к государю, который, быв удержан от личного участия в бое, заботливо распоряжался об уходе за ранеными, приносимыми с берега.

Между тем наша пехота неудержимо шла на неприятеля, и в ту минуту как его батареи, все ближе и ближе громимые нашими канонерскими лодками, постепенно замолкали, атака в штыки решила участь дня. Часть неприятеля засела в крепости, а главные его силы отступили по Бабадагской дороге. Один батальон наш бросился на последний, остававшийся за турками редут; мы видели, как наши люди туда ворвались, но в ту же минуту, посреди страшного треска, густой дым скрыл их от нас. Взорвало пороховой погреб, который увлек в своем разрушении и русских, и турок; впрочем, убитых у нас было при этом случае не свыше двадцати, а прочих только более или менее ранило.

Государь, в нетерпеливости своей, побежал к берегу и, пока суда продолжали подвозить подкрепление отрядам, уже овладевшим высотами, велел наводить мост. Поощряемые его присутствием, пионеры принялись за дело с беспримерным жаром. Но он не дождался наведения моста и, в виду еще не сдававшейся и защищаемой сильным гарнизоном крепости, сел в шлюпку Запорожского атамана. Последний сам стоял у руля, а двенадцать его казаков гребли. Этим людям, так недавно еще нашим смертельным врагам и едва за три недели перед тем оставившим неприятельский стан, стоило лишь ударить несколько лишних раз веслами, чтобы сдать туркам, под стенами Исакчи, русского самодержца, вверившегося им в сопровождении всего [486] только двух генералов. Но атаман и его казаки были в восторге от такого знака доверия.

Выйдя из деревни Козлуджи мы вступили в край более открытый и с более улыбающеюся природою. По мере возвышения гор, и растительность становилась обильнее; долины, орошаемые небольшими ручьями, растянулись и расширились, и вся местность, несмотря на отсутствие землевозделывания и сообщений и на скудость редких деревень, представляла человеку все выгоды прекрасного климата и плодоносной почвы. Из Козлуджи, где был оставлен небольшой отряд для прикрытия нашего тыла и откуда брат мой был отряжен с двумя батальонами для занятия горного городка Праводы, армия следовала далее к Шумле.

Близ Енибазара, где уже стоял наш авангард, государь поднялся на высокий пригорок, откуда явственно открывались высоты Шумлы, линия ее укреплений, который, быв выведены из известкового камня, казались длинною белою лентою, наконец — неприятельские лагери, расположенные на двух высотах, фланкирующих эту обширную и важную крепость.

Его величество приказал раскинуть свою палатку у подошвы этого пригорка; на широкой долине, расстилавшейся перед ним, разместилась наша армия, а впереди ее — казачьи аванпосты, а против них — турецкие, за которыми тянулся их лагерь, прикрывавший Шумлу. Государь имел, наконец, перед собою главные неприятельские силы и лично распоряжал приготовлениями к бою.

В этом, статься может, была сделана ошибка, за которую ответственность лежала единственно на начальнике главного штаба графе Дибиче, — ошибка, состоявшая в том, что военную репутацию молодого нашего монарха, его первые опыты полководческих дарований подвергали всем случайностям неровного состязания. Турки, обильно всем снабженные, находясь на собственной земле, вблизи от необходимых пособий, имея повсюду открытый для себя сообщения, насчитывали в рядах своих слишком 80.000 человек и занимали укрепленную позицию. Наша же армия, напротив, отделенная реками и значительным пространством от всех своим источников снабжения, ослабленная в численности после занятия Молдавии и Валахии, оставлением гарнизонов в [487] завоеванных крепостях и отрядов для блокирования других, утомленная переходами, — считала под ружьем, за исключением больных, менее 30.000, и стояла на позиции не слишком выгодной. Туркам предстояло выдержать здесь последнюю борьбу с нашими орлами, и легко могло случиться, что русскому царю, как некогда Петру Великому на Пруте, придется уступить числу и преклониться пред султаном. Несмотря на все это, решено было атаковать неприятеля.

8-го июля с утра граф Дибич пошел с несколькими дивизиями в обход правого неприятельского крыла, а остаток армии, под личным предводительством государя, двинулся, в нескольких каре, прямо на Шумлу. Турки, оттянувшись до высот, образующих как бы занавес перед городом, развернули тут свою артиллерию. В этой позиции, с гребня возвышенности, до которой нам надо было добираться по длинной отлогости, турецкая артиллерия могла действовать с несравненным превосходством против нашей.

Государь, с необыкновенными хладнокровием и всею выдержкою старого воина, управлял движениями и отдавал приказания с такою же точностию, как бы на маневрах. Вид с маленького пригорка, на котором он стоял, открывался бесподобный. Можно было явственно различать, как на левом нашем фланге отряд Дибича подступал к неприятелю, как справа громили его турецкие пушки, как потом турецкая конница стремительно бросилась на наших, встретивших ее батальным огнем и все продолжавших подходить к неприятельской позиции. Была и одна жаркая минута, когда флигель-адъютант Реад, везший приказание Дибичу, был, возле него самого, сорван ядром с лошади. На правом фланге часть нашей конницы развернулась для сдержания турецкой, пытавшейся обойти его. С нашего пригорка видны были каждая атака с той и другой стороны, каждый пистолетный выстроить. Государь покойно выжидал благоприятной минуты для нападения на центр. После стычки у небольшой речки, защищавшей подступы к позиции, наши егеря рассыпались в стрелковый строй по ту ее сторону, и государь двинул массу пехоты для окончания дела. Мужественно атакованный на всех пунктах, [488] неприятель начал отступать; пользуясь, однако же, местностью находившейся под огнем артиллерии, он исполнил свое движение довольно в порядке и, неторопливо оставляя нам поле сражения, возвратился к своей превосходной укрепленной позиции, за стенами и крутыми горами Шумлы.

Когда мы заняли место, где прежде стояла турецкая армия, между нами и Шумлою находилась только обширная и прекрасная равнина, на которой еще гарцевало несколько всадников, в белых чалмах и богатом вооружении. Несметное множество разноцветных знамен и значков развевалось над турецкими укреплениями и лагерями, окружавшими Шумлу, а насупротив их наши знамена и батальоны рисовались в разных пунктах, дополняя таким образом одну из величественных картин, какую мне когда-либо случалось видеть.

Государь отблагодарил всех, велел заняться ранеными и, наряду с солдатами, провел эту ночь на бивуаках.

На следующее утро прибыли обозы, и наш лагерь раскинулся против самого центра Шумлы. Армия расположилась впереди и по бокам императорского стана, которого я остался комендантом, имея при себе два егерских полка и 120 резервных орудий. Затем начали прикрывать нашу линию редутами, которые должны были служить вместе и подступами к крепости; но их настроили слишком много и тем ослабили ряды наших батальонов. Кавалерии, уже утомленной, приходилось отыскивать вдалеке фураж, и притом довольно дурной; неизбежная надобность в частом наряде конвоев, беспрерывные стычки, в особенности же необходимость быть вечно настороже против многочисленной, хорошо содержанной и охраняемой Шумлинскими стенами неприятельской конницы, совершенно обессилили наших лошадей и изнурили храбрых всадников. Кроме того, наши сообщения были затруднены, и фуражиры беспрестанно тревожимы.

Словом, пока мы готовились осаждать Шумлу, скорее мы сами представляли осажденный стан.

Курьеров наших резали, транспорты грабили, болезни все более и более разрежали наши ряды, и волы издыхали сотнями, отчего останавливался подвоз припасов. [489]

Неприятель делал частые вылазки, с целию препятствовать нашим работам и перехватывать наши отряды. Государь ежедневно объезжал весь лагерь, осматривал аванпосты и, при первом пушечном выстреле, всегда являлся на место боя. Благодаря нашей дисциплине и благоразумным распоряжениям, турки почти каждый раз были отражаемы с уроном; но всякое сражение, без существенной пользы, увеличивало число раненых, солдат и лошадей. Граф Дибич, никогда ни в чем не сомневавшийся и зашедший слишком далеко, продолжал предсказывать скорое падение Шумлы. Все прочие генералы начинали в том сомневаться, и каждый потерянный день все более и более подтверждал их печальные предвидения. Государь, одаренный, при всем кипучем своем жаре, верным суждением и взглядом, вскоре сам убедился в бесполезности наших усилий и в двусмысленности угрожающего нам положения. Он признал ниже своего достоинства напрасно тратить время перед неприступною позициею, тем более, что высшие интересы призывали его на другие пункты.

Пришедшее между тем известие о покорении адмиралом Грейгом и князем Меншиковым, крепости Анапы, — после чудес деятельности и храбрости, выказанных нашим флотом и слабым сухопутным отрядом, состоявшим всего из 13-го и 14-го егерских полков, — позволяло употребить в пользу наши суда, способности князя Меншикова и бывшую под его начальством неустрашимую пехоту. Предназначено было употребить их к покорению Варны, крепости первостепенной важности по многочисленному ее гарнизону и особенно по обширному и превосходному рейду, находящемуся под ее выстрелами.

Государь, еще не видавший Черноморского флота, захотел взглянуть на него и, вместе с тем, сделать первые распоряжения к осаде Варны, потом отправиться морем в Одессу, для осмотра резервных батальонов, формировавшихся там для укомплектования действующей армии, и, наконец, посвятить несколько дней делам государственного управления. Под Шумлою должны были остаться граф Дибич и главнокомандующий граф Витгенштейн.

Государь взял с собою только великого князя Михаила [490] Павловича, генерал-адъютанта Васильчикова, графа Нессельрода, графа Потоцкого и меня: лишь с большим трудом удалось мне уговорить его приказать следовать при себе еще, для конвоя, малочисленному Конно-Егерскому полку, двум батальонам пехоты и одной батарее конной артиллерии ⁴.

В сопровождены этого слабого отряда, мы оставили лагерь 21-го июля около 9-ти часов утра.

По моему распоряжению оба батальона пехоты выступили еще накануне, с приказанием остановиться на половине дороги между Шумлою и Козлуджи, сколько для наблюдения за этою, окруженною наибольшими опасностями местностию, столько и для того, чтобы не слишком их утомить переходом зараз, с лишком в 35 верст.

Едва мы проехали Енибазар, как передовые казаки дали знать, что они открыли неприятеля. К счастию, отданное уже государем приказание, чтобы Конно-Егерский полк и батарея шли обратно, не было еще приведено в исполнение. По нашим усиленным настояниям отряд получил повеление построиться в боевой порядок. Турки, увидев нашу готовность к бою, отступили к окрестным горам и скрылись в лесу, а мы продолжали наш путь до того места, где стояла бивуаками посланная вперед пехота. Здесь мы дали отдых лошадям и сами подкрепились веселым обедом, после которого, снова сформировав наш конвой, пустились далее. Ответственность за безопасность государя лежала преимущественно на мне, в качестве командира главной его квартиры. Меня невольно охватывал ужас при мысли о слабости защиты, окружавшей владыку могущественной России; вся наша сила состояла из 700 человек пехоты и 600 конницы, и с этою горстью людей мы шли по пересеченному горами и речками краю, где предприимчивый неприятель, имевший еще на своей стороне и ревностную помощь жителей, мог напасть на нас и одолеть числом. Я взял все возможные в нашем положении меры предосторожности; но сердце мое сильно билось. [491]

Дорога наша была та самая, которою мы пришли к Шумле, и единственная, по которой следовали туда наши транспорты; зато она и была усеяна падалью, заражавшею воздух; погонщики за недоставлением фуража и пойла, бросали на пути своих волов, которые издыхали один после другого.

Прибыв вечером довольно поздно в Козлуджи, мы расположились лагерем близ плохого редута, которым прикрывался оставленный там казачий этап. Едва успели сложить ружья в козлы, как прискакал казак просить помощи для обоза с провиантом, на который напали турки позади нашей позиции. Когда наши люди, подоспели, неприятель уже бежал, убив нескольких погонщиков и уведя с собою волов.

Я послал отряд, чтобы установить сообщение с моим братом, занимавшим гористую местность между Шумлою и Козлуджи и находившимся в беспрестанной опасности неприятельского нападения. Далека была от меня мысль, что в рапорте, полученном мною от него в ответ, я в последний раз увижу почерк моего дорогого и достойного брата.

В продолжение этого времени князь Меншиков, прибыв из-под Анапы, высадил свою пехоту в Коварне, откуда должен был направиться к Варне, чтобы прибыть туда одновременно с нашим флотом. Навстречу князю, для прикрытия его высадки, послан был генерал Деллингсгаузен с повелением содержать потом сообщение между Козлуджи и Варною, для охранения следовавшего в последнюю государя. Нам предстояло идти лесом и пересеченною местностию, где неприятель ежедневно мог тревожить наши сообщения. В ожидании известий от Деллингсгаузена надо было оставаться в лагере под Козлуджи, подверженном беспрестанным опасностям и в котором пребывание становилось несносным, от неизвестности насчет обеспечения дальнейшего нашего движения. Тут под солдатскими палатками, мы провели и 22-ое июля, день тезоименитства императрицы Марии Феодоровны, столько лет отличавшийся блестящим Петергофским праздником. Этот контраст крайне поразил и государя, и всех нас, и навеял на наше общество невыразимую грусть, которая была как [492] бы предчувствием того, что уже никогда впредь не будет торжества 22-го июля в честь обожаемой нашей императрицы.

Я отрядил адъютанта моего Толстого, с двумя егерскими ротами для занятия, у выхода из Козлуджанской долины, лесистой дороги, которою мы должны были идти. По нетерпеливости государя, не желавшего долее медлить, лагерь наш снялся 23-го числа; впервые, и то лишь по убедительным просьбам всей его свиты, он согласился держаться вблизи пехоты и ехал между маленьким нашим авангардом и первым взводом двух слабых наших батальонов. Почти у самого выхода из леса, один из наших егерей был ранен пулею из засады, оставшейся незамеченною. После нескольких часов хода мы очутились на прелестной нагорной равнине, покрытой бесподобною растительностью, и наконец передовые казаки распознали вдали Варну, море и наш флот. Вид этот был столько же великолепен, сколько для нас радостен.

Мы собственными глазами удостоверились, что Меншиков совершил свое движение, и что наш флот занял указанную ему позицию.

Встретив на пути маленький редут, занятый казачьим постом и вагенбургом Деллингсгаузена, и узнав, что последний, на походе, в Коварне, выдержал несколько жарких дел, мы остановились здесь, для отдыха от самого утомительного, по страшной духоте, перехода. Ночью пришло известие, что Деллингсгаузен соединился, наконец, с отрядом князя Меншикова, и что накануне они, сразясь со всеми турецкими силами, сделавшими вылазку из Варны, расположились на окрестных к ней высотах.

На рассвете мы пошли далее и около 10-ти часов утра достигли возвышенной позиции князя Меншикова. Далеко под нами виднелись Варна с ее передовыми укреплениями, разноцветные турецкие палатки и знамена, и наши линейные корабли.

Государь объехал все войска, поблагодарил 13-й и 14-й егерские полки за славные их подвиги под Анапою, обсудил с князем Меншиковым план осады Варны и потом воротился опять, за несколько верст, к пункту, откуда должен был отправиться в море. [493]

Берег шел крутыми и поросшими лесом скатами, по которым чрезвычайно трудно было спускать наши вьюки, кухонную посуду и пр. За это дело взялись конные артиллеристы Донского войска, и там, где казалось страшно даже пробираться пешеходу, они мастерски спускали передки своих орудий.

Достигнув, наконец, морского берега не без усилий и покрытые потом, мы нашли в маленькой бухте, защищенной скалами, большую шлюпку с гвардейскими матросами, теми самыми, которые и в Петербурге возили государя. Весь гвардейский экипаж, прибывший вместе с другими полками гвардии, был размещен по разным линейным кораблям. Прислуга наша с вещами была посажена на другие шлюпки.

Выехав из бухты, мы пересели на пароход, который подвез нас к адмиральскому трехдечному кораблю «Париж». Государь впервые еще ступил на судно Черноморского своего флота.

С палубы «Парижа» где принял государя адмирал Грейг, открылась перед нами вся Варна. Можно было даже пересчитать амбразуры в ее стенах. Наш флот, состоявший из девяти линейных кораблей, нескольких фрегатов и корветов и значительная числа транспортных и других малого размера судов, величественно рисовался в виду минаретов и пушек грозной Варны.

Пока людей и багаж перевозили на фрегат «Флору», назначенный для переезда нашего в Одессу, нас угостили на палубе изящным обедом. Под вечер государь перебрался на «Флору», и императорский флаг впервые развился на Черном море, столь желанном Петром Великим и завоеванном Екатериною II.

Погода была бесподобная; умеренный попутный ветер нес нас к отечественным берегам, которые мы увидели на другой день после отплытия. В четвертая сутки мы уже были в Одессе. Этот переезд совершенно походил на увеселительную прогулку.

Императорский флаг, под которым мы шли, открыл жителям Одессы тайну нашего приближения, и, завидя его, весь город поднялся на ноги. Паруса спустились, якорь впился в дно морское, и наши дюжие гребцы в минуту примчали нас к ногам [494] императрицы, выбежавшей навстречу к своему супругу ⁵. Свидание их было столько же трогательно, сколько неожидан самый приезд.

Со времени перехода через Дунай, нога наша не была ни в одном доме, и мы не видали ни одной женщины. Взгляд наш постоянно встречал одни картины лагерей, опустошения, кровопролития и горя; и вдруг, как бы по мановению волшебного жезла, мы очутились в прелестном дворце (дом графа Воронцова), где все дышало изяществом, счастьем и весельем.

Стол был подан; императорская чета обедала в своих комнатах, а нас угощали статс-дамы и фрейлины. Все это казалось нам обаятельным сном.

Государь, с обычною своею деятельностью, умел употребить в пользу и пребывание свое в Одессе; он осмотрел резервные батальоны и городские заведения и в то же время занимался государственными делами. Потом желая взглянуть на верфь в Николаеве, он отправился туда, вместе с императрицею, на корвете, который был буксируем пароходом. В минуту отплытия приехал курьер с известием, что князь Меншиков опасно ранен ядром, пролетевшим между его ног. Надо было тотчас озаботиться его замещением. Государь велел мне предложить начальство над Варнским отрядом графу Воронцову и приехать с ответом в Николаев, куда я мог поспеть сухим путем в одно время с прибытием его туда морем.

Воронцов с радостью принял сделанное ему предложение и не далее как на другой день уже плыл к новому своему посту. Я поспешил с вестью о том в Николаев.

В этом арсенале Черноморского нашего флота, учрежденном князем Потемкиным и усовершенствованном адмиралом Грейгом, уже лет 20-ть прилагавшим к тому самое ревностное старание, государь внимательно осмотрел все части и остался всем чрезвычайно доволен. Через два дня мы пустились в обратный путь, при чудеснейшей погоде; наш красивый корвет, снова [495] буксируемый пароходом, величественно плыл мимо завоеванных нашими орлами стен Очакова и Кинбурна и, при виде их, мысль с гордостью переносилась к эпохе зарождавшейся славы Суворова. Орудия обеих крепостей приветствовали императорский флаг.

Под вечер разыгрался сильный противный ветер; императрица почувствовала себя нездоровою, и наше плавание потеряло всю свою прелесть. После порядочной качки, мы прибыли в Одессу уже к утру.

Далек я был от мысли об ожидавшей меня там горькой новости. Тот же адъютант, который привез известие о ране князя Меншикова, был и вестником смерти бедного моего брата; государь не захотел огорчить меня сим в минуту нашего выезда из Одессы, но взялся лично объявить мне эту печальную весть в день нашего возвращения. Брат мой занемог от тяжелых трудов войны в Праводах, где не было ни лекаря, ни лекарств, и умер без всякой врачебной помощи. По его желанию, тело его впоследствии перевезли в Штутгардт, где покоится прах его жены; в Праводах сделали ему гроб из свинца, снятого с крыши тамошней мечети.

Гвардия, вышедшая из Петербурга, как я уже сказал, в исходе зимы, быстро приближалась к театру войны. Ей дано было приказание идти к Варне, и великий князь Михаил Павлович, как командир гвардейского корпуса, поехал навстречу ей к переправе у Сатунова.

Государь, желая прибыть к Варне ко времени прихода туда своей гвардии, простился с императрицею, и мы после обеда сели на тот же фрегат, который привез нас в Одессу. Сначала был довольно свежий попутный ветер, и мы могли рассчитывать срок нашего плавания; но к восходу солнца, ветер, переменив свое направление, перешел в бурю. Вместо того, чтобы подвигаться вперед, нас относило назад, и никакое лавирование не приносило пользы. Капитан предсказывал, что такой же ветер будет продолжаться еще несколько дней, и предлагал, в избежание несчастия, воротиться в Одессу. Государь, нетерпеливо желавший быть скорее в Варне, решась ехать сухим путем, велел повернуть [496] назад к Одессе. Ветер стремительно нес нас туда, так что не было почти возможности держаться на всех парусах. Еще очень далеко от цели, нас застигла страшная темь; буря все более и более разыгрывалась; к ней присоединилась гроза, и только при блеске молнии мы иногда могли видеть берег. Маяк, на который мы должны были держать курс, по непростительной небрежности, не горел; мы нашлись вынужденными делать ночные сигналы брандвахте, которая вскоре стала нам на них отвечать. Одесские огни и дома, освещаемые молниею, служили нам дальнейшим указанием, и около полуночи фрегат бросил якорь.

Государь сошел в шлюпку, и нас повезли к берегу. Погода была самая ужасная; мы высадились в совершенной темноте и, пешком, не встречая ни души, побрели, по липкой грязи, к дому графа Воронцова. У входа туда я расстался с государем и пошел на квартиру князя Волконского, который страшно перепугался, увидев меня вдруг у своей кровати, когда считал нас в море и ближе к Варне, чем к Одессе. Императрица и весь город не меньше были удивлены этому нежданному возвращению.

Я немедленно занялся всеми распоряжениями к сухопутной поездке и после обеда уже мчался с государем в коляске. Один фельдъегерь поскакал вперед для заготовления лошадей на мое имя, другой следовал за нами, и ими ограничивалась вся государева свита. Прочие остались на фрегате, которому велено было снова идти к Варне, как только позволить ветер.

Мы приехали в Сатуново при такой же погоде, которая сопровождала наш возврат в Одессу, и в такую темноту, что переезд через длинную плотину и мост надо было отложить до рассвета. В этих местах, оглашавшихся, при первой нашей переправе, громом пушек и кликами двух сражавшихся армий, царствовало теперь глубочайшее безмолвие. По ту сторону Дуная нам пришлось довольно долго ждать лошадей. Дороги были совершенно испорчены; большой лес, которым должно было проезжать, славился разбойничьим притоном: нас конвоировало всего четыре казака на дрянных лошаденках. Выехав оттуда на открытое место, мы встретили множество болгар, которые, спасаясь от хищничества турок, блуждали по краю с женами, детьми и всем своим [497] имуществом. Подобно им могли тут шататься и турецкие партии; самые эти болгары и особенно некрасовцы, воры по ремеслу, могли напасть на нашу коляску. Государь, незнакомый со страхом, спокойно в ней спал или вел со мною живую беседу, как бы на переезде между Петербургом и Петергофом. Мне же было вовсе не до сна и не до разговоров. Даже теперь, по прошествии шести лет от события ⁶, дрожь пробегает по мне, когда я только вспомню, что в то время ехал один, по неприятельской земле, с русском императором, вверенным моей охране! В Бабадаге государь подробно осмотрел находившейся там наш большой госпиталь; почти все врачи лежали больные; смертность уже причиняла такие размеры, от которых отцовское его сердце обливалось кровью.

Отсюда, на клячах и с ничтожным конвоем, мы отправились в Кистенджи. На пути к этой крепости нас застигла ночь. По скверной и почти непроложенной дороге, надо было волочиться чуть-чуть не шагом. Местами огни просвечивали сквозь мрак, но чьи, свои или неприятельские? Наконец, по правильному их расположению, мы догадались, что тут стоять наши войска, и вскоре признали палатки и оклики наших. Мы очутились среди лагеря гвардейской легкой кавалерийской дивизии. Государя узнали по голосу, и в минуту все, генералы, офицеры и солдаты, высыпали к палатке дивизионного командира генерал-адъютанта Чичерина, у которой остановилась наша коляска. Восторг увидеть так неожиданно государя был неописуем и еще возрос при известии, что он проехал почти один, около 200 верст по неприятельской земле. Необходимо было поесть и отдохнуть. Нам подали хороший суп и постлали хорошие постели.

Рано утром государь сделал смотр полкам Драгунскому, Гусарскому и Уланскому, с принадлежащими к ним конными батареями. Конно-Егерский, по усиленной моей просьбе, был послан к Мангалии, для занятия эшелонами нашей дороги. Государь остался чрезвычайно доволен превосходным сбережением [498] всех этих полков, и, действительно, люди и лошади, казалось, только что выступили в поход. Поблагодарив всех и взглянув на госпиталь и магазины в Кистенджи, государь поехал далее.

В Мангалии, небольшом городке на берегу моря, он навестил больных, которые, за недостатком одного просторного помещения, лежали в 50-ти домах. На обход их, по смертельной духоте, потребовалось с лишком два часа. Для всех этих маленьких госпиталей оставалось всего лишь два медика, и из них один уже лежал в горячке; все прочие пали жертвами утомления и климата. Такой же недостаток был и во всей госпитальной прислуге, в людях на кухнях и проч. Государя сильно расстроило это печальное положение. К вечеру мы приехали в Коварну, где находился главный царский обоз. Государь и тут пошел осматривать больных, а я занялся отправлением обоза к Варне, куда, за два дня перед тем, выступила вся гвардия.

Между тем и фрегат, везший свиту из Одессы, прибыл в Коварну. Граф Потоцкий сошел на берег для нужных распоряжений, а вслед затем государь, под вечер, сел в шлюпку, которая при очень сильном ветре, перевезла нас на фрегат.

Тут только я узнал, что тело бедного моего брата, до удобного случая к отвозу его в Одессу, лежало еще в одной из Коварнских мечетей, нарочно к тому приспособленной. Государь, в благодушии своем желая, чтобы я не видел этот дорогой гроб, велел скрывать от меня, что тело брата моего еще в Коварне, а самого меня, во время осмотра им города, услал в лагерь.

На другое утро, наш фрегат бросил якорь посреди флота, напротив Варны. Вид на нее во многом изменился с тех пор, как мы стояли тут в первый раз. Греческие церкви и могометанские мечети, возвышавшиеся над прочими строениями, были, действием наших бомб и ядер или разрушены, или обезображены. Отряд, которым командовал прежде князь Меншиков и который мы оставили на высотах, далеко вне пушечных выстрелов, спустился вниз и, посредством параллелей и траншей, пододвинулся к крепостным стенам. Демонтир-батарея действовала с промежутками день и ночь, каждый из линейных кораблей [499] выходил, по очереди, на полвыстрела от города и громил его из своих орудий. Граф Воронцов стал лагерем в виноградниках и садах, которые давали все удобство прикрывать осадные работы; часть экипажей с судов была обращена в прислугу на батареи; наконец, гвардейская пехота занимала гребень горы. Все это вместе представляло картину очень разнообразную и живую.

Государь и часть его свиты поместились на корабле «Париж», а остальные — в палатках возле гвардейского лагеря, где стал и обоз.

Государь сошел на берег, для свидания с князем Меншиковым, очень страдавшим от своей раны, а также для осмотра равных лагерей и осадных работ и для посещения больных и раненых. Число тех и других возрастало ежедневно, и государь, с истинно-отеческою заботливостью, не пропускал ни одного дня, чтобы их не навестить.

Турки храбро защищались, а наша пехота являла самые блистательные подвиги мужества и деятельности. Генерал Шильдер с необыкновенным искусством управлял инженерными работами. В них участвовал и гвардейский саперный батальон, разделяя труды армейских пионеров. Полки Измайловский и Семеновский спустились с горы на подмогу слабому отряду, более месяца день и ночь боровшемуся с неприятелем, гораздо его многочисленнейшим.

Государь проводил всякое утро в лагере осаждающих, где велел раскинуть для себя палатку и только к закату солнца возвращался на «Париж». — Нередко при сильном ветре, спуск наш на берег или всход на корабль были сопряжены с крайнею опасностью.

Между тем неприятель, видя слабость наших действий против Шумлы и решась отстоять, во что бы ни стало, важный для него Варнский пункт, отрядил туда из шумлинского гарнизона сильную колонну под начальством Омер-паши, которая направилась к Варне с южной ее стороны. За нею следовал наш отряд, нарочно по этому случаю составленный и вверенный принцу Евгению Виртембергскому, с приказанием тревожить [500] турецкий корпус на его марше и даже, если бы представился к тому случай, вступить с ним в бой.

Принц не довольно сообразил свои движения и, настигнув неприятельскую колонну в выгодной для нее, но совсем не для нас, позиции, велел части своего отряда произвесть нападение под начальством храброго молодого генерала Дурново. Сей последний, увлекаемый лишь своею отвагою, пошел прямо в штыки, опрокидывая и преследуя всех на пути; но, не будучи своевременно подкреплен и наткнувшись на свежие неприятельские войска, далеко его сильнейшие, должен был выдержать неравный и кровопролитный бой; сам Дурново пал под пулями на месте сражения, а отряд его, утомленный и упавший духом от потери начальника, в свою очередь показал тыл.

Эта неудача напугала принца Виртембергского, а туркам придала бодрости: они заняли другую, также весьма выгодную позицию, верстах в 10-ти от Варны.

В той же стороне, т. е. у южной части Варнского залива, находились гвардейский Егерский и Финляндский полки, уже прежде туда переведенные. Назначение их состояло в том, чтобы пресечь сообщения крепости с Константинополем и иметь наблюдение как за ведущими туда дорогами, так и за Варнским гарнизонном. Приближение корпуса Омер-паши заставило усилить этот отряд полками Павловским и Лейб-Гренадерским и укрепить его позицию несколькими редутами по обоим его фасам. Государь, огорченный неудачею принца Виртембергского и желая получить возможно точные сведения о численности и намерении неприятельской колонны, послал своего флигель-адъютанта Залуского, родом поляка, с несколькими эскадронами конных егерей и двумя гвардейскими егерскими батальонами, на усиленную рекогносцировку. Пройдя незамеченно почти весь промежуток, разделявшей наш лагерь от неприятельского, этот маленький отряд подошел, без всяких дальнейших предосторожностей, на ружейный выстрел от турецкого лагеря. Залуский, после долгих колебаний, скомандовал отступление уже тогда, когда оно сделалось почти невозможным. Турки, опомнясь от своего изумления, успели вскочить на лошадей и окружить наш слабый отряд. [501] У гвардейских офицеров не было никакой опытности, а полковой командир, никогда не бывавший на войне, не пользовался доверием солдат. Скоро произошло замешательство в рядах, которым поросшая кустарником местность не позволяла равняться, и Залуский ускорил свое отступление с кавалериею, бросив пехоту. Лейб-егеря потеряли одно знамя, и более половины из двух их батальонов было изрублено.

Весть об этом несчастном приключении дошла до государя посредством телеграфа. Он приказал мне принять немедленно командование над всем отрядом и посмотреть, не найдется ли на другой день возможности омыть позор лейб-егерей.

Прибыв в лагерь уже под ночь, я был неприятно изумлен унынием, изображавшимся на лицах всех старших. Поражение двух батальонов вселило ужас в неопытных гвардейских офицерах. Я увидел, что необходимо дать пройти нескольким дням, для оживления духа войск, и что было бы опасно вести их теперь снова в дело по пути, еще усеянному трупами их товарищей, и по такой местности, где сплошной кустарник очень затруднял сохранение порядка и согласия в движениях. Решась, вследствие того, ничего не предпринимать, я употребил ночь на то, чтоб дать новую диспозицию отряду и оградить его, по крайней мере, от всякого нападения врасплох. Но неприятель, нисколько не думая воспользоваться своим успехом, не тронулся с места и допустил нас спокойно укрепить как наш лагерь, так и проходы, чрез которые Варнский гарнизон мог бы вступить в соединение с корпусом Омер-паши.

Генерал Бистром, прежний командир л.-гв. Егерского полка и теперь начальник Гвардейской пехоты, приехал мне на смену. Он привез с собою высочайший приказ, которым л.-гв. Егерский полк объявлен упраздненным, а люди его размещались в 13-й и 14-й Егерские полки, до восстановления их чести особенным отличием ⁷. Взбешенный Бистром, со слезами на глазах, [502] прочел громогласно этот приказ, и все солдаты были сильно возмущены своим посрамлением и горькими упреками прежнего мужественного их начальника. Надо, впрочем, прибавить, что впоследствии они загладили свою вину усердием и храбростию, превосходившими всякую похвалу.

Наконец Омер-паша, ободренный двойною своею удачею, двинулся вперед и занял позицию против самого нашего лагеря. Его появление, почти в виду Варны, ободрило осажденных и поселила в них новые надежды. Они участили свои вылазки и еще смелее шли в бой. С нашей стороны отважились было атаковать турецкий лагерь; но позиция его была слишком сильна, и эта попытка стоила нам довольно дорого.

Между тем наши осадные работы более и более придвигались к крепостным веркам. Овраг был перейден, и минеры принялись вести мины под укрепления. Наши пушки очищали ров, в котором нередко дрались холодным оружием. Одна мина была заряжена и, пользуясь ее взрывом, затмившим воздух дымом и пылью, отряд матросов и рота Измайловского полка бросились на приступ и проникли далеко во внутрь города. В первую минуту перепуганные турки побежали с крепостных стен, и напавшие, увлекаясь удалью, преследовали их по улицам, между развалинами домов. Но вскоре турки, однако ж, очнулись и в свою очередь заставили наших солдат отступить. Может статься, мы успели бы овладеть городом, если б приступ наших удальцов был поддержан несколькими полками; но государь не желал общего приступа, опасаясь потерять много людей, в которых у нас не было избытка.

Впрочем, эта попытка достаточно убедила неприятеля в тщетности дальнейшего сопротивления, и не далее как с следующего утра уже начали перебегать к нам дезертиры с вестями об унынии, овладевшем городом, и о разномыслии, перешедшем почти во вражду, между двумя главными начальниками крепости. Капудан-паша, главный из них, боялся, сдачею крепости в виду стоявшего возле нее сильного вспомогательного корпуса, посрамить себя в глазах своего повелителя, а Юсуф-паша, командовавший большею частию войск, выводил противное сему [503] заключение из бездействия этого корпуса и вместе с тем поставлял на вид полуразрушенное состояние стен, легкость приступа, уже доказанную на опыте, и недостаток в фураже и провианте.

Вследствие всего этого начались переговоры, заключено было перемирие, между нашим лагерем и крепостью установилось сообщено, и турки целыми толпами выходили из города.

Наконец Юсуф-паша, под предлогом дальнейших переговоров, сам прибыл в лагерь графа Воронцова, сопровождаемый многочисленною свитою. И ему и прочим туркам, которых прибывало все более и более, отвели особые палатки, и с этой минуты между осаждающими и осажденными водворилось совершенное согласие.

Иностранные послы и министры, оставшиеся покамест в Одессе, в это время прибыли в Варнский рейд, на предоставленном в их распоряжение линейном корабле. Разнообразием своих мундиров и кокард они еще более увеличили чудное смешение, господствовавшее в нашем лагере.

Все войска, рассеянные по апрошам и разным позициям, были укрываемы садами и извилинами местности. Лагерь охранялся всего только пехотным пикетом и одною гвардейскою ротою, занимавшею откос пригорка, на котором стояла государева палатка, так что вокруг нас толпилось гораздо более турок, чем русских. Число первых потом еще усилилось несколькими тысячами всадников, которые постепенно приезжали, в галоп, в полном вооружении к своему паше, жившему с нами уже два дня.

Это усиление неприятеля внутри нашего лагеря, имевшего весь вид заранее составленного плана, могло возбуждать некоторое недоверие. Несмотря на то, государь, иностранные министры и все мы прохаживались между палатками как бы ни в чем не бывало. Спустили только с горы Преображенский полк и три эскадрона лейб-гусар, и тогда турецкая кавалерия, быв обезоружена, стала на бивуаках и принялась варить для себя пищу и кормить своих лошадей, с удивительнейшим хладнокровием. Юсуф-паша сам объявил себя нашим военнопленным; но Капудан-паша, затворившись в цитадели, и слышать не хотел о [504] переговорах; канониры стояли у пушек с зажженными фитилями, и войска с обеих сторон только ждали сигнала к бою. Наконец, граф Воронцов направил несколько батальонов к одним из городских ворот, находившихся до тех пор вне круга наших действий; солдаты спустили подъемный мост, выломали ворота и вступили в город с барабанным боем и в совершенном порядке. Турки нимало не сопротивлялись нашему отряду и немедленно уступили ему все укрепления и ворота. Варна была наша.

Капудан-паше, отстаивавшему вверенную ему крепость с таким мужественным упорством, позволено было выехать из города, куда угодно, с вооруженным конвоем в 400 человек. Остальной гарнизон объявлен военнопленным, кроме конницы, добровольно перебравшейся в наш лагерь, которую распустили по домам.

Государь тотчас отправился в покоренную Варну; спустился в ров, из которого ведены были минные работы; осмотрел тщательно все сделанное нашими инженерами; поднялся на стены, коронованные нашими турами, и обошел часть линии атаки. Турки спокойно сидели за трубками и равнодушно на нас глядели.

На другой день государь въехал в крепость верхом, чтобы взглянуть на ее положение. Нас обдало таким невыносимым смрадом от бесчисленного множества падали всякого рода и человеческих тел так дурно похороненных, что у иных торчали ноги, а другие были едва прикрыты несколькими лопатками земли. Страшная неопрятность еще более заражала воздух. Невозможно описать положения, в которое приведен был город бомбардировкою. Везде встречались полуразрушенные мечети; дома, пронизанные ядрами или обрушившиеся от разрыва бомб; целые кварталы, обращенные в груды развалин, без всякого почти следа бывших тут прежде зданий. Каким-то чудом только уцелела греческая церковь, хотя именно та часть города, в которой она находилась, наиболее пострадала от огня нашего флота и сухопутных батарей. Государь, остановясь перед этою церковью, очень маленькою, мрачною и построенною во дворе, велел отслужить в ней благодарственное молебствие. Это священнослужение посреди смерти и развалин, в мусульманском крае, в православном, [505] угнетенном полу-лунием храме, имело что-то неописуемо поразительное.

Государю хотелось самому все увидеть и всем распорядиться. Он определил места для госпиталей и магазинов; указал нужные исправления и улучшения в городских укреплениях; назначил коменданта и число войск для гарнизона.

В тот же день, еще до рассвета, Омер-паша снял свой лагерь и поспешил таким ускоренным маршем перейти через реку Камчик, что наши войска, пустившись в погоню за ним с первыми лучами солнца, могли только уже застигнуть и сбросить в реку его авангард. Вся дорога была усеяна обозными повозками и припасами этого корпуса.

На другое утро государь все свободные войска собрал перед Варною и под открытым небом, в присутствии турок, велел отслужить торжественное молебствие с коленопреклонением. Вся полевая артиллерия и все орудия с кораблей прогремели заключение длинной и кровавой драмы за взятие Варны.

Уже наступил октябрь с его дождями и бурями. Худое состояние дорог со всеми присоединявшимися к тому трудностями от опустошения края, от беспрестанной подвижности деятельного неприятеля и от совершенного недостатка в средствах к защите против непогод, постоянно заставляли думать о зимних квартирах и о занятии укрепленной линии по ту сторону Дуная, для охранения всего нами завоеванного и для обеспечения действий в будущую кампанию.

Было решено: обсервационному корпусу, находившемуся под Шумлою, отступить за Дунай, частию через Сатуновский мост, частию со стороны Силистрии, которою надеялись еще овладеть до покрытия реки льдом; гвардейскому корпусу, перейдя также Дунай, занять кантонир-квартиры в окрестностях Тульчина; в Варне оставить сильный гарнизон и, для его подкрепления, занять отрядами войск: Праводы, Базарджик, Кистенджи и маленькие крепостцы вдоль Дуная; наконец, главной квартире армии расположиться на зиму в Бухаресте.

Сделав все эти распоряжения и осыпав наградами генералов, офицеров и нижних чинов (мне пожалована была 1-я степень [506] Владимира), государь простился с армиею и флотом. Намерение его было ехать сухим путем, но адмирал Грейг и в особенности я склонили его отправиться морем.

3-го октября, при попутном ветре, мы отплыли на прекрасном линейном корабле «Императрица Мария».

В общей сложности результат этой кампании был следующий. В наши руки достались:

В Европейской Турции: Молдавия, Большая и Малая Валахия, значительная часть Болгарии, 8 крепостей, 957 пушек, 180 знамен, 9 пашей и с лишком 22.000 военнопленных.

В Азиатской Турции: 6 крепостей, 3 укрепления, 313 пушек, 195 знамен, 8 пашей и свыше 8.000 пленных.

Граф Паскевич покрыл себя неувядаемыми лаврами, и войска наши поддержали издревле заслуженную ими боевую славу.

Но болезни, холода и поход по опустошенной стране жестоко разредили ряды войск. Кавалерия потеряла почти всех своих лошадей. Артиллерия хотя и менее пострадала, но также не могла более держаться в поле. Все части армии были крайне расстроены. Благодаря Богу, неприятель не сумел воспользоваться нашим печальным положением и, не тревожа своими нападениями, допустил нас спокойно перейти за Дунай и расположиться на зимних квартирах.

Мы были уже на половине дороги к Одессе, как вдруг началась буря, превратившаяся вскоре в совершенный шторм. В несколько минут у нас совсем сломало бизан-мачту, повредило и другие, и порвало снасти. Волнение сделалось так сильно, что невозможно было ни предупреждать, ни исправлять повреждений; оставалось закрепить руль и отдаться на произвол волнам. Все особы свиты легли по койкам; большая часть прислуги и даже экипажа страдала морскою болезнию. Только государь, граф Потоцкий и я были здоровы и на ногах, цепляясь за все встречное, когда хотели передвинуться с одного места на другое. Ветер так ревел, что нельзя было расслышать друг друга, иначе как крича на ухо, а в прибавок ко всему этому, еще и воздух охладился до нестерпимости. Нас неудержимо гнало к враждебным берегам Босфора. В продолжение двадцати часов корабль уже [507] уклонялся в этом направлении от настоящего курса, слишком на 60 миль, и не было никакого средства бороться против этой новой опасности. Еще сутки такой же бури, и русского монарха выбросило бы на турецкую землю! Государь, по-всегдашнему твердый и снисходительный, упрекнул меня в данном мною совете плыть морем лишь словами, что ему непременно хотелось поспеть в Петербург к 14-му октября, т. е. к рождению его матушки, но теперь эта задержка, вероятно, тому воспрепятствует. Наконец, после 26-ти-часовой бури, ветер, переменив отчасти направление, стал несколько ослабевать и позволил нам по крайней мере не пятиться назад. Люди принялись за работу со всем жаром, который им внушало присутствие государя; главнейшие повреждения были, по возможности, исправлены, и корабль стал слушаться руля. К послеобеденной поре ветер стих и принял попутное нам направление; но на море была еще такая зыбь, что огромный наш линейный корабль качало как бы легкий ялик. К Одессе мы подошли только с наступлением ночи. Надо было обратиться к помощи ночных сигналов и бросить якорь довольно далеко от города, чтобы избежать всякого несчастия, если бы мы слишком приблизились к рейду.

Погода была ужасная. Несмотря на холодный пронзительный ветер, государь сел в шлюпку, которая отвезла его к одесской пристани:

Он явился в дом графа Воронцова, к восхищению жителей всего города, страшившихся за дни своего монарха. Весть об отправлении его, в такую бурю, морем и, следственно, о грозившей ему опасности, привез за несколько часов до того адъютант Михаила Павловича, посланный великим князем из Варнского лагеря, за известиями о государе сухим путем. Буря перепугала и армию и флот; последний при всей удобности своей стоянки, довольно пострадал, а в лагере сорвало и разнесло палатки.

На дорожные наши приготовления потребовалось немного времени, и в 4 часа утра я уже сидел в коляске рядом с государем. Он остановился у собора помолиться. Лишь его и мои шаги раздавались под церковными сводами. В соборе находился только один священник, и несколько свечей, зажженных у икон, [508] освещали царствовавшую в нем глубокую темноту. Этот отъезд был печален, и хотя мы только что освободились от смертельной опасности, впереди все еще чудилось какое-то новое несчастие.

Мы выехали 8-го октября, чтобы поспеть в Петербург к 14-му; нельзя было терять ни одной минуты. Ночи стояли чрезвычайно темные; осенние дожди испортили дорогу, а лошадей заказывал фельдъегерь, опережавший нас всего несколькими лишь часами. Со всем тем, мы прискакали в Царское Село, правда, измученные и полузамерзшие, 14-го числа утром. Государь остановился здесь, чтобы переодеться и приехать в Петербург именно в то время, когда обе императрицы, со всем двором, будут у обедни. Ему хотелось войти в Зимний дворец, не быв никем замеченным; но когда мы подъезжали, почти украдкою, со стороны Дворцовой набережной, его узнали в рядах двух эскадронов Кавалергардского полка, стоявших тут, чтобы взять и провезти по улицам привезенные из-под Варны турецкие знамена. Общее «ура!» прогремело при виде государя, и он вошел во дворец между трофеями завоеванной Варны, сопровождаемый кликами стоявшей на набережной толпы. Но по вступлении в царские чертоги, где радостно бросились ему навстречу супруга и дети, он был жестоко поражен вестию об опасной болезни императрицы Марии Феодоровны.

Беспрестанная тревога во время минувшей кампании и радость при получении известия о взятии Варны расстроили ее нервы, а колебание медиков, не пустивших ей своевременно кровь, повергли добродетельную нашу старушку на ложе, с которого ей уже не суждено было более встать. Хотя крепкое сложение, предохранявшее ее дотоле почти от всяких недугов, удаляло еще и в эту минуту мысль о возможном прекращении ее прекрасной и полезной жизни, однако и двор, и весь город начинали сильно беспокоиться, и дворец беспрестанно был наполнен приходившими с участием узнавать о состоянии ее здоровья. Больная изъявила милостивое желание увидеть меня; но врачи, опасаясь разговора, который мог бы ее встревожить, со дня на день отлагали это свидание, под предлогом слишком большой усталости моей от дороги. [509]

Вскоре императрица сама почувствовала приближение своей кончины. Она пригласила своего духовника и приготовилась к переходу в другой мир, со всем спокойствием и упованием чистой и возвышенной души. Собрав вокруг себя детей и внучат, она всех благословила и кончила свою блаженную жизнь 24-го октября 1828 года.

Государь, императрица, даже наследник, в то время еще почти ребенок, горько оплакали усопшую. Вельможи и мелкие чиновники, богатые и бедные, весь Петербурга», вся Россия соединили с их слезами свои.

Мария Феодоровна прожила с лишком 50 лет в том дворце, где теперь испустила дух, и служила в нем живым уроком всех добродетелей. Стараясь умягчать суровую строгость императора Павла, супруга его подавала собою пример покорности его воле; она даровала России двух монархов; была образцом жены и матери; жила единственно, чтобы благодетельствовать бедным, вдовам и сирым. Важнейшие, как и самые мелкие подробности надзора за воспитанием принятых ею под свое попечение нескольких тысяч детей и за устройством множества больниц занимали ее ежедневно по нескольку часов, и всем этим заботам она посвящала себя со всем жаром и увлечением высоко христианской своей души. Уже в весьма преклонных летах императрица никогда не отходила к покою, не окончив всех своих дел, не ответив на все полученные ею в тот день письма, даже самые малозначащие. Она была рабою того, что называла своим долгом.

Науки и художества всегда находили в ней просвещенную и благоволительную покровительницу. Она любила чтение, не гнушалась рукоделием и между тем, считая обязанностию своего сана содействовать светским удовольствиям, с этою целью нередко собирала во дворце многолюдные общества в театры и на балы. В летнюю пору приятно развлекал ее Павловск с своими роскошными садами, в которых она занималась, с особенным знанием дела, ботаникою и садоводством. К числу отличительных ее способностей принадлежало уменье так распределять свои [510] занятия, что у нее доставало времени на все, чему способствовали необычайная деятельность и необычайное здоровье.

Взыскательная к самой себе, она была требовательна и к своим подчиненным; всегда неутомимая, не жаловала, если они казались усталыми; наконец, любя искренно и постоянно тех, кого удостоивала своею дружбою, или кому покровительствовала по влечению сердца, или по рассудку, требовала от них полной взаимности. Единственным недостатком этой необыкновенной женщины была излишняя, может статься, ее взыскательность к своим детям и к лицам, от нее зависевшим.

Смертное ложе императрицы Марии Федоровны было орошено слезами сокрушения и благодарности. Трогательно было видеть рыдания молодых воспитанниц ее заведений, когда их привозили на поклонение бездыханному телу. Старые гренадеры, дети, сироты, придворные, вдовы и нищие — все это плакало, ибо все лишились в ней матери и ангела хранителя!

По получении вести о ее кончине, прибыли в Петербург цесаревич Константин Павлович из Варшавы и вел. кн. Михаил Павлович из Тульчина.

Мрачное безмолвие и слезы сопровождали печальную колесницу, везшую тело опочившей в Петропавловский собор, где она должна была лечь вместе с супругом и старшим сыном.

Сообщил Н. К. Шильдер.

(Окончание следует).

Комментарии

1. 11 сентября 1844 года умер на пароходе на высоте острова Даго при возвратном переезде из-за границы в эстляндскую свою мызу Фалль, генерал-адъютант граф Александр Христофорович Бенкендорф.

Потомок древней эстляндской фамилии, отец Александра Христофоровича, генерал-аншеф, был женат на баронессе Шиллинга фон-Канштадт, которую императрица Мария Феодоровна считала лучшим своим другом. Молодой Бенкендорф (род. в 1783 году) вступил в 1798 году юнкерои в л.-гв. Семеновский полк, в том же году, еще 14-ти лет от роду был произведен в офицеры и пожалован флигель-адъютантом. В 1813 и 1814 годах Бенкендорф, как отличный кавалерист, командовал с большим отличием отдельными отрядами. В 1819 году император Александр назначил его начальником штаба гвардейского корпуса. Затем он занимал место начальника 1-й кирасирской дивизии, и в этом звании застал его, при вступлении на престол, император Николай. С этого времени начинается блестящая карьера Бенкендорфа. 25-го июня 1826 года он вдруг возведен был в звание шефа жандармов, командующего императорскою главною квартирою, и главного начальника учрежденного в то время III-го отделения собственной е. и. в. канцелярии, т. е. поставлен во главе тайной полиции и вместе с тем приближеннейшего к императору лица.

Впоследствии, по кончине уже графа, некрологическая статья о нем, в «Северной Пчеле» (№ 218)1844 года, начиналась следующими словами: «В лице А. Х. Бенкендорфа государь лишился верного и преданного слуги. Отечество лишилось полезного и достойного сына, человечество — усердного поборника».

Все эти похвалы, по замечанию барона М. А. Корфа, справедливы, но только отчасти.

«Вместо героя прямоты и праводушия, каким представлен здесь Бенкендорф, — пишет барон Корф, — он, в сущности, был более отрицательно-добрым человеком, под именем которого совершалось, наряду со многим добром, и немало самоуправства и зла. Без знания дела, без охоты к занятиям, отличавшийся особенно беспамятством и вечною рассеянностью, которая многократно давала повод к разным анекдотам, очень забавным для слушателей или свидетелей, но отнюдь не для тех, кто бывал их жертвою, наконец без меры преданный женщинам, он никогда не был ни деловым, ни дельным человеком и всегда являлся орудием лиц, его окружавших. Сидев с ним четыре года в комитете министров и десять лет в Государственном Совете, я ни единожды не слышал его голоса ни по одному делу, хотя многие приходили от него самого, а другие должны были интересовать его лично. Часто случалось, что он после заседания, в котором присутствовал от начала до конца, спрашивал меня, чем решено такое-то из внесенных им представлений, как бы его лица тут и не было.

«Однажды в Государственном Совете министр юстиции граф Панин произносил очень длинную речь. Когда она продолжалась уже с полчаса, Бенкендорф обернулся к соседу своему, графу Орлову, с восклицанием: «Sacre Dieu, voila се que j'appelle parler!» — «Помилуй, братец, да разве ты не слышишь, что он полчаса говорит против тебя». — «В самом деле», — отвечал Бенкендорф, который тут только вразумился, что речь Панина есть ответ и возражение на его представление; через пять минуть, посмотрев на часы, он сказал: «А present adieu, il est temps que j'aille chez l’Empereur», — и оставил другим членам распутывать спор его с Паниным.

«Подобные анекдоты бывали с ним беспрестанно, и от этого он нередко вредил тем, кому имел намерение помочь, после сам не понимая, как случилось противное его видам и желанию.

«Верным и преданным слугою своему Царю Бенкендорф был, конечно, в полном и высшем смысле слова и преднамеренного не делал никому зла; но полезным он мог быть только в той степени, в какой сие соответствовало видам и внушениям окружавших его: ибо личной воли имел он не более, чем дарования или высших взглядов. Словом, как он был человек более отрицательно-добрый, так и польза от него была исключительно отрицательная: та, что место, облеченное такою огромною властию, занимал он, с парализировавшею его апатиею, а не другой кто, не только менее его добрый, но и просто стремившийся действовать и отличиться».

Во время болезни графа Бенкендорфа в 1837 году император Николай проводил у его постели целые часы и плакал над ним, как над другом и братом. В упомянутой выше некрологической статье, напечатанной, само собою разумеется, не иначе, как с высочайшего разрешения, сказано, что в одно из таких посещений государь произнес перед окружавшими его следующие слова: «В течение одиннадцати лет он ни с кем меня не поссорил, а со многими примирил». К этому нужно еще присовокупить, что во время этой болезни графа Бенкендорфа, лица всех сословий толпились в его доме и вокруг него, и если бы Бенкендорф умер в это время, то смерть его была бы народным событием: до такой степени он пользовался тогда общею популярностию, благодаря своему добродушию и тому, что на его посте не делать зла — значило уже делать добро. Но с тех пор он пережил себя, пишет барон Корф.

«Несколько самоуправных действий, в которые Бенкендорф был вовлечен своими подчиненными, сильно поколебали прежнюю доверенность государя, и царская к нему милость стала постепенно охлаждаться, даже переходить почти в равнодушие, прикрытое, впрочем, до конца внешними формами прежней приязни. С тем вместе стала угасать и популярность Бенкендорфа, и в городе гласно заговорили, что он очень не тверд на своем месте, что ему худо при Дворе, что ему выбран уже преемник и проч. При всем том, когда в апреле 1844 года, изнуренный новою жестокою болезнию, он отправился на заграничные воды, государь, в щедрости своей, пожаловал ему на эту поездку 50.000 р. с. Но дела его были так расстроены, что он повез с собою едва 5.000 рублей, а прочее принужден был оставить в Петербурге, для покрытия по крайней мере самых вопиющих долгов».

Граф Бенкендорф погребен в Фалле, на избранном и назначенном им самим задолго до того месте. Последний обряд происходил в оранжерее, потому что в Фалле не было лютеранской церкви. Пастору передана была высочайшая воля упомянуть в надгробном слове, каким роковым считает для себя государь 1844 год, унесший у него дочь (Великую княгиню Александру Николаевну) и — друга.

После графа Бенкендорфа остались записки на французском языке, начинавшиеся почти от самого вступления его на службу до дня пожара Зимнего дворца, т. е. до 17-го декабря 1837 года. Прочитывая их, император Николай отозвался графу Орлову, что находит тут очень верное и живое изображение своего царствования. — Н. Шильдер.

2. Генерал-адъютант Константин Христофорович Бенкендорф, один из отличнейших в ту эпоху кавалерийских наших генералов. — Н. Ш.

3. Некрасовцы бежали из России в 1708 году, во время Булавинского бунта. — Н. Ш.

4. «Et 3 escadrons des Cosaques de la garde». Примечание императора Николая.

5. При императрице, во время пребывания ее в Одессе, находилась великая княжна Мария Николаевна. — Н. Ш.

6. Следовательно, граф Бенкендорф писал свои воспоминания в 1834 году. — Н. Ш.

7. После взятия Варны л.-гв. Егерский полк был сформировать снова, отчасти из числа офицеров и солдат этих двух храбрых полков. — Н. Ш.

Текст воспроизведен по изданию: Император Николай в 1828-1829 г.г. (Из записок графа А. X. Бенкендорфа) // Русская старина, № 6. 1896

© текст - Шильдер Н. К. 1896
© сетевая версия - Тhietmar. 2016
© OCR - Андреев-Попович И. 2016
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Русская старина. 1896