КОНСТАНТИН БАЗИЛИ

ОЧЕРКИ КОНСТАНТИНОПОЛЯ

ЧАСТЬ 1

ГЛАВА I.

Прощание с архипелагом. — Троянское поле. — Милорды. — Скамандр и жатва. — Аисты. — Фонтаны. — Мифология вод. — Визит дарданельскому паше. — Приветствие мира. — Вечерняя молитва. — Ересь носов. — Поездка в седьмое небо. — Мусульманский богослов. — Евреи. — Геллеспонт. — Гомер и Данте.

В ту незабвенную эпоху, когда тревоги Востока обратили на себя все внимание Европы, когда два новообразованные войска испытывали свои силы на полях Малой Азии, усеянных развалинами городов и костями мифологических героев, а потомки Олега и Игоря нашли давно забытый путь в Византию, и развернули [2] знамена Северного Царя над обрадованными волнами Босфора — наш небольшой отряд, состоявший из двух фрегатов и нескольких бригов, простился с беспокойными морями Греции, чтобы чрез Константинопольский пролив возвратиться к Черноморским берегам России.

Архипелажские ветра, капризные и непостоянные, освежали июльский день; вечером мы плавали в виду Тенедоса; закат солнца был облит огнем и кровью, и над ним повисли лоскутья тучи. Последнее дыхание ветра замерло в усталых парусах фрегата; горизонт темнел и стенялся; море едва колыхав лось от ленивой зыби, и в этой тиши готовилось одно из величественных явлений южных морей. Наш колдун (Корабельный флюгер, и коему привязан делай хвост из перьев.) бессмысленно повесил свой хвост, и вся его наука не учила, предсказать откуда грянет ветер; наконец ожиданный гость ударил от запада по марселям фрегата, захохотал как бес в густых вантах, которые повисли от мачт бесконечной гривою, и чрез минуту [3] привел в судороги все море. В этой узкости между Тенедосом и Троей вздумал царь Архипелажских волн простишься снами, обхватил дрожащий фрегат могучими объятиями, и непременно хотел разорвать парус или сломать стеньгу своим бешенным прощальным поцелуем.

Когда все приутихло мы бросили якорь недалеко от устьев Геллеспонта; линия сто-пушечных кораблей англичан тянулась вдоль Троянского берега, и на том месте, где был расположен стан Ахеян, можешь быть там, где выплыли тенедосские змеи, чтоб измучишь жреца Минервы-Илиады, и подать художнику мысль совершеннейшего создания скульптуры, теперь прозаически раскинуты палатки Англичан для береговых работ экипажей.

С роскошным рассветом Геллеспонт открылся нам, как поэтическая аллея восточного мира. Безветрие приковало фрегата к Троянскому берегу; я съехал с двумя спутниками на берег, с намерением отправиться в Чана-Кале чрез области Приама, перешедшие по наследству к Султан-Махмуду, переехать Геллеспонт, и вдоль европейского берега [4] Мраморного моря с турецкой почтой поскакать в Константинополь.

Ага ближней крепости послал нам каваса (Кавасы заменили теперь в Турции янычар Ящакчи, бывших при посланниках и консулах, и сопровождавших Европейских путешественников.) с лошадьми и провожатыми, для отправления нашего в Чана-Кале. Провожатые были Мало-Азийские поселяне, вероятно от племени древних Троян; но на вопросы мои об Илионе и Скамандре они добродушно отвечали, что никто во всем околодке о них не слыхал; рассказывали что часто приезжают к ним милорды (Это титул всех европейских путешественников в Леванте; есть английские, французам и русские милорды.) следить течение какой-то грязной реки, и осматривать береговые курганы, под коими должно быть хранится клад на неизвестную глубину (На Востоке существует поверие, что во всех древних могилах, саркофагах в развалинах хранятся сокровища. Славная ваза Пергама была найдена полна серебряных и золотых древних монет; а, старание европейцев приобретать древние статуи и самые их обломки заставляет жителей думать, что всякая древность наполнена золотом. Еще недавно один англичанин предлагал турку назначать какую угодно сумму за найденную им статую; тот упорно отказался, и разбил мрамор на мелкие куски, в уверенности отыскать в нем клад. Это поверие длится от глубокой древности; Тимон Афинский говорил, что когда мы роемся в развилинах, среди их ожидает нас Плутус с возмездием за труды.). [5]

Мы выехали в турецкие сады, которых группа ложится свежим оазисом среда полей иссохших от Южного солнца. За ними течет старик Скамандр, который так гордо ценил Ахиллеса, за то, что он мутил Троянской кровью его чистую влагу, в коей любили купаться нимфы; теперь вместо Нимф стадо огромных буйволов купалось в Скамандре. Греческие историки рассказывают, что войско Ксеркса не нашло в Скамандре довольно воды для утоления своей жажды; судя по теперешнему состояние этой реки, можно поверить их гиперболическому сказанию.

Несколько турецких деревень расположились на окрестных пригорках; это кучи домов низких, душных, неопрятных, более походят на погорелые развалины, нежели на сельские жилища; если бы не жатвы, которых желтые полосы сливаются с желтизною песков, и подобно им отражают дрожащий блеск солнца — можно подумать, смотря на одичалость [6] Троянской степи, что накануне только снялся истребительный стан греков, или что следы десятилетней борьбы сделались вечны, как эпопея ее воспевшая.

Была пора первой жатвы; но вместо живой Шиллеровской картины сельского праздника, цветущего жизнью, веселием и здравием, мы видели только бледные и тощие фигуры хлебопашцев, измученных. от лихорадок и болотных испарений этих берегов. Никакая песня не одушевляла полевых работ: местами, как боги-термы древнего Рима, торчали на высоких шестах белые скелеты лошадей, для разграничения огородов и пашен и для удаления птиц; дайте им косу и они примут какое-то отвратительное сходство с изображением смерти, остановившейся полюбоваться своею жатвою на Троянском поле.

Многочисленные стаи аистов гуляли по полям и по болотам; они хотя и потеряли свои алтари, в древнем Египте, но и теперь пользуются во всей Турции неприкосновенностью, как благодетельные истребители болотных гадин, и так привыкли к человеку, что иногда целыми стадами сопровождали наш караван. [7]

После трехчасовой езды по Троянской степи мы придержались к морскому берегу, и поднявшись по скату гористого пояса Геллеспонта, увидели наконец его голубую полосу, которая сладострастно изгибалась и лилась среди живописных берегов. Тропинка, которую мы следовали, то с трудом ползала на прибережный холм, то спускалась к ласковым волнам Геллеспонта, и тогда они выбрасывали в нее, вместе со свежими брызгами, раковины морского дна.

Чрез каждые две или три версты мы находили фонтаны; по всем направлениям Турции основаны фонтаны благочестивыми Мусульманами, для утоления жажды пушника, и для необходимого совершения обрядов омовений, предписанных кораном. Эти Фонтаны служат путешественнику первым и единственным приветом восточного гостеприимства; часто не найдете приюта и пищи; ветхий развалившийся караван-сарай не защитит вас от сырости ночи; но при зное дня вы освежитесь чистою струей фонтана, и благословите память строителя. В каждом месте, где были турки, остались памятники постоянной, [8] набожной их заботливости о воде; вода и воздух, по их понятиям, вещи священные, которыми Создатель позволил человеку пользоваться без трудов; и потому по их законам вода не может быть собственностью; ее продажа непозволительна, и всякий процессе о воде считается преступным (Это только в законах; (см. Мураджа Охсона code religieux). В Пере при большой засухе бутылка воды продается по гривне). У турок есть и мифология вод; каждый ключ, каждый ручей имеет своего ангела-хранителя, но это не нимфы и не наяды, а духи зловредные, которые в вечерний час стерегут путника, и иногда жестоко над ним подшучивают.

Около вечера проехали мы по развалившейся плотине другую реку поэтической древности—некогда славного, ныне болотного Родиуса, омывающего стены крепости Чана-Кале. В этой крепости имеет свое местопребывание трехбунчужный Паша Дарданелл; мы застали его на террасе, перед киоском, в кругу офицеров и слуг. Быль час вечернего кейфа; светлая панорама Геллеспонта открывалась спокойному кругу мусульмане, и усталое солнце [9] играло светом и тенью Европейского берега, которого далекие горы полупрозрачной драпировкой одевали горизонт.

Мы были предуведомлены, что Дарданельский паша принадлежит к числу мусульманских староверов, и потому не удивились, что он не привстал нам; по его мнению было бы величайшим нечестием, чтобы последний из правоверных привстал пред лучшим из гяуров; он удостоил нас важным хошь гельди, сефа гелди, добро пожаловать; и когда мы уселись и нам подали трехаршинные жасминные чубуки, он спросил у каждого из нас о состоянии нашего кейфа — Кефенезеим эфендим, на что мы по турецкому обычаю отвечали приложением правой руки к устам и ко лбу. Паша не сказал нам приветствия мира — алейкюм селам, потому что строгие магометане только между собою употребляют это приветствие. По магометанскому преданию в тот день, когда Пророк в первый раз имел свидание с архангелом Израфиль, при возвращении его во всю дорогу, от горы Гира до его дома, в воздухе раздавались восклицания: приветствие мира тебе, о Пророк Аллаха; первые слова [10] этого приветствия приняты всеми магометанскими народами.

Мы поздравили пашу с счастливым окончанием междоусобной брани Мусульмане, которая прокочевала от Египта и Акры в соседство Дарданельского паши. Паша, как глубокомысленный мусульманский политик, владея наукою Востока оканчивать общими местами разговоры, в коих опасается уронить свою важность или лишнее слово, повторил несколько раз машаллах, иншаллах, аллах-керим, аллаха-манет, и тому подобные фразы, который заставили нас заключить, что слово Аллах служит основанием турецкого языка, как goddem английского, по мнению Фигаро; он кончил цитатой из Корана о предопределении; все его богословское красноречие лилось отрывисто и медленно; паша ронял свои умные слова как менялы роняют голландские червонцы, и вместе с речами из уст его вылетали облака дыма.

Было бы неучтиво ожидать второй трубки у такого важного лица, каков в Турции Паша, имеющий знаком своего сана три [11] лошадинпые хвоста (Читатель вспомнить, что бунчуки, по коим различаются чины пашей, суть не иное что, как лошадиные хвоста; всякий паша имеет один, два или три хвоста, называемые в Турции туи, и носимые пред ним в парадах); чтобы не прослыть невеждами в мусульманском этикете, мы раскланялись, получив позволение осмотреть батареи Чана-кале. В это время с минарета муэзым гнусливым припевом звал правоверных к молитве; был час вечера, и Аллах прислонился к своему любимому, народу, чтобы принять его моления.

Мы остановились на ближней батарее, полюбоваться зрелищем молитвы сорока офицеров на террасе паши. После омовения каждый из них стоял несколько минут в благочестивом спокойствии, и произносил молитвы, то заткнув уши руками, то сложив руки ниже груди; потом потуплял взоры в землю и наклонял голову, потом становился на колени и дважды простирался лицом к земле. При окончании молитвы, еще сидя на коленах мусульманин приветствует по обе стороны ангела жизни Накир и ангела смерти Мукир, которые стоят для принятия его молитвы, и освобождают его от труда [12] подпять глаза к небу; это совершенно в духе религии, которой самые надежды состоят в грубой чувственности.

Религиозная пантомима мусульман делается важно и медленно; имам стоит по средине, кругом его правоверные следуют его спокойным движениям, и при земных поклонах соблюдают, как советует Магомет в Коране, «не спешить и не быть подобными петухам, клюющим ячменные зерна». Величайшей опасностью считается также зевнуть во время молитвы: злой дух мог бы воспользоваться этим и вкрасться во внутренность правоверного; а в земных поклонах необходимо должно коснуться земли лбом, носом и устами, и потому большие носы, препятствующие исполнению сего обряда, составляют в Турции особенную ересь.

Магометанская религия сохранила в своих обрядах древнюю патриархальную простоту; вы невольно благоговеете при виде целого народонаселения, внимательного призыву неба среди заботь и трудов жизни и в час отдыха или увеселения, и приносящего вместе, как одно семейство, дань своей молитвы Творцу. [13]

Но вот что думают магометане о пяти своих ежедневных молитвах; Магомет в одном из путешествий своих по небесам на чудной кобылице Эль-бокар, проехавши первое небо, в котором встретил его Адам с приветствием: Селам-Алейкюм, величайший из пророков! и еще шесть небес, в коих увидел благословенного Исса (Иисуса Христа) (Известно что Магомет признает пророком нашего Спасителя и предвещает второе его пришествие. Вообще магометанские законники отзываются с особым благоговением о Нем, веруют в восшествии Его на небо, но не веруют в Его страдания и в смерть, в даже упрекают нас в вашем веровании, чтобы Бог допустил страдания своего пророка. Многие дервиши извлекают из Евангелия предметы назидательных речей, коими открываются религиозные их обряды в теккие. Достойно примечания что в 1526 году Христианская Религия была публично защищаема в заседании Дивана улемою Кабиз-Эфендием, который выставлял все ошибки и противоречия Корана, и доказывал, что истинное правоверие Исламизм находится в Евангельском законе. Ему был позволен богословский диспут с двумя казаскерами. Казаскеры пришедшие в замешательство от его доводов, вместо ответа кричали, что его следовало предать смерти; визирь заметил им, что они не были в состоянии уличить его в отступничестве, и на другой день по повелению султана сам муфти доказывал все беспрекословными цитатами из Корана, и увещевал Эфендия обратиться в веру в Коран; но он остался твердым, и пред дверьми Дивана был казнен как отступник. (См. Охсон, Tableau general de l'Empire Ottoman.)

Строгие мусульмане не почитают обращение евреев в магометанскую веру искренним, ибо для этого нужно чтобы они предварительно веровали в Иисуса Христа.), Юсуфа (Иосифа), Хануха (Еноха), Аарона, Моисея и Авраама, вступил наконец [14] в тот свод небесный, в коем растилаются ветвями величественного древа туба; один плод этого древа может насытить все земное поколение; здесь пребывание духов; каждый день семь тысяч ангелов приходят в это небо петь хвалы Аллаху, и однажды сменившись, уже во всю вечность они не дождутся своей очереди, чтобы вновь вступить в эти светлые храмины. За тем Магомет въехал в изумрудное жилище Аллаха, и получил повеление, чтобы правоверные творили ему пять десять молитв в день. Магомет задумавшись ехал обратно с этим строгим повелением; в шестом небе Моисей осведомился о его кейфе, и узнав причину его задумчивости, сказал ему: видно разгневанным застал ты Аллаха; возвратись, упроси что бы это число молитв было уменьшено. Магомет [15] доложил Аллаху, что смертным тяжело будет творить пятьдесят молитв; Аллах спустил десять, и постепенно убавляя в пять поездок к нему Магомета, определил наконец пять ежедневных молитв. За то, правоверные не должны пропускать ни одной из них, и если, болезнь или другие обстоятельства воспрепятствуют их исполнению, то непременно должны они потом отплатить Аллаху оставшийся за ними долг.

О нашей молитве магометане имеют самые невыгодные понятия; Охсон приводит следующий любопытный случай из Багдадских летописей: при Абд-Уллахе III была засуха; трижды халиф со всеми мусульманами выходил из города молить Аллаха да ниспошлет на землю дождь; Аллах не внял его молитвам; тогда Халиф велел чтобы все подданные не-мусульмане совершили молебствия; в тот же день небо ниспослало им обильный дождь. Халиф удивленный созвал улемов и требовал у них объяснения этого руда. Никто не был в состоянии отвечать, и сомнения поколебали веру Наместника Пророка. Но один старец, «благочестивый и мудрый, [16] вдохновенный небом», как говорит летописец, растолковал халифу, что Аллах так любит мусульман, свой избранный народе, их молитвы ему так приятны, что иногда нарочно отлагаешь их исполнение, чтобы заставить их повторить; напротив того, он так ненавидит гяуров, их молитвы ему так несносны, что он спешит исполнить их требования, чтобы они перестали докучать.

В сопровождении нашего консула и турецкого артиллериста мы осматривали батареи Чана-Кале, и любовались чудовищными размерами бронзовых орудий, покрытых арабесками и надписями из Корана. Они лежат недвижные, может быть со времен взятия Константинополя. Батареи во многих местах обветшали, и каждый паша Дарданелл, не заботясь об их возобновлении, старался только выбелить их извивистые зубчатые стены, как будто бы для того только они улеглись змеями вдоль пролива, чтобы служить ему проспективной декорацией.

Еще в полдень фрегат княгиня Ловичь успел при слабом дуновении от юго-запада войти в пролив, и бросил якорь под [17] европейским берегом. Мы решились возвратиться на фрегате, в надежде попутного ветра; в Чана-Кале узнали мы, что дорога в Константинополь была театром разбоев; в это время возвращались из Малой Азии разбитые полки Султанской армии, а в Турции народ не знаешь разницы между нашествием неприятелей или своих. В Чана-Кале после паши и батарей ничего не оставалось нам видеть; если бы нам вздумалось справишься о древней Дардании, прародительнице всемирной столицы, отечестве Анхиза и Энея, городке, который, по словам Страбона, долго скитался с места на место, и без вести пропал в окрестностях, завещав свое имя Дарданеллам—наш археологический вопрос возбудил бы только улыбку сожаления к бесплодному любопытству путешественников на бесстрашном лице Дарданельского паши. С жителями Чана-Кале не стоило знакомиться покороче; первую роль между ними играют евреи, которые по своему языковедению занимают разные должности при консульствах, и иногда служат представителями европейских держав. Не помню где-то читал я, что Трояне при [18] нашествии греков отправили посольство в Иудею просить помощи, и евреи послали им наемное войско; может быть на этом старом союзе с владельцами страны основывают Дарданельские евреи свои важные привилегии.

Летние ночи юга спускаются поспешно, почти без сумерек; едва потухнет закат солнца, и темнота подвигается с Востока, как на театре декорация ночи. Горизонт не представляет этой долгой поэтической игры света с мраком, которая предшествует ночам Севера кокетным и нерешительным, как северные красавицы. Когда мы были на фрегате крупные звезды уже горели на темном небе, и горы Фракии и Малой Азии сомнительными силуэтами очертили наш горизонт; облака спустились на ночлег на них вершины, как запоздалые пушники, и первый огонек пастуха, засветившиеся на поэтической Иде, напомнил мне того пастуха этих гор, которого богини выбрали судьей красоты.

Если днем вас утомляет вид сухой, однообразной степи, на коей случайно замечен путешественниками холм, как могильный памятнике на том месте, где была Троя — ubi [19] Ilion fufl— за то ночью великие явления Илиады предстанут вам стройным сновидением; ибо Троя, есть первое эпическое сновидение древнего мира. Этот широкий амфитеатр, на оконечности азиатского материка, в виду Европы, был будто приготовлен Провидением для того, чтобы вся Греция, с своими беспокойными племенами, с патриархальными царями в с целым Олимпом, пришла вылить первое буйство кипучей молодости на лоне старой Азии, и сохранила потом одни светлые воспоминания, слитые в эпопею вечного ее слепца, как в скрижаль героических веков человечества.

И когда Гомер новой Европы, мистический рапсоде индо-германских племен, созидая эпопею христианского мира, бросил основания ее в глубину языческого ада, и воздвиг готическую вершину до недоступных высот католического рая, он избрал Троянскую Иду, чтобы в лице старца, стоящего на ее вершине с очами вперенными в Рим, представить древний мир, присутствующий при божественной комедии новых веков (Dentro dal monte sta dritto un grand veglio и проч.). [20]

Два гения, Гомер и Данте, певцы первых юношеских дней древнего и нового миров, встречаются на вершине этой горы, которая десять лет была Олимпом скитавшихся племен Эллады. Но в Греции всякий пейзаж, ознаменованный древней музою, сохранил какие-то невыразимые следы своей поэзии, и эти следы отрадно проглядывают сквозь кору варварства, как полигоны пеласгических акрополисов под бойницами венецианских цитаделей. Ее долины, ее заливы, цепи ее гор расположены классическими формами амфитеатров и стадий, и Элленическая жизнь впилась навсегда в сладострастные изгибы почвы, и порою видимый на горизонте одинокий портик распавшегося храма, таинственный хранитель мыслей и религии древнего народа, заменяет вам утраченные прелести искусства и праздничную жизнь племен его воздвигших. В Троянской долине видны только обширные размеры той эпопеи, которой служила она театром; она, как кладбище, сберегла одни воспоминания и гробы Гомеровых героев над Геллеспонтом.

ГЛАВА II.

Плавание по Геллеспонту. — Замечание англичанина. — Дорога завоеваний. — Музей и Байрон. — Оргии и ослы Лампсака. — Каталаны и подвиги женщин. — Аргонавты. — Гробница Ганнибала. — Селиврея. — Первый вид Константинополя и пристань мертвецов. — Башня сераскира. — Сераль и кипарисы. — Босфор. — Румелихисары. — Ночная казнь.

На рассвете мы снялись, в с попутным ветром поплыли между Дарданельских крепостей. Два берега местами сводятся довольно близко, и эта заставило одного англичанина сказать, что Геллеспонт в том смысле назван у Гомера широким, в котором дамы, говоря о вечности, подразумевают шесть недель. Европа с Азией сошлись здесь так близко, для того чтобы от времени до времени перебрасывать чрез пролив враждующие волны своих народов. То персы оковывают свободный Геллеспонт, и воспевая гимны солнцу идут на Европу; то Греция с своим двадцатилетним героем переплывает его на кораблях, чтобы представить в хаос древнего мира быстрый метеор Всемирной монархии; то орлы Рима его перелетают, чтобы [22] разгромить Понтийского героя. Потом наступает другая эпоха: короли и императоры Запада нашивают на свой мантии алый крест, и с целыми народами идут по трудному пути в Палестину, на завоевание гроба, как всякий христианин, по примеру Спасителя, неся свой крест, идет ко гробу по утомительной тропинка жизни. И на том месте где волны Геллеспонта приветствовали воинов Христа, спустя два века фанатическое племя с мечем и с Кораном переходит впервые пролив, чтобы стереть с Европы одинокий, обветшалый след древнего мира, и водрузить полумесяц над столицей христианства (Фредерик Барбарусса в третьем Крестовом походе прошел Геллеспонт между Галлиполи и Лампсаком со всем своим войском. Потом Солиман, сын султана Орхана с восьмидесятые воинами в темную ночь, как тать, пристал к Сестосу; это был первый шаг завоевателей на Европейский материк, на том самом месте где был построен мост Ксеркса.).

Но среди этих кровавых воспоминаний сияет над Геллеспонтом неугасимый луч воспоминаний поэтических. Звучный, пролив древнего Абидоса еще оплакивает любовь и смерть [23] злополучного Леанидра (Музей). На одичалом берегу, где плющь обвивает бледную развалину, праздновались игры Венеры и Адониса, и на этих играх родилась страсть Леандра к Венериной жрице. Сладострастные ночи Геллеспонта были свидетельницами их любовных восторгов, в факеле зажигался на этом берегу, как звезда любви путеводительница смелого пловца. После той бурной ночи, которая завистлива потушила факел влюбленной жрицы — она встревоженная увидела на рассвете тело своего друга, принесенное привычными волнами к ее башне. Геро бросилась в волны, чтобы разделить с ним последнее ложе любви в смерти.

Вот предание, родившее одно из самых нежных творений древней музы. В поэме Музея любовь выражена со всем чувством антологического века поэзии; она дышит тем избытком страсти, в котором излились последнее вздохи жизни древнего мира, когда поблекли все его величия, когда усталый человек, как бы в предчувствии рокового потока, долженствовавшего разрушить стройное [24] здание стольких веков, поспешно допивал последние капли из чаши наслаждений, и оставил нам одни отрывистые отголоски своей поэзии.

Байрон создал на этих берегах другую мечту; и это поэтическое выражение, нашего века поставлено подле светлых картин древности, так как на берегу Геллеспонта растут вместе кипарис и томный мирт, эмблемами суровых дел и сладострастной неги.

И как живо, как поэтически отражаются в этих двух поэмах эпохи их породившие; в одной спокойное сладострастье древности, одетое роскошными образами мифологии, в другой буйное сладострастье Востока, очерченное кровно. Одна оканчивается плачем Нимф, когда молодая жрица тонет в волнах, другая— пистолетным выстрелом.

Поворотив при одном из изгибов Геллеспонта, мы, с усиливавшимся южным ветром, прошли между двумя последними его городами. Галлиполи и Лампсак сидят на двух материках при устьях Мраморного моря. Любовные воспоминания Абидоса невольно были заменены в моем воображении грубыми оргиями [25] древнего Лампсака; он и теперь тонет в богатом прозябании садов, напоминающих любимое божество его жителей, цинического Приапа в его ослов..... Как бы для противоположности, Галлиполи пользуется всеобщим уважением правоверных, по находящимся в нем гробницам дервишей-святош. Но и Галлиполи имеет свои романтические воспоминания; он служил место пребыванием Каталан, когда эти искатели приключении пришли от Запада защищать и грабить Восточную империю. Подобно нордманам северных морей, соединяя пылкое, беспокойное геройство и рыцарскую честь с жаждою грабежа и с неугомонной склонностью к разбою, они выбрали Галлиполи гнездом своим, и как хищные орлы вылетали отселе на Фракию, на Малую Азию и на Грецию. Однажды в крепости оставалось только двести воинов с семействами товарищей. Генуэзский адмирал Дория замыслил тогда овладеть ею, чтобы избавить империю от беспокойных гостей; а Генуя называла тогда империю своим садом. Кашаланки вооружились, и как львицы дрались на бастионах, и покрыли стыдом храброго [26] Дория; а мужья их нашли потом, что рубцы придают особенную прелесть женскому лицу (Это с большими подробностями описано у Муншамера, историка Калтланов; он сам начальствовал женским гарнизоном.).

Герои и героини отправлялись в те времена на Восток искать приключений и драться, так как теперь мирные путешественники идут смотреть на чудеса Востока, и искать других приключений.

Два дня плавали мы в Мраморном море, более придерживаясь азиатского берега, по следам того корабля, на коем Колумб древности вел первых рыцарей предприимчивой Греции к неизвестным им берегам. Золото Колхиды манило их тогда, как золото Перу манило испанцев. Бедные селения заменили города упоминаемые в плавании аргонавтов, и ознаменованные кулачным их боем в разными проказами. Но все эти предания и рассказы старины одеваются новою жизнию, когда случайно увидите на берегу городок, и при вопросе вашем лоцман ответит классическим именем древности, не подозревая того, что оно возбуждает в вас какое-нибудь [27] потерянное воспоминание уроков, затверженных в детстве.

На азиатском берегу укрылся в глубине своего залива за громадою Мраморного острова, тот город, в котором одержала первое торжество религия Христа, в котором вдохновенный сонм Святителей завещал ликующей церкви ее вечный символ.

Около вечера открылись на горизонте нашем холмы и минареты Стамбула. Свежее дыхание мусульманских зефиров Босфора заставило нас чертить бесполезные галсы. Приближаясь то к Европе, то к Азии, мы при всяком повороте находили на берегах какой-нибудь городок, и вспоминали заблудшее его имя в истории. Берега Мраморного моря были усеяны городами, это целая область предместий всемирной столицы. Сим берегам завещал и великий Аннибал свою гробницу, вдалеке от враждебного Рима; его не тревожило предчувствие, что здесь воцарится новый императорский город с торжествующими орлами, со всеми своими величиями, что сюда склонит к успокоению главу исполин всемирной империи соскучивший в Италии, что столица мира, [28] нося в себе зародыш неисцелимого недуга, перейдет к этим берегам, чтоб почерпнуть в живительном воздухе Босфора жизненные силы, и влачить болезненное существование целое тысячелетие.

Селиврея, городок европейского берега, разделил несколько времени с Константинополем славу, быть столицей империи, когда эта столица была уже вдова всемирного царства, вдова сохраняющая только грустное воспоминание своих торжеств, и как тень исчезала пред полумесяцем.

На рассвете мы штилевали между предместьем Св. Стефана и Скутарским кладбищем. С какой стороны вы ни войдете в мусульманский город можете быть уверены, что дорога вата лежит между кладбищ; пристань предместья названа пристанью мертвецов; от нее ежедневно гробы правоверных переплывают море к берегам успокоения; к материку Азии, где пребывают все мусульманские святыни, и благочестивые города Мекка и Медина. Светлый Босфор здесь представляет картину Ахерона; есть и особенные лодки для [29] мертвецев, и старики Хароны также взимают с них свой обол.

Утреннее дыхание Босфора шутило одну за другою последние звезды, и осторожно снимало с гор дымчатое покрывало тумана. Мечети венчающие холмы города оделись первыми лучами восходящего солнца, но местами еще лежал сомнительный полусвет, как ленивое облако над утренними снами и утреннею негою Стамбула.

Между широкими куполами и тонкими минаретами Константинопольских мечетей поднимается тяжелая башня Сераскира; массивная, оловянная, коническая крыша надета на ней, как дервишская шапка. Это памятник последнего великого переворота турецкой империи; башня Сераскира построена после истребления янычар, и она первая приветствует взоры путешественника над столицею Махмуда, отражая новую ее физиономию, так как купол Святого Петра над католическим Римом, как готические шпицы над германскими городами, как золотой шпиц северной столицы над гробом северного Великана.

Несколько часов мертвое безветрие держало [30] фрегат неподвижным пред входом в Босфоре. Необъятная картина Константинополя с его цветущими предместьями, единственное и самое величественное в мире зрелище, было раскинуто пред нами, освещенное праздничным блеском июльского дня. Широкий полуостров выдается в море, обтянутый каменным поясом древних стен. Босфор и Мраморное море смиренно омывают эти стены; воздушные сады с высоты террас смотрятся в прозрачную воду, и промеж темной зелени кипарисов выглядывает золоченная кровля и непроницаемая решетка. Несколько зданий, то тяжелых и раздавленных под свинцовыми куполами; то стройных и легких и фантастически разнообразных, сбежались в группу чтобы очаровать взор.

— Это Сераль; его кипарисы не бросают своей грустной тени на кладбище; они как стражи ревниво закрывают под неувядающею зеленью игры и шалости серальских затворниц, коих жизнь укрылась в тени, как во гробе. Смотря с этой стороны на дворец Султанов, который занимает [31] пространство целого города (На месте занимаемом серальскими зданиями была древняя Византия: на противолежащем берегу Азии незначащее селение Кадикьои заменило древний Халкидон. О первоначальном основании Византии древние рассказывали, что Дельфийский оракул посоветовал Лакедемонским переселенцам основать новый город насупротив слепцов. Этого долго не могли понять; наконец пошли отыскивать городе слепцов; пришедши к устьям Босфора, и пораженные выгодами местоположения европейского берега, растолковали, что Пифонисса назвала слепцами халкидонян, за то что предпочли азиатский берег.), и в котором живут несколько тысяч невольников, невольниц, стражей и придворных, вы подумаете, что в нем нет живого существа, или что в нем все уснуло, как в заколдованных дворцах арабских сказок; султан Махмуд соскучился в неге этого эдема; его любимое местопребывание в новопостроенном дворце на азиатском берегу и в босфорских предместьях; может быть ему тяжки воспоминания юности, проведенной здесь в заточении....

Местоположение сераля превосходить всякое описание; с одной стороны взоры утопают в горизонте Мраморного моря, и его беспредельность внушает чувство отрадного успокоения, которое как капля росы освежает душу. Потом группа Княжеских островов [32] и азиатский берег — эта цепь широких, цветущих холмов, предместий, долин и садов, переносит взоры в Босфор, кипучий жизнью, с его легкими гондолами, со стаями чаек, с мирными дельфинами, которые следуют за кораблем из Черного моря, с султанским флотом, с дворцами, и с кладбищами и с террасами садов; потом залив составляющий Константинопольский порт и названный золотым рогом, представляет глубокую перспективу многих тысяч домов и кораблей, по коей усталый взор бежит до мирного предместья Эюб, и над которою возвышаются холмы Стамбула в Перы и громады мечетей. Среди этих чудесь Константинополя, в центре амфитеатра составленного из Европы и Азии, небольшие здания сераля, перемеженные садами, производят самый живописный эффект. Никакая архитектура не могла бы лучше согласоваться с магической гармонией столь разнородных видов; и если бы огромный дворец стоял на этом месте, его масса казалась бы мелкою и ничтожною, он бы терялся в хаосе пейзажей.................... В начале прошлого века французТурнефор хотел, чтобы [33] серальские здания были разрушены до основания, в выстроился бы на этом месте дворец во вкусе Лувра.

Около полудня подул свежий ветерок; наш фрегате прошел пред султанским флотом с громом салютов; несколько раз ветер изменял ему в извивистом проливе, в лавируя в его узкости, легко накренившись, он грациозно летел под полными парусами к домам предместий, и при быстрых поворотах едва не задевал бушпиртом легких домов и киосок, в коих османлы, сидя на мягких диванах, курили свои вечные трубки и освежались дыханием Босфора.

Есть дома построенные над самым морем; брызги волн влетают в отворенные окна; занавесь надувается от ветра, как парус, и при порывах бури нередко шаткое деревянное здание трещит и гнется как корабль.

Пред вечером мы бросили якорь у замка Румели-Иссар, построенного на европейском берегу, против азиатского замка Анатоли-Иссар. Он сидит падь пленным Босфором, как каменная печать завоевателя. Каждая из [34] пяти башен соответствует одной из букв его ужасного имени. Он построен Магометом II не задолго до взятия Константинополя, когда империя Константинов заключалась вся в стенах столицы. Рассказывают о его построении старую басню Дидоны с кожею быка (Кантемир. Кн. 3., Гл. I); но Магомет не нуждался тогда в позволении греческого императора, чтобы строиться на его земле. Румели-Иссар памятен тем, что сам султан и все вельможи работали при его постройке, а поселян, которые не были довольно усердны в работе, иди падали изнеможенные, застраивали в основаниях. Европейцы назвали его потом замком забвения, потому что в нем содержались в вечном заточении преступники.

Каикчи (гребцы константинопольских кайков) турок, который вез меня в тот вечер с фрегата в Буюкдере, об этом ничего не знал; но он с особенным ужасом показывал мне низкие ворота у моря, из которых в одну ночь выбросили в море несколько тысяч янычар; их уверили, [35] что они помилованы, что каики их ожидают для перевоза в Азию; узкий коридор под крепостной стеною ведет к этому выходу, и по мере того как они нагнувшись выходили, палачи их хватали, душили и бросали в Босфор.

Подобными воспоминаниями изобилует Константинополь; среди восторгов возбуждаемых роскошной природой Босфора, они обдают вас холодом.

ГЛАВА III

Отправление русского флота и войска из Босфора. — Дела Ибрагима и Мехмед-Али. — Рекруты и верблюды. — Памятник нашего лагеря. — Праздник, бал и рассказы. — Встреча с Махмудом. — Перемены в его наружности. — Александр Грозный. — Его взгляд. — Костюм. — Этикет плащей. — Успехи моды. — Наследник Махмуда. — Просьбы. — Речь имама. — Дочери Махмуда. — Разлука с супругами. — Судьба османова племени. — Решётка. — Султанское стремя. — Воспитание и юность Махмуда. — Селим. — Мустафа. — Мустафа-Байрактар. — Первое утро. — Кровопролития и пожар. — Твёрдость султана. — Чудесные предания.

За несколько дней до нашего прибытия в Босфор Черноморский флот поплыл обратно к берегам России, вместе с войском, которое было расположено лагерем в долине азиатского берега Хункяр-Скелеси (Или Султаниэ-скелеси, пристань Султана.). Воля императора исполнилась; благородная, великодушная цель была достигнута в глазах изумленной Европы; мир водворился в соседнем государстве, и древняя династия Османа удержала свои нрава. [37]

Африканский полководец, победитель веггабитов и бич Пелопонеза, смирился пред орлами Севера; одной Африке были незнакомы эти орлы, которые недавно обтекли всю Европу, и влетели в сердце старой Азии. Смуглые полки потомков Сезостриса, которым приснился сои его баснословных походов, пробыв несколько времени в бездействии после Иконийской битвы, отступили, наконец за черту сирийского Пашалыка, дарованного по новым договорам Мехмед-Алию, и возвратились в свои знойные степи рассказывать седому Нилу о чудесном появлении неведомых им сил на защиту Византии.

Так кончилась эта война, прозванная войною инвалидов; с одной стороны народ состарившийся в славе сделался рекрутом в своей регулярной обмундировке, с другой—честолюбивый полководец задумал опрокинуть Оттоманский колосс, солдатами, которых, по свидетельству очевидца, привязывали десятками к хвосту верблюда, чтобы буксировать на поводы. И всю эту суматоху Востока кончила русская дивизия с небольшим отрядом казаков и с Черноморским флотом; [38] египетская конница не прискакала растоптать прекрасные берега, покровительствуемые нашим силами.

Я поспешил к тому месту, которое недавно было занято лагерем; будущая весна набросит свою зеленую мантию на пыльный след казака. Это одна из лучших долин Босфора; свежая речка Токат бежит по ней среди каштановых дерев и платанов; она называлась Босфорским Нимфеем, в ту эпоху, когда нимфы Босфора были не мусульманки. При ней расположилось лагерем Крестовое войско Людовика VII; промышленники столицы открыли пред лагерем свои лавки, и были ограблен крестоносцами (Michaud.). Эти воспоминания теперь оживляются свежими воспоминаниями другого христианского лагеря и других воинов, которые впрочем никого не ограбили. При крестоносцах стоял здесь какой-то памятник, названный золотой колонной; огромный отломок гранита поставлен теперь на высоком холме памятником нашего войска.

Граф Орлов дал праздник пред [39] отправлением русских в возвратный путь, праздник, какого еще не видали берега Босфора, в котором Европа и Азия соединили блеск своих огней, и эхо двух миров согласно разливало в пятидесяти роскошных долинах Босфора гром русской артиллерии и русское торжественное ура! Блистательный поход, увенчанный полным успехом, достойно заключился подобным празднеством. Несколько дней прошло, и Буюкдерский праздник принимал уже в рассказах простого народа тот колорит, которым одеваются на Востоке, в стране чудес и волшебников, предания старины и воспоминания о дворе халифов.

Это был первый европейский праздник, в котором присутствовал халиф Востока; султан Махмуд около полуночи прибыл в Буюкдере на своем пароходе, и был зрителем, и изъявил свое удовольствие нашим генералам и посланнику. Недавно видели его в азиатском лагере, где он делал смотр двум союзным войскам, и слушал рапорты русских гренадер, и приветствовал по-русски их стройные ряды.

С 1826 года образ жизни этого [40] необыкновенного человека совершенно переменился; одетый просто, европейским офицером, он столько же занят своими полками, сколько его предшественники занимались гаремами; и в деятельном порыве своих преобразований, он более имеешь движения в несколько дней, нежели многие из них во все свое царствование. Самая его физиономия значительно изменилась; лице его прежде было покрыто болезненною бледностью — цветом гаремов; а окружавшая его пышность сераля еще более увеличивала природную его суровость. В мое последнее пребывание в Константинополе я не мог надивиться найденным мною переменам в нем. Первый раз случайно я встретил султана в одном из предместий, в Бестиктате, на набережной; он выходил от султанши, любимой сестры. Сперва я его не узнал, однако ж успел во время остановиться и поклониться ему; на поклоны европейцев и своих подданных он обыкновенно отвечает ласковым взглядом и улыбкой, но головою даже не кивает. Теперь лице его приняло легкий колорит лагерной жизни; его выражение сделалось живо и проницательно; но его взгляд [41] неподвижно и тяжело падает на вас, и в нем таится что-то, напоминающее судьбу янычар. Царедворцы называют его Александром Грозным (Грозный в Турции имеет то же значение какое имело в России в старину.); один его взгляд остановил бы, словно каменная стена, сто тысяч яджуджи (яджуджи и маджуджи, или готи и магоги, баснословные народы, от нашествий коих, по мнению восточных, Александр Македонский построил стену. Это выражение турецкого историографа.). Его огромный фес, на коем рассылалась шелковая кисть, спускается до самых бровей, и придает лицу его еще более мрачности. Он теперь носит бороду весьма коротко остриженную; она совершенно черна; подозревают что он ее красит, чтобы сделать свою физиономию более мужественной; он роста среднего, но плечист и хорошо сложен; говорят, что он весьма здорового сложения, и ненавидит медицину и медиков. Он гораздо красивее на лошади, и с того времени как принял новый костюм и ездит на европейском седле, он легко и свободно на арабском жеребце скачет пред фронтом. [42] Султан одевается с большим вкусом, и на нем может понравиться введенный им костюм, который нередко плачет, по выражению Монтеня, на важных османлы. Особенной изящностью отличается его французский сапог и золотая шпора. Долго не хотел он при европейском своем костюме надеть перчатки, наконец и перчатки вошли в число нововведений. Редко можно его видеть без плаща, как и всех знатных людей в Турции. Турки так много издевались над узкой одеждою европейцев, человек казался им так мелок, так непристоен в немецком платье, что и теперь они все как-то совестятся показываться в куртках и в казакинах, особенно пред народом, и чтобы не потерять своей важности, накидывают легкие круглые плащи ярких цветов на свой новый костюм. Прежний этикет требовал, чтобы к важным людям и вообще к высшим являться всегда в дорожном плаще, бенише. Когда даже были церемониальные аудиенции европейских посольств, при выходе из залы надевали на Посланников и на всю свиту почетные кафтаны, как бы из сострадания к их наготе. В [43] этих аудиенциях европейцы не имели даже обычая снимать шляпы; было бы весьма неучтиво сидеть с открытою головою, как будто в бане, в присутствии такого важного лица, каков например великий визирь.

Теперь любопытнее всего следить в Константинополе каким образом пересиливаются по немногу эти старые, наследственные понятия турок. Мода начала борьбу свою с ними; доведет ли она и турок до того, чтобы, подобно европейцам, каждое поколение не могло без смеха смотреть на костюмы своих отцов?.....Говорят, что это необходимо для образования и для успехов гражданственности.

Подобны я мысли невольно навещают вас, когда видите пред собою великого халифа, о пышности и восточном великолепии коего столько наслышались с детства, когда его видите в наряде, в котором он более похоже на казацкого офицера, нежели на Оттоманского падишаха. Черный восьми-весельный каик без всяких украшений ожидал султана у пристани; гребцы были греки, в легкой одежде босфорских моряков. Он быстро прорезал Босфор до нового дворца на [44] азиатском берегу в Беглербе, где теперь любимое его местопребывание.

Я вспомнил еще недавние годы, когда двадцать пышных гондол горели как жар на волнах Богаза (Пролива), и мчали султана с его двором из Сераля в предместья или в мечеть. Двадцать шесть бостанджи (Так назывался корпус внутренней стражи сераля; бостанджи собственно значит хранители огородов.) гребли золоченными веслами на золоченном Качамба; под алым балдахином сидел повелитель правоверных, и пред ним на коленах рабы и придворные. Бостанджи-Баши, мрачный исполнитель тайных казней, управлял рулем; впереди ехал серальский сановник Девленд-Ага, и с благоговением держа в руках богатую чалму, наклонял ее по обе стороны, в знак султанских приветствий народу; за Качамбою летела легкая султанская гондола, которая от остроконечной формы своей получила название Кирлангич, ласточка, и которая должна была везти султана обратно в Сераль. Батареи адмиралтейства, батареи Сераля гремели, и регулярные артиллеристы топчи, выстроенные пред [45] красивыми казармами Топханы, стройно и мерно кланялись до земли своему Падишаху. Теперь только по пятницам, когда султан едет в мечеть, его окружает некоторая пышность, впрочем весьма изменившая свой восточный характере.

Он с каждым годом уменьшает придворные чины прежнего многосложного перемотала его Двора, в коем соединились обычаи татарских ханов с бесконечным этикетом византийцев: тот должен быль несши чалму и кланяться народу, другой серебряный кувшин с водою для утоления жажды султана, другой подножие на которое становился он садясь на лошадь, другой сыпать пред ним народу горсти монеты; строй мрачных усачей чауш окружал его, и когда слезал он с коня, они хором кричали: да сохранит Аллах падишаха, нашего господина, что так верно напоминает полихронисон, провозглашаемый телохранителями цезарей.

В первых числах июля праздновал Сераль переводе из одного класса учения в другой султанского наследника Абдул-Хамида. Я был с толпою народа у мечети Махмудиэ, [46] в которую султан повел в этот день своего сына. Первый раз показывался публично народу молодой принц, коему совершилось тогда десять лете. Гвардейские полки были выстроены с обеих стороне улицы; шахзаде (Сын шаха; так именуются дети султанов.) в костюме регулярного офицера ехал впереди своего отца, и весь двор сопровождал в этот день своего повелителя в мечеть, где наследник должен был принять благословение имама при начале новых уроков.

Несколько просьб были представлены султану пред входом его в мечеть; это всегдашний обычай в Турции; шествие во храм— это единственный случай, в котором подданные приближаются к монарху; тогда ему приносят свои жалобы, как будто бы преде часом молитвы сердце его доступно всем несчастным его державы.

В речи, которую имам произнес в тот день султану, он называл молодого принца «прекраснейшим из цветков на великом цветнике правоты и державы; драгоценнейшим отростком в саду величия и побед; красивейшей перлой монархии, [47] блистательнейшей звездою на ясном небе народного благополучия и мира. В нем все дышит благородством и великолепием его грозного отца, (да ниспошлет ему победы великий Аллах!) Молодая ветвь его существования, так величественно растет в глазах удивленного его совершенствами Двора, и украшает собою виноградник халифата, обещая покрыть весь мир своей тенью». Подобные напыщенности Востока остались у турок вместе с преданиями о древнем их могуществе; может быть тогда имели свое значение, теперь это просто риторические фигуры, присвоенные языку; литература переживает народ.

Махмуд с нежностью любит своего сына и дочерей, особенно старшую из них, о замужестве которой с Халиль-Пашею уже поговаривали в Стамбул. Встарину султанши (султаншами называются сестры и дочери султанов; равным образом титло султана принадлежит всем принцам крови.) были выдаваемы за владетельных Князей, своих вассалов; Магомет III стал их выдавать за своих сановников, потому что у [48] него было двадцать пять сестер и множество дочерей. С того времени замужество княжен вошло в финансовую систему Сераля; их обручали еще в колыбели с самыми богатыми Пашами, которые должны были ежегодно вносить значительную сумму на их содержание. Нередко молодая княжна до эпохи своего замужества успевала пережить многих старых женихов, и когда выходила замуж, паша доживший до этой чести, должен был оставить в скором времени столицу, и не имел права взять с собою супругу. Теперь это изменилось; Халиль-Паша, зять султана, живет в Константинополе со своей супругой.

Султанши дочери Махмуда жили в это время в новом дворце в Беглербее; несколько разе мой каик проезжал под их окнами, и за решеткой мелькали сомнительные силуэты женских лиц. Дочери султана едва ли пользуются в своей молодости большей свободой, нежели серальские одалыки; но Махмуд часто их навещает; любит отдыхать в кругу своего семейства от забот престола, занимается как уверяют сам их воспитанием, и подобно спартанскому царю [49] принимает участие в играх малолетних детей.

Остается увидеть: изменить ли султан внутреннюю, семейную политику Сераля, или будет руководствоваться правилами своих предшественников. В таком случае человеколюбие заставляет пожелать, чтобы семейство его не умножалось. Скажем здесь несколько слов о судьбе султанского племени в Турции.

Было время когда сыновьям и братьям султанов вверялось управление пашалыков и войска, как делалось прежде в Аравийском Халифате, как и теперь делается в Персии. Нередко бунтовались они, как например, Джем, брат Баязета, столь известный в Европе под именем султана Зизими, в отравленный Папою Боржия в Риме, и многие другие. Так как наследство в Турции принадлежит по закону не сыну султана, но брату его, и старшему в роде, были примеры, что султаны изменой освобождались от всех своих братьев, чтобы оставить престол любимому сыну. Солиман II ввел систему держать принцев в [51] серальском заключении; а при Ахмете I эта система получила свое полное развитие.

Они содержатся в особом отделении Сераля, называемом Кафас (Кафас значит решетка или клетка; на этом основано старинное сказание будто Тамерлан держал Баязета в клетке.), и окруженном высокою стеною; при каждом из них находится несколько рабов и пажей; никто из них не можете иметь никаких сношений с остальною частью дворца; выйдет из своей темницы или мертвый для перемещения в серальское кладбище, или по смерти своего старшего брата, для вступления на его престол. Не один раз для унятия янычарских мятежей султаны должны были поспешно посылать немых со снурками к своим братьям, чтобы смертью их освободиться от опасности быть сверженными с престола бунтовщиками, которые могли возвести другого на их место. В случае тяжкой болезни заключенного нужно особенное повеление султана, чтобы привести врача; и даже мать его, если она живет в старом серале, не может без султанского позволения быть к нему впущена. Бесчеловечие и жестокость [52] Восточной политики не ограничиваются этим. Заключенным принцам дается по нескольку Одалык бесплодных, или которых поят разными напитками, предупреждающими деторождение; а если и родится дитя, оно должно непременно умереть в первые часы своего существования (Закон этот простирается и на детей мужского пола, рождаемых от замужних дочерей султана. Этим предупреждается размножение султанского племени. Дом Аббассидов при Абдаллахе III Мемун состоял из 33,000 князей и княжен (Оксон).).

Таков был доселе образ жизни султанов, которые готовились наследовать престоле. Одни черные евнухи были их воспитателями и наставниками; для препровождения времени обыкновенно заставляли их переписывать коране, и учили какому-нибудь рукоделию; нередко они, получив охоту к своим занятиям, продолжали их и по вступлении на престол, продавали свою работу за высокую цену, и употребляли на благодеяния вырученную сумму.

Эта политика Сераля имела следствием то, что целый ряд султанов глупых и [53] изнеженных, занял воинственный престол Османа. Селим II подал преемникам своим пример продолжать и на престол изнеженную жизнь Сераля. Не так было при первых десяти султанах, коих царствования бросают столь яркий блеск на первые времена турецкой монархии. Тогда султаны, подобно древним халифам, сами предводительствовали войском, и проводили большую часть своей жизни на коне и в лагере. Но от этого остался после них только обычай адресовать все рапорты визиря к султанскому стремени. Эта формула, заменяющая у турок Европейское выражение подножие престола, употребляется также И в султанских фирманах.

Обратимся к Махмуду. Махмуд II, или как он официально именуется Султан Махмуд Хан, сын султана Абдул-Хамида Хша, всегда победитель (Это значение Султанского шифра Тура, который пишется в начале фирманов, вырезывается на мраморах султанских зданий и на монетах. Титул султанов произвольный; каждый из них при вступлении своем на престол препоручает своему историографу сочинить самый блистательный, титул из восточных метафор и гипербол; главной красотою титула считается, чтобы разный его фразы рифмовали между собою.), родился в 1785 году. По [54] смерти его отца престол достался старшему в cултанском роде Селиму III, а Махмуд и сnаршиq его брат Мустафа были заперты, как водится, в Кафасе, и вероятно ничего не знали о проектах и неудачах своего двоюродного брата, когда бунт янычар свергнул его с престола, повел его в темницу Мустафы, и вызвал Мустафу на упраздненный престол. Нет сомнения что злополучный Селим мог это предупредить, если бы в минуту опасности решился предать смерти заключенных султанов; в Турции это было бы не ново; право самосохранения оправдывало бы его в глазах народа, привыкшего видеть кровь у ступеней султанского престола; родоначальник Султанов Османдал первый пример своим преемникам, собственноручно умертвив своего дядю Дундар-Эльба; Баязет убил своего единородного брата, Мурад II четырех братьев, Селим I пять братьев и племянников, Мурад III пять младших братьев, и Магомете III, в самый день восшествия своего на престол, предал смерти девятнадцать [54] родных братьев; таким образом первые четырнадцать султанов всходили на престол сын после отца, умерщвляя, родственников. Но когда явился пред стенами Сераля Муфти, посланный от бунтовщиков с фетвою о низложении Селима, кроткий султан впустил его, выслушал, и покорился своей судьбе.

Это было в мае 1807; Махмуду было тогда 22 года; его заключение усладилось присутствием сверженного султана, и его ум озарился уроками его страдальческой опытности. Дотоле при нем был в качестве наставника какой-то фанатик ходжа. Что могло быть для Махмуда поучительнее наставлений Селима, который узнал от просвещенных людей, окружавших его престол, все преимущества европейской образованности, которого высокий ум умел составить столько обширных и спасительных для его Державы планов, и который изведал всю горечь скрывающуюся под блеском и величием? Их заключение продолжалось около шести месяцев; оно обратилось в класс политики и морали; учителем был прежний султан, учеником будущий слтан; но Махмуд в это время [55] имел одну перспективу долгого плена, и старался только усладить свое одиночество приятными занятиями. Уверяют что Селим успел внушить ему вкус к восточным литературам, и вместе с ним читал арабских поэтов; Селим был сам усердным почитателем Восточных муз, и все помнят в Константинополе элегию, сочиненную им в эту эпоху, и в которой выражается не сожаление обе утраченном престоле, но умилительная философия.

Селим обратил внимание и на характере своего питомца, и силился умерить в нем раннюю заносчивость, пылкость и склонность к жестокости. Рассказывают что нерадение и леность одного раба привела Махмуда в бешенство; они встал с дивана, побил его и растоптал ногами. «Махмуд, сказал ему укоряющим голосом сверженный султан, который присутствовал при этом, когда пройдешь чрез горнило света, столь легкая вина не приведет тебя в гневе; когда потерпишь как я терпел, научишься соболезновать и страданиям раба».

Беседы Селима без сомнения [56] способствовали развитию ума Махмудова, во вряд ли умирили они его характер; и может быть был нужен в будущем исполнителе планов Селима, разрушенных от недостатка твердости и жестокости в его характер, непреклонный и жестокий нрав Махмуда.

Между тем в Константинополе готовились великие перевороты. Мустафа-Байрактар переменял судьбу султанов. Этот Мустафа был сперва начальником тайки дунайских пиратов. Правительство, видя невозможность его наказать, сделало его своим приверженцем, вверив ему защиту берегов, служивших театром его разбоя. В последствии его способности обратили на себя внимание Селима, и Мустафа-Байрактар был сделан трехбунчужным пашею Рущука. Признательность к облагодетельствовавшему его султану заставила Мустафу решиться на неслыханный в турецких летописях подвиг. Он скрытно с войском своим приблизился к столице, и когда показался у ворот Сераля, перепуганные янычаре не осмелились выйти на защиту возведенного ими на престол султана. Мустафа в это время спокойно гулял в Гёк-Сою на [57] Босфоре; к несчастью стража не впустила Байрактара, и между тем как он ломал одни за другими серальские ворота, султан скрытно морем приехал во дворец, и дал поспешное повеление Кизляр-Аге и черным евнухам умертвить Селима. Он с черною радостью взглянул на труп своего родственника, пощадившего его в подобных обстоятельствах, и велел выдать его Байрактару, который, вбежав во дворец, громко звал своего Султана и благодетеля. Когда израненный кинжалами труп Селима представился взорам Байрактара, этот суровый пират со слезами и с рыданием бросился лобызать еще не охладевшие руки своего благодетеля; досада и бешенство в неизвестное ему дотоле чувство скорби стеснились ж его сердце, и лишили его способности действовать в столь критическую минуту; его сподвижник Сеид-Али, капитан-паша, дал повеление схватить преступного Мустафу, чтобы предупредить убиение Махмуда. Неприкосновенность гарема была нарушена; Мустафа вырван из среди Одалык, между коими искал он спасения; но Махмуда нигде ее находили; подозревали, не [58] пал ли он уже жертвой жестокости своего брата,— и тогда Мустафа оставался один в роде Османа, и непременным султаном и судьей бунтовщиков. Байрактар был в твердом намерении в таком случае излить свою месть на Мустафу, которого жизнь была в его руках, хотя бы с ним погибла вся турецкая монархия.

Где же нашли Махмуда? Будущий султан, пред именем коего должны были трепетать миллионы, был спрятан в темном углу гарема, под подушками и тюфяками; любимая невольница его спасла, увидев судьбу Селима; а уже было дано от Мустафы поведение убить и родного брата.

Махмуд думал, что его ищут убийцы, когда пришли возвестить ему, что его ожидает престол. Байрактар, еще в исступлении гнева и печали, пал ниц пред новым Султаном, который поднял его, называя своим избавителем и великим визирем.

Наступила ночь; это была ночь казней; Махмуд, или может быть Байрактар, в руках коего находились тогда судьбы империи, явился грозным мстителем свержения [59] Селима и его трагической кончины. Зачинщики янычарского мятежа были схвачены и задушены; женщины султанского гарема, которые и в своем затворничестве имеют иногда весьма сильное влияние на серальские перевороты, и которые в этих обстоятельствах благоприятствовали Мустафе, были защиты в мешки и брошены в Босфор близ башни девы, Киз-Кулеси. На другое утро были выставлены у ворот Сераля тридцать три головы серальских сановников, и среди их аристократически стояла на серебряном блюд черная голова Кизляр-Аги.

Таково было первое утро царствования Махмуда. Полагают, что это кровавое открытие великой драмы Махмуда, оставило глубокое впечатление в его характере, и отзывалось потом во всех великих переворотах, при нем совершившихся. Наверное можно сказать, что его нрав, вышедший железным из рук природы, закалился в сталь в этих волнах крови, которые бросили его на престол Османа.

Байрактар настаивал на том, чтобы малодушный Мустафа заплатил своей жизнью умерщвление Селима; он говорил султану, [60] что собственная его безопасность требовала этой жертвы, что янычаре не простят своего уничижения, и что пока Мустафа жив он не мог быть спокойным на престоле. В Турции сочли редкой добродетелью, что Махмуд не решился тогда же принесши эту жертву своей безопасности, я сохранил дни брата.

Первым помыслом Махмуда было продолжать преобразование начатое Селимом. Он хотел дать сперва правильное образование Янычарской дивизии Сейменом, приверженной к Селиму, и окружил себя всеми министрами и любимцами его, которые избыли янычарской мести. Между тем Байрактар был всесилен, и его войско держало Стамбул в трепетном повиновении. Но он своей вспыльчивостью, презрением к старинным обычаям и к обрядам религии нажил только всеобщую ненависть; а неограниченное его могущество делало его в тягость самому султану. Когда он отрядил большую часть своего войска на защиту своего Пашалыка (тогда была война с Россией), мятеж немедленно вспыхнул.

Ужасы, коих Константинополь был театром в продолжение трех дней, [61] превосходят всякое описание. Пожар длился по городу; Янычаре подожгли дворец великого визиря, и три дня с остервенением продолжалось кровопролитие между Сейменами, защищавшими Байрактара и Махмуда, и остальными янычарами, к коих присоединились толпы народа. Сперва янычаре вопили только против Байрактара, полагая что султан от него откажется; но когда увидели, что Ичогланы ни Бостанджи из бойниц Сераля открыли огонь, они начали провозглашать имя Мустафы. Тогда войско султана вышло на них из дворца под предводительством свирепого Кади-Паши, обратило их в бегство, и беспощадно резало что ни встречалось на ипподроме и по большим улицам, ведущим в семибашенный замене и в Солиманиэ. Мирные жители, женщины и дети не были пощажены. Но Кади-Паша запутался в тесных улицах; из окон открыли по нем огонь, бросали камня и обливали кипятком его солдат. Он стал отступать; пламя пожара, усердно направляемое янычарами, скользя по тесным кварталам Стамбула, связало огненным поясом его отряд. Янычаре успели соединяться, и среди пламени [62] и дыма началась вновь жестокая их сеча с Кади-Пашею.

Картина эта открылась во всем своем ужасе Махмуду, когда он взошел на серальский минарет смотреть на происходящее. В эту минуту он умел показать твердость своего характера; послал поведение бунтовщикам тушить пожар, а Кади Паше возвратиться во дворец. Кровопролитие унялось; янычарский Ага знал, что головою ответит за неповиновение, если Махмуд останется после этого перелома на престоле, а это легко могло статься. Впрочем, спокойствие не было восстановлено; фанатическая толпа окружила вновь дворец, требовала Байрактара и Кади-Паши, и провозглашала султаном Мустафу. Тогда советники Махмуда показали ему необходимость пожертвовать братом. Уверяют, что Махмуд долго еще колебался, и наконец слыша крики приближающихся мятежников, закрыл голову шалью, бросился на диван, и сказал: «делайте что хотите». С этой минуты он оставался неприкосновенным, как единственный представитель священного Османова племени.

Междоусобие прекратилось когда мятежники [63] узнали, что нет другого султана кроме Махмуда, и когда приверженцы Байрактара увидели труп своего героя, обгорелый не пламени, среди коего он погиб, желая вырваться из Сераля. Янычаре насытили свою месть над его трупом; с ругательствами потащили его на свою площадь Этмейдан, и посадили на коль. Хищные солдаты Байрактара, верные Сеймены, фанатики янычаре и константинопольские бродяги, все эти партии, которые накануне дрались со всем бешенством народного междоусобия, примирились, и все покорилось Махмуду. Еще крики толпы требовали выдачи Кади-Паши и других приверженцев Байрактара, но Махмуд их спас, презирая угрозы фанатиков, и зная что покорство мусульман было безусловно, потому что некем было заменить его на престоле.

Несколько разе упоминали мы в этом раз-сказе, что Султаны при всех переворотах могли считать себя безопасными, когда оставались одни без родственников, что и заставляло их жертвовать братьями для своей безопасности. Может быть не всем читателям известны причины, на коих [64] основывается благоговение мусульман к крови Османа, связывающее существование их монархии с этим родом.

Разные предсказания шеиков, слывших на Востоке святыми, положили первое основание величию Эртогрула, вассала Иконийского султана и отца Османова. За несколько дней до рождения Османа он видел во сне, что живая вода била стремительным ключом из его дома, и с таким обилием, что вскоре поток ее потопил весь мир. Со страхом он вопрошал снотолкователя шеика об этом видении. «Твое племя благословенно Алдахом, сказал ему шеик; родится у тебя сын, который будет основателем державы, долженствующей покрыть весь мир». Потом Эртогрул, усердный почитатель всех святош, посетил моллу, славного своими добродетелями, провел у него ночь, и нашедши коран в своей спальне, воспламенился порывом благочестия, и простоял всю ночь над книгой с сложенными на груди руками, с преклоненною головою. На рассвете сон овладел им, и он услышал небесный голос: «О, Эртогрул, ты почтил мое слово, я благословлю и [65] возвеличу твое племя; оно будете владеть обширною державой, коей величие продлится до конца веков!»

Самому Осману были сделаны многие блестящие предсказания: еще в детстве его называли солнцем Востока, и предвещали ему что его царство будет обнимать семь климатов. Но более всех предсказаний имело действия на умы народа, привыкшего приписывать особенную святость особе молодого принца, следующее обстоятельство. Он питал великое уважение к шеику Эдебали, проводил часто дни и ночи в святой беседе с ним, вмел случай увидеть его дочь и пленился ею. Мальгун-Хатун, так она называлась, отвергла его предложения, зная какое расстояние отделяло дочь бедного шеика от наследника престола. Осман не смел просить у своего отца позволения жениться на ней, но сновидения все сделали. Он в доме шеика провел ночь в молитве; распростертый ниц с горячими слезами просил Аллаха наставить его сердце на путь правды, предостеречь от злых искушений, и даровать ему подвиги достойные славы корана. Уснув в этом восторженном [66] расположении духа, он видит во сне, что приятный блеск, подобный полной луне, поднявшись от шеика Эдебали, спустился радугою па его чрево. Вдруг из его чрева взросло древо чудесное; его вершина была между облаков, бесчисленные ветви роскошно красовались плодами, и раскидывали свою тень на два моря; одна их них, прекрасная и, величественная, согнулась саблею над городом Босфора. Под этим деревом взор терялся в перспектив долин и гор, лугов и нив, среди коих свежие реки и прозрачные ключи весело разливали свою влагу. Народы со всех частей свита текли к ним утолить свою жажду, полить свои нивы, воздвигнуть фонтаны и водопроводы, или предаться сладкому кейфу в восторгах радости и удивлении.

Никто в целом Востоке не владел наукою толкования снов подобно шейку Эдебали. Он объяснил, что древо виденное Османом был таинственный Туба, одно из чудес Магометова рая; полная луна изображала дочь шеика, которой тогда было пятнадцать лет, и которую провидение назначало для продолжения султанского племени, а плоды, и ветви и [67] роскошная зелень дерева означали цветущее состоите его державы. Горы и долины, нивы и луга и реки представляли обширность его владений, а ветвь согнувшаяся саблею над Константинополем видимо предзнаменовала падение сей великой столицы цесарей пред одним из преемников Османа; наконец народы, которые утоляли свою жажду под деревом и отдыхали в его тени, представляли различные племена, кои должны были блаженствовать под его законами (Этот рассказ с большими подробностями изложен у Охсона; почти все восточные историки его повторяют, а народ приплел к нему множество других чудес.).

Сон этот убедил Эртогрула женить своего сына на дочери щенка, а распространенный в народе воспламенил все воображения, и более всего содействовал блистательным успехам Османова оружия и возвеличению его державы. От брака, так искусно предуготовленного им и шеиком, родились Алла-эддин и Орхан, и от него происходит все племя Оттоманских султанов, которых оружие умело утвердить могущество и величие, основанные первоначально на сновидениях. В [68] каждом новом успехе оружия первых великих людей сего племени народ привык видеть исполнение блестящих предсказаний, и более и более укреплялась вера в святость Османова дома, и в неразрывную связь судьбы его с судьбою Оттоманской державы.

Махмуд смело основывал свою безопасность на этих закоренелых, набожных понятиях турок. Но он должен был отказаться на время от своих любимых проектов; волнение янычар было слишком сильно, преследования последнего времени слитком скрепили узы их общего братства, и султан не имел довольно силы, чтобы помышлять о скором отмщении; за то султанская опала настигла их с обильной лихвою чрез восемнадцать лет.

Текст воспроизведен по изданию: Очерки Константинополя, сочинение Константина Базили. Часть первая. СПб. 1835

© текст - Базили К. 1835
© сетевая версия - Thietmar. 2010
© OCR - Трофимов С. 2010
© дизайн - Войтехович А. 2001