МАЕВСКИЙ С. И.

МОЙ ВЕК

ИЛИ ИСТОРИЯ ГЕНЕРАЛА МАЕВСКОГО

1779-1848.

Под этим несколько вычурным заглавием, в 1831 году, в селе Александровском, генерал-маиор Сергий Иванович Маевский написал предлагаемую здесь автобиографию. Занимает она большую переплетенную книгу, в лист, 97 полулистов толстой синеватой бумаги, с приложением разных оффициальных бумаг. «История» нисана неразборчивым, связным почерком; при этом автор, видимо, очень часто и много перечеркивал свой рассказ, при чем значительно смягчал целые выражения или и вовсе уничтожал некоторые строки и даже страницы, казавшиеся ему, несколько лет спустя по написании записок, слишком резкими.

Записки Маевского обнимают период времени с 1793 г., когда автор, на тринадцатом году жизни, поступил в службу, и оканчиваются несколькими отрывками, относящимися к началу сороковых годов текущего столетия, когда Маевский, в чине генерал-лейтенанта, вышел в отставку. Из полувекового периода — только две эпохи в жизни автора описаны подробно: участие в войнах 1812-1814 годов и служба в военных поселениях 1824-1826 гг. Как ни любопытны события великой борьбы русско-германского союза с Наполеоном I, как ни интересен злосчастный быть военных поселений, но если бы записки Маевского состояли из повторения общеизвестных подробностей, они бы не имели большого значения; но в Истории генерала Маевского» автор тщательно обходит «отвлеченные обстоятельства» и «относительные подробности», — что на его языке означает изложение общего хода политических и военных событий его времени, а вместо того рассказывает «только что видел собственными глазами и делал по собственному побуждению». А видеть и даже делать Сергей Иванович Маевский [126] мог довольно много. В самом деле, человек с большим природным умом, развитым самообучением, — воин, многократно доказавший личное бесстрашие, энергию и находчивость в самые трудные мгновения битв 1812-1814 гг., — Маевский приобрел заметное положение в среде дельцов, окружавших славнейших мужей того времени. Таким образом, в начале войны 1812 г. мы его видим подле кн. Багратиона; после Бородина и сдачи Москвы он делит труды фельдмаршала М. И. Голенищева-Кутузова — заведует его канцеляриею; от него поступает, в начале 1813 г., к князю П. М. Волконскому — и при нем из чиновников гражданских переименован, по воле Александра I, в чин полковника; как старший адъютант главного штаба, Маевский управляет общею военно-походною канцеляриею императора Александра I, которому и делается известным, как один из лучших и храбрейших офицеров. После Кульмского сражения Маевский назначен шефом 13-го Егерского полка и с ним делит все опасности. В 1831 году он с справедливою гордостью вспоминал об участии своем в пятнадцати кампаниях, в ста полевых и десяти генеральных сражениях и в трех штурмах. Все чины и двенадцать орденов и медалей были даны ему за «отличия» на ратном поле. Предоставим, однако, самому генералу повествовать о его «веке», т. е. рассказывать «свою историю», а здесь заметим, что рассказ этот далеко не состоит из одних подробностей чисто личного интереса; напротив, в записках Маевского есть множество весьма характеристичных черт, крайне любопытных для знакомства и с духом времени и с людьми бурной эпохи отечественной войны: кн. Багратион, Коновницын, Милорадович, Ермолов, Толь, Барклай-де-Толли, гр. Воронцов, кн. П. М. Волконский, в особенности же М. И. Голенищев-Кутузов — являются на сцену не на тех ходулях, на которых они парадируют во множестве доморощенных описаний, историй, рассказов и биографий, но обыденными смертными, как с избытком достоинств, их прославивших, так и с недостатками. Мы не станем проверять, в какой степени характеристические черты сподвижников Александра I, подмеченные Маевским, а равно его выводы о них, безошибочны: это дело исследователей той эпохи, которые должны сопоставить эти данные с известиями других очевидцев и сделать им критическую оценку; но так как «Мой век» принадлежит человеку наблюдательному и умному и, во всяком случае, составляет живое свидетельство очевидца и участника исторических деяний, то он должен быть сохранен на страницах «Русской Старины».

В начале 1824 г. император Александр лично назначил [127] Маевского на пост начальника округа Старорусского военного поселения. При увлечении Александра I этим злополучным учреждением, новое назначение было знаком особого доверия и благоволения монарха к генералу Маевскому; но это же назначение, с радостью им принятое, ставило генерала в непосредственную зависимость от Аракчеева. Между ними завязываются постоянные и в высшей степени любопытные отношения, в которых личность злобного временщика вырисовывается чрезвычайно ярко.

Рассказ генерала Маевского об этом времени составляет найболее интересную часть его Записок, тем более, что автор нередко дословно приводит частые и продолжительные беседы свои, как с императором Александром Павловичем, так в особенности с Аракчеевым. В этих беседах весь склад ума, характера, весь образ мыслей и нравственные убеждения Аракчеева выражаются до такой степени рельефно, что ничего подобного до сих пор не было во множестве биографических о нем книг, статей, воспоминаний и заметок.

«Мой век» разделен нами на две части и каждая из них на главы. Некоторые страницы, заключающие только личные, до автора относящиеся подробности, в печати опущены; что касается слога Маевского, то он, будучи высокопарным, с претензиями на особую изысканность выражений, напоминает язык манифестов и приказов по армии в 1812-1814 гг.; во всяком случае, язык автора довольно своеобразен и свидетельствует, что Маевский в штабах главнокомандующих действительно мог иметь репутацию человека пишущего. К своеобразности сочинения «Мой век» принадлежит какая-то гасконская хвастливость, нередко весьма неумеренная там, где дело идет о подвигах самого автора.

Сообщением настоящей рукописи, в составе всего «делового архива генерала Маевского», мы обязаны любви и сочувствию к отечественной истории его сына, — Николая Сергеевича Маевского. В сообщенных Н. С. рукописях его родителя, между прочим, находится обширное сочинение покойного Сергея Ивановича Маевского о турецкой войне 1808-1812 гг.; в нем не только изложена история этой войны, но и приведены самые разносторонние сведения о театре военных действий, планы, предположения и исчисления на будущее время, на случай новой кампании на Дунае и т. д. Словом, архив С. И. Маевского обличает в нем далеко не фрунтового лишь генерала, но и стратега, изучавшего свое дело и много потрудившегося для военной науки. Ред.


Вступление.

Из всех земнородных существ человек есть существо самое печальное. Природа не даром являет его на сцену света плачущим. Но не слезы-ли и удел всей жизни его?.. В ребячестве поминутно видишь слезы его; в юношестве — он стесняется зависимостью, более или менее тягостною; в зрелых летах — борется с терниями жизни, и редко, очень редко парит в мир мечтательного воображения; в старости обуревается печалями, горестями, болезнями, или, ближе — живет, как живой между мертвыми. Его общество есть бремя для окружающих: всякий спешит скорей оставить его, чем беседовать с ним.

Если бы нам показали Александра Великого, Юлия Кесаря, Петра Великого, Александра Российского и Наполеона, когда им совершилось бы по 90 лет, — мы бы с меньшим участием смотрели на живые бюсты их, чем на мраморные, передающие нам священные черты этих полубогов шара нашего. Мраморные бюсты, сокрывая все человеческое, говорят только о божественном; но живые, потеряв эластик и прелести, часто заставляют нас говорить: «Неужели и сей дряхлый старичишка был некогда велик и покрывал себя (переданными нам историею) лаврами?.. Нет, это басня, выдуманная хвастливостью и невежеством века их».

Написав прежде более 10 томов собственной моей истории, я думал тогда совсем иначе. Но к счастию, историю эту, по смешному случаю, бросил я в камин и жег 5-6 дней. Впоследствии мне стало жаль ее и смешное самолюбие шепнуло мне написать другую, более сокращенную.

С. Маевский.

————

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

Война и мир.

I.

Начало службы.

Мое происхождение. — Иезуитская школа. — Поступление в службу, — Восшествие на престол императора Павла. — Война 1799 г. — Беклешов. — Гудович. — Розенберг. — Эссен 1. — Шеф Пурпур.

1779-1807 гг.

Рождение, жизнь, заслуги, известность в свете и все, человека сопровождающее, есть дело случая. Рождение может относиться только к случаю; случай есть симпатия сердец, которые под названием симпатии Аристофановых человеческих половин на Платоновом пиру, в обожаемом предмете обожают самих себя или второго себя и невидимо сливаются с ним в одно целое. Часто век не дождешься этого случая и не почувствуешь симпатии.

Отец мой был ротмистр польской народовой кавалерии, что равнялось чину российского генерал-маиора. Страсть сердца, тихость ума, лет, характера и века, заставили его украсть из монастыря мать мою, — и брачный союз их был началом моего рождения (7 октября 1779 г.). Преследование родителей с матерней стороны и общая неприязненность к отцу заставили его перейти в российскую службу. И, мало уважаемый тогда, ротмистр народовой кавалерия едва принят маиором. Лета и рассудок, этот грозный враг человека в раскаянии, раны, увечье и недостатки после богатства, словом — все безвременно свело его во гроб.

Мать моя, а следственно и я, были брошены в урну чужеземного благотворения. Она переехала со мною из Риги в Полоцк и посвятила себя исключительно попечениям обо мне. Родители моей матери, лишив ее наследства, посвятили всю ее часть на монастырь. В 16 лет моей жизни я мало думал о наследстве, и сжег права мои на него. Имение отца осеквестровано и вошло в общую сумму королевских маетностей. [130] Употребив остатки своих денег, она купила маленькое поместье в 30 душ и жила ни бедно, ни богато.

По малом требовании тогдашнего воспитания, я выучился дома грамоте и пробыл 2–3 года в иезуитском училище. Глупая метода моих наставников делать всех баснословными богословами отвратила меня от бредней сего учения, и признаюсь, хотя к стыду, я в 10 лет был уже маленький философ. Но набожность матери, непропускавшей по дороге ни кирки, ни церкви, ни костела, куда бы она не зашла помолиться, утвердила меня еще более в понятиях человека-философа. Я чувствовал всю душевную потребность благоговеть пред именем Творца; но не мог быть ни фанатиком, ни изувером; одним словом, я стал выше всякого предрассудка в 10 лет. Нравственные мои силы развились слишком рано, но физические были еще слабы и мало надежны.

В 10 лет я был записан в конную гвардию и по гражданской службе. В последнюю я тотчас и вступил. Верх, который брал я в 10 лет над теми, коим было от 40 до 50 лет, утешали гордость и самолюбие мое. И смешно видеть ребенка в эти лета начальником отделения, за которым сидят 10-15 согбенных стариков, готовых творить все по его мановению. В 13 лет я уже занимал пост протоколиста губернского правления: принимал челобитные, докладывал членам и писал решения.

Когда была польская революция я желал участвовать в войне против бунтовщиков. Мое поле было тесно для меня и я искал обширнейшего; но желание матери удержать меня возле себя совершенно противоречило страсти моей к военному поприщу. Страсть моя в военной службе так была велика, что я на карманные мои деньги нанимал ребятишек. Из тростника делал им каски, а вместо ружей давал палки и маневрировал. Не одних стоило мне слез, когда команда моя разбегалась прежде условленного времени. Я послал просьбу государыне и, по праву дворянина, определен в полки Украинского корпуса. Дядя мой, служивший в Виннице советником, устроил меня при губернаторе Берхмане, — и я в 15 лет был уже прапорщик и ординарец Берхмана.

Человек в 15 лет, и при том в офицерском мундире, [131] мало думает о будущем и спешит только жить и жить. Если взять во внимание стихию прапорщика-ребенка и век, в котором я жил и в котором не имели претензии на высокое воспитание и ум, то всякий согласится, что этот прапорщик был невежда — по образованию, и счастливец — по случаю. Какое-то особое притяжение, свободный образ обращения и все то, чего я за собою не замечал, давало мне перевес в глазах старших. Я пользовался доверенностью, не употреблял ее во зло; итак, поручение за поручением приметно отделяло меня от толпы тунеядцев-прапорщиков и ставило меня выше всех моего круга. Я помню, как меня командировали учить старого прокурора, как посылали курьером и как часто давали писать такие дела, о которых я не имел никакого понятия. Но им удивлялись, хвалили; а отчего? оттого, что и поручавшие, повидимому, не сильнее меня были в этом деле.

В конце 1796 г. умерла Екатерина II; на престол взошел государь Павел. Всеобщая переборка лишила многих хлебного места, отняла способ обогащаться кровавыми трудами ближнего и поставила всех в границы страха и чести. Посреди всеобщей сумятицы никто не знал, кому куда приютиться. Многочисленные штабы простых губернаторов рушились, — и я, прежде нежели успел о себе подумать, был уже обращен в звание юнкера за то, что меня пожаловал Суворов, а не царица.

Горестные чувства, неразлучные с каждым переворотом царствования, усилили мои несчастия. Я нечаянно попал в историю с пьяным казаком Агаповым, которого побили за то, что вмешался не в свое дело; потом дядю моего отдали под суд, а меня, по молодости и беспечности, обокрали до рубахи. Я уже готов был возвратиться на прежнее грязное мое поприще; по особый случай доставил мне пост при военном губернаторе Беклешове. Грозный по виду, но благородный по сердцу, Беклешов был виною нового моего счастия. Я пользовался полным отеческим его вниманием и расстался с ним с сердечною горестью; место Беклешова заступил Гудович, а сего — Розенберг. С Гудовичем сделал я кампанию 1799 г. до Устилуга; а Розенберг, желая доставить мне случай быть его адъютантом, пригласил в себе в полк в аудиторы, [132] ибо это одно доставляло возможность ввести меня в службу армейским офицером.

Розенберг был старик 80-ти лет, глухой, слепой и по природе небойкий; это была уже числительная машина, управляемая другими.

С прибытием генерала Эссена 1, я с первого дня вошел к нему в фавор. Не смотря на то, что я был штатский, он назначил меня бессменным ординарцем, — и я при приеме просьб и при разводах отправлял должность его адъютанта, становился на поэндевю (point de vue), отдавал фронтовые приказания и, к счастию, те, кои принимали оные, еще меньше моего смыслили фронтовое дело (В один развод Эссен посылает меня сказать: «баталиону вперед!» Я объявляю; но баталионный командир спрашивает у меня: «выходить-ли знамю вперед?» Теперь этого не спросит и новобранец. Еще, на ученьи Эссен говорит: «Маевский, прикажи две очереди». Я поскакал, не зная и сам, в чем заключалось приказание. Но на запрос, как будто вдохновенно, отвечал: «разумеется, стрелять вместо одного, два раза». С. М.).

Чрез месяц, а много чрез два, мне вышло разрешение быть аудитором. Эссена это очень взбесило, а меня очень обрадовало. У нас разные были понятия: Эссена рассердило то, что я избрал грязный путь службы; а меня радовали шпоры, хотя, признаюсь, во все время крепко меня тяготила вывеска моего мундира! Эссен скоро успокоился и я сделался с ним неразлучным. Но нас поссорили два случая: 1) суд над казачьим маиором Сысоевым, и 2) что я, из дружбы к товарищам, отказался быть у него на балу. В обоих случаях я был виноват, и никогда не прощу ложному понятию о чести. Впрочем, по делу Сысоева я показал характер выше лет и удостоился за то лестного монаршего благоволения. К благороднейшей черте Эссена отнести должно, что он и сквозь призму гнева показывал ко мне отеческое свое расположение.

У нас был тогда шефом некто Пурпур. Все видели в нем чудака, потерявшего рассудок. По тогдашней филантропии, никто не думал ни сменить его, ни даже сделать ему зло. Эпоха его командования — эпоха всех сумасбродств. Он был жесток с людьми, дерзок с офицерами и труслив до неимоверности! Не было недели, чтобы он кого ни оскорбил и ни просил у него публично прощения. [133]

Кампания аустерлицкая и две прусские познакомили меня с огнем. В первой я сделал то же, что Фридрих Великий сделал в день первого своего боя, т. е. несколько струхнул. Но впоследствии я увидел, что и во мне есть сила души и мужество. Я прилепился к войне и тот день считал счастливейшим, когда мог в имени Маевского присоединить имя храброго. Обе кампании были для меня, как сон, по двум причинам: 1) потому, что я не обеспокоивал себя рассматриванием ни начал, ни цели, ни действия; 2) потому, что в том веке офицеры называли все то хорошим, что им приказывали. Ум наш не восходил тогда в началам, а действовал по привычкам и машинально.

II.

На Дунае.

Генерал Марков. — В Австрии. — Кн. Прозоровский. — Кн. П. И. Багратион. — «Дежурство армии». — Служба при кн. Багратионе. — Флигель-адъютант Аракчеев.

1808-1812.

Я сказал, что я все подробности сжег в огне, и потому не повторяю уже глупостей ни своей, им чужих, выключая двух, а именно:

Окончивши кампании в Пруссии, мы стали лагерем при Копысе, в ожидании высочайшего смотра. Генерал Марков, сделавшись дивизионным начальником, взял меня к себе. Я был и его обер-аудитор, и дежурный штаб-офицер. По системе того века, генерал не заботился о делах дивизии; он пресмыкался при больших и маленьких дворах, чтоб выиграть собственно в себе уважение. Я всегда оставался дома и именем его командовал дивизиею, а в войне водил войска не только походом, но и в бой. С Марковым отправился я в Италию, на встречу 15-й пехотной дивизии, следовавшей из Корфу. Здесь встретился я с А. И. Красовским, и дружество наше сохранялось по сей день. (1831 г.). Я все-таки повторю, что Марков был здесь репрезентательное, а я — действующее лицо.

Италия и Венгрия доставили нам разнообразные приятности, а венгерское вино и гостеприимство их отзывалось в душе обычаем патриаршества. Войдя в Галицию, где принимают [134] для тона, а не по душе, мы очень почувствовали разницу между прямодушием и приличием. Меня занимала здесь Фанни, и я мысль об ней предпочитал всем праздникам и балам. Но без смеха не могу вспомнить несчастный корпус австрийских офицеров, которых в Галиции принимают презрительнее, чем у нас пьяных гарнизонных. Их точка — гауптвахта, а жизнь или дома, или на гауптвахте. Я был свидетель, как один раз в Лемберге, в театре, вытолкали их десятка два за двери. Они привели гауптвахту и той участь не лучше была офицерской. Главное их несчастие — недостаток образования и бедность до презрения.

Из Лемберга, чрез Буковину, пошли мы в Молдавию. Не найдя нигде заготовления, писали фельдмаршалу Прозоровскому. Ответ его скажет об нем. Вот что он писал: «Со всею моею памятью, которою Бог меня одарил, я забыл-было указать вам точки продовольствия...»

Бросив писать относительные подробности, я не скажу ничего ни о земле, ни о нравах жителей. Они изложены в Турецкой моей кампании (Обширное, в нескольких томах, рукописное сочинение Маевского. Оно находится в распоряжении «Русской Старины». Ред.). В Молдавии я получил два чина за отличие в войне и базарджикский крест. В одном из жарких сражений под Шумлою, я вводил войска в сражение, распоряжался, как главный командир, потому что настоящий потерял голову; и, по общему ходатайству и рекомендации 7-ми генералов, получил чин. Но чин этот дорого мне стоил: во-первых, я от истощения сил получил жестовую горячку и во время отступления чуть-чуть было не попался в руки неприятеля; а во-вторых, генерал мой, из зависти к моей репутации и как-будто мстя мне за то, что я сделался им в минуту его оцепенения, сделался на всю жизнь врагом моим. Мы разошлись и около 8 месяцев не были вместе. Но генерал мой сделался новым героем, не по героизму и достоинствам, а просто по связи с главнокомандующим, по духу того времени, и, если правду сказать, то больше по недостатку великих умов того века. Он перешел чрез Дунай, завладел неприятельскими батареями и отрезал турок, сидевших [135] в укреплении на нашем берегу. Немного более ума и решительности — Рущук тогда же б еще был наш! Я застал генерала, потеющего над реляциею; его надо было вызволить — и это взяло у него верх над мщением. Генерал ввел и меня и реляцию; но, сделавши уже представление, тайно переменил его. Гармония наша как-то разлаживалась, мы играли на фальшивый лад, и это было причиною, что мы вновь разошлись. Он принял корпус в Малой Валахии, а я поступил к князю Багратиону, когда 2-я армия готовилась действовать против Наполеона.

Вот здесь устроил я первое дежурство армии, которое и духе Желтой книги — так мы называли «Полевое Уголовное Уложение» — сделалось образцом дежурств всех армий и служило основанием инспекторскому департаменту.

По странному противудействию счастия с несчастьем, к Багратиону прислали генерал-аудитора, чтоб сжить меня, или боже, чтоб эта место уступить присланному. Багратион, без согласия моего, переуступил меня Тормасову. Но поступок сей славно был отомщен: дежурный генерал Марин явился первый в Багратиону, говоря ему: «ежели вы до сих пор были довольны моим управлением, так этим я обязан Маевскому. Теперь, с отдалением его, я, по новости дела, не ручаюсь вам за полноту будущего порядка». — «Чорт возьми этого Маевского! мне уже надоело все о нем, да о нем слышать!» — вот какой был ответ Багратиона. И не менее того, он по неволе оставил меня при себе. Князь счастливо наказан за поверхностное знание людей. Он был человек добрый, исполнен чести. При нем был оракул, который крепко поперечил моему плану: я у него был как бельмо на главах!

После кабинетных занятий наступили бурные. Гром пушек догнал оракулов, которые живут для поживы, а не для службы, и поубавил свиту Багратиона. Я заступил место и начальника штаба, и дежурного генерала, и ординарца, и вестового. И князь, не прежде Дорогобужа, увидел, что Маевского не должно уже посылать к чорту. Князь прилепился во мне всею душевною признательностью, а я прилепился к нему самою истинною преданностью, походившею на род сильной страсти и привязанности. Но в Дорогобуже князь назначил, вместо дежурного генерала, [136] флигель-адъютанта Аракчеева. Меня это оскорбило, — тем более, что князь вверил ему только звание, а на меня возлагал ответственность. Сколько ни умолял меня действовать под маскою суфлера дежурный генерал, но я решительно от того отказался. Г. Аракчеев был человек вечно пьяный и страдал сильною падучею болезнию (Брать временщика. Ред.). Не быв ни героем, ни Платоном, ни Геркулесом, он, от первого сражения, потерял охоту быть близь князя, тогда как я считал это время самым приятным для имени и дела славы. Здесь-то Багратион приметил, что Маевский, которого прежде отсылал он к чорту, есть существо, сопричисленное к существу Багратиона. Трудясь по сердцу, делая по привязанности и любя его, как лучшего родственника, я не знал границ ни трудам, ни опасностям. Идет-ли часть войск, тащится-ли повозка, остались-ли казачьи коши, — все это издали должен знать Маевский и наизусть сказать князю. Образ моей службы был таков: весь день ехать с князем верхом, на привале писать, вечером начинать работать с Сен-При, продолжая это до 12-ти часов ночи. В это время встает князь и работает со мной до-свету. Не забудьте, что мне должно соснуть самому, а и того нужнее знать: где кто стоит и в каком направлении и когда выйдет на сборной пункт!

(Дальнейшее повествование опущено как выходящее за рамки сайта - Thietmar. 2017)

Текст воспроизведен по изданию: Мой век или история генерала Маевского. 1779-1848 // Русская старина, № 8. 1873

© текст - Семевский М. И. 1873
© сетевая версия - Тhietmar. 2017

© OCR - Андреев-Попович И. 2017
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Русская старина. 1873