-

ПЕТРОВ М. М.

РАССКАЗЫ СТАРОГО ВОИНА ОБ ЕГО СЛУЖБЕ

(В извлечении.)

(Посвящаются Полковнику М. М. фон Вендорфу.)

Весь род наш служил я в военной службе: Прадед Федор Сергиев сын Петров, по следам военных заслуг предков своих, был Осадным Головою Воронежского стрелецкого стана, Начальчиком степных окопов и маяков; сын его, Андрей Федоров Петров, Капитаном Стрелецкого разряда; два родных брата отца моего, Петр и Михаил, служили первый в Ингерманландском пехотном полку, до Чина Поручика, в котором умер, быв Адъютантом Генерала Синельникова, от ран, полученных при блокаде и штурмах Хотинских укреплений, и при Кагуле; вторый, Михаил, в Бахмутском гусарском полку, противу Закубанских хищников, до чина Прапорщика. Отец же мой, быв ушибен, в малолетстве, лошадью, принужден был вступить в статскую службу: за то отдал всех 4-х сынов своих в военную. Воронежское жилище [127] прадедов наших было близ старой Адмиралтейской церкви Успения Богородицы, где на обоих берегах реки Воронежа, и на острове, при правом береге, немного пониже упомянутой церкви, видны были тогда следы дивных трудов Великого Петра. В ранние дни жизни отца нашего были еще многие личные свидетели, видавшие бессмертного Государя в парусинном кителе, с топором, среди плотничьих артелей, работавшего на стапелях мореплавные суда, и пред горнами кузниц, под въюгою искр и пепла, в шкуряной зановеске и картузе, ковавшего, во всю богатырскую мочь, корабельные укрепы; или скручивавшего и смолившего канаты. Его домик, — нет, его святилище, — на вышеупомянутом острове, — где он, — Великий наш! — пребывал в занятиях разными государственными делами, и знаменитый цейхауз, наполненный моделями мореходных судов, инструментами, такелажем и материалами, были, в наше уже время, священными зданиями Воронежских граждан, приходивших туда, в летние дни, благоговеть и поклоняться своему незабвенному Просветителю.— Отец наш часто водил нас туда, и рассказывая многое известное ему, от самовидцев трудов Императора, проживавшего иногда многие месяцы в Воронеже, говаривал нам: «Дети, вы родились на священных следах Великого Петра. Ежели и простой случай дал вам название Петровых, то и тогда примите его святынею, и идите путем военной чести; будьте праводушны — и неустрашимы, не бойтесь говорить правду; ибо ей Бог помогает». — Когда открыл он намерение свое нашей матери, что хочет, непременно, предать нас всех истинному Дворянскому жребию, то она стала плакать. Отец наш сказал ей: «Судьба сделала тебя из купеческой дочери женою Дворянина, которых сословие не платит никаких податей, владея вотчинами и землями, зато дети наши обязаны будут заплатить за свое почетное звание дань трудами военными, потоками [128] крови, и, может быть, самою жизнию». Здравый, от природы, рассудок матери нашей постиг вполне святую эту истину, и она, перекрестясь, сказала: «Всевышний Отец! и Ты Матерь Иисуса Христа! пред Вами отрекаюся. Пусть будут они воинами, я буду молиться о них». — И с того времени стали мы открыто готовиться к военной участи, приучая себя к неусыпным и утомительным военным трудам ружейною стрельбою и рыбною ловлею, по рекам: Воронежу, Усмани и Тамлыку; под дождем и бурями, без сна, не редко в холоде и голоде. В это время приехали к нам в отпуск два родные братья отца нашего, и Поручик Алтухов, — двоюродный по матери. Этот мужественный, стройный, старец-герой, 1-го гренадерского полку Екатерины II-й, — с вырванным пулею правым глазом, простреленным левым скулом и оторванным картечью ухом, — имел необыкновенный дар слова, описывая военный действия. — Он часто приезжал к нам гостить, из деревни своей Никоновой, находящейся в 35 верстах от Воронежа, рассказывал отцу, и двум старшим братьям моим, готовившимся отправиться в армию, о штурмах крепостей Турецких и полевых боях Миниха и героя Задунайского, и мы два меньших кантониста Воронежеких Дворян, по седьмому и осьмому году, таращили глаза наши на движения истерзанного лица, и ловили с жадностию всякое слово его. Но мать наша, внимая этому, часто вздыхала и утирала слезы.

Старшие два брата мои, Алексий 19-ти и Николай 16-ти лет, отправлены родителями нашими, в половине Марта 1789 года, во время кипевшей тогда Турецкой войны, — прямо на театр ее в Молдавию, в армию Князя Потемкина-Таврического, которой Главный Штаб находился тогда в Яссах. Там, по поданным от них прошениям, Генералу-Поручику Леванидову, определены они были, [129] Сержантами, в Смоленский пехотный полк, в корпусе Графа Суворова, находившемся на важном стратегическом пункте театра Турецкой войны, при Бырладе. Командиром полка был тогда Полковник Иван Кирилович Владычин.

11-го Сентября, старшие мои братья стали в боевый фрунт знаменитого сражения, на берегах речки Римника, и почувствовали в первой раз сладость победы. Потом были они в битв при Фокшанах, и в ужасном штурме твердынь Измаила, потом кроме иных многих сшибок за Дунаем, — при покорении горных Мачинских укреплений, и за оказанные в этих делах отличия, произведены в Прапорщики.

Когда Смоленский мушкетерский полк, по окончании Турецкой, и, за нею, Польской войны, стал на новые свои непременные квартиры, в городе Смоленске, то отец наш, в 1797 году, в исходи Февраля, послал нас, остальных двух сынов своих, в полк к старшим братьям нашим, где мы были давно записаны унтер-офицерами.— Шеф Смоленского мушкетерского полка, Генерал-Майор Яков Иванович Повало-Швейковский, принял нас, по уважению отличной службы старших братьев наших, снисходительно, и мы зачали там наше военное служение, живя вместе с братом Николаем. Мне был тогда 17-й год, а брату Ивану 19 лет. На 5 месяце службы лишились мы нашей матери, и принесли теплые молитвы за упокой души ее.

Боже Праведный! и ныне — поклоняяся Тебе, молю: не лиши светлого водворения души ее, уготованного праведным, во Царствии Сына Твоего, Искупителя нашего, за исполнение ею закона Его а о многом.

По восшествии на престол Императора Павла Петровича, когда соизволил он преобразовать гарнизонные баталионы в полки, и поставить их знанием порядка службы фрунтовой в уровень с полевыми полками, дав офицеров из 1-го Кадетского Корпуса воспитанников и из гвардейских и полевых полков [130] сержантов, произведенных в офицеры, на многочисленные вакансии в гарнизонах, по удалении из них в инвалидные команды и отставку стариков, то я и брат мой Иван Матвеевич, получа, — самые звучные, — Прапорщичьи чины, — по Высочайшему приказу, отданному при пароле, в 19-й день Февраля 1798 года, — поступили во Псковский гарнизонный Полковника Иванова полк.

Помоляся Богу, пред Чудотворною Иконою Смоленской Присно-Девы, — бывшею впоследствии сопутницею нашею в армии, отступавшей к Бородину и за Москву, и поплакав при разлуке с милым нашим братом Николаем, служившим тогда уже в штате Смоленского Коммиссариатского Депо, — мы отправились в Псков.

Я поступил в роту Майора Шварца, а брат занял должность полкового Адъютанта, с производством, по положению той должности, в Подпоручики.

Того же года, Ноября 4-го, новый Шеф полка, Полковник Л., повыся брата моего в чин Поручика, сделал меня полковым Адъютантом, и мы зачали служить куражно. В это опасное время жизни благое Провидение явило на нас милость Свою, дав в путеводители нашей юности, одного пожилого гражданина Псковского, Коллежского Ассессора Еремия Абрамовича Томина.

Шеф мой, Полковник Л., любил мое прилежание, и желая дать способ поправить, сколько-нибудь, недостатки моего воспитания, позволил мне употреблять нисколько часов в неделю на свои занятия, и я начал учиться танцам, но нечаянный случай помешал всем моим успехам.

..... Брат мой был откомандирован вскоре, в Италию.

Чрез несколько месяцев, по выступлении из Пскова команды к Графу Суворову, это было в исходе Октября 1799 года, после оконченного вахт-парада, когда я, по должности моей препроводя сменившееся [131] знамя, ставил в Шефской квартире, вдруг прибежал ко мне, запыхавшись, мой барабанный староста, с известием, что у гобтвахты остановился едущий из армии Суворова курьер, и просит моего с ним свидания. Опрометью бросился я. Ко мне подошел навстречу Офицер, в общем армейском сюртуке, с курьерскою сумкою на груди. «Ежели вы полковой Адъютант Петров, сказал он, то вы родной брат мне Поручику Алексею Петрову». Мы обнялись чрез 9 лет разлуки. Он известил меня, что видел, нечаянно, и брата Ивана Матвеевича, на марше их полков колонны, в Австрии; а случилось это следующим образом:

«Близ главного Моравского города Ольмюца, шла Русская колонна военных чинов, от Кракова, под командою Рижского гарнизонного полка Майора Гессе, в которой была и Псковская команда Поручиков Звягина и Петрова. Перейдя чрез Ольмюц, колонна эта остановилась привалом; офицеры частей поверяли еще ряды дивизионов своих и отдавали рапорты колонному начальнику, как показался по дороге Русский курьер из Суворовской армии; увидя на чужбине земляков, остановился, чтобы поговорить, и узнать что-нибудь о милой ему отчизне. Его обступили Штаб- и Обер-Офицеры, с распросами, что делается в армии Суворова. Ах! сердце мое, еще и теперь сильно бьется при воспоминании подобных случаев, в часы возвращения к границам моего отечества. Я скажу тем, которые никогда не покидали его, словами знаменитого Карамзина, что они, при всей величайшей приверженности к нему, не имеют еще настоящего понятия о той цене, какую, в самом деле, их собственный сердца ему полагают. Я уверен, что самый злодейски изгнанный из отечества, возвращаяся забывает все, и, благодарно прощает своих гонителей, более и более, на каждой версте приближения. — Поручик Иван Матвеевич Петров около четверти часа принимал участие в разговорах, с курьером, который, [132] начал уже прощаться. В это время подошел к ним Старо-Быховского гарнизонного полка Штаб-Капитан Быков, давний знакомец курьера по службе в Смоленском полку. Взглянув на курьера, он закричал: «Алексей Матвеевич, здравствуйте! Иван Матвеевич! ведь это братец ваш». — Два единокровных брата бросились в объятия друг друга, проливая радостные слезы. Все предстоявшие были тронуты.

После 10-ти месячной отлучки, брат мой возвратился из-за границы к полку в Пскове; но тут скоро благополучные виды службы нашей изменились: почтенный наш шеф, Полковник Н. А. П., выключен из службы, за побег из его Шефской роты полка, двух рядовых, с ружейною аммунициею. На место его прибыл в Шефы, не помшо откуда-то, Подполковник Б., человек старый, дослужившийся из солдатской артели, в Штаб-Офицеры. Не хотелось мне у него служить Адъютантом, по его привычке…. и я отпросился во фрунт. Мне поручено было командовать шефскою ротою по фрунтовой части за болезнию Капитана Игумнова; что и исполнял я целый год, до его отставки.

По восшествии на престол Императора Александра Павловича, в 1801 году, переведен я был, вместе с братом моим Иваном Матвеевичем, в Елецкий мушкетерский полк, занимавший непременные квартиры свои, Штабом в Нарве, а баталионами в уездах Ямбургском и Гдовском.

Оставляя Псков, я всего чувствительнее оплакал разлуку с благотворителем юности моей Томиным и любезными приятелями, нажитыми мною там в 4 года. Мне советовали жениться там, и я в самом деле полюбил очень одну семнадцатилетнюю девицу, дочь Псковского гражданина, Майора и кавалера, А. М. К. Но я укрепился и отвечал: «Мне 22 года отроду, и 5 лет в наличной службе. Я дворянин, обязанный оправдать это звание. — Мое достояние — острая шпага; мои сокровища — военная [133] честь и боевая слава; мой жребий — тяжкие труды и смертельные язвы. Но я не приобрел еще этих отличий; на лево кругом — маршь!»

По восшествии на Престол Государя Императора Александра Павловича, все молодые офицеры гарнизонных полков переведены были, по желанию их, в полевые полки. По этому Высочайшему соизволению, я и брат мой Иван Матвеевич явились на службу в Е. мушкетерский полк, квартировавший полковым Штабом в Нарве. Шефом полка был тогда Генерал-Майор Я.; Полковым Командиром Полковник В., — нас определили на вакансии Поручиков, в роты гренадерского баталиона: брата в шефскую, а меня во вторую гренадерскую. Командиром баталиона нашего был, старый исстрелянный служака, Майор Тургенев, умерший в 1-м Генеральском чине по отставке, близ города Воронежа, в селе, бывшей крепости, Таврове, 1828 года Октября 3-го числа.

Полк Е. славился своим блистательным устройством, благодаря искусству и деятельности прежних своих начальников, Графа де-Ламберта, и, по нем, Гатчинского Гвардионца Витовтова, умершего на верховой лошади, пред учебным фронтом полка, от паралича. Но теперь приходил в упадок.

Весною 1802 года, прибыл к нам в Нарву из дому нашего, брат Николай Матвеевич, и привез к нам, для определения в службу, родственника нашего, старшего сына праправнучатного дяди нашего, Коллежского Советника Ивана Алексеевича Петрова, Петрушу, который и служил со мною в роте во все время службы моей в Е—ом полку; где при мне еще дослужился до чина Подпоручика, а когда я переведен был в Аракчеева полк, то он остался в Елецком, в звании полкового Квартирместра.

Во время пребывания Е—ого полка в Нарве, я и брат мой каждую осень, после маневров и Императорского смотра, езжали на несколько дней, из Гатчины или Петергофа, в Петербург. [134]

В 1803 году в Марте месяце, на место переведенного от нас в Н. Коменданты, Г.-Майора Я., прибыл к нашему Е—ому полку новый Шеф, определенный из баталионных Командиров Лейб-Гвардии Измайловского полка, Генерал-Майор Александр Яковлевич Сукин 2-й, начальник, которому не знал я подобного. Полк принял он самым великодушным образом в три дня на очистку, выдал квитанцию, а за следовавшие ему 9,000 р. по самым снисходительным расчетам, получил росписку, которую впрочем изорвал, сказав, что верит на честное слово. Он был очень строг на ученье, но домой не приносил уже в сердце никакой досады. Солдат берег как нельзя более; за молодыми офицерами наблюдал как за детьми своими. Бывало кого заметит в дурном обществе, тотчас станет призывать к себе чаще на обеды и ужины, и возвратит таким образом на путь благопристойности; в любовных шашнях забывал свой ранг, и не мстил, при неудачах, последнему юнкеру.

В гостях у него беседа была всегда поучительная. Однажды при чайном столе разговор коснулся гнева Государя на карточных разбойников, по некоторому злодейскому происшествию в Петербурге. Майор Вельден сказал: «Ежели бы Государь знал аргументальную антипатию к картежникам нашего Льва Антиповича (имя Майора Тургенева), то сделал бы его патрульным Полицеймейстером всей Империи, и он скоро истребил бы этих дневных разбойников». — Генерал спросил: скажите мне, Л. А., что родовая ли у вас ненависть к картежникам, или самоиспытанная?

«Ненависть моя, Ваше Прев., собственная и весьма горько отзывающаяся в душе моей».

Так расскажите же о ней и мне, новому товарищу вашей военной жизни.

«Очень рад, Ваше Прев., оказии повторить еще покаяние. [135]

Это случилось в 1774 году. Я служил тогда Прапорщиком в Брянском пехотном полку, где занимая должность Полкового Квартирместра, имел у себя трех повозочных и одну верховую лошадей; а как полк наш квартировал в Крыму, — около Карасу-Базара,— то я, по давней родовой моей дворянской доблести, держал две своры борзых собак, одну легавую и несколько хороших охотничьих ружей. В 1779 году, произвели меня в Подпоручики, с переводом в Елецкий полк. Приятели мои видя, что я уезжаю от них богатым офицером, подделались ко мне, вздохами и элегиями, об утрате моего милого им сотоварищества. Пуншем и иными разными проделками, они втянули меня в маленькую игру банка, проиграв мне, умышленно, до 500 руб. Вот я, — Прапорщик, — взвился помыслами моими, и, думал уже приехать в новый полк мой знатным Герцогом. Куй железо пока оно красно, — сказал я самому себе, — и засел с ними в генеральную схватку, в которой, эти продувные шулера, в несколько часов, облупили меня как белочку, выиграв у меня повозку с лошадьми, собак, ружья, и все, до чиста; так что — укрывая от страму офицерское имя, — я выступил, тайком ночью, из Карасу-Базара, в 600-верстный поход, к новому полку своему в Кременчуг пеш, сопутствуемый моим старым отцовским слугою, который, на всем пути этом, грыз, — неумолкаемо, — тыл мой, лютою бранью от всей умиравшей с голода утробы его. И подлинно, на этой пространной дикой степи, мы чуть не умерли было с голода, если б не чумаки, возчики казенной соли, не поддержали нас чуть-чуть — кашицею и саламатою. — После этого карты мне так опротивели, что я смотря и на гран-пасиянс, чувствую мороз на спине моей, и брань старого слуги моего отдается в ушах моих. — О, поверьте, Ваше Прев., я скорее пощадил бы какого-нибудь разбойника головореза, нежели картежника». [136]

В 1818 году, Т. был призван в Петербург, для совещания о пользе начатого Елецким полком, военного поселения; Император Александр Павлович, за обедом, услышав, — от Лейб-Хирурга Вилье, — служившего прежде младшим лекарем в Елецком полку, — о этом уроке Т., спросил его: «правда ли это, Полковник, что ты, — давно когда-то, имел страсть к картам, и потом почему-то — перестал играть в них?»

Т. отвечал: совершенная правда, Ваше Величество.

«Расскажи же нам как это было».

Т., имевший высокий дар слова, рассказал об этом горьком испытании своем, в резких выражениях, и Государь был очень доволен его повестию.

Простояв более 10 лет, непременными квартирами, Елецкий мушкетерский полк, в половине Маия, 1805 года, выступил из Нарвы в поход, под командою Генерал-Майора Сукина 2-го, по маршруту: чрез Дерпт, Мариенбург, Дюнабург, Вильно, Варшаву и Калиш в Силезию.

На привале первого перехода от Нарвы, Баталионный Командир наш Майор Тургенев, созвав к себе всю благородную тосковавшую молодежь, утешил нас в разлуке с милыми, и взял слово не писать к ним иначе, — как с берегов Рейна. Вот какая уверенность в победах была у воспитанников Суворова!

На походе Шеф наш разделял с нами все труды неотлучно почти каждый переход. Бывало на привале полка мы лежим с ним на траве, отдыхаем, и вот его метродотель Глазов является с кухонными повозками, ставит раскидный походный стол, подает водку и славную закуску с наилучшими винами; мы ели и запивали изобильную его хлеб-соль, ходя около полевой трапезы его, а по барабанному бою становились во фрунт, и шли до ночлегу.

Поход этот не состоялся. Мы возвратились из Силезии на новые непременные квартиры в Пернов. Шеф наш оставался всегда с нами, и отклонял от себя все приглашения почетных Перновских граждан. [137]

В половине Августа 1806 года, Елецкий полк выступил с непременных квартир своих от Пернова к Риге, где и поступил в дивизию Ген.-Лейтенанта Графа Остермана-Толстого.

В Риге осмотря полки свои, Дивизионный Командир наш объявил всем Штаб- и Обер-Офицерам своей дивизии желание Государя Императора, сообщенное ему, в циркуляре, Князем Волконским: «чтобы они согласились уменьшить свои багажи, — для удобства движений армии, в маневрах предстоявшей тогда с Французами войны; так чтобы они помещались на вьючных лошадях вместо повозок, обременяющих извороты армии, и истребляющих экстренные продовольствия фрунтовых людей и лошадей». Тут кто что заговорил; иной о случаях болезни и тяжелых ранах; иной о пропитании себя, — как будто среди Аравийских пустынь, — а я молча пошел на свою квартиру, и сообразя деликатство Государа, могшего нам повелеть, — с моим убеждением в необходимости уничтожения обельмы офицерских повозок, по стеснению путей армии и отвлечению к ним строевых людей, под видом заслабелых в походе, для того и иного, тотчас касировал все свои пожитки, оставя только: две рубашки, один, в запас, из лучших, мундир и панталоны, два полотенца и одну пару теплых полу-чулок; а прочее — лошадей, повозку, погребец, чемодан и все иное что было у меня, распродал на городовом рынке, за что попало; так что чрез пять часов казенный мой деньщик Ефим, уклавши весь мой богаж в обыкновенный солдатский ранец, и привеся к поясу медный чайничек, стоял предо мною на смотру в походной его форме. Славно, сказал я ему, и лег на солому спать, с спокойным сердцем, выполня желание Государя моего, как верноподданный и умеющий понимать Его хотение, как Офицеру следует. [138]

На другой день смотра, мы выступили в быстрый форсированный поход к Висле. Тут Маиор Тургенев первый зачал издеваться над моим «Бобыльским Благородием» и даже брат Иван Матвеевич осуждал мое торопливое послушание. Но я говорил им, что моя лучшая выгода от того: беззаботность о себе самом. Деньщик мой Ефим был человек усердный и дюжий. Он шел вперед роты и заготовлял все, что мог найдти за бывшие у него на то деньги; а другие служители Офицеров, прибывая с повозками своих господ, измученные распутьем дороги, суетились, под бранью их, чтобы состряпать кое-чего, чем бы убить голод и гнев барский. Но это на марше одной дивизии; посмотрим, говорил я сам себе, что будет в соединенном движении корпусов армии, при порядках баталий; говорил и засыпал покойно, веселяся моим послушанием.

По переходе, поспешным маршем, у Ковна, за Неман, полки наши и других дивизий, приняв летучее движение, шли и ехали, на многих тысячах подставных форшпанов Немецких поселян, ускоряя соединение нашей армии с Прусскою; но та была разбита по тy сторону Ельбы, при Ене, и мы не успели; чрез что война эта приняла крайния неудобства; ибо Фельдмаршал наш, старый Граф Каменский, шел воевать с Французами, около Ельбы, на готовом от Прусаков продовольствии; теперь встретилось с нами совсем неожиданное обстоятельство: Французская армия, командуемая самим Наполеоном, заняла операционную свою линию по правому берегу Вислы; а наша соединилась около Сиротска по рекам Вире и Нареву, на местах, не имевших никаких заготовлений к продовольствию ее, сделавшихся внезапно театром войны.

При такой крайности обстоятельств армии нашей, в ожидании поставок, чрез Жидов, провианта и других потребностей, поручено было [139] полкам довольствовать людей пищею, чрез покупку ротными командирами, у обывателей, где что найдут, платя из артелей, на счет казны, выданной Полковым Начальникам. Тут содержание, по общей сложности издержек всех полков, — каждого солдата стоило 35 копеек серебром в сутки. При этом случае, я продовольствовал мою роту, в продолжении Ноября месяца издержкою по 12 копеек серебром в сутки на человека. Артельщики, ходившие со мною в полковую Штаб-Квартиру для расчету, притащили в роту мою, пропасть деньжищев, которые я приказал тотчас раздать по рукам всем нижним чинам. Рота, посоветовавшись между собою, прислала ко мне правящих отделениями унтер-офицеров, с предложением: не пожелаю ли я взять часть этих денег, из добавочных сверх требования роты отпущенных, по сложной цене всего полка по 22 копейки серебр. Я отвечал им, «что благодарен роте за ее попечение о моем состоянии, и, показав им мой кошелек, довольно полный деньгами, велел сказать солдатам, что у меня есть достаточное число денег; и что ежели я буду убит, то пусть и эти, мною заслуженные у Государя, разделят по себе и помнят, что я никогда не желал ничего мне не следовавшего».

Декабря 11-го Французы переправились чрез реку Виру, выше Сиротска. Дивизия наша, под командою Графа Остермана-Толстого, поспешила туда, к авангарду Ген.-Maиopa Барклая-де-Толлия, и вступила в дело своею легкою пехотою. Здесь-то прославился было Командир и Шеф 1-го егерского полку Полковник Давыдовский, с двумя ранами его не ослабивший отражения переправы, но от 3-й полученной при Пултуске скончавшийся в Гродне.

Декабря 12-го, авангардные войска наши отступили от Сиротска к Насильску, где и было 1-е соединенное сражение. [140]

Как ни чувствительно было мне тогда торжество первой победы нашей над Французами, но я никогда не забуду собственного моего торжества.

Деньщик мой Ефим, бывший во время сражения в овраге за армиею, в версте от резервной боевой линии, видя, по словам его, «что наши назад не пятятся, а пушки заугунули, смекнул делом: что наша взяла, и что господин его, чрез весь день от ранней зори, отосчал на пропалую»; — вылез из оврага, и явился ко мне с своей драгоценной ношею, — и уж то-то он, как я вспомню это, мил-то был, мне, не смотря на то, что был весь в грязи. Вот я — хлабысть чару горелки, палых жареного гуся крыло, и пошла зубная потеха моя. Маиор Тургенев прошел мимо меня поодоль, и взирая на мое блаженство, почасал бакенбарду на левом пустом заскулке своем; прошел и еще раз, поближе, покашливая, истощалым отзывом пустого подгрудья. Потом, когда Ефим стал укладывать съестное в благодатную торбу, подступив ко мне спросил, кротко: «Что ты, брат M. М., делаешь?» Я сказал ему, что запиваю и заедаю пороховый дым выигранной баталии. «Теперь-то я вижу, сказал он, что ты умный человек, и предусмотрительный Офицер; а я, в наказание за мои над тобою насмешки, вот уже третий день, почти, одним воздухом питаюсь — и поделом».

— Где же ваша брыка ?

«Она, пред Насильским сражением, послана была по назначению, в вагенбург армии к Головину; но сбившись с дороги вместе с Шефскими экипажами, попала, в числе многих, в сатанинская лапы Французов. Один из моих деньщиков, почти нагой, ускользнув из плена, явился ко мне, два часа тому назад во время свалки».

— Вот-вот! Ну так чего же вы церемонитесь. Эй, Ефим, водки. Милости прошу: выпить и покушать на здоровье. [141]

Едва Тургенев поел, смотрю бежит брат Иван Матвеевич, возвратившийся из отряда, с полубаталионом его, и издали кричит мне: брат, дай поесть, я двое сутки не ел. Ефимова торба разверзлась и явила свою премудрость.

Когда брат наелся, то я сказал ему: видно и ты мой брат, старший Капитан полка, должен пожалеть, что не уничтожил в Риге свою повозку по моему, «необдуманному», исполнению? Он отвечал: «Я готов признаться, в похвалу твоего предусмотрительного поступка, но жалеть о потери экипажа моего не стану; потому что началась такая война, от которой ежели останется у кого от всего, хоть клок жизни, то и того должно поздравить с большим барышем». Ефим между тем вскипятил чайничик, и мы, уже впотмах, — выпили по жестяной манзурки чаю; а притом заключили условие, по которому Тургенев и брат пристали ко мне в артель. Мы завелись двумя вьючными лошадьми, на которых было у нас, под руками при колонне, всякое продовольствие; а с хлебом, солью и чаем, даже и на сугробах — райское житье.

На другой день Пултусского сражения, армия наша, под командою Бениксена, отступив к Остроленке, пустилась в быстрый фланговый Наполеону марш, в поперечь неприятельскому устремлению на Кенигсберг, следуя чрез Зебург, Янково и Ландсберг, к Прейт-Эйлау, где 26-гo Января 1807 года, стала на генеральную позицию, преградив неприятелю путь на наши запасы в Кенигсберг. Тут того же дня пополудни в час, неприятель выступив из лесу, от стороны Ландсберга, вслед Русского ариергарда, командуемого Князем Багратионом, атаковал, большими силами, героя нашего Бениксена. Предмет аттаки неприятельской был: занятие городка Прейт-Эйлау, который удерживал отряд Ген.-Maиopa Барклая-де-Толлия. Много пролито было Французской крови, в улицах городка, этим искуснейшим [142] Генералом егерского служения. Три раза Французы врывались в улицы Прейт-Эйлау, и три пласта трупов их легли, одетые валившим тогда снегом, пред грозным строем Русской инфантерии; но при последнем отпоре пал, от тяжкой раны, славный многими делами Генерал Барклай-де-Толлий, а занявший его место Ген.-Maиop Сомов не мог защищать и удерживать городка, который, в два часа пополуночи, перешел во власть неприятеля.

К рассвету дня 27-го Генваря, полководец наш переменил свою диспозицию в центре порядка баталии, по случаю занятия Французами Прейт-Эйлау. А когда зачало рассветать, то Французские корпуса густыми колоннами, как лютая язва, напали на наши отводные посты, а потом и на всю боевую линию армии, стоявшей во фрунте, в три протяжения зигзаками. Но вскоре поваливший снег закрыл все виды местоположения, и в этом-то мраке, Французский корпус Маршала Ожеро потерял данную ему Наполеоном дирекцию, и, как известно, свое существование, забредши в угол зигзачной нашей фрунтовой позиции, прямо к главной 40-пушечной батареи нашего центра, которая грянула по нем скорострельным огнем картечи. Французы спохватились, хотели было уйдти назад, но было поздо. Полки наши Остермановой дивизии, гренадерские: Павловской и С.-Петербургской, и мушкетерские: Елецкий, Ростовский и многие других дивизий, зайдя полковыми фрунтами налево и направо, охватив неприятеля, зачали душить Французов, работая штыками — Русскими!

К вечеру подоспел к нам, от города Бронсберга, корпус Прусских войск Генерала Лештока, и Французы были отбиты назад, к стороне Остероде. В это время я был ранен пулею в правую щеку, брат в голову. Во фрунте роты моей осталось, из 118 ставших в двудневный бой, только 47 человек. И вообще потеря полка нашего, как и всех, была чрезвычайная. Шефу нашему прострелило ногу, [143] Полкового Командира Подполковника Танкачеева положило под снег; всех баталионных начальников изранило, и только 6 Офицеров из 43 осталось при 370 нижних чинов полка нашего, бывшего почти в комплекте.

Ночью многие тяжело и легко раненые Офицеры соединились в купы у огней, за боевою линиею в 5 верстах, при деревушке, занятой Штабом Бениксена. Я отыскал брата и Шеншина на соломе у огня лежавших, с другими многими нашими Офицерами, и пристал к ним.

После Прейт-Эйлаусского сражения последовала четырех-месячная пауза войны; Русская армия стояла около Гейльсберга, а Французская, за лесными глушами у Остероде, при правом береге Вислы, где и формировались.

В половине Мая зачалась новая кампания; мы аттаковали Французов при Гутштате и прогнали Нее за речку Посаржу; потом отступая дралися лихим боем, пред Гейльсбергом, где хотя и осталось место сражения за нами, но мы должны были, предупреждая неприятеля, идти к Фридланду, при котором Бениксен принужден был, для предохранения Кенигсбергских припасов своих, принять битву, на невыгодном для нас месте, которая и была проиграна.

Наш Елецкий полк лишился там своего Шефа, Генерала Сукина, потерявшего ступень левой ноги, оторванной ядром; Maиopa Тургенева, чрез рану, при аттаке занимаемого нами леса, схваченного в плен. За потерею всех старших, я, быв Штабс-Капитаном, сделался командиром полка, и когда армия наша отступила чрез Фридландский мост с левого на правый береге реки Ааль и сожгла его, то я велел неумеющим плавать взяв из селения набережного, доски и связанные бревна, плыть на другую сторону реки к армии, а с умеющими солдатами остался прикрывать их удаление, и потом бросился с ними в воду, и переплыв благополучно, собрал [144] остаток полка своего, с которым, на другой день, присоединился к дивизии, на отступе к Тильзиту.

В сражении при Фридланде, 1807 года Июня 2, ядро оторвало ступень левой ноги по щиколку, нашего Шефа, Елецкого мушкетерского полка Ген.-Maиopa Сукина 2. Ему сделана была первая ампутация на месте сражения, дивизионным Доктором Дегио; но она не удалась; потому что мясо икры недостаточно закрывало конец отпиленной кости. На границе Прусской, в городке Юрбурге, явился к нему присланный Государем, Лейб-Хирург, Яков Васильевич Виллье, служивший, с начала прибытия его из Англии в Россию, младшим Лекарем, в нашем Елецком полку, при Бригадире Феньше.

Увидя, по показавшемуся, при конце оголившейся кости, антонову огню, что смерть взносит уже свое губительное оружие, на героя любезного ему полка, Вилье спросил его: может ли он вытерпеть другую операцию, опытной и усердной его руки. Сукин отвечал: «умею терпеть; делайте что хотите — смирно буду лежать». Вилье вмиг сбросив с себя сюртух, жилет и гальстух, оставшись с одними подтяжками на дюжих плечах его, засуча рукава александринковой красной рубашки, немедля ни полуминуты, поспешил отхватить кость берца, под самою чашкою колена, и жизнь Генерала нашего, хоть на одной родимой ноге, но устояла на свете. Однако для полка нашего, особливо для Офицеров, не стало любезного, деликатного и внимательного Начальника, привлекавшего нас, как родных детей, к душе своей. Командиром полка его сделался, оставшийся старшим по нем, — вышедший из плена, — произведенный в Подполковники, Тургенев.

После Тильзитского мира, полк наш из дивизионного лагеря при Дисне, перейдя Двину, возвратился в Пернов, где и расположился по прежнему непременными квартирами. Здесь случилось мне быть на беду секундантом, и меня за то обошли чином. [145]

После моей отличной службы и двух наград за нее крестами, наказание, за чужие грехи, меня опечалило; я подал рапорт о болезни, чтобы в Сентябре выйдти в отставку.

В наступившее лето, в начале Августа, когда по обстоятельствам войны со Шведами, два баталиона полка нашего находились на островах Балтийского моря Эзеле и Дого, а наш 2-й оставался в Пернове, вдруг потребовали нас, что называется вскок, не медля ни часа, в Балтийский порт, для спасения эскадры Адмирала Ханыкова, загнанной, соединенным Англо-Шведским флотом, в тамошнюю бухту. При выступлении баталиона нашего из Пернова, я стал во фрунте, чтобы, при такой экстренной надобности послужить еще Государю, против неприятеля, под знаменами своего полка.

По переходе в трое сутки 120 верст, прибыв к Балтийскому порту, баталионный мой Командир Маиор Нейтгард, отрядил меня, не медля, занять моею ротою прибрежные посты правой стороны молла-батареи, — места, удобного для привала барказов с высадными войсками от неприятельских флотов.

Расположа пикеты и подкрепления их, по показанию Свитского Полковника Фрейганка, явился я, по назначению общего порядка, к командовавшему, за увечьем Сукина, помощнику его, Ген.-Лейтенанту Лаврову, бывшему некогда, в Италии Адъютантом Суворова, и потом начальником Кяхтинской Китайской линии. Генерал, сделав мне многие наказы, о средствах наблюдения морского берега противу моих постов и способах задержания высадки неприятеля, до прибытия туда баталионов с полевыми орудиями, наконец, спросил меня, совершенно ли я выздоровел от болезни моей, давно видной ему из полковых месячных рапортов. Я отвечал ему, что позабыл болезнь при таком важном случае, но по окончании опасности надеюсь, что рвение мое не лишит меня права на уважение. [146]

Генерал Лавров похвалил, сказав: «По всему видно, что ты Офицер с истинною военною честию, стало быть встретившееся с тобою побочное неудовольствие не должно удалять тебя от военной службы, где со всяким наилучшим Офицером случиться может, не редко, подобная проруха; но она не пойдет далеко; ибо об ней посудят военные начальники, по своему военному сердцу и только. А в отставке уже ли ты думаешь найдти удовольствие? Нет, не обманывай себя, Капитан! Посмотри, что там делается! Да ты там, с знаками отличия твоего, будешь у них как бельмо на глазу. Я сдав Кяхтинскую линию, возвратился в Петербург, был по прозбе моей уволен Государем, на год, в отпуск для устройства моих вотчинных дел, в Орловской губернии; да я там жизнь мою проклял было. Александр Яковлевич (Сукин) видел тебя в войне; вот уже и я вижу твое благородство, так предоставь же нам заботу о себе». Я поклонился и пошел к своему посту, на отлогий берег моря, стеречь неприятеля.

Месяца полтора Англо-Шведский флот бомбардировал нашу эскадру, в бухте Балтийского порта, и самый городок, занятый нашею 11-ю пехотною дивизией. Бомбардирские суда их, наиболее по ночам приближаяся пред бухту, пущали к нам, в иные сутки, около трех-сот, семи-пудовых бомб. Много раз направляемы были ими в пристань кораблей наших брандеры; но их тотчас многочисленными выстрелами с крайних кораблей брандвахтных бригов и молла-батареи, спущали на дно моря. На случай абордажного нападения, к завладению нашими кораблями, несколько баталионов дивизии размещены были на корабли и фрегаты, которых там было 13. Я с моею ротою был сперва на фрегате Амгентене у Капитана Лисянского, а потом на сто-пушечном корабле Гаврииле, у Капит. Чернявского. [147]

В исходе Сентября, неприятельские флоты по опасению равнодейственных бурь, в Балтике свирепствующих, ушли во свояси, а потом и наш отплыл в Кронштат; после чего полки 11-й дивизии нашей возвратились на свои квартиры, и мы с нашим баталионом стали опять в Перновской крепости, где чрез две недели объявлен был мне чин полного Капитана.

В исходе 1808 года сделан был мне запрос на согласие перейдти на службу в гренадерский Графа Аракчеева полк. Я согласился, и меня перевели туда. Брат мой Иван Матвеевич был уже там прежде по производству его из Капитанов, по старшинству дивизионному, в Маиоры, на вакансию в тот полк, когда он назывался еще Ростовским мушкетерским. И вот я оставил Пернов и прибыл в Петербург.

В начале 1810 года, служа Капитаном, в гренадерском Графа Аракчеева полку, в Петербурге, живя близ Таврического дворца, в артиллерийских казармах, я и брат мой, Маиор Иван Матвеевич, говели на 1-й недели Великого поста. В полковой церкви, в субботу у обедни, не задолго пред причащением Святых Таин, слышу я за собою, наш молодой Подпоручик, только что пришедший в церковь, шепчет другому, нашему же Офицеру:

— Меня, сейчас, призывал Генерал Сназин, и уговаривал ехать с ним в Дунайскую армию Адъютантом.

— Что ж, ты согласился?

— Нет.

— От чего же!

Тем шепот и кончился.

После причащения нашего и молебна, я подозвал к себе Подпоручика и спросил:

— Так ли мне послышалось, что вас Г. Сназин приглашал ехать на Дунай, и вы отказались?

— Точно так.

— Скажите ему обо мне. [148]

Того же дня вечером явился ко мне присланный от Генерала Сназина ординарец, просить от имени его, побывать у него, — и я не медля поехал к нему.

Генерал Сназин обласкав меня, спросил:

— Правда ли, Капитан, что вы желаете разделить со мною военную кампанию в Дунайской армии.

— Очень рад, Ваше Прев., — отвечал я; — впрочем сомнительно, чтобы меня определили в ваши Адъютанты, потому что я полный Капитан и еще старший в полку нашем.

— Но уж я упрошу Графа Алексея Андреевича, а вы только дайте мне ваше согласие на то.

— От всей души моей даю его Вашему Прев.; но должен прибавить еще, что я, кроме жалованья, не имею никакого состояния, а следовательно в моем адъютантстве может быть большая недостача исправности в сравнении с тем Офицером, которому вы сначала предлагали его.

— Об этом не беспокойтесь.

Я поклонился и поблагодаря его за внимание к моей службе и обещанную помощь, возвратился в казармы полка своего.

На другой день, после полудня, в Высочайших приказах объявлено было о назначении меня в Адъютанты к Ген.-Маиору Сназину; а вечером полковым предписано было мне сдать мою 2-ю фузелерную роту моему Поручику и явиться к должности Адъютанта Генерала Сназина.

И так я, от минуты услышанного шепота в церкви, чрез пять дней, простясь с братом Иваном Матвеевичем и Петербургскими знакомыми, полетел с Генералом моим на курьерских; сперва в его Вышне-Волоцкую вотчину к его семейству, а потом, чрез Тверь, Москву, Орел, Киев, Могилев на Днестре, Яссы и Римник, к армии, стоявшей у Слободзеи и Лагерем на Дунае, противу Гирсова.

Ехавши быстрым курьерским полетом от севера к югу, странно было видеть, в несколько [149] часов, особливо ночных, изменение зимних видов на весенние и летние. От Москвы, где нами покинута была полная зима, чрез одни сутки, наехали мы на полное распутье, еще чрез ночь на летний путь; в третьи увидели цветущие сады; а переправясь за Дунай, нашли в колено траву и спелые черешни, около Кузгун, Кучук-Кайнарджи и Силистрии, обложенной, и в 7-й день покорившейся предводителю нашему, молодому Графу Каменскому второму, герою битвы Ировейской.

Армия молодого героя Графа Каменского 2-го в 1810 году держала, два месяца, в тесной блокаде Турецкого Визиря Юзуфа, давно бывшего коменданта не добытой Наполеоном Акры, запавшего с ордами его, в неприступном нырище Шумлы, в охвате крутой дуги одной отдельной горы Балканов, в то же время отряд Ген.-Maиopa Цезырева, отдельно наблюдал, с первой паралели, крепость Варну, имея постоянное сообщение с армиею, выставленными пред грядою Балканов, противу вылазных ущелий, сильными постами гусар и козаков, по линии чрез городок Проводы. В эти два месяца, тяжелая инфантерия не имела никакого дела, составляя резервы первой параллели блокады Шумельской, и потому многие из нас Адъютантов Генеральских, по любопытству, делали поездки, для осмотра местностей протяжения Балканского кряжа гор, то направо к стороне Тырнова, до отдельных постов корпуса Ген.-Лейтенанта Левиза, стоявшего в Эски-Стамбуле, то налево к отряду Цезырева за Проводы.

При корпусе нашем находился штатный переводчик старый Грек, житель Галац, по прозванию Гальяни, ходивший чрез всю жизнь его по Турции, с торговыми караванами; я распрося его о топографии Балканов, поверил некоторые места, по возможности своим обзором.

Гряда Балканского хребта состоит из высей не заоблачных. Почти все кабаны ее протяжения, огромные, но не скалистые, покрыты до вершин лесами и [150] кустарниками. Между каменистых опор основания их, в ужасных ущелиях горных углублений, текут быстрые речки и, так называемые там, бешеные ручьи (де ли-Камчик).

По надпошвенным площадям уступов горных, во многих местах, в чрезвычайной высоте, видны, с помощию хорошей зрительной трубы, явственно: признаки давно бывшей там торговой оседлости, прибрежной обширного моря. Вот лежат, близ Провод, объятые летаргиею многих тысячелетий, развалины многочисленных каменных строений, и от них в гранитных окраинах утеса, вырубленные длинные линии ступеней, портовых сходов; а на промежутках многих таких пристаней, находятся железные кольца, огромной величины, служащие обыкновенно в гаванях для привязи мореходных судов, — ныне остающиеся в высоте неудободосягаемой даже самой алчности восточных обитателей к металлу,

Смотря на все эти горные признаки, давным-давно, оцепенелой торговой жительности людей, изгрызенные досужими зубами алчного времени, ныне покрытые токмо многими миллионами гадов пресмыкающихся, и гурбами аистов, привитающих там, рассматривая состав земли, даже степей обоих берегов Дуная, мысль человека погружается в задумчивость о времени давно минувшем...

В последней половине Августа месяца, около Турецких берегов Дуная, поспевают все фрукты, в чрезвычайном изобилии. Из ста человек, пришельцев от скупого Севера, едва ли сыщется десять выродков праматери нашей Еввы, которые бы удержались от излишнего употребления плодов, и спасли себя от неминуемого страдания: разнородные винограды и абрикосы, грецкие орехи, в свежести лакомые на вкус, а при холодности тамошних ночей, решительно смертельны, производя лихорадки.

Начальникам бывающих там армий наших предстоит дело трудное: вразумлять своих воинов о сохранении здоровья; с 3-часов пополудни должно [151] воздерживаться от всяких фруктов; с утра и за полдень, такое употребление ничуть не вредно, поелику всякая сырость, съеденная человеком, испаряется от жара дневного, доходящего там, часто, до 40° в тени; а к ночи вредно, потому что в той стране вдруг с закатом солнца, без зори почти, обнимает ночь холодная, оставляя в воздухе тепла не более 3-х градусов. Казалось бы не трудно понять, что, при таком изменении теплоты, не следовало бы пред вечером ни купаться, ни есть фруктов, а разве вкусить, что нибудь зажаренное, натертое солью, луком и перцом, и ложась спать выпить пол-стакана гроку — и славно бы было. Но праматерь наша Евва передала нам, племени своему, невоздержность свою: и мы вернопокорные ее праправнучки, всех чинов без исключения, страдаем, при уповании на авось. Вот и я рассуждаю на стать, а какую я там вытерпел лихоманку, то альни и теперь страшно вспомнить, а все от фруктов и ночного купанья.

Во время формальной блокады крепости Рущука, армией Графа Каменского 2-го в 1810 году, Генерал мой Сназин был болен, несколько дней, лихорадкою, а в это время наряжена была экспедиция противу Трех-Бунчужного Паши Кушанц-Аллия, стоявшего пред Тирновым в окопах, на окраине малых Балканов, при верховьи, выходящей из болот, реки Янтары, порученная в полное распоряжение Ген.-Maиopa Кульнева. В этот отряд поступил один полк и от бригады моего больного Генерала.

Как у больного Генерала Адъютант ни к чему, то я просился, и меня командировали к Кульневу, послужить охотником в этой экспедиции.

Прибыв к отряду Кульнева, пред верховьем Янтары собравшемуся, и вступя в должность разъездного Адъютанта отрядного командира, я стал на ряду службы с гусарским Штабс-Ротмистром Д. В. Давыдовым, тож волонтером, из Адъютантов [152] Князя Багратиона, прибывшим послужить у Кульнева в этой экспедиции.

Между военных подвигов славного Кульнева были иногда часы, когда мы Адъютанты, мчась с приказаниями, по линиям аттаки нашей, от пехоты к гусарам и от козаков к драгунам, соединялись у нашего начальника, любезного всем, Якова Петровича, то поесть кашицы и шашлыков, или попить с ним чайку и пуншику, сидя у огонька. Тут Денис Васильевич, острыми своими рассказами, изливал приятное питие утомленным сердцам и душам нашим. Он пил, как следует гусару; но не «темную», а для шутки любил выставлять себя горьким. Выпив первую чару, он, бывало крякнет и поведет рукою по груди к животу, и как однажды Кульнев спросил его: «что, Денис, пошло по животу?» Он отвечал: нет не по животу, а как следует по уголькам.

В отечественную войну, я видел его несколько раз, когда он, быв образцовым партизаном наших могучих витязей, крутился с своею дружиною, между становищ неприятельских, в виду и в сношении с нашими перелетными аванпостами. В Декабре 1812 года наш 1-й егерский полк, стреканувший от корпуса Милорадовича, вперед отдельно, приспел к его партии в Гродно, занятое им пред нами за несколько часов.

После Люценского сражения, весною 1813 году, на 3-й день отступа нашего к Дрездену, за Фраубургом, ариергард наш, идя чрез всю ночь, остановился, рано поутру 23-го Апреля, на позиции, ожидая наступа неприятельского к схватке. Я не медля поехал осматривать левую сторону нашего места, чтобы узнать там ситуацию подробно, на случай военного действия, а Генерал Карпенков остался при бригаде его, чтобы сторожить неприятеля, и посылая меня осматривать, сказал мне: «приезжайте [153] скоpеe, я потороплю здесь всех и своих, что бы нам не опоздать накормить солдат и поесть самим, до наступления неприятеля». Я осмотрел низину лесного места к реке Мюльде, и потом поднялся на горный припольный подлесок, замечая обрывы прибережной крутизны, с ее впадинами. Вдруг вижу я перед собою, под кустом дубнячка, лежит человек, разметавшись в крепком сне. На нем красная александринковая рубашка с косым воротом. Верхнего наряда нет. Маленькая бородка, черная и густая. Не далеко от него, на меже пашни, 4 козака, у огня, что-то стряпают, а еще подале, у кустов, над оврагом, стоят биваками гусары и козаки человек 200 варят завтрак в навешенных котелках. Я остановился над спящим, всматриваюся, и кого же узнаю в нем: удалого нашего Партизана-Поэта: Денис Васильевич, Денис Васильевич! — закричал я спящему, спрыгнув к нему с лошади. Он проснулся, и протянул мне руку. Что вы тут разлеглись; разве душа ваша не чует, что товарищи близко? Он рассказал мне, что с самого Люценского сражения дни и ночи бродил с партиею, для разведывания и открытия неприятельских боковых движений, из которых поисков только что того утра, пред зорею, возвратился на тракт отступа своей армии. Тут я сказал ему: видите ли вы, Полковник, вон там, те два высокие дерева на краю этого поля, и при них дымок? Вижу, сказал он. Там на биваке 1-го егерского полка варится кошел славной каши, и Карпенков ждет нас с чарою водки на братскую полевую трапезу. Денис Васильевич, услыша это, вскочил с земли, и, как был, без верхнего платья, с подтяжками на плечах по красной рубахе, поспешно вспрыгнув на коня, поскакал со мною к Карпенкову, есть кашу и смачивать «угольки», — и попелища, в геройских грудях наших. Между едою и питьем, мой Задунайский и Карпенкова Лапландский, воин-товарищ, говорил много умного о наставшей тогда новой кампании Витгенштеинской, — и читал нам свои стихотворения.

Вверх по правому берегу Дуная, по дороге от Рущука на Никополи, при селе Батине, 26 Августа 1810 года, Граф Николай Михайлович Каменской 2-й, покинув, на время, параллели формальной блокады крепости Рущука, напал сам, с большею частию его армии, на Турецкого Сераскира Кушанц-Аллия, стоявшего с 16,000 отборного войска, в окопах, обошел его кругом, разбил его корпус наголову; убил его самого; побрал в полон, — кроме Яур-Гасана, — всех Пашей, все знамена, всю артиллерию, и, остальных от поражения янычар, положивших оружие, до 12,000.

Отряд моего Генерала Сназина шел, штурмовою колонною, на неприятельский ретраншамент, от нашего правого фланга на левый Турецкий, прилежавший к окране Дунайской береговой выси, с которой видна была, — как на ладони, сражавшаяся, в одно время с нами, наша Черноморская, Запорожская, гребная флотилия, состоявшая из 11 кононерских лодок, противу 27 судов Порты, спустившихся от Видиня, к левому флангу армии Кушанц-Аллия, для освобождения от блокад Рущука и Журжи.

Когда Генералы Сабанеев и Граф Дебальмен, взяв многие редуты правого фланга неприятельской укрепленной линии, нападали, окончательно, на главный окоп Турецкой, у самого села Батина, где столпились все остатние неприятельские силы, окруженные, с их военачальником Махмуд Пашею, плотно нашими колоннами, на бугровом мысу, сошедшихся двух балок, не подалеку от берега Дуная, отряд моего Генерала, оконча успешно штурм предназначенных ему взять двух редутов, поспешил подкрепить и Дебальмена в окончании последнего натиска.

В этом сражении я был болен, в промежуточный день моей лихорадки. Чрез большую немогушу, с принуждением себя, переносил я обязанности мои [155] по службе, скача между колоннами и кареями своими с приказаниями Начальников, и когда кончилось дело, покорением главного редута Турецкого, — самого села Батина, — я был тогда, с известием от Генерал-Лейтенанта Уварова, командовавшего нашим правым флангом, за этим селением у Графа Дебальмена, кончавшего сражение последним нападением на село Батино, и возвращался обратно к своему отряду. Следуя с конвоем моим чрез большую поляну луга, образованного соединением двух балок, я устал до такой степени, что сошел с лошади и лег на землю, отдохнуть. — Тут стоял, в 20 шагах от меня, большой Турецкий обоз, фур до 200, содвинутых плотно в нисколько круглых куп; а к сторон левой, под крутизною впадины этой, толпилось до 800 верблюдов, навьюченных всячиною багажа Турецкого.

Лежа на бугорке этой поляны, я смотрел, вокруг себя и веселился, видя как ваши ребята-победители разбирали Турецкие пожитки, и тащили, — не зная обращения, верблюдов, бормотавших на них и обдававших с ног до головы, незнакомых им корнаков, соплями, единственным их орудием. В тоже время иные разночинцы армии и промышленники вольного рынка, овладев котлами и провизиею Турецкого лагеря, принялись варить кашу, сыпя в котлы сарацынское пшено, изюм, и, думая, что тоже к тому гоже, — валили туда и Ливанского кофею. Кофий Азиатцы держут всегда в шелухи, почему и показался он нашим молодцам иностранными бобами; варя же и пробуя, находили его грубым, фуркали из рта и говорили: «эй да это что-то крепко в варке».

Между тем нечаянно взглянул я в сторону и увидел близ огней фуры Турецкие, прикрытые буйволовыми кожами. Какое-то темное предчувствие подняло меня на ноги, посмотреть: чем он наполнены. Подхожу к одной купе, заглядываю под крышу и вижу, что наполнены боченками и мешками с [156] порохом. Откуда взялася у меня сила! — я зачал бегать и заливать огни под котлами, крича солдатам: «что вы, злодеи, делаете; ведь это пороховой обоз неприятельской». Конвойные мои уланы приспели помогать мне, и мы образумили досужих кашеваров, которые, подхватя свои котлы на рычаги, побежали, под крутизну берега Дуная, стряпать себе пилав из сарацынского пшена, изюму и Ливанского кофею вместо бобов.

Немедля послал я рапортную записку, написанную карандашем, уведомить моего Генерала об опасности призового порохового парка, везенного неприятелем в пополнение недостатков осажденных крепостей Рущука и Журжы.

Чрез 10 минут, смотрю я, несется за моим посланным уланом, эскадрон драгун Кинбургского полка, для оконвоирования парка.

При окончании Военной Компании 1810 года, молодой Граф Каменской 2-й, герой Ировейской битвы, взяв крепости: Базарджик, Силистрию, Разград, и наконец после Батинского сражения, покорив Рущук и Журжу, занял почти беспрепятственно Систов и Никополи, проникнув наблюдательным отрядом, чрез Ловчу, почти до Софии, древней Сардики, отвел армию свою на зимния квартиры, в большую и малую Валахию. Тогда Генерал мой Сназин, по расстроенному здоровью, испросив позволение Главнокомандующего возвратиться в Петербург, отправился туда с Адъютантом Графа Аракчеева, Ротмистром кавалергардского полка Графом Апраксиным I, оставя меня на несколько дней при Рущуке в главной квартире армии, для сдачи бригадных дел.

Приведя в окончание сдачу дел бригады нашей, я отправился, пятым днем после моего Генерала, в Россию, чрез Бухарест, Яссы, Житомир, Сенно, Полоща и Псков в Петербург.

В Пскове, служив в первых трех офицерских чинах, я приобрел много знакомых, почему [157] прибыв туда, пред вечером, спросил у давнего моего знакомца, Почтовой Конторы Помощника Аношинского, кто есть в городе, чтоб в один хоть часочик времени повидаться хоть с кем-нибудь. Помощник Почты, уведомя меня о всех, прибавил к тому, что все они в тот вечер (это было воскресенье) будут на бале, в их Италианском Клубе; и я могу видеть их вместе, и тотчас послал за билетами. Я вошел инкогнито и обошел почти все залы, не быв примеченным, в билиардную, как вдруг подбежал ко мне незнакомец, низенький плотный мужчина, средних лет, — это был Советник Псковской Казенной Палаты, Крылов. «Милостивый Государь! — сказал он мне,— ваши знакомые узнают в вас Господина Петрова и просят не таиться от них более».

Я очень рад, что они меня не забыли!

«A вот и Анна Дмитриевна Рагозинская, пославшая меня к вам, — сама идет сюда».

Старушка Рагозинская, родная сестра бывшего знатного вельможи Двора Екатерины 2-й, Ланского, подошла ко мне, шедшему ей навстречу, и сказала. «Что ты от нас прячешься, ты думаешь мы тебя забыли и не узнаем? Нет, ступай-ка сюда и уверься, что мы тебя помним».

Приведя в залу, ко многим знакомым моим, которые все встретили меня с радостию — она посадила на диван, и начала расспрашивать:

«Да скажи же ты нам, наш милый найденыш, откуда тебя Господь сюда к нам занес?»

Я отвечал ей, что 9-м днем пути в Петербург, поспешил к ним из-за Дуная от Рущука из лагеря действующей армии Графа Каменского.

Слова: «из-за Дуная, от Рущука, из действующей армии», всполошили всю публику как внезапный меткий выстрел пушки, картечью, колонну новобранцев; кресла, двинувшиеся прочь от дивана, громко заскребыхали по полу, — и Рагозинская сказала: [158]

«Ах, Господи! да он весь, от плеч до ступеней в басурманской кровищи! — Ну скажи-же ты нам, что у вас там делалось в армии?»

Я представил им, вкратце, свежие задунайские происшествия, во весь размах военной души моей, и они охали и вздрогивали, прижимаяся одна к другой; веселая старушка Рагозинская не пропустила оказии сказать мне: «ох, — пожалуста говори ты посмирнее, а то ты так страшно рассказываешь, что альни наши головушки чрез силу на плечах держатся, — пощади же их: ведь оне (перекрестясь) не басурманские».

В продолжении моего рассказа о делах войны за Дунаем, подступя к кругу нашему, слушал косвенно, но внимательно, мой рассказ один статный высокорослый брюнет, пожилой штатский чиновник, с Орденами Св. Анны на шее и Св. Владимира в петлице; я спросил, — шепотом, — Рагозинскую: кто он таков. — Узнав, что то был их Вице-Губернатор и временной, полный начальник Губернии, Статский Советник Фигнер, я спросил еще: нет ли у него сына в артиллерии Задунайской армии? — Мне отвечали да; я сказал на то: счастлив он, что имеет такого славного сына, и начал говорить о другом.

Между тем кто-то передал слова мои Фигнеру, и он подошед ко мне, — вставшему пред ним, — спросил: «я слышал, Милостивый Государь, что вы недавно из армии Задунайской?»

— Точно так, Ваше Превосходительство,— отвечал я низко поклоняся, — как следовало, отцу, наиславнейшего Офицера армии нашей, знаменитого Фигнера!

— Не знали ли вы там, в артиллерии, Поручика Фигнера, сына моего?

— Вашего сына, Александра Самуиловича, я знаю, Ваше Превосходительство, но хотел бы, чтоб вам отвечали вместо меня те, которые за несколько минут слышали от меня об нем известие, дабы слова мои не показались лестью. [159]

«Я слышал, благодарю вас; позвольте мне спросить вас: имеете ли вы родителей?» —

Я произнес, медленно и уныло: Нет. —

«Слышу,— сказал Фигнер,— по унылому ответу, что они вам и вы им любезны были, — и потому хочу попросить у вас, в память их, хоть одну минуту для матери знакомого вам Фигнера».

— Прошу представить меня ей, Ваше Прев., — и я почту приятным долгом моим сказать благополучнейшей матери о здоровье и геройстве славного ее сына.—

«Она вот здесь, почти возле вас».

Я подошел к Г-же Фигнер, и, по привету супруга ее, отрекомендовав себя ей, сел при ней и стал говорить о подвигах ее сына, особенно показанных им всей армии, во время службы Траншей-Майором, в блокадных параллелях. Счастливая мать залилась слезами.

На другой день, седши на курьерскую тройку, поскакал я в Петербург чрез Лугу и Гатчину, к милому моему брату Ивану Матвеевичу, служившему там Майором и Командиром баталиона гренадерского Аракчеева полку.

В Петербург я нашел Генерала моего с опухлыми ногами, от последствия Дунайских лихорадок, не раз хиною прерванных; он тогда же подал в отставку и вышел из службы, а я не захотел возвратиться опять в полк Графа Аракчеева; но по желанно моему, — чрез право, данное Адъютантам, — поступил в 1-й егерский, обольщенный славными аванпостными выходками, в Финлянской войн Полкового Командира его, Полковника Карпенкова. Военные кампании с ним на аванпостах, и в общих строях генеральных битв, могли всякого честолюбца-Офицера вывесть, по Русской пословице, либо в Полковники или в покойники. Это сбылось со многими его подчиненными и со мною, ибо я в один год и 11-ть месяцев, — военных,— перешел из Капитанов в [160] Полковники, и к тому еще получил, за военные отличия, пять орденских наград.

В Феврали 1812 года, получа, по экзамену, Майорский чин, и отъезжая из Петербурга к армии, на Прусскую границу, к 1-му егерскому полку, стоявшему при аванпостах за Гродно в месточке Одельске, я пришел проститься с моим бывшим Шефом Елецкого мушкетерского полка и Дивизионным Командиром 2-й пехотной дивизии, Генерал-Лейтенантом Сукиным 2-м. Это было в воскресный день до полудня. Он благословил меня на войну в глубокой горести о том, что раны не позволили ему принять участие, и сказал мне трогательное поучение свое. Я насильно поцеловал руку его, благословившую меня, в новом чини моем, на брань, и удалился с слезами, лившимися из очей моих. После я не имел уже счастия видеть его более до конца его жизни, прекратившейся в С.-Петербурге, по долговременном страдании от увечья в войне, Июня 1-го дня 1837 года, в чине Генерала от Инфантерии, в звании Генерал-Адъютанта, Сенатора и Коменданта Петропавловской крепости. Мир священному праху твоему, добродетельный герой!

(Окончание в следующем нумере).

(Окончание не публикуется как выходящее за рамки сайта. Thietmar. 2016)

Текст воспроизведен по изданию: Рассказы старого воина об его службе // Москвитянин, № 5. 1843