СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

РЖЕВУСКИЙ ВЛАДИСЛАВ

ЗАПИСКИ

ЭМИР ТАДЗЬ-УЛЬ-ФЕХР АБД-ЭЛЬ-НИШАН

Вся польская интеллигенция знает, кто такой был Эмир Тадзь-Уль-Фехр, иначе: Граф Вацлав Ржевуский, не подробно, но знает. У нас, можно сказать, не знают об нем ничего. Разве кто прочел Кассиду Мицкевича посвященную Козлову и переполненную всякими восточными и не весть какими преувеличениями, но полную поэзии и читаемую с удовольствием.

Мы расскажем русским читателям все, что нам известно об этом странном человеке, который всему учился, много читал, много писал, чертил, рисовал, суетился, но как-то случилось, что из всего этого ничего не вышло! Вышла куча беспорядочных заметок о классицизме, о романтизме; о встречах с замечательными и незамечательными лицами; о вехабитской религии; о ветре Самуме; о географии и об истории виденных им мудреных стран; о быте племен там живущих, об их нравах, об их лошадях, об очень многом, чего не видал никто, заметок местами дельных и верных — но нигде никакого числа, когда сделано такое или другое наблюдение, когда происходил такой или другой описанный факт; а если и есть кое-где указание на это, то самое неточное и неопределенное. Один такой прием путешественника в ведении своих записок заставит наблюдателя призадуматься над его серьезностью, характером и образованием. Эти заметки, с большой претензией на ученость, пересыпаны невероятной болтовней Бог знает о чем, мечтами, бреднями, мистицизмом, таинственными недомолвками и самым детским самохвальством. Довольно часто Ржевуский говорит в своих «Заметках» ¹, что все [548] неясное и непонятное у него в настоящей рукописи разъяснится, когда будут оглашены его «Memoires secrets sur les affaires d’Orient»; но где эти «Мемуары»? Вы, может статься, подумаете, что они лежат в министерстве иностранных дел, или у приятеля, с надписью: «распечатать в таком то году»? Ничуть не бывало: они зарыты в пещере, подле развалин, где жила летом леди Стенгоп, в 1819!! Для большей ясности прибавлено: «по левую руку». Там вырезан, на скале, таинственный знак , не дававший Ржевускому всю жизнь покою. Он вырезал этот знак и на колонне Пальмиры, и на скалах Набатии, и на своей сабле, и на своем бедуинском копье, выжег на бедре любимого коня, выцарапал на руке! Собирался еще начертать на пирамидах, но к сожалению туда не попал... Приятели его бедуины так часто слыхали от него об этом знаке, что прозвали его Невольником Знака (Абд-Эль-Нишан), что ему чрезвычайно понравилось и он любил это имя больше, чем имя Тадзь-Уль-Фехра, что значит Венчанный Славою, близко к его имени: Вацлав, Wieczyslaw, Вячеслав.

Если литературные опыты не удались Ржевускому и не дали почти никакого результата, (по крайней мере до сих пор) то никак нельзя сказать того же обо всей его жизни: из его долгих странствий по Востоку выработалось совсем другое, нежели он ожидал, выработался не историк, не географ малознаемых земель, не ученый путешественник, не дипломат, а просто превосходный покупщик арабских лошадей в месте их рождения. Никто из европейцев не купил у бедуинов такого огромного количества чистокровных жеребцов и кобыл самых высоких пород и так ловко и счастливо не переправил их в Европу, как Ржевуский. В этом он является истинным артистом, одиноким, неподражаемым героем и бойцом. Покупка лошадей у арабов и доставка их через степи на европейский корабль — дело весьма нешуточное. Для этого нужно не только быть знатоком всяких конских рас и иметь хорошие средства, но и проделать все то, что проделал Ржевуский и притом проделать искренно, просто и с любовью: отдаться Востоку, бедуинам, пустыне, со всеми их невыгодными для европейца условиями, всею душою и телом, выучиться хорошо по арабски, одеться в бедуинское платье, таскать несколько лет сряду длинную бедуинскую пику, молиться по арабски, врать очень серьезно бедуинам всякую чепуху о своем происхождении, спать и жить с ними в грязи, на змеях и скорпионах, есть всякую дрянь, пить временами скверную воду степных систерн, мечтать неведомо о чем, о роли какого-то второго Магомета ²... вот [549] что нужно. Не Ржевускому, человеку с меньшими физическими и нравственными силами, с меньшей отвагой, ловкостью, находчивостью, с меньшим чистосердечием в химерах и дикости, такие арабские кони, какие дались Ржевускому, и в таком количестве, не дадутся ³.

_________________________________

Род Ржевуских выступает на горизонт польской истории в конце XVII века. Из этого рода вышли ораторы, писатели и военные люди. Михаил Флориан Ржевуский, коронный подскарбий и королевский полковник, был товарищем гетмана Чарнецкого во всех его походах, бился с турками, шведами и татарами. Ян III весьма ценил его военные способности. Младший сын его, Станислав Матвей, отличился под Хотиным, потом был послом в Турции и наконец, как полевой гетман, воевал со шведами и заслужил своими подвигами великую булаву. Сын его Вацлав также носил великую булаву. Уверяют, что он один ушел чистым из Тарговицкой конфедерации... После него остался сын Вацлав-Северин, прижитый в супружестве с княгиней Констанцией Любомирской, и две дочери.

Вот этот-то Вацлав-Северин Ржевуский и составляет предмет нашего этюда. Он родился в 1765 году и сначала воспитывался дома, на Волыни; потом, после третьего раздела Польши, переехал с отцом в Вену и здесь докончил свое образование, учась всему: рисованью, музыке, новым, древним и восточным языкам, а также и военным наукам. В сражении под Асперном (21 и 22 мая н. ст. 1809 года) граф Вацлав Ржевуский был в рядах, австрийских Кинмайер-гусаров. Вскоре после этого отец его переехал на Волынь и там умер, в м. Голяках, 1810. Сын отправился его хоронить. В 1811 году он очутился в имении сестры своей, по мужу графини Потоцкой. У ней гостил тогда бывший турецкий адмирал, Рамиз-Паша, который принимал участие [550] в дворцовой революции, при возведении на трон Султана Махмуда IV, и после, по совету самого же султана, перебрался в Россию и поселен в Николаеве.

Это была первая встреча Вацлава с Востоком, к которому, как к чему-то малоизвестному и таинственному, он чувствовал с ранних лет неотразимое влечение. Рамиза-Пашу поразило знание турецкого и арабского языка в европейской аристократии. Он просил его приехать к нему в Николаев, что Вацлав охотно и сделал. Рамиз беседовал со своим гостем о Наполеоне (с войсками которого бился в Египте еще очень молодым человеком) и об европейской политике — самый любимый разговор всех восточных. Граф Вацлав выучил Рамиза понимать европейские географические карты и показал сделанную им для Гаммеровского издания Fundgruben des Orients карту Европейской Турции. С этих пор Рамиз стал сильно уговаривать своего гостя ехать с ним в Турцию, говоря, что эта счастливая минута для него, Рамиза, приближается быстрыми шагами: султан то-и-дело присылает ему более и более успокоительные известия о покорении края и об отношениях массы к разным нововведениям. Ржевуский выразил полную готовность прибыть в Константинополь, как только Рамиз-Паша усядется там плотно и спокойно. Но встреча их на берегах Босфора не осуществилась. Рамиз-Паша плохо рассчитал свой отъезд на родину в политическом смысле: враги его и нововведений еще далеко не угомонились. Он был убит на дороге, где-то под Бухарестом.

Вацлав (все еще состоя на службе австрийцев, в Кинмайер-гусарском полку) воротился, между 1812-1813 годами, в Вену и всех поражал своими необыкновенными арабскими конями, которых привел из своего волынского завода и на которых ездил артистически. В особенности слава о нем, как о редком, небывалом ездоке и знатоке лошадей распространилась по Вене при съезде туда монархов и их министров на конгресс, в 1815 году. По окончании серьозных дел, стали говорить о необходимости, после стольких компаний, уничтоживших цвет европейской кавалерии и повлиявших на состояние конских казенных и частных заводов в Европе, обновить и освежить там конские породы. Кому-то из дипломатов пришло на мысль поручить это дело графу Вацлаву Ржевускому. Он получил приглашение от императора Александра и короля Виртемберского Вильгельма купить для их заводов несколько арабских кобыл и жеребцов чистой крови на Востоке. Тут же присоединила свою просьбу и королева Виртембергская, Екатерина Павловна, сестра императора Александра ⁴. [551]

Граф Вацлав вышел в отставку, с чином ротмистра, отправился в свое волынское имение Саврань и оттуда выехал на Восток в половине 1817 года, взяв с собою домашнего доктора Константина Хотынецкого, старого слугу Мартына и несколько «казаков»; жил довольно долго в Константинополе, сносясь с высшими сановниками Порты, с русским посланником графом Строгановым, французским Деларивьером и испанским Гава, почему иные думают, что, сверх покупки лошадей, он имел и дипломатические поручения... В начале 1818 года, граф поплыл в Сирию на большом парусном судне. Минуя древнюю Трою, велел зарядить пушки и сделать три залпа в честь героя Ахилла, которого могилу указывают там в одном месте, на берегу моря.

Местами граф высаживался и осматривал все, что находил любопытным. Никаких подробностей об этом в записках его не сохранилось. Только видно из одного письма к приятелю, что граф посетит остров Патмос, города: Алеппо, Багдад, Дамаск, развалины Пальмиры, пустыню Нежду, где купил для Виртембергской королевы 14 арабских кобыл и 13 жеребцов Когейланов, которых, после неслыханных затруднений и опасностей, переправил в Ливорно, а сам воротился верхом в Константинополь, совершив этот переезд в 13 дней. Из Константинополя послал великому князю Константину Павловичу разное бедуинское вооружение, седла и уздечки. После отдыха в несколько месяцев (что он делал в это время, осталось неизвестным), Ржевуский снова пустился в странствия по Сирии; опять посетил Алеппо, Дамаск, Антиохию, Триполи, Бальбек, Акру, Пальмиру, Бейрут, Сайду — все это уже в сотовариществе с бедуинами племени Аназес. В это время он выучился основательно арабскому языку (как пишет к одному приятелю в Варшаву), владел копьем не хуже любого бедуина, одевался постоянно по-бедуински и назывался уже эмир Тадзь-Уль-Фехр. «Посылаю тебе мой портрет в том виде, как я теперь хожу, а также и портрет моей кобылы Роваллы, на которой я догоняю газелей. Обделай их в рамки и повесь над кроватью!». [552]

Не лишним считаем привести здесь еще отрывок из письма Ржевуского к ориенталисту Гаммеру, писанного близь того же времени. Такие письма, как нечто безыскусственное, задушевное, где врется откровенно все и сыплются с плеча всякие краски, — лучше всего рисуют характер человека:

«…Первый том будет у меня заключать довольно любопытную вещь: бедуинскую географию. Пришлю тебе этот манускрипт ⁵. При этом будет приложена роспись племен, с именами эмиров и шейхов, которых большую часть я знаю лично. Почти вся пустыня наполнена арабами-вехабитами. Я уверен, что эта секта когда-нибудь одолеет все прочие. В ливанских горах, преследуя газель, я открыл обширные, полузасыпанные землею развалины; видно несколько треснувших колонн огромного диаметра. По всем вероятностям, их не видел никто из путешественников. Да и я напал на них случайно, гонясь за газелью. Очень заинтересовала меня также одинокая колонна, в долине между Бальбеком и Рас-эль-Кадимом: что она там делает, когда кругом ни города, ни храма?

В Киликии я посетил ущелия, про которые повествует Квинт-Курций. То, где проходил Александр Македонский, называется теперь Яйла. Там в скале высечен алтарь и какие-то фигуры. Одному лишь случаю, что лошадь меня сбросила, обязан я открытием этого памятника эпохи Александра Великого. Я говорил уж об этом Алибею, который два раза там был, а ничего не видал. Он умер на моих руках, неподалеку от Меджерида, в пустыне. Подробности его смерти описаны в моем Дневнике".

Все хлопочу о своих делах и надеюсь, что пойдут хорошо. Как только возвращусь в мое имение, подумаю о дальнейшем ходе нашего издания Fundgruben. Оно будет стоять тогда несомненно на твердых ногах ⁶. Теперешние события в Азии дают ей важное значение. По этому не нужно пренебрегать энциклопедией восточного континента. Вся заслуга моя в том, что я умею выдерживать характер до конца. Я подобен жидкости, заключенной в меха: когда ее сжимают с одной стороны, она прыснет с другой. Воздух кажется куда легок, а имеет теже свойства. Не знаю только, не лучше ли будет поставить теперь на Fundgruben не мою, а какую нибудь другую фамилию? Еслибы я почувствовал, что я тщеславен, это бы убило меня. Для меня важен только успех дела, а чье стоит имя, мое или другое — мне все равно, лишь бы цель была достигнута. Пусть лучше выиграет общество, нежели будет удовлетворено самолюбие одного частного человека... Помнишь, как мы под деревом в Вейдлинге пришли к мысли начать это издание? [553] Мы обратились за помощью к ученым трех частей света: Марокко и Ганг подали друг другу руки, чтобы оказать нам поддержку. Еще не существовало предприятия на такую широкую руку. Это было истинным моральным завоеванием, совершенным в Азии. Само провидение давало ему такой характер. Я был тогда на полях Асперна, когда ты, осажденный в Вене, видел; как в твою студию влетела граната и не лопнула! Она почтила науку!.. Эти старые воспоминания имеют для меня ни с чем несравненное обаяние. Поезжай, пожалуйста, в Вейдлинг и навести, за меня, дерево, где мы сидели, и вырежь на нем мой знак ; мне приятно будет его потом отыскать. Я вырезал его на одной колонне в Пальмире, на ливанских кедрах, вырежу на пирамидах...».

Из сведений, собранных Семинским, видно, что перед отъездом в пустыню Ржевуский заручился покровительством некоторых высоких лиц в Дамаске и Алеппо, между прочим, Алеппского паши Хуршида и Дамаского Салех-Паши, носившего прозвище Эмира-Эль-Хаджи (князя поклонников), так как под его предводительством отправляется ежегодно караван поклонников в Мекку (ему подарено Ржевуским сверх денег, 24 фляжки крепкого французского уксусу), и устроив в обоих этих пунктах обширные конюшни, со всеми необходимыми принадлёжностями и с соответственным количеством конюхов, пустился в странствия, с несколькими туго-набитыми кошельками, или точнее, мешками со звонкой монетой, талерами и колонатами, которые были подобраны монета в монету: арабы дурных, потертых денег не принимают. Проводником Ржевуского сначала был всего на все один бедуинский шейх. Кроме того, в некотором отдалении ехали доверенные арабы, рекомендованные пашами, с тем, чтобы они отводили купленных лошадей в Дамаск, Алеппо, или другой ближайший город.

Приезжают в бедуинский лагерь. После краткой церемонии знакомства, когда начальник племени, куда прибыли, решился принять представленного ему другим начальником гостя и вышел ему навстречу — особа последнего священна для всех окружающих его бедуинов: ему нечего бояться; его и его имущества никто не тронет пальцем! — гостя ведут в большой шатер из серой козьей шерсти, принадлежащий начальнику племени, шейху, сажают на войлочный ковер, угощают чем Бог послал: овечьим либо верблюжьим молоком; хлебом в роде наших зачерствелых блинов низшего сорта (хыбыз), жирным пшенным тестом желтого цвета (бульгур), кофеем без сахару, а в заключение подается непременно только что убитый и зажаренный особенным способом (в земле, под угольями из всякого сора и лошадиного кала) баран. Лучшие его части (мясо около ног) предлагают гостю. Если [554] хрупнет на зубах у гостя песочек, гость не должен взыскивать: таковы уже все жареные бедуинские бараны (харуф). В течении этого времени, когда едят и еще перед едой, идет оживленная беседа: «Как, откуда, что, зачем?». Гость отвечает, что ему угодно. Если же он вдруг произносит, что «приехал-де купить лошадь!» это облетает мгновенно весь лагерь. Сейчас же является кто-нибудь с лошадью, обыкновенно никуда негодною. Сохрани вас Бог сказать, что она дурна: тогда все пропало! Этого после уже ничем не поправишь. Искусный и бывалый покупщик, который «знает политику» (биареф политика), т. е. «человек образованный», всегда сумеет найти приличную, никого не раздражающую причину, почему он не намерен приобресть приведенную лошадь: говорит, например, что «он утомлен дорогой»; просит позволения немного осмотреться, отдохнуть — сидит, курит наргиле, пьет кофей, болтает с бедуинами, с шейхом — и вдруг поднимается с ковра и делает прогулку по лагерю. Шейх и несколько его друзей непременно сопровождают гостя. Тут, во время прогулки, опытный взор понимающего дело покупщика открывает, где раки зимуют. Он останавливается подле замеченного им коня и должен быстро определить все его достоинства и решить в уме, чего он более или менее стоит. Подробное разглядывание покупщиком облюбованного им коня, в особенности прикосновение к нему, может рассердить хозяина и он не согласится на продажу.

«Вот эта лошадь мне нравится! — говорит покупщик: — я бы ее купил!». Хозяин никогда не скажет: «что-ж, купи, я непрочь продать!» или: «эта лошадь непродажная». Он говорит прямо: «А что дашь?». Надо сказать близкую цену к тому, чего лошадь действительно стоит, а никак не передешевить, иначе дело будет сразу испорчено. Араб покрутит только головой, когда, по его мнению, предложено маловато. Покупщик прибавляет. Тот опять крутит головой, пока, наконец, произносится настоящая цифра, ниже которой хозяин коня уже ничего не спустит. Так как лошадь по большей части принадлежит нескольким хозяевам (особенно если это кобыла), то бывает нужно толковать со всеми и всех уговорить. Это требует иной раз очень много времени и терпения, но то и другое у арабов дешево. Когда все препятствия устранены, покупщик наслушался вдоволь всевозможных похвал о достоинствах покупаемого им коня, об его славных подвигах, об его знаменитых предках — наступает уплата денег. Покупщик садится на землю и на плаще своем, не то на абе (шерстяной белой одежде с темнокоричневыми широкими полосами. Ржевуский носил всегда белый плащ, а на голове желтый шелковый платок с зелеными полосами — кефийе) — отсчитывает надлежащую сумму. Толпа бедуинов, заинтересованных и не заинтересованных в продаже, садится кругом и внимательно разглядывает каждую монету. Иные [555] монеты отбрасываются и должны быть заменены другими. После этого начинается считание — не дай Бог, какое серьезное и трудное дело для араба! Тысяча штук талеров может быть сосчитана не иначе, как в течение часа. Один считает по пальцам, другой в уме; вдруг оказывается, что все сбились и счет начинается сначала!

В эти торжественные минуты покупщик должен показать продавцам всю свою благовоспитанность: глядеть на все терпеливо, не моргнуть глазом, не делать никаких замечаний, как будто его тут и нет. Когда деньги сосчитаны и все убеждены, что их именно столько, сколько нужно, берут коня за узду и отдают купившему. Потом вырывают у коня несколько волос, комком земли трут лошадь и соединив этот комок с волосами, вручают купцу. Все кончено! Весь лагерь уже знает, что лошадь продана; все собираются смотреть, как купивший проедется на своем новом коне! Это великое мгновение! Беда, если он плохо ездит верхом и не умеет надлежащим образом «проплыть» на коне. Его засмеют, слава его в пустыне на веки пропала. И обратно: если он проедет хорошо, знает все бедуинские приемы управления конем, имя его пройдет из конца в конец пустыни, ему легче будет знакомиться с племенами и покупать у них лошадей; все будут знать, что это за человек и что ему не стыдно продать доброго, породистого скакуна!

Мы уже сказали, что Ржевуский был высший мастер верховой езды. Он завоевывал сердца бедуинов с первых же мгновений, как только садился на коня и давал ему волю.

После пробы надо сейчас же отправить купленного коня в город. Это дело трудное. Люди, этим занимающиеся, должны быть ловки, отважны, сообразительны. Должны уметь дать при иной задержке, если это нужно, не то пройти напролом, нахрапом, если это можно. Бывает, что какой-нибудь сорванец хватает среди улицы коня под уздцы и кричит, что это «его конь, украденный тогда-то бедуинами!». Сбегается толпа народу, появляется полиция. Самая верная система отделаться от негодяя — дать и ему, и полиции... Таких историй с иным караваном бывает несколько.

В течении всех своих странствований по Востоку (главнейшим образом в пустыне Нежду), граф Вацлав купил и переправил в Европу сто тридцать семь превосходных арабских жеребцов и кобыл, из которых 27 досталось королеве Виртембергской; 3 кобылы и 5 жеребцов послано императору Александру; великому визирю, Дервиш-Паше, подарено 12 жеребцов. Остальных Ржевуский взял для своего употребления.

Из одной заметки Ржевуского видно, что при короле Станиславе Августе было приобретено для Польши довольно большое количество чистокровных арабских лошадей разными лицами: князем фельдмаршалом Чарторыским: коронным хорунжим [556] графом В. Сецким; воеводой Волынским, князем Иеронимом Сангушкой, которого конюший, Мушинский, бывал в Дамаске, Алеппо, Гаме, Марре, Хомсе и привел оттуда 12 жеребцов. С особенным уважением граф отзывается о высоком знатоке лошадей всяких рас и несравненном ездоке Ободинском (Obodynski), который «умел соединять с самой высокой школой манежной езды, смелость и ловкость, управления конем на восточный манер (o wybornej szkoly maneru laczyl on smalosc i umiejetnosc toczenia koniem po oryentalnemu) и с которым никто не мог тягаться в езде из молодых даже и тогда, когда ему было уже 84 года».

В одном месте пустыни Нежду (уверяет Ржевуский) бедуины до такой степени восхитились его ездой, метанием джирита и игрою пикой, что признали его за настоящего бедуина и тут-то произошло возведение его в степень эмира, что после подтверждено еще 13-ю племенами.

— Скажи только, оттуда ты, — спросили они: — из каких бедуинов?

— Я из царства Искандера, падишаха полярной звезды, которое возникло из четырех племен бедуинов-Аназес, переселившихся на север из пустыни Нежду две тысячи лет тому назад.

— Не слыхали мы никогда о таком царстве и о таком падишахе! Где же это царство? Каков на вид сам падишах Искандер? Хороши ли у него лошади?

И эмир Тадзь-Уль-Фехр сплел им хитрую басню, пересыпанную разными восточными украшениями, серебром, золотом и бриллиантами. Поверили ли ему его слушатели — уж это их дело...

Всякого европейца, скитавшегося тогда по Востоку, занимала судьба таинственной пустынницы Джуна (в трех часах от Сайды, древнего Сидона), леди Эсфири Стенгоп, дочери графа Карла Стенгопа и племянницы известного Вильяма Питта, лорда Чатама, которая оставила Европу в 1810 году и переехала на постоянное житье в Сирию. Чего-чего ни придумывали, дабы разъяснить причину помешательства прекрасной леди на Востоке! Обыкновенно приписывают это исключительной ее страсти к молодому генералу сэру Джону-Муру, убитому в Испании, под Корунной, 16-го января н. ст. 1809 года. После его смерти ее уже будто бы ничто не занимало в Европе, и она решилась отделить себя оттуда морем и заключиться в остатки старого чужеземного монастыря. Время смерти Джона-Мура совпадает с началом сборов леди Стенгоп в дорогу и отплытием...

Ламартин не мало прислужился известности Джунской отшельницы, рассказав поэтически об ее сирийском житье бытье в своей книге Voyage en Orient, которая вышла вдруг на трех языках: по-французски, по-немецки и по-английски.

У Ржевуского было много общего с английской проказницей: это были буквы одной и той же азбуки, родственные тоны, дикие, но [557] любопытные для всякого наблюдателя. Ржевуский, еще не уезжая на Восток, знал об оригинальном отплытии леди Эсфири от берегов Англии; он, этот необузданно-самолюбивый человек, искавший славы, популярности, желавший быть во всем оригинальным — он очень сериозно сердился, что смелая женщина его предупредила, как бы украла его мысль! Его еще не называли эмиром, а она уже была оглашена по всему отдаленному Востоку царицей Пальмиры... даже царицей!.. и прежде него надела тот эффектный костюм, о котором он только мечтал еще — в Савране!..

Очутившись однажды, уже в 1819 году, неподалеку от летней резиденции леди Эсфири в Ливане, Ржевуский, написал к ней следующее:

«Благородная Эсфирь! Мир тебе!

Эмир Тадзь-Уль-Фехр Абд-Эль-Нишан, самый гордый и самый свободный из бедуинов пустыни Нежду, склонясь на просьбу арабов, посетил ныне берег моря, этот последний уголок земли, отделяющий его от отечества и от всего, что ему дорого на свете. Это приблизило его к местам, где ты обитаешь. Еслибы шум твоей славы достиг до него в пышных чертогах магнатов, он объяснил бы это возвышенностью твоей природы и удивлением, которое ты везде возбуждаешь — и прошел бы мимо. Но когда дети природы поражаются твоими достоинствами, увлекаются твоим величием и преклоняется перед твоею добротою ⁷ — я не могу одолеть в себе желания тебя увидеть. Нигде более, как только в пустыне Нежду, я научился тебя обожать. Голос прямых, чисто-сердечных людей, вскормленных свободой, зажег во мне жажду сблизиться с тобою, Эсфирь! Я долго откладывал это свидание, единственно затем, чтобы мое имя имело время как-нибудь проникнуть к тебе, а мои военные подвиги сделались бы тебе известны: и так сталось! Привет мой тебе, Эсфирь, стоит теперь, чтобы быть услышанным. Прощай! Ожидаю ответа у фонтана в Сайде, где стою станом с моими бедуинами».

Леди Эсфирь отвечала по-французски. Приводим это письмо в оригинале, чтобы сохранить все его особенности:

«Monsieur le Comte!

Je Vous crois un tres digne Bedouin; quoique je ne suis pas encore en etat de juger de toutes Vos vertus, une du moins, ne m’est pas inconnue. Les Zephires parfumes du Desert, m’ont rapporte des traits qui font honneur a votre humanite. Deja je vous estime, et je ne puis me refuser le plaisir de faire votre connaissance, quoique j’ai ete tres malade, et je le suis meme encore. Miserablement logee dans un Sainton Turc, je ne pourrai vous offrir qu’un mauvais tente pour [558] habitation; et je vous attendrai mercredi, esperant que vous n’etes point difficile.

Comme Vous aimez les chevaux, peut-etre il Vous sera agreable de voir trois poulins que j’ai a Abra, le mardi. Le cheval a deux ans, la jumant pas deux ans encore, et la petite neuf mois. Un homme qui me serve, nomme Antoine Bertrand a Seyde, a l’ordre de Vous conduire, si cela Vous fait plaisir. Louis Marron mon ancien drogman, qui est en ville dans ce moment, vous presentera cette lettre, il Vous accompagnera ici, ou il Vous fournira un guide trop necessaire dans ces mauvaises routes.

Le caractere de la famme odieuse du Consul doit vous rendre muet sur tous les sujets, que la pluie et le beau temps. Pardonnez ces conseils; mais elle ne cherche que de faire du mal a tous le monde. Croyez M-r le Comte dans les sentiments de respect que je porte a tout homme independant et agreez ceux de mon estime.

Hester Lucy Stanhope.

Du Nebi de Ali El Faher.

Dimanche le 20, 3 heures apres midi.

Le Musalem de Seyde a quelques assez beaux chevaux; c’est un bon homme, et comme Vous savez, ce ne sera pas mal, de lui faire un visite sans ceremonie, pour voir ses chevaux».

На конверте: «А Monsieur le Comte Breuski a Seyde» ⁸.

Получив это письмо, эмир Тадзь-Уль-Фехр разыскал в Сайде людей леди Эсфирь и, присоединив их к своим, отправился в [559] Набатию, как кажется не заезжая вовсе в Абру. Сделали привал у одного бира, т. е. систерны древних времен; напились кофею, покурили наргиле — и снова в путь. Через три часа после этого были в Набатии. Тут снова остановились у хана, т. е. у горной арабской гостинницы, опять выпили несколько чашек кофею, покурили наргиле и затем, промчавшись по широкой равнине, стали подниматься в гору, по узким, опасным тропинкам. Когда очутились на верху, перед жилищем отшельницы, — эмир по обычаю бедуинов, ударил три раза тупым концом копья в ворота: они отворились и старый гофмейстер леди, Гаунах, поцеловав полу у плаща эмира, пригласил его в приготовленный для него шатер, отстоявший шагов на двести от дома.

Когда эмир слез с коня и сел посредине шатра на ковер, один из слуг леди Стенгоп стал мыть ему ноги, другой голову, третий держал таз с водой перед его лицом, а гость, бормоча себе под-нос соответствующие такой минуте арабские молитвы, мыл себе лицо и бороду. Когда все это кончилось, Гаунах сказал эмиру, что госпожа ожидает его в своих покоях.

Летнее жилище оригинальной пустынницы состояло из небольшого каменного домика, в виде куба, с куполом наверху. Там было всего на все две комнаты: в одной леди Стенгоп спала, а в другой (где находилась гробница какого-то турецкого святого, чтимого во всей окрестности) — принимала гостей. Домик этот был обнесен каменной стеной, подле которой, в одном месте, среди развалин неизвестно какой постройки, устроена была конюшня и кухня. Тут же разбиты шатры для прислуги и лошадей. Вид с гор превосходный. На восток тянется роскошная долина, омываемая речкою Беквой, тою самою, что бежит под Бальбеком и замком Шкиф и, прорезав Ливан, впадает в море, неподалеку от Сура (древний Тир) и там носит уже название Квазмех. Хребты Анти-ливана заслоняют лежащее за ними селение Хасбае, откуда, в часы призыва правоверных к молитве, доносится временами протяжный голос муэззина. На юг виден Шкиф — черные, печальные развалины крестоносской эпохи. Между ними и жилищем леди Стенгоп вьется довольно-широкое ущелье, соединяющееся с долиной Беквы. Тут стоит Набатия — столица набатского племени, как говорит предание. На западе видишь горы Ливана, спускающиеся уступами к Средиземному морю, которого лазурь сливается вдали с небесной...

Эмир, разыгрывал роль самого строгого сына пустыни, вступил в это жилище босой. Хозяйка встретила его, стоя на ковре, положенном на возвышении в полфута. Эмир сделал «теменна», т. е. приложил два пальца ко лбу, к устам и к сердцу (что значит: ты у меня в мыслях, на устах и в сердце) и не забывая о своем достоинстве эмира, поднялся на ступень, где стояла [560] Эсфирь, после чего они, почти одновременно, сели на ковер. Она несколькими секундами раньше.

Леди Стенгоп была, по описанию ее гостя, стройная женщина высокого роста, соединявшая в себе гармонически величественную важность мущины с необыкновенною прелестью и очарованием ее пола. Взгляд ее голубых, несколько меланхолических очей был весьма приятен, но в тоже время указывал всякому свое место. Голос был твердый, но не резкий. Ведет она разговор всегда серьезным тоном, но увлекательно и мило.

Одета она была на тот раз в белом эмирском плаще, привезенном ей (как говорила) эмиром Пальмиры, Мехаунар-Абу-Нассером, из путешествия его в Каабу. На голове имела желтый бедуинский платок, с зелеными полосками, увенчанный сверху белою чалмою.

После обыкновенных приветствий и ничего не значащих вопросов, Эсфирь приказала дать кофей и наргиле, причем курила и сама.

— Какой вы нации? — спросила она его потом: — кажется, вы русский?

— Нет, я поляк, — отвечал Ржевуский грустным тоном: — сын несчастливой отчизны, которую судьбы лишили самостоятельности. У меня нет никого ⁹. Я скиталец мира, прибыл сюда к вольным племенам подышать тою свободой, которой я в отечестве не имею.

С этой минуты начался одушевленный разговор. Два эксцентрика сошлись. В первое посещение эмир пробыл в летней резиденции «Царицы Пальмиры» только 24 часа. Потом приехал опять и оставался тоже 24 часа. В третий раз она удержала его у себя 17 дней. В этот последний приезд, эмир сообщил леди Стенгоп историю всей своей жизни и скитаний. Они проводили вместе целые дни. Утром она являлась в его шатре и оставалась там час или два; не то сидела с гостем на дворе, под фиговым деревом; в это время выводили ее лошадей, на которых эмир иногда садился и делал два-три круга. Вечер и часть ночи они беседовали в ее покоях. Бывали случаи, когда гость не хотел беспокоить хозяйку своим посещением и посылал ей престранные записки. Она писала к нему тоже нередко. Вот несколько отрывков из этой оригинальной, невероятной корреспонденции лиц, живших друг от друга на расстоянии двухсот шагов. [561]

«Многоуважаемая Эсфирь! Только что получил твою записку, через Гаунаха, наполеоновского мамелюка. Хотя нас разделяют только двести шагов, но лишь в 4 часа я могу тебя увидеть! Не трудно мне было бы отнести этот ответ самому, но пусть он отправляется с Гаунахом. Голос твой не прерывает течения моих мыслей, напротив, в задушевной беседе, сердце твое и воображение диктуют тебе тысячи вопросов, которыми ты меня забрасываешь»...

«Так, Эсфирь! Я открыл тебе всю мою душу и теперь повторяю, что мною играют самые необузданные страсти. Когда бы ты знала предмет моих страданий, тогда бы эти сморщенные брови, это задумчивое выражение моего лица, эта неровность характера, эти порывы — словом все, что тебя так поражает во мне и что хотела бы ты устранить, — было бы тебе понятно и ты, вместо того, чтобы утешать меня, вместо того, чтобы обращаться к моему рассудку, дабы он одержал верх над моим сердцем, говорила бы мне только об ней и об ней, огнем погашая пожар. Я готов сознаться, что ты имеешь дар успокоивать других; чувствительность твоя бьет в через-чур чувствительное сердце. Но в том состоянии, в каком я нахожусь, утешение становится отравой, желание развлечь — преследованием. Ты требуешь, чтобы я подавил страсть страстью. Я люблю кидаться в опасности; отвага моя тебе известна... По твоему желанию певцы из племени Ровалла пришли приветствовать меня в Антиливан и в своих «херубиях», сложенных в честь мою, пели, что вся пустыня полна моим именем, а девицы Нежду смотрят вдаль тоскливым взором, не возвращается ли эмир Полночи, Невольник Знака, соперник Антара? Пели они, как прекрасные бедуины завидовали той, которую выражает знак, начертанный на колонне Пальмиры, повторяя припев: «Приезжай, эмир, к нам, гордость наших племен! Шаалан тебя приглашает, а лихие наездники ожидают! Разбитый Вехабит поднял голову!». Им казалось, что они поют про героя пустыни, а это был только несчастливый изгнанник! Их похвалы не трогали меня, напротив, горько отравляли мое сердце, возбуждая в нем страстное сожаление о той, которую восхваляли они в песнях. Для нее только, для нее одной выношу я терпеливо это изгнание. Для нее наполняю эту страну ничтожества моим рыцарским страданием. Арабы это угадывают. В песнях их я увидел, Эсфирь, твою заботливость обо мне. Ты хотела, чтобы я загорелся страстью к славе, между тем, ты противуставила страсть бурную, быстро вспыхивающую страсти долгой, всеобъемлющей. Спасибо и за то. Но где найти мне такую страсть, которая бы могла победить ту, что меня пожирает?»...

Довольно много такой чепухи должна была перечитать «Царица Пальмиры» в последнее посещение эмиром ее летней резиденции, близь Набатии. В последние дни, может быть за неделю до отъезда эмира, случилось еще нечто более странное, чем подобные [562] излияния пятидесятилетнего селадона перед умною, тонкою и превосходно образованною европейскою женщиной, которая писывала очень серьезные бумаги для дяди своего, лорда Чатама. Она стала нравиться эксцентрическому гостю! Он как будто бы отыскал страсть, которая должна была победить старые воспоминания, все эти напущенные им на себя нелепости и знаки.

Вот что он написал однажды леди Эсфири:

«Ты бываешь недовольна (в особенности была вчера) алчным выражением моего лица. Точно, я бываю иногда не слишком привлекателен. Тебя раздражает моя порывистость — и ты права... часто хватаю я тебя за руку, жму ее страстно и даже рву»...

В другом письме находятся такие строки:

«...прижимая твою руку к распаленным устам, или, упав к твоим ногам, повторяю сладостные клятвы и уверения — ты им внемлешь... Или читаю тебе книгу, в которой кажется все вдохновлено тобою, или продиктовано мною; каждый стих рисует тебя; вижу тебя в каждой мысли автора. Виргилий думал для меня, Делиль — для тебя: почему же бы Жан-Жаку Руссо не писать для нас обоих?.. Приближается час музыки: сажусь около тебя — Ахиллес в припадке любви! Очи горят страстию. Смотрю на тебя — и меня осеняет блеск славы! Отчизна отмщена — тобою! Я ее освободитель; ты моя награда!.. Пою и твой звучный голос вторит мне. Люблю и не теряю надежды!»...

«Эсфирь! Не есть ли ты для меня тот индийский брилиант, случайно найденный, которого двенадцать веков искали напрасно?

Солнце стало над башней развалин. С минаретов Хазбаи несется голос муэззина. Почему же ты не зовешь меня к себе?.. Сжалься над моими муками... позволь придти!».

Ответ:

«Любезный эмир! Ты хотел видеть меня позже, нежели мы видимся обыкновенно. Нельзя. Запрещаю тебе. Эсфирь».

Ниже четыре буквы: T. S. V. Р. и приписка на другой стороне: «Ты не должен приходить ко мне. Вместо этого я приду к тебе в 5 часов. Поговорим об ней по дружески. Уступаю твоему желанию. Жди меня и будь послушен!».

Однажды ливанская кокетка (которой было в это время тоже не мало лет: 43) вероятно довольная тем, что никак неожиданно наложила цепи на «самого гордого и самого свободного бедуина пустыни Нежду» сказала ему шутя: «allons a la Meillerie!» ¹⁰.

Но вскоре, сообразив свое положение, роль, которую играла на Востоке, славу, которую имела — славу существа, чуждого всему земному, чистого и недоступного — она просила Ржевуского оставить ее [563] в покое и больше не приезжать... Он отправился в Дамаск, потом в Алеппо, где в то время готовилось восстание против правительства — и вспыхнуло 21 октября н. с. 1819 года. Двусмысленная роль, которую вздумал играть в городе Ржевуский, едва не обошлась ему очень дорого. Он насилу спасся и счел после этого неудобным продолжать свои скитания по Востоку. В феврале 1820 года он переправил в Европу последних купленных им в Нежду лошадей, а затем отправился восвояси и сам.

Появление его на Волыни, после нескольких лет скитания, после таких невероятных приключений и подвигов, произвело страшный шум. Помещики стали съезжаться со всех стороны слушать его занимательные рассказы, любоваться его редкими лошадьми, его Когейланами, которым не было равных в Европе, которым могли завидовать все коронованные особы, все богачи. Разумеется, граф оставил у себя «сливки» всего того, что купил. Бывали случаи, что он приказывал оседлать несколько Когейланов по-бедуински, надевал костюм эмира, а своих «казаков» наряжал бедуинами — и пускался по степям к кому-нибудь из приятелей соседей, вспоминая степи Нежду. Для того, к кому наезжали «бедуины» было это сущим праздником. Стекалось много народу. Кутили несколько дней сряду... Но такому безмятежному препровождению времени должен был внезапно, в одно прекрасное утро, наступить конец. Страшные имения Ржевуских, приведенные в расстройство отчасти путешествиями графа Вацлава, отчасти неумеренным бросанием денег за границей его матерью, гетманшей, и наконец таким же поведением двух его сестер, графинь Потоцкой и Вальдшейн, — взяты были казною в опеку, для успокоения кредиторов, подавших ко взысканию многое множество векселей. Для бывшего эмира, который привык до сих пор ни в чем себе не отказывать, наступили черные дни: не на что было содержать в надлежащем блеске и в холе дивное, единственное в Европе стадо Когейланов и других арабских коней, стоивших ему очень дорого; не чем было кормить праздных и ни к чему не способных «казаков», которые, так ли, не так ли, разделяли с ним все радости и невзгоды в пустыне Нежду, в Пальмире и... Бог знает где. Как это всегда бывает в жизни: богат ты, кормишь весь околоток — все дрожат перед тобою и гнутся. Обеднел — вчерашние твои лизоблюды бросают в тебя грязью, смеются и издеваются над тобою. Было конечно множество завистников у графа Вацлава, который, не смотря на все свои странности и недостатки, все таки стоял неизмеримо выше многих, очень многих подолян, его богатых и не богатых соседей. Может быть он, вовсе не желая обидеть, обижал иных просто-за-просто нечаянно, словом, взглядом... мало ли чем иногда обижается маленький человек, поставленный судьбою в необходимость целый век, что бы ни делал, сколько бы [564] ни хлопотал и какие бы таланты ни признавал за собою — держаться в задних рядах, не сметь открыть рот во всю его ширь.

В числе таких обиженных оказался Савранский плебан Коморницкий. Граф Вацлав, не имея никакой религии и принадлежа столько же к христианству, сколько и к магометанству, просто-запросто не знал, что есть какой-то католический плебан в Савране, его главном имении, где он более жил. Еще менее он знал, что плебан — поэт, сатирик, Савранский Ювенал. Покамест для этого плебана граф Вацлав было все: последний судия, государь и власть, которая могла его каждую минуту прогнать, скрутить в бараний рог — он сидел у себя в плебании тихо. Хотя пан и не знал, или почти не знал об его существовании, всетаки кое-какие крохи, через управляющего, и другими путями, падали к нему с пышной панской трапезы... Когда же все изменилось и пану пришлось изменить размашистые порядки, запереться и вести другую, довольно постную жизнь; когда он в своем имении уже не был тем паном, каким был прежде, полным властелином всего, — плебан вспомнил что-то из своего горького прошедшего — и вдруг накатал на графа стихи, где описывались, в юмористическом духе, все его странствия по Востоку. Такие стихи быстро распространяются: их скоро стала читать вся Подольская губерния, а потом и соседние, малороссийские: стихи были написаны на малороссийском языке.

«Самый гордый бедуин пустыни Нежду» старался не слышать этих вороньих криков, этих сравнений его с Дон-Кихотом, и любимого казака его Сокола — с Санхо-Пансой... он взялся за перо, сначала писал по-французски — разные воспоминания из своих странствий, потом стал переводить это по-польски, набросал несколько вялых, вычурных стихотворений — без рифм, с которыми он не ладил во всю жизнь... В заключение явилась целая поэма Оксана, подражание Байрону. Собрание всего этого и составляет ту большую рукопись, о которой мы сказали выше и которую имел в своих руках Семинский.

В одном месте прозаических заметок того, тяжелого времени, Ржевуский восклицает: «Боже! Дай мне воротиться в пустыню! Когда я увижу тебя, мой милый Нежду? Твое убожество для меня выше всякой княжеской пышности; взор теряется там в беспредельности; воображение не знает границ; свобода там не шутка, доблесть не обман!..».

В 1830 году Ржевуский (как и многие другие поляки тех мест) бросил свое захолустье, которое час-от-часу стало делаться ему противнее и ненавистнее, вследствие того положения дел, о каком мы упомянули выше — и очутился, с несколькими своими «казаками» на поле брани. Ничего определенного не известно об его повстанской службе и подвигах. В мае месяце, 1831 года, после дела под Дашовым, он пропал без вести и до сих пор никто [565] хорошо не знает, что с ним сталось. Сочинялись разные легенды, одна нелепее другой. Поляки привыкли верить в сказание, будто бы графа Вацлава убил где-то в степи подкупленный русским правительством казак — из его Савранских, которых он рядил когда-то бедуинами... Несколько поэтов написали в честь погибшего без вести, знаменитого соотечественника, стихи. Нечего говорить, что лучшие принадлежат перу Мицкевича (Farys). Самые странные и невероятные по заключению, хотя и благозвучные — оставлены на память векам, к удивлению, вторым польским поэтом, Юлием Словацким. Чтобы нам поверили, что такие странные по содержанию стихи действительно существуют, приводим подлинник:

А w Moskwie z dzial bito na gorze Poklonncj
J Miasto sie trzeslo od piesni stuzwonnej...
Cieszyt sie Car Ruski, ze Emir Rzewuski
W stepowym spi cicho kurhanie...

_______________

И пушки с горы загремели Поклонной:
Москва всколыхалась от песни стозвонной...
Тешился Царь Русский, что эмир Ржевуский
Почил под могильным курганом.

Н. Берг.

Комментарии

1. Эти заметки никогда не были изданы целиком. Их двести слишком листов в рукописи. Все это было рассмотрено и разобрано поэтом Луцианом Семинским и напечатано, в выборках и отрывках, в книге его: Portrety Literackie, Poznan. 1868. Отсюда, главнейшим образом, мы почерпнули матерьял для настоящей статьи.

2. Portrety literackie, стр. 305, примечание.

3. Как трудно доставать на востоке чистокровных арабских лошадей не только европейцам, но даже и арабам, лучше всего покажет следующий, известный мне из самых верных источников факт: Эмир Абд-Эль-Кадер получив от императора Наполеона III звезду Почетного Легиона (1860) и серьезное прибавление к назначенному ему французским правительством жалованью (получал до 1860 года 70 000 франков; с 1860 стал получать 100 000), хотел отблагодарить чем-нибудь его величество. Естественнее всего арабскому эмиру было послать императору арабского коня. Абдер-Эль-Кадер, живя в Дамаске и имея личные сношения с шейхами главных бедуинских племен, кроме того лицо в тех местах весьма уважаемое и влиятельное, три года сряду искал такого коня! Мне случилось видеть снятую с него фотографию: это лошадь длинная, напоминающая наших донских, с чрезвычайно крепким задом и прямою шеей, без всякого горба. На первый взгляд ничем непоражающая, скорей некрасивая, чем красивая, по общему понятию о красоте лошади, установившемуся в Европе.

4. Вот ее письмо к графу Ржевускому, от 12-го декабря н. ст. 1817 г., когда он был уже в Константинополе: «Граф! Я узнала из письма надворного советника Бутенева, что вы находитесь в Стамбуле и вспоминаете о встрече нашей в Радзивиллове. Бутенев пишет мне, между прочим, что вы не сочли бы себе за труд приобрести для меня несколько арабских лошадей. Вы сделали бы мне этим величайшее одолжение. Я чрезвычайно люблю лошадей, имею их довольно много и стараюсь всемерно об улучшении их пород. С давних пор я сплю и вижу обладать Когейланом. Утешьте меня несказанно: доставьте мне Когейлана. Что именно мне нужно, вам скажет Бутенев: переговорите с ним, что купить и куда доставить. Помните только: три жеребца и три кобылы самой лучшей породы и без всяких недостатков. Прошу принять уверение, что я сохраню в памяти ваше любезное предложение даже и тогда, когда бы наши планы и не осуществились. Остаюсь с глубоким уважением и преданностию, (подписано) Екатерина».

5. Никогда не был написан.

6. Тоже обещания, некончившиеся ничем.

7. Леди Стенгоп любили на Востоке потому, что она помогала многим бедным.

8. Перевод: «Граф! Я верю, что вы хороший бедуин. Хоть я еще не имела случая ознакомиться со всеми вашими достоинствами, но знаю, что вы обладаете одним несомненно: благоуханные зефиры пустыни доставили мне сведения о разных событиях, которые делают честь вашей гуманности. Я уважаю вас и не могу отказать себе в удовольствии с вами познакомиться, хотя только что оправилась от тяжкой болезни. Я живу теперь в маленькой часовне и не в состоянии предложить вам ничего, кроме немудрой палатки. Надеюсь, что это вас не испугает и жду вас в середу.

Так как вы любитель лошадей, то может быть найдете не лишним взглянуть во вторник на трех моих кобылок в Абре: одна двух лет, другая почти двух и девятимесячный жеребенок. Человек, находящийся у меня в услужении, именем Антоний Бертран, в Сайде, получил приказание проводить вас туда, если бы вы этого пожелали. Старый мой драгоман, Людовик Маррон, который теперь в городе, вручит вам это письмо и поедет вместе с вами сюда, или приищет проводника, совершенно необходимого в этих местах.

Берегитесь острого языка жены консула и не пускайтесь с нею ни в какие разговоры, кроме разве о дожде или хорошей погоде. Простите, что решаюсь давать вам советы. Эта женщина старается злословить всякого.

Прошу верить, граф, что я всегда исполнена глубокого уважения к каждому, кто умеет быть независимым.

Мутесселим Сайды имеет также несколько довольно хороших лошадей. Человек он простой и было бы недурно, еслиб вы сделали ему визит без всякой церемонии, чтобы взглянуть на его лошадей».

9. Он был женат, с 1805 года, на княгине Розалии Любомирской, дочери киевского каштеляна, князя Александра Любомирского и Розалии Ходкевичь, которой голова пала в первую французскую революцию. Дочь ее Розалия, тогда еще дитя, сидела вместе с ней в Бастилии, а после смерти матери увезена одною родственницей в Польшу. Вацлав Ржевуский почему-то недолго жил со своей супругой в полном согласии. Последние свои годы графиня Розалия Ржевуская провела в Варшаве, слывя высшим правительственным агентом.

10. Название скал над Женевским озером, где Руссо мечтал о своей Юлии.