СЛАВЯНСКАЯ ЗАРЯ В 1812 г

СЛАВЯНСКАЯ ЗАРЯ В 1812 г.

(Из бумаг Александра Николаевича Попова, ум. в 1877 г.)

II. ¹

Решение императора было вызвано требованием обстоятельств и сообразовалось с выгодами России; но оно полагало конец широким военным замыслам Чичагова. До получения этого письма адмирал Чичагов более и более знакомился с действиями европейской политики при турецком дворе. До размена ратификаций мирного договора турецкое правительство отклонило всякие переговоры о союзе и даже не признавало Италинского послом русского Государя. После ратификаций оно должно было признать его в этом звании и следовательно войти с ним в переговоры. Адмирал намерен был поручить ему потребовать решительного ответа от Порты, согласна ли она заключить с ними оборонительный и наступательный союз и, в случае отказа с ее стороны, считать мир разрушевным и приступить к военным действиямъ.

После разыена ратификаций действительно положение Италинского в Константинополе должно было измениться. Но когда частным путем дошло до него известие об окончательном утверждении мирного договора, он не получал еще никаких известий об этом от турецкого правительства. «Я не мог не обратить внимания на это молчание, — писал он Чичагову, — оно предвещало мне затруднения в будущем. Мои предвещанья и оправдались действительно». Когда прибыл к нему с этим известием нарочный от адмирала, он послал своего переводчика известить об этом Рейс-эфенди. Но он чрез драгомана Порты отвечал, что ему ничего не известно о размене ратификаций, и потому он не может еще признать Италинского посланником и полномочным министром русского двора. [88]

Несколько раз обращался к нему Италинский и получал такой же ответ. Наконец после усиленных настояний, Рейс-эфенди чрез драгомана Порты поручил объявить Фонтону, что он действительно получил известие о размене ратификаций, во самый договор еще не получен; а между тем это необходимо для того, чтобы всенародно объявить о заключении мира. Впрочем, прибавил он, мы еще не получили необходимых объяснений о намерении императора в отношении к статьям о Сербии и Азии. Эти две статьи до такой степени важны для Порты, что ей необходимо знать наперед эти намерения, чтобы сообразовать с ними свой образ действий. Вместе с тем он поручил спросить Италинского, уполномочен ли он вести переговоры по этим статьям и когда желал бы приступить к ним?

Конечно, Италинский не имел таких полномочий и должен был отвечать уклончиво, но это предложение Рейс-эфенди только усиливало и так уже затруднительное его положение и обнаруживало то глубокое недоверие, с которым правительство Оттоманской Порты относилось к нам. Как опытный дипломат, он понял главную причину этого недоверия и выразил ее откровенно в депешах к адмиралу Чичагову. «Я начинаю думать, — писал он ему 14-го (26-го) июля из Буюкдере, — что поведение Порты, т. е. отсрочиванье обнародования мирного договора и признания меня министром Его Величества русского императора, зависит от того, что она не уверена, что этот мир будет поддержан с нашей стороны. Турецкое министерство не может не знать всего того, что делается в Сербии, в Валахии, и вследствие чрезвычайного недоверия к нам весьма вероятно оно приходит к таким предположениям, которые оказывают влияние на их действия при настоящих обстоятельствах. Это недоверие к нам Порта ежедневно заявляет посланникам, английскому и шведскому, и недавно его высказал каймакам генерал Тавасту».

Нельзя не сознаться, что Порта имела основание не доверять нам, не по одним только внушениям враждебных нам агентов Франции и Австрии. С одной стороны они слышали миролюбивые речи нашего посланника, поддерживаемые английскими и шведскими дипломатическими агентами, с другой к ней приходили известия, что главнокомандующий дунайскою армиею входит в сношения с подвластными ей племенами, которые их волнуют, даже с ее пашами, что он делает значительные военные приготовления, образует ополчения из ее подданных и двигает наконец войска в Сербию. Все эти действия не могли внушать ей доверия, что Россия искренно желает поддерживать только что заключенный мир. Но в таком двусмысленном положении находилась не одна Порта и агенты союзных нам держав, но и наш посланник в Константинополе и — сам [89] император. Он одобрял все распоряжения адмирала в том предположении, что они делаются с целию привесть в исполнение экспедицию в Далмацию, которая должна быть исполнена с участием Турции, поэтому не только не прерывая мирных отношений с нею, но привлекши ее даже к союзу с нами. Между тем как адмирал давно уже потерял веру не только в успех, но даже и в возможность этой экспедиции, которую он не считал возможною без деятельной помощи англичан. Первоначально действия Каннинга он приписывал лично ему; потом, из депеш Италинского, сведений, доставленных им Булгаковым и Грейгом, он понял, что это образ действий С.-Джемского кабинета, потому что заменивший его новый посланник Англии Листон не только одобрил действия своего предшественника, но и сам выразил точно такие же взгляды, как и Стратфорд Каннинг. При совещаниях с Италинским, он выражал ему ту мысль, что в настоящее время следует заботиться только об утверждении мира с Портою, и не только бесполезно, но даже вредно вовлекать ее в новые переговоры о заключении союза. Убедив ее в прочности мира, надо стараться уничтожить то недоверие, которое она питает к России и которое служить готовою почвою для враждебных внушений ей со стороны Франции и Австрии. Не следует предпринимать и отдаленных экспедиций прежде, нежели совершатся значительные успехи на главном поприще военных действий. Поэтому он объявил решительно, что не будет содействовать к тому, чтобы заставить Турцию вступать в союз с нами и что Англия не может оказать нам никакой помощи при экспедиции в Далмацию, тем более, что эскадра лорда Бентинга уменьшена, потому что часть кораблей отправлена им к Испании». Спустя несколько времени он снова писал адмиралу, что при всяком случае Листон выражает те же самые взгляды и убеждает «прежде всего установить прочный мир с Портою и внушить ей доверие к нам. Этот образ действий он считает единственно сообразным с требованиями современных обстоятельств и из которого впоследствии, с помощию времени и событий, можно извлечь большие выгоды. Если же будут действовать иначе и особенно если разорвут только что заключенный мир, то это будет иметь самые печальные и вредные последствия не только для императорского двора, но и для его союзников. Тоже самое постоянно говорить и барон Таваст».

Эту депешу Италинского привез в Бухарест английский военный агент, ехавший в нашу главную квартиру, генерал Вильсон, и лично передал адмиралу те же самые воззрения С.-Джемского кабинета, которым выражал и Листон Италинскому в Константинополе. Конечно, ему было неприятно до такой степени ошибаться в отношении к [90] политике Англии, в содействии которой он так был уверен; но еще неприятнее было прочитать следующие строки в депеше Италинского: «что касается до меня, то я не допущу, чтобы когда-нибудь могли сказать, что, не имея прямых предписаний императора, я привел дело в положение несогласное с его видами. Таким соображением я руководствуюсь в моих действиях и глубоко убежден, что тем самым служу высшим интересам моего Государя». Зная волю Государя поддерживать только что заключенный мир, он действовал сообразно с нею и, само собою разумеется, несогласно с желаниями и действиями адмирала, направленными к тому, чтобы вновь начать войну с Турциею, которых однако же он не знал, хотя и подозревал вероятно.

Хотя письма графа Румянцева поддерживали надежды Чичагова, но получаемые известия из Константинополя не могли его не смущать. «Я чрезвычайно вам благодарен, граф, — отвечал Чичагов канцлеру ², — за те письма, которые вы мне написали. В каждом из них я нашел выражения, которые меня чрезвычайно обрадовали. В первом вы делаете мне честь, говоря, что теперь ожидаете или полнейшего умиротворения или отсрочки (мирных переговоров) до другого времени. О, если бы я нашел эти выражения в письме ко мне Государя, но он, как вам известно, приказывает мне приступить к размену ратификаций, хотя и не полных. Таким образом потерян случай разорвать мир, так не кстати заключенный. Только война с турками может собрать под наши знамена 100 тыс. войска. Мир именно в это время составляет одну из редких политических нелепостей. Выражение в другом письме, которое польстило мне и доставило немалое удовольствие, то, что вы подозреваете, что турки действуют в отношении к нам неискренно, но что они могут поплатиться за свою хитрость, если принудят нас возобновить войну. Я бы очень был рад оправдать это мнение и уверяю вас, что я был бы доволен, если б мог начать мои действия взятием Константинополя. Кто знает, что бы еще могло произойти в наш век чрезвычайных явлений, и я надеюсь, что вы не будете против такого предприятия». Известие графа Румянцева о том, что император в скором времени предпишет ему действовать по своему усмотрению, обрадовало его еще более.

«Но эта радость была непродолжительна, — писал он канцлеру 16-го июля. — Это известие выражало ту доверенность, которой удостоивает меня император и которую вы имеете ко мне. [91] И так мне не оставалось ничего более желать, я должен был действовать; но вы конечно не ожидали, так же как и я, какой странный оборот примут мои дела. Не достигнув никаких соглашений с теми, которые должны бы облегчать мне способы и помочь произвесть предположенную диверсию, усматривая, что англичане и граф Линанж с товарищами не могут помочь мне, я принял другое направление, которое указал мне император, действовать непосредственно против неприятеля со стороны Польши. Это по крайней мере сблизит нас. Очень жаль, что наш политический план так отстал от операционного плана; что значит сила, когда не знаешь, что должно и что можно сделать. Все те, к которым я обращался, только отклонили мои предположенья. Листон привез такие же наставления, какими снабжен был и Каннинг. Он как будто только вышел из Малтийского госпиталя и не знал, что переговоры (Англии) с Россиею начались. Взгляды лорда Бентинга одинаковы с ними. Безразсудные действия Каннинга одобряются его преемником. Обнаруживают самое решительное недоверие ко всему, что мы ни говорим. Имея в виду те затруднения, которые бы представила мне местность, по которой я должен следовать, вместе с затруднениями и препятствиями политическими, не надеясь на помощь ни с какой стороны, потеряв уже много времени и видя оканчивающееся уже лето, я считаю, что было бы неблагоразумным предпринять экспедицию, для которой ничто не созрело. Император приказывает, чтобы эта армия соединилась с армиею Тормасова; я немедленно приступил к исполнению этого приказания, радуясь выдти из бездействия и неопределенного положенья, в которое был поставлен обстоятельствами. Но я льщу себя надеждою, что это предприятие только отложено, и мне еще придется здесь действовать».

Тот же взгляд адмирал Чичагов выразил в письме к императору, написанном в то же время (16-го июля). «Предположенная диверсия должна бы непременно начаться, несмотря на противодействие турок, хотя, по всем известиям и заявлениям уполномоченных, она никогда бы не согласилась дать нам свободный проход чрез свои владения. Следовательно, разрыв необходимо должен был последовать. Депеши, которые я получил потом от Италинского, подтвердили мои предположения. Поэтому, если война уже должна была возобновиться, то мне казалось, что она можете служить предлогом нанести решительный удар, который, покончив ее скоро, в то же время окончательно разрушил бы препятствия, которые противопоставляют эти варвары развитию огромных средств этой части Европы, которая в настоящее время возбуждаете зависть и впоследствии сделается добычею наиболее решительного. Мое назначение должно было [92] существенно измениться. Вместо диверсии, неопределенной и затруднительной, я должен бы решиться на важное предприятие, которое повлекло бы за собою множество диверсий, из которых каждая обещала полный успех. Об этом никто не знал, ни Порта, ни Бухарест, и даже войска, который должны были приводить его в исполнение. Все было подготовлено, в 8 дней я был бы за Дунаем. Прежде нежели узнали бы в Австрии, я был бы на половине дороги к Константинополю, прежде нежели сделалось бы известным, на что решается Наполеон, и немецкие войска начали бы действовать, если бы еще осмелились, удар был бы нанесен. Первое известие об этом русские получили бы уже из Константинополя, что, конечно, не было бы им неприятно, потому что в то же время они узнали бы об тех выгодах, которые из этого могут последовать. Это известие ошеломило бы наших врагов и поразило бы удивлением наших друзей. Я уверен, что, выступив с 35 тыс., как я предполагал, я пришел бы к Константинополю с 100 тыс. и по всей вероятности не встретил бы большого сопротивления, турки были бы прогнаны в Азию, и флот и множество воинов остались бы в распоряжении Вашего Величества. Войска, над которыми я имею честь начальствовать, вместе с 12 баталионами герцога Ришелье, простирались бы до 59 тыс. человек; 19 тыс. осталось бы для защиты Валахии и 5 тыс. в Сербии; Валахия вместе с Молдавиею присоединили бы к первым 20 тыс. своего ополчения, а сербы ко вторым 42 тыс., что составило бы значительную силу, достаточную для обеспечения безопасности тех областей, которые я оставлял.

«Но то, что отложено, еще не потеряно; по крайней мере Ваше Величество утешаете меня тем, что позволяете еще надеяться. Я уверен, что та экспедиция, которую я приготовлял, могла нанести наибольший вред Наполеону, хотя и не прямо и непосредственно; но я должен сознать, что та, которую Ваше Величество мне назначаете, принесет более действительный ему вред, т. е. действовать против него со стороны Польши.

«Что же касается до диверсии в Далмацию, то все обстоятельства сложились против нее. Кроме того, что переход весьма труден, она создала бы нам нового врага и раздражила бы другого, если бы я захотел пройти чрез Славонию. Но вместе с трудностью исполнения есть и политические причины, которые налагают препятствия. К кому я ни обращался по прибытии сюда, никто ничего не хочет делать. Англичане отклоняются от всякого участия, полномочия Листона не обширнее тех, которыми был снабжен Каннинг. Предположения действовать с юга Германии еще недостаточно созрели. Предводитель даже должен был оставить Грац и удалиться в Венгрию. [93] Предположения наши уже сделались почти известными, что меня впрочем нисколько не удивляет, при нашем порядке управления. Некоторые лица уже взяты под стражу, другие высланы из Вены. Назначены войска для наблюдения за Триестом и Каттарским заливом; на восточных границах Швейцарии поставлен наблюдательный корпус, — все это направлено против нас, между тем как для нас ничего не сделано; ко всему этому нужно прибавить и потерю времени вообще, и потерю времени на мое прибытие туда, где решительно ничего не приготовлено: ни продовольствия, ни какой бы то ни было помощи; поэтому я и склоняюсь к тому решению, которое Вашему Величеству угодно указать мне. Я уверяю вас, Государь, что я в восторге оттого, что выхожу наконец из неопределенного положения, в котором находился до сих пор; я немедленно двину войска в поход».

Из этого письма видно, что движение к границам герцогства Варшавского адмирал Чичагов находил самым естественным для того, чтобы нанести прямой вред неприятелю, и потому обрадовался, получив предписание императора двинуться в пределы империи и присоединить к своим силам армию Тормасова и корпус герцога Ришелье. Его озабочивала только мысль о том, чтобы начальство над этими войсками нераздельно принадлежало ему одному. «Если Ваше Величество решились дать мне начальство и над армиею Тормасова, — пишет адмирал в том же письме от 16-го июля, — то я умоляю вас сделать распоряжение о том прежде моего прибытия, потому что могу вас, по опыту уже, уверить, что ничего нет затруднительнее, как приехать к армии, у которой еще имеется особый начальник. Впрочем, — прибавлял он, — когда дело будет касаться только военных действий, то не найдете ли Ваше Величество более полезным в этом случае употребить генерала Тормасова, как весьма опытного человека».

Но если эта мысль была так естественна при тех обстоятельствах, в которых находилась Россия, то почему же она именно и не пришла в голову адмиралу Чичагову». Почему, разубедившись, весьма скоро по прибытии в Бухарест, в невозможности заключить союз с турками, в противодействии англичан и невозможности экспедиции в Далмацию, его взгляд обратился не на Россию, а на Константинополь? Почему действительность ускользнула от его внимания, а его воображение увлеклось фантастическими предположениями?

Это странное явление объясняется, как кажется, личностью адмирала Чичагова. Он принадлежал к тому поколению русских образованных людей, которых не без основания упрекали в слепом подражании всему иностранному и в презрении ко всему русскому. Таких людей было много; но с иностранной головою на плечах у них было еще русское сердце и, при опасности, грозившей отечеству, [94] они готовы были жертвовать для него жизнью. Адмирал Чичагов был передовым человеком между ними в том отношении, что он потерял даже всякое сочувствие к России, и отечество не только утратило для него всякое значение, но сделалось пустым словом, а если и выражало какое-либо понятие, то весьма грубое и недостойное образованного человека. Вероятно, было и много людей, ему подобных в это время, но они были поставлены в иные отношения. Находясь в России, в рядах ее войск, они были увлечены общим направлением, которое не могло иметь никакого влияния на адмирала, из Парижа и Петербурга прямо попавшего в Бухарест, и притом в качестве главнокомандующего. Он так ревниво соблюдал все преимущества своей власти, так свысока и гордо относился к подвластным ему, что дух войск, состоявших под его начальством, не мог иметь на него влияния. Он был одинок и действовал, как отдельное лицо, связанное с Россиею единственно долгом службы Государю. Поэтому он и не хотел признавать никаких других отношений к России, кроме власти императора, от которого требовал полного доверия к себе и полномочия действовать но своему усмотрению. При таком направлении и в том положении, в котором он находился, могло ли его внимание обращаться к России, к которой он не имел никаких сочувствий.

Одновременно с окончательным падением плана военных действий генерала Пфуля, упали и фантастические предположения адмирала Чичагова. Его последние письма, из которых приведены выписки, получены были императором и графом Румянцевым по возвращении уже их из главной квартиры армии в Петербург.

III.

Император мог оставить армию с уверенностью, что обеспечил Россию со стороны Турции и Австрии. Если даже последняя искренно уверяла, что, кроме корпуса гр. Шварценберга, отданного ею на жертву своему союзнику, она не приметь никакого более участия в военных действиях против России, то и в этом случае трудно предполагать, что она устояла бы на своем слове, когда адмирал Чичагов начал бы приводить в исполнение свои предположения в отношении к Турции. Но, обеспечивая Россию с юга, Государь заботился и о севере. Конечно, отношения к нам шведского правительства не могли внушать подозрений; но он желал поддержать их и укрепить [95] еще более, постоянно продолжая переписку с Бернадотом, делая уступки в пользу Швеции. В Вильне была заключена дополнительная конвенция к фридрихсгамскому договору, продолжавшая до 1815 г. льготы, дарованные на три года шведам и финляндцам в избрании отечества и в распоряжении шведов имуществами, оставшимися в Финляндии, а финляндцев — имуществами их, находившимися в Швеции.

(Дальнейшее повествование опущено как выходящее за рамки сайта. Thietmar. 2016)

Сообщил П. Н. Цуриков

Комментарии

1. См. «Русскую Старину» 1892 г., том LXXVI, Декабрь.

2. Письмо адмирала Чичагова — графу Румянцеву от 2-го июля 1812 года, из Бухареста. — Ред.

Текст воспроизведен по изданию: Славянская заря в 1812 г. (Из бумаг Александра Николаевича Попова, ум. в 1877 г.) // Русская старина, № 1. 1893