-

ЛАНЖЕРОН

ЗАПИСКИ

КНЯЗЬ Г. А. ПОТЕМКИН.

(По запискам графа Ланжерона, хранящимися в Парижском архиве).

Введение. — Ланжерон.

Екатерине II часто приходилось и при жизни князя Потемкина и после его кончины защищать его против нападок других царедворцев и государственных деятелей. Она имела высокое понятие о его способностях и считала не только полезным, но даже незаменимым сотрудником. «Теперь не на кого опереться», — сказала императрица в отчаянии, получив известие о кончине князя. В самых восторженных выражениях она тогда же в письме к барону Гримму писала о гениальности Потемкина и его заслугах. «Теперь вся тяжесть правления лежит на мне одной», — сказано в другом письме Екатерины к Гримму. «Как можно Потемкина мне выменять, — заметила императрица в беседе с Храповицким, — все будет не то». Принцу Нассау-Зигену она писала о князе: «Он был моим любезным другом, моим питомцем; он был гениальным человеком; он делал добро своим недоброжелателям и этим их обезоруживал».

Все это, пожалуй, в минуту кончины князя могло казаться увлечением, преувеличением. Однако, из множества интимных [818] писем императрицы к Потемкину мы знаем, как высоко она ценила в нем не только друга, принимавшего участие во всем, что занимало ее, но и сотрудника, деятельно помогавшего ей при управлении делами, при решении разных задач административных и политических. Часто повторявшееся во время отсутствия князя выражение: «я без тебя, как без рук», — не было пустою фразою, как видно из подробностей о текущих делах в переписке императрицы к князем ¹.

Совсем иначе отзывались о князе другие современники, строго осуждавшие его пороки и считавшие его деятельность скорее вредною, чем полезною. Так, например, о нем говорили и писали не без раздражения братья Воронцовы, Завадовский, Сиверс, Ростопчин, Державин и др. Многие радовались его кончине. Можно думать, что и наследник престола, цесаревич Павел Петрович, был доволен прекращением деятельности и влияния временщика. Ненависть к Потемкину современников проглядывает и в исторической литературе. В разных памфлетах, имевших предметом князя, он изображен в самых мрачных красках ².

Достойно внимания, что некоторые иностранцы, имевшие возможность сблизиться с Потемкиным, умели ценить его способности и даже прямо восхищались его любезностью. Таковы, например, отзывы о князе в записках французского дипломата графа Сегюра, знавшего Потемкина в 1786 -1789 годах; принц де-Линь и принц Нассау-Зиген до 1788 года, то-есть, до осады Очакова, хвалили не только ум и способности князя, но и его симпатичный характер. Можно сказать, что между этими иностранцами и князем существовала некоторое время тесная дружба, прекратившаяся, однако, благодаря странному образу действий Потемкина во время осады Очакова. Отзывы Сегюра, Линя и Нассау заслуживают полного внимания. Эти лица не зависели от Потемкина, их положение доставляло им возможность судить о нем беспристрастно, тогда как многие русские сановники не без основания считали его строгим начальником или, по крайней мере, опасным соперником, и поэтому не могли относиться к нему вполне объективно. Отдавая справедливость его талантам, эти иностранцы порицали его слабости. Порою Линь, Сегюр и Нассау, не смотря на дружеские отношения, в которых они находились с Потемкиным, упрекали его прямо в глава в крупных промахах, надсмехались над его изнеженностью, бранили его за нерешительность и пр. Иногда происходили между этими иностранцами и Потемкиным неприятности, крупные разговоры. Тем не [819] менее характеристика князя в записках и письмах этих лиц выходит сравнительно довольно выгодною.

К ниточникам, заключающим в себе важные данные для оценки личности Потемкина, можно отнести автобиографические записки и исторические труды графа Ланжерона, хранящиеся в Парижском архиве иностранных дел. До сих пор лишь некоторые отрывки из этих драгоценных материалов сделались известными в исторической литературе. Имев возможность, во время пребывания в Париже, подробно знакомиться с содержанием шести рукописных фолиантов, составляющих записки Ланжерона, мы сообщаем в настоящем очерке рассказы знаменитого эмигранта о Потемкине.

Ланжерон, прибывший в Россию впервые весною 1790 года и принимавший участие в походе в Финляндии накануне заключения Верельского мира, осенью 1790 года отправился на юг для участия в турецкой войне. Здесь он имел возможность лично следить за образом действий князя Потемкина. Общественное положение графа Ланжерона, его военные способности, храбрость, выказанная им при штурме Израильской крепости, его близкая дружба с принцем Нассау-Зигеном и с герцогом Ришелье — доставили ему возможность находиться в той среде, которая непосредственно окружала Потемкина в последнее время его жизни. К этой эпохе, главным образом, относятся данные о князе в рассказах Ланжерона. О прежнем времени, а именно об образе действий Потемкина в начале турецкой и шведской войн, Ланжерон знал из бесед с своим другом, принцем Нассау-Зигеном, сопровождавшим Потемкина с 1786 года в равных путешествиях в Крым и участвовавшим вместе с князем в осаде Очакова.

Ланжерон может считаться весьма талантливым писателем. Проживая в России с 1790 года до своей кончины в 1831 году, он внимательно наблюдал за ходом дел, стараясь составить себе точное понятие о значении виденных им событий, о лицах, с которыми имел дело, о развитии России во время царствований Екатерины, Павла и Александра. О многих событиях, относящихся к этим царствованиям, он говорит чрезвычайно подробно. Так, например, изложению похода 1805 года и Аустерлицкой битвы посвящен целый том рукописных сочинений Ланжерона. При изучении истории последнего времени царствования Екатерины II записки Ланжерона должны считаться первоклассным ниточником.

Не довольствуясь передачей фактов, Ланжерон любит подвергать образ действий исторических лиц строгой критике. При этом у него преобладает некоторая субъективность. Местами в его отзывах о лицах вымечается желчность. Положение [820] Ланжерона, в качестве эмигранта, не всегда было выгоднынм. Ему часто приходилось бороться с равными затруднениями. Он не был столь независимым, как Сегюр или де-Линь, и поэтому легче подвергался неприятностям по делам службы. Не занимая стол выгодного положения при дворе, как принц Нассау-Зиген, Ланжерон порою неприятно ощущал силу фаворитов, Потемкина и Зубова. Поэтому его отзывы об этих людях не могут считаться вполне беспристрастными. Тем не менее разные анекдотические данные, встречаемые в его записках и разбросанные в шести рукописных фолиантах, заслуживают внимания,

Ланжерон находил, что последние годы царствования Екатерины были эпохою упадка, деморализации. Высоко ценя гениальность самой императрицы, он считал фаворитизм, произвол в администрации, самолюбие высших сановников, продажность чиновников, корыстолюбие военных, невнимание к интересам народа, расстройство финансов, отсутствие контроля над образом действий служащих — страшным алом. Понятно, что на Потемкине, по мнению Ланжерона, лежала значительная доля ответственности за эти недостатки общественного и политического строя России. Посвятив свою служебную деятельность России, Ланжерон, как бы в качестве русского патриота, не без раздражения говорит о вредном влиянии на дела фаворитов, о нарушении интересов государства и народа вследствие эгоизма авантюристов в роде Потемкина, Зубова и др. Эксплоатация ресурсов России в пользу таких крупных аферистов, которых в сущности нельзя было считать государственными людьми, вызывала крайнее негодование эмигранта.

II.

Знакомство Ланжерона с Потемкиным. — Анекдоты о нем и людях, его окружавших.

По мнению Ланжерона, фаворитизм в России значительно содействовал порче нравов, благодаря тому обстоятельству, что все без исключения, зная о расположении императрицы к Потемкину, к Зубову и др., раболепствовали пред фаворитом. Чванство временщика, унижение окружавших его лиц, грубое обращение Потемкина даже с высокопоставленными лицами, рабское отношение к нему даже столь достойных генералов, каковы были Репнин, Суворов и др., — все это не могло не производить отталкивающего впечатления на всякого иностранца, привыкшего видеть совсем иное в своем отечестве. Ланжерон, находившийся под влиянием утонченности французских нравов, вежливости в обращении начальников с подчиненными, был крайне [821] неприятно поражен бесцеремонностью обращения Потемкина со всеми без исключения и отсутствием чувства собственного достоинства в лицах, окружавших главнокомандующего.

Екатерина писала Потемкину 22-го августа: «По заключении мира с королем шведским, французской службы волонтер, служивший на гребной нашей флотилии, полковник граф Ланжерон, просил меня дозволить ему ехать в армию, под вашим главным предводительством находящуюся, в чем, видя его желание, отказать причины не находила, а как он везде оказал, паче при Биоркском прогнании. шведского гребного флота, приличные его благородству поступки и храбрость, лично же отнюдь не заражен народа своего нынешнею обществу зловредною пагубою, но оную оплакивает при всяком случае, того для рассудила за благо ему сие для него рекомендательное письмо начертать; окажи ему приязненный прием; он современно (со временем?) в своей земле будет один из тех, кои стараться станут о восстановлении королевской власти непременно» ³.

Осенью 1790 года Ланжерон прибыл в лагерь Потемкина под Бендерами. О впечатлении, произведенном князем на него при этом случае, сказано в его записках следующее: «Князь тогда готовился к отъеду в Крым для осмотра флота; лошади были приготовлены; лейб-гвардия его ежеминутно ожидала его отъезда; однако, мне говорили, что из всего этого нельзя было вывести заключения о времени путешествия князя; иногда случалось, что лошади бывали запряжены в продолжение шести месяцев, пока, наконец, князь не решался отправиться в путь. В Бендерах Потемкин жил в доме одного турецкого паши. На дворе этого дома я увидел около шестисот офицеров, курьеров и ординарцев; в небольшой передней я застал князя Репнина, князя Долгорукого, принца Виртембергского, генералов, адъютантов, полковников и пр.; все они желали видеть князя Потемкина, но едва осмеливались подходить к двери его кабинета» Роже-де-Дами (Roger de Damas) повел меня в комнату князя. Я увидел человека высокого роста, в шлафроке, с растрепанными волосами; имея мрачный и рассеянный вид, он был занят прописыванием бумаг. Он взял рекомендательное письмо, которое мне дала к нему императрица, пробежал его и сказал, не смотря на меня: «Ладно; я вам советую оставаться с г. Дама». Этот прием меня несколько удивил. К тому же г. Дама уверял меня, что прием, оказанный мне князем, был особенно благоприятный. Впоследствии я убедился в справедливости мнения г. Дама. Очень скоро после моего пребывания в кабинете князя, он вышел оттуда. Все бросились к нему на встречу, [822] но он прошел чрев густую толпу, показывая вид, что никого не замечает, впрочем, проходя мимо меня, он слегка кивнул мне годовой, я едва-едва мог заметить это движение. Однако, тотчас же я сделался предметом общего внимания, все окружили меня, перешептываясь и оказывая мне почтение, предлагая мне услуги и осыпая меня любезными фразами. Я не имел понятия о причине такой бросавшейся в глаза приветливости. Тогда врач князя, доктор Массо, объяснил мне, что едва приметный кивок князя был тому причиною. Можно представить себе, до чего доходило мое удивление по этому поводу».

Понятно, что Ланжерону все это сильно не понравилось, и он не желал оставаться долго при Потемкине. Он замечает в свих записках: «Я готов оказывать почтение истинно великим людям, каковы, например, были Тюрен, Люксембург, принц Евгений Савойский, или австрийский генерал Лаудон. Но торчать в передней выскочки вместе со всеми его окружавшими лакеями мне казалось невыносимым унижением» ⁴.

Вскоре после этого первого свидания с князем, граф Ланжерон покинул лагерь и вместе с молодым принцем де-Линь и молодым герцогом Ришелье отправился к берегам Дуная, где эти волонтеры участвовали в штурме Измаила. После взятия этой крепости, при чем Ланжерон повредил себе ногу, он отправился в Яссы, где находился Потемкин. Путешествие было сопряжено с разными затруднениями. Коляска, в которой ехал граф вместе с одним англичанином, Бентгамом, увязла в грязи, так что путешественники не знали, как продолжать пут. В это время подъехала повозка, запряженная восемью волами. Полковник Бентгам желал воспользоваться этим случаем и пересесть в этот экипаж; оказалось, что в нем сидела одна из прачек Потемкина, которая никак не хотела дозволить Бентгаму ехать в ее повозке и начала ругаться. Когда англичанин возразил ей, что он полковник, прачка сказала, что люди, находящиеся при Потемкине, выше полковников и даже генералов. Как видно, высокомерие и чванство, которыми отличался сам князь, переходили и на лиц, непосредственно его окружавших.

Впрочем, Потемкин, во время пребывания Ланжерона в Яссах, произвел отчасти довольно благоприятное впечатление на французского эмигранта. Ланжерон рассказывает: «В Яссах я не нашел в Потемкине прежнего мрачного и желчного сатрапа, который, давая чувствовать всем и каждому свое безусловное могущество, заставлял окружавших его хранить [823] глубокое молчание, внушал страх и мстил подчиненным за все свои неудачи в войне и любовных похождениях; одним словом, он не был таким, каким я видел его в Бендерах. В Яссах я в нем встретил султана веселого и приветливого, готового обращаться чрезвычайно любезно со всеми и пользовавшегося своим положением лишь для того, чтобы обнаруживать всю прелесть своей остроумной беседы. Быть может, он ожидал, что взятие Измаильской крепости могло отвратить от него упреки современников и потомства; быть может, он, благодаря этой удаче, считал свое могущество более прежнего обеспеченным. Как бы то ни было, он находился в самом благоприятном расположении духа и обнаруживал необычайную веселость. Мне редко случалось бывать по вечерам в столь приятном обществе, как в Яссах у князя. Пас было около десяти — двенадцати человек, которые допускались к нему без церемонии, и обыкновенно мы оставались у него с восьми часов вечера до трех или четырех часов утра. Он с нами беседовал вопреки своему обыкновению совсем фамилиарно, сообщал нам разные случаи из своей карьеры и даже описывал нам без всякой сдержанности свой нрав, пылкий по природе и несколько смягченный по расчету ⁵. Далее он говорил о своих необычайных успехах, уверяя нас, что удовольствия в его жизни всегда преобладали над неприятностями или страданиями. Одним словом, он опровергнул совершенно то понятие, которое я себе составил было о мнимом счастье честолюбивых карьеристов. Однажды он сказал нам: «Святой Григорий когда-то прибыл в один город, где застал не более семи христиан; когда он покинул этот город, в нем оставалось лишь семь язычников. Что же касается меня, то в то время, когда я сюда приехал, во всем Черном море было не более четырех фрегатов, тогда как там было десять турецких судов; ныне же я располагаю восемнадцатью русскими судами и желаю, чтобы турецких не оставалось более четырех фрегатов». Другой раз он горько жаловался на то, что артиллерия не прибыла в Яссы вовремя по случаю устраиваемого им празднества. Князь Гагарин, полковник Московского гренадерского полка, предложил ему пушки, находившиеся в его распоряжении. «Нет, — возразил князь, — как скоро я приказываю стрелять при подобных случаях, то не довольствуюсь подражать треску пистолета, а желаю порядочного шума на подобие грома». Потемкин тогда был влюблен в г-жу де-Вит и сказал ей однажды при нас: «Вы — единственная женщина, которая умеет ладить со мною». «Знаю, — [824] возразила на это султанша, — если бы я была вашею любовницею, то давно была бы забыта. За то я всегда могу оставаться вашею подругою». Я не знаю, говорила ли она правду. Иногда Потемкин устраивал концерты, показывал нам свой балет и давал в честь находившихся здесь молдаван великолепные балы. При подобных случаях он обнаруживал гордость султана, удостаивающего своих подданных приближаться к нему. Он носил тогда богатый костюм, осыпанный бриллиантами, и показывал вид, будто едва замечает окружавшую его толпу. Все хранили пред ним глубокое молчание; пройдя мимо собравшихся, Потемкин садился за карточный стол или оставался наедине с г-жею де-Вит, с которою любил беседовать».

Ланжерон рассказывает о случаях довольно грубого обращения Потемкина с подчиненными. В сочинении Кастера «Vie de Catherine II» сказано, что князь иногда давал пощечины довольно знатным лицам ⁶. Трудно было верить сообщению писателя-памфлетиста, довольно часто передававшего сплетни и анекдоты, подлежащие сомнению. Однако, Ланжерон, заслуживающий полного доверия, говорит о подобном случае с князем Волконским, которому Потемкин неоднократно давал пощечины без особенного повода и, как прибавлено в записках Ланжерона, «без последствий». Граф не понимал, каким образом было возможно, что князь Волконский без прекословия терпел эти оскорбления. Один русский офицер сообщил Ланжерону о том, сколь ужасным способом князь Волконский отмстил Потемкину за побои: он в продолжение целой недели ни разу не был у Потемкина.

Записав это в своих мемуарах в 1796 году, Ланжерон к рукописи прибавил в 1824 году следующую приписку: «Если бы теперь существовал вельможа, в роде князя Потемкина, я бы ему не советовал возобновить подобные шутки. В 1790 году ему сходило то, что не удалось бы в 1824 году». Значит, по мнению Ланжерона, за это время успело развиться и окрепнут в среде русских сановников и военных чувство собственного достоинства.

Можно представить себе, сколь тяжелое впечатление производили такие сцены на иностранцев, бывших свидетелями подобного неистовства. В записках родственника Потемкина, Энгельгардта, приведен следующий пример деспотических приемов князя. Однажды, в 1790 году, когда генерал Кречетников сообщил по ошибке князю ложное известие об одержанной победе над шведами, Потемкин за обедом стал бранить его; князь Д., сидевший подле Потемкина, начал защищать генерала. Потемкин [825] так рассердился и вышел из себя, что схватил Д. за георгиевский крест, стал его дергать, говоря: «как ты смеешь защищать его, ты, которому я из милости дал сей орден, когда ты во время штурма очаковского струсил?» Встав из-за стола, Потемкин подошел к австрийским генералам, находившимся тут, и сказал: «извините, господа, я увлекся; но я знаю свой народ, и я поступил так, как нужно» ⁷. Нельзя удивляться тому, что иностранцы при неприятностях с Потемкиным держали себя менее скромно, нежели русские подчиненные князя. Такой случай был и с Ланжероном. В другом источнике рассказано, будто Потемкин однажды за столом заметил по поводу французской революции, что можно легко образумить французов, отправив во Францию небольшой отряд казаков, и будто Ланжерон на это ответил, что вся русская армия не могла бы справиться с французами. Ланжерон, знавший об этом рассказе, сообщает в своих мемуарах следующее: «Однажды за столом Потемкин ругал поляков. Бывший тут граф Гуровский одобрил оскорбительные отзывы князя. Затем Потемкин позволил себе выходку против французского дворянства, я возражал ему не без некоторой гордости; во всяком другом месте мои возражения считались бы совершенно уместными; в России, однако, это было неслыханною смелостью. Все лица, бывшие за столом, побледнели и совсем струсили. Потемкин, крайне раздраженный, встал из-за стола и вышел. Гуровский затем меня упрекнул в чрезмерной пылкости; я же порицал его малодушие, и он ответил на это: «Il faut vivre!».

После этой сцены Ланжерон оставался еще две недели в лагере Потемкина; затем он простился с князем, обнаружившим при этом холодную вежливость. «Если бы Потемкин оставался в живых, — сказано в записках Ланжерона: — я бы не продолжал службы в России».

Ланжерон сообщает разные случаи неблаговидного образа действий Потемкина в обращении с людьми достойным и способными. Нахальство (insolence) князя раздражало всех и каждого. Так, например, он терпеть не мог графа Штакельберга, потому что этот дипломат отличался необычайными талантами ⁸. Известны далее случаи грубого обращения Потемкина с Суворовым. Получив однажды письмо от Суворова, князь в беседе с Рибасом смеялся над напыщенным слогом знаменитого [826] полководца и назвал его дураком. «Суворов — дурак! — прибавляет к этому Ланжерон. — Многие государи считали бы себя счастливы иметь в своей службе таких дураков» ⁹.

III.

Потемкин, как военачальник и администратор. — Очаков. — Пребывание князя при дворе. — Измаил.

Достойна внимания в записках Ланжерона оценка деятельности Потемкина, как администратора и полководца.

Известно, что князь, в качестве президента военной коллегии и фельдмаршала, в 1783 и 1784 годах, оказал войску существенную услугу реформою одежды и уборки волос солдат. В подробной записке он наложил свой взгляд на технику обучение солдат, на вред лишнего щегольства, на лишнее «педантство» иностранных офицеров. В этом смысле были проведены нововведения, которыми восхищались современники, и которыми были особенно довольны солдаты ¹⁰. Все это не согласовалось с воззрениями Румянцева, подражателя прусских порядков. Ланжерон, упоминая в своих записках об этом разногласии между Румянцевым и Потемкиным, отдает полную справедливость последнему, находя, что реформы князя оказалась совершенно целесообразными, и что возвращение к прусским образцам при Павле было чрезвычайно вредным. В общей сложности Ланжерон одобрял те гуманные начала, которыми руководствовался Потемкин при обращении с солдатами. Ему главным обрывом солдаты были обязаны временным смягчением варварских и безумных телесных наказаний. Однако Ланжерон находил, что Потемкин увлекался в этом направлении, что он заходил слишком далеко и этим подорвал дисциплину в русском войске. Мнение графа разделяли и другие современники, например, герцог Ришелье.

Самою важною услугою, оказанною России Потемкиным, по мнению Ланжерона, было сооружение Черноморского флота. В прочем и в этом отношении мнения современников расходились. Между тем как Чичагов обвинял Потемкина в том, что флот должен был служить лишь орудием княжеского честолюбия, Самойлов и другие приверженцы князя удивлялись необычайным заслугам его в этом отношении. Нет сомнения, [827] что Черноморский флот был главным условием перевеса России над Оттоманскою Партою, и что в этом отношении Потемкин успел сделать многое, располагая недостаточными средствами. Ланжерон в другом месте, говоря о турецком походе 1788 года, выставляет на вид, что в сущности флот был плох, и что ощущался недостаток в матросах, офицерах и пр. ¹¹.

За то Ланжерон в самых резких выражениях осуждал образ действий Потемкина в качестве главнокомандующего в турецкой войне. В особенности же он подвергал строгой критике ту жалкую роль, которую князь играл во время осады Очакова. Из других источников известно, в какой мере и другие современники были недовольны Потемкиным. Не только явные недоброжелатели его, как, например, Воронцовы и Завадовский, порицали нерешительность князя, даже и те люди, которые могли считаться его друзьями, как-то принц де-Линь и принц Нассау-Зиген, находили его образ действий непростительным. Суворов был в отчаянии от медленности действий Потемкина, де-Линь в своих письмах к императору Иосифу II смеялся над князем ¹²; Нассау писал к жене ив лагеря под Очаковым, между прочим: «Никогда еще так ¹³ не воевали, как мы теперь воюем. Князь, которого я очень люблю, менее всех других может считаться военным человеком, а к тому же его самолюбие доходит до того, что он не слушает ничьих советов»; в другом письме принца Нассау к жене сказано о Потемкине: «Господи! как этот человек мало годится для военных действий! Ни за что я не решусь долее служить при нем... для себя я им могу быть очень доволен, но его образ действий в войне ужасен» и пр. ¹⁴.

Ланжерон не был свидетелем похода 1788 года. О событиях под Очаковым он узнал лишь от лиц, участвовавших в этой кампании, между прочим, от принца Нассау-Зигена, с которым он сблизился в Финляндии еще до первого свидания с князем Потемкиным. Участвуя затем в разных делах турецкой войны и познакомившись лично с главнокомандующим на юге, граф был в состоянии, так сказать, проверить рассказы современников о том, как держал себя Потемкин во время осады Очакова. Ланжерон знал подробно об образе [828] действий князя по поводу штурма Измаила и Мачинской битвы; он мог составить себе точное понятие о нерешительности Потемкина, о его самодурстве и обращении с другими генералами, и потому данные об осаде Очакова в сочинениях Ланжерона, хотя его участие в военных событиях на юге началось лишь два года спустя, не лишены значения.

Неоднократно Ланжерон говорит о сравнительно ничтожных средствах, которыми располагали турки, и о легкой возможности успешно сражаться с ними. Упоминая однажды о походе 1788 г., он замечает, что ни Иосиф II, ни Потемкин, не умели взяться за дело. По его мнению, половина того войска, которым располагали австрийцы и русские при других военачальниках, была бы достаточна для гораздо более важных результатов в борьбе с турками. «Осада Очакова, — сказано в другом месте записок Ланжерона, — представляет собою любопытный пример того, в какой мере достойным смеха и удивления оказывается полное невежество в делах войны и упрямство сатрапа. В продолжение восьми месяцев 40.000-ное войско осаждало Очаков, который можно считать крепостью пятого разряда. Можно было ожидать хотя бы некоторой доли военного таланта в Потемкине после того, как он, благодаря выбору государыни, сделался главнокомандующим. Однако, вместо того, он наделал лишь глупостей. Рассказывали, что императрица ожидала взятия Очакова уже летом (1788 года), но что недостаток в съестных припасах и амуниции препятствовал этому успеху. Вместо того, чтобы позаботиться о снабжении войска всем нужным, Потемкин истратил находившиеся в его распоряжении средства на покупку драгоценных камней и разных других предметов роскоши и на разные удовольствия. Главною причиною замедления взятия Очакова была нерешительность князя, обходившаяся дорого армии. Благодаря этому, погибло не менее 20.000 человек и 20.000 лошадей. Иногда Потемкин по целым неделям не выходил из своего великолепного дворца, построенного для него в степи, и, как казалось, думал скорее о всевозможных других предметах, нежели об осаде Очакова. Однажды, когда князь услышал пушечную стрельбу в траншеях, он послал спросить у генерала Пистера о причине пальбы. Раздраженный странным запросом главнокомандующего, генерал Пистер ответил: «Скажите князю, что стреляют по случаю русско-турецкой войны». Другой раз, генерал застал Потемкина в халате, окруженного всем своим двором и наслаждавшегося великолепным концертом. Потемкин спросил Пистера, как он думает об Очакове: «А вот что я думаю, — отвечал немец, — мне кажется, что, по вашему мнению, стены Очакова походят на стены [829] Иерихона, и что, благодаря этому, укрепления турецкой крепости рушатся от звуков ваших труб и литавр».

У Ланжерона встречаются далее еще следующие данные, относящиеся к тому же предмету. Генерал Синельников, тот самый, который убит при рекогносцировке, сделанной Потемкиным исключительно с целью доказать свою храбрость, был виновен в казнокрадстве и набивал себе карманы, вместо того, чтобы заботиться о провизии и амуниции. Он приехал в лагерь князя нарочно для того, чтобы испросить прощения за свои проделки, но был убит. Солдаты, знавшие о недобросовестном образе действий Синельникова, считали его смерть карою Божиею за его преступления. Известно, что Потемкин ждал до зимы и лишь в то время, когда наступили страшные морозы, и положение русского войска сделалось безвыходным, решился на приступ. В записках родственника Потемкина, графа Самойлова, сказано: «Холод был необыкновенный, но войска ничего не терпели; солдаты в траншеях имели шубы, шапки и кеньги, мясную пищу, винную порцию, пунш горячий из рижского бальзама, который пили офицеры и генералы» ¹⁵. Совсем иное мы встречаем в записках Ланжерона. «Многие лица, — говорит он, — участвовавшие в осаде Очакова, рассказывали мне об ужасных страданиях русского войска. Морозы доходили до того, что чернила замерзали в чернильнице. Голод свирепствовал в лагере. Офицеры просили милостыню. Репнин из своего кармана кормил многих офицеров и для той цели истратил своих денег 60.000 рублей. Вот почему все, наконец, настаивали на том, чтобы не откладывать далее штурма. Что касается до князя Потемкина, то он сидел себе уютно в теплой комнате и обнаруживал полное равнодушие» и пр.

Рассказ Самойлова не вяжется не только с этими данными в записках Ланжерона, но и с самым ходом событий. Из достоверных источников мы знаем, что откладывать штурм оказалось невозможным, благодаря тому, что в русском лагере нуждались во всем; 5-го декабря дежурный генерал об явил князю, что на другой день нет более ни одного куска топлива, а обер-провиантмейстер с своей стороны прибавил, что хлеба не хватит даже на один день. При таких обстоятельствах, рассказ Самойлова об удовлетворительном положении, в котором будто бы находилось русское войско, оказывается пустою болтовнею, лживою прикрасою.

Ланжерон передает еще о следующем любопытном обстоятельстве. Турки, сказано в его записках, намеревались было сделать вылазку 5-го декабря. Сильная буря, случившаяся в [830] этот день, заставила их отложить исполнение своего намерений на другой день. Если бы вылазка туров состоялась 5-го декабря, то, по мнению Ланжерона, все русское войско могло бы погибнуть и пр.

В виду всего этого Ланжерон не мог не удивляться тому, что Потемкину, после взятия Очакова, был оказан при дворе благоприятный прием. Все военные были убеждены в том, что нерешительность Потемкина, его упрямство и неумение взяться за дело имели следствием совершенно напрасную потерю многих тысяч людей, и что можно было взять Очаков гораздо легче еще летом. А между тем Екатерина, разумеется, не имевшая возможности составить себе точное понятие о ходе дела, казалась очень довольною князем. Узнав о взятии крепости, она писала Потемкину: «За ушки взяв обеими руками, мысленно тебя целую, друг мой сердечный». И дальше: «Всем ты рот закрыл, и сим благополучным случаем доставляется тебе еще способ оказать великодушие слепо и ветренно тебя осуждающим». Почти накануне получения известия о взятии крепости императрица, узнав из перлюстрации, что принц Нассау-Зиген обвинял Потемкина в упущении удобного времени для решительных действий, заметила в беседе с Храповицким: «Это правда, я сама не велела идти на приступ для сбережения людей» ¹⁶. Теперь же, по получении известия о взятии Очакова, она писала к доктору Циммерману, защищая Потемкина от упреков в чрезмерной медлительности: «Князь предпринимал все способы так, как и должно, прежде нежели приступить штурмовать эту крепость. Удобнейшее время к сему, конечно, было то, когда лиман, покрывшись льдом, сделал приморскую сторону неприступною к доставлению помощи осужденным; сверх же того, и по взятии города давал время взять нужные предосторожности для будущего. Но нетерпеливость горячих голов и молодых храбрых людей, также полуголов, не видящих далее своего носа, трех-четвертных голов, толкующих криво, завистников, врагов явных и тайных, — все сие и подобном случае, конечно, есть дело самое неприятное, и от всего оного чрезвычайно много должны были терпеть твердость и постоянство фельдмаршала. В моих главах делает ему честь величайшую то, что он в числе других великих и похвальных качеств имеет еще и способность прощать неприятелям, делать им добро и таким образом умеет торжествовать над своими противниками. Теперь говорят, что он мог взять Очаков раньше, это правда, но теперь это было удобнее, чем когда либо» ¹⁷. [831]

Письма императрицы в Циммерманну, обыкновенно отправлявшиеся нарочно по почте с тою целью, чтобы путем «перлюстрации» содержание их сделалось известным в официальных сферах Западной Европы, могут считаться как бы передовыми статьями официозной газеты. В них поэтому нельзя ожидать беспристрастного отношения к делу; тут были натяжки, и, быть может, сама Екатерина не была убеждена в основательности тех воззрений, распространение которых в публике ей казалось выгодным. Во всяком случае императрица не может считаться экспертом в вопросах тактики. Ее мнения по вопросу о технике дела не заслуживают внимания при разъяснении меры целесообразности действий Потемкина. На этот счет отзывы товарищей князя, опытных военачальников, как, например, Суворова, принца Нассау, принца де-Линь и пр., имеют совсем иное значение. Из военных все, кроме Самойлова, сильно порицали Потемкина. Екатерина знала об этом. Ожидая приезда князя в Петербург, она однажды спросила своего камердинера Захара: «Скажи, пожалуйста, любят ли в городе князя?» Выслушав ответ Захара: «Один Бог да вы», она замолчала и сильно позадумалась ¹⁸.

Торжественный прием, оказанный князю в Петербурге после взятия Очакова, известен в подробностях. Тут были и триумфальные ворота и другие почести; весь город побывал у него; ему подносили стихи, в том числе Державин поднес известную оду: «Победителю». Екатерина подарила ему жезл, медаль, большую сумму денег и пр. ¹⁹.

Ланжерон, годом позже прибывший в Россию, подробно узнал обо всем этом. Он замечает в своих записках: «Вместо того, чтобы строго наказать Потемкина, его встречают с торжеством. В Англии с ним поступили бы иначе: он непременно погиб бы на эшафоте». К этому прибавлено гораздо позже: «Нет, в Англии ему не удалось бы занять такого места; или же он сам, занимая такой пост, действовал бы совсем иначе». Насмехаясь над мнимым геройством князя Потемкина, Ланжерон спрашивает: «Не было ли у греков и римлян таких же героев, в роде Потемкина?» ²⁰. «Так как Екатерина назначила Потемкина главнокомандующим, — сказано далее в записках Ланжерона, — то нельзя удивляться тому, что турки все еще находятся в Европе». Говоря о походах 1788 и 1789 годов, [832] Ланжерон замечает, что к ним можно применить пословицу о горе, родившей мышь. Бендеры, как справедливо сказано в записках графа, были взяты посредством подкупа. Вообще, результаты военных действий этих походов были далеко не блестящими. Рассказывая о событиях 1790 года, в которых он сам участвовал, Ланжерон еще раз возвращается к осаде Очакова, утверждая: «Совсем напрасно говорят, будто медленность действий князя была результатом стратегических комбинаций. Любовные похождения, минутные причуды имели для него большее значение, нежели служебный долг и интересы России» ²¹.

Медленность действий Потемкина, вялость и нерешительность его продолжались и после взятия Очакова. Ланжерон, намекая на это, рассказывает, что наконец сама Екатерина была им недовольна и требовала от него более энергичных действий ²². «Сатрап не показывал вида своего смущения, — сказано в записках Ланжерона, — однако содержание письма императрицы сделалось известным, благодаря следующему случаю: слуга, которому было поручено содержать в порядке бумаги князя в его кабинете, и который не знал грамоте, был пьян и уронил нечаянно это письмо; один из адъютантов поднял письмо и рассказал о его содержании другим лицам.

Как кажется, этот анекдот относится к концу 1790 года, то-есть к тому времени, когда Ланжерон уже находился при Потемкине. Однако, между письмами Екатерины к князю, относящимися к этому времени и напечатанными в «Сборнике Императорского Исторического Общества», нет никаких особенно резких выражений, которые обнаруживали бы нетерпение или гнев. Разве только, в письме от 1-го ноября 1790 г., она слегка упрекает его в том, что двадцать девять дней не получала от него никаких известий; в том же письме сказано: «Увидим, каков будет успех под Килиею». Ланжерон рассказывает, что упоминаемое им письмо Екатерины заставило Потемкина двинуть войска против Килии. Вообще же в дошедших до нас письмах Екатерины преобладает тон истинной дружбы и полного доверия, хотя императрица не всегда соглашалась с мнениями князя. Быть может, анекдот Ланжерона относится к желанию Потемкина покинуть армию и на время поехать в столицу, на что императрица сначала не соглашалась. Наконец, нельзя не допустить также возможности, что не все письма Екатерины князю напечатаны. Как бы то ни было, во время последнего пребывания [833] князя в Петербурге, весною 1791 года, происходили неприятности между Потемкиным и Екатериною ²³, и, наконец, императрица должна была принять энергичные меры для того, чтобы заставить Потемкина уехать из Петербурга и продолжать военные действия ²⁴.

Особенно резко Ланжерон упрекает Потемкина в невнимании к интересам России по поводу шведско-русской войны. Князь находил, что русское правительство, занятое турецкою войною, должно было избегать разрыва с Густавом III, и поэтому он как то небрежно и легкомысленно относился к опасности, грозившей России на севере. Около Петербурга, когда можно было ежеминутно ожидать нападения на Ревель, Выборг, Кронштадт и столицу, почти не было войска, потому что, благодаря распоряжениям Потемкина, все средства, которыми располагала Россия, были сосредоточены на юге для турецкой войны. Так как шведская война Потемкину не представляла случая разыгрывать важную роль, отличиться, покрыть себя славою, то он не обращал вовсе внимания на события, происходившие около Финского залива. К тому же он, бывший приятель принца Нассау, мешал ему в то время, когда принц командовал гребною флотилию на севере и радовался разбитию его шведским королем летом 1790 года. Одним словом, Потемкин, по рассказу Ланжерона, обнаруживал по случаю шведской войны полнейшее отсутствие патриотизма и самое гнусное мелочное самолюбие ²⁵.

Участвуя в штурме Измаила, Ланжерон — имел случай удостовериться, как князь относился к этому событию. В записках графа-эмигранта сказано, что князь при этом случае обнаруживал полное равнодушие к благоденствию и к жизни солдат, так что, например, он не заботился об умножении числа военных врачей в то время, когда можно было ожидать громадного числа раненых при штурме. Из других источников известно, что Потемкин надеялся занять Измаил без кровопролития ²⁶. Ланжерон приводит слова князя: «Я, пожалуй, велю сделать попытку взять Измаил, но я не хочу потерять много народу при этом случае». Ланжерон упрекает Потемкина в том, что он не выслушивал мнений генералов, ни с кем не советовался о военных операциях и упрямо придерживался своих собственных соображений. По рассказу Ланжерона, главным виновником штурма Измаила был Рибас, отправивший к Потемкину в [834] Яссы капитана Маллия, который сумел лукаво склонить князя к тому, чтобы он не мешал дальнейшим действиям для взятия крепости. По словам Ланжерона, во все это время Потемкин обнаруживал бесхарактерность, непоследовательность и невежество в области военных знаний. К тому же эгоизм князя по случаю штурма Измаила производил самое неприятное впечатление. Узнав о взятии крепости, он сказал: «Потеря десяти иди двенадцати тысяч человек ничего не значит в сравнении с столь важною победой». Казалось странным, что главнокомандующий все время не принимал никакого участия в действиях, не думал отправиться в лагерь под Измаилом, но оставался в Яссах, окруженный своими любовницами и утопая в роскоши и разного рода увеселениях. После штурма он намеревался было ехать в Измаил, но затем, узнав о дурной дороге, не решился двинуться из Ясс. К тому же он будто бы сказал: «Я бы там увидел десять тысяч несчастных, лишенных всего, между тем как у меня лишь одна шуба, которую я бы мог отдать им».

По мнению Ланжерона, Потемкин во всех отношениях оказывался не только бесполезным, но и вредным. Примером своей неряшливости, беспечности и сибаритизма он испортил дух дисциплины войска. Благодаря его нерешительности и совершенному отсутствию в нем военного таланта, турецкая война затянулась. Люди более способные, как, например, Румянцев, Репнин и Суворов, были стеснены в своих действиях упрямством и деспотизмом «сатрапа»; лежа на диване по целым месяцам во время самого разгара турецкой войны, он лишь редко видел войско, никогда он не делал смотров; во время всей турецкой войны он всего-на-всего был разве три раза на коне, по целым месяцам он не писал ни одного письма даже самой императрице; по целым месяцам он заставлял ждать ответа генералов, толпившихся в его передней и требовавших разъяснения важных вопросов; не испрашивая ничьих советов, он разговаривал лишь с своими лакеями, оскорблял побоями людей важных, и это ему сходило, потому что в сановниках и генералах, его окружавших, не было ни малейший доли чувства собственного достоинства; Репнин, например, трепетал пред Потемкиным и рабски ухаживал за ним ²⁷ и пр.

В качестве президента военной коллегии, Потемкин, по мнению Ланжерона, был виновником ужасных беспорядков, так что вся военная администрация после него представляла собою [835] хаос. Ему главным образом Ланжерон приписывал бросавшийся в глаза упадок войска в последнее время царствования Екатерины II. Граф посвятил этому предмету особенную монографию, которая находится между его бумагами, хранящимися в Парижском архиве. Одним словом, характеристика Потемкина, как государственного деятеля и военачальника, у Ланжерона выходит в высшей степени невыгодною.

IV.

Последнее пребывание князя в Петербурге. — Сибаритизм. — Болезнь и кончина.

Ланжерон, побывав на юге в конце 1790 и в начале 1791 года, приехал на время в Петербург, где был свидетелем последнего торжества Потемкина при дворе. Здесь он в это время действительно занимал самое видное место. Он прибыл в столицу именно тогда, когда в области внешней политики России появилось довольно замечательное усложнение. Мир со Швециею считался непрочным; до заключения мира с Оттоманскою Портою было еще далеко, Пруссия и Англия относились к России до того враждебно, что можно было опасаться разрыва с этими державами. Нет сомнения, что Потемкин в это время принимал деятельное участие в делах, беседовал с иностранными дипломатами и русскими сановниками, объяснялся с императрицею по разным вопросам государственного управления. Нет сомнения, что князь давал Екатерине советы, но в то же самое время между императрицею и князем происходили порою недоразумения ²⁸.

Ланжерон замечает, что Потемкин, весною 1791 года, пребывая в столице, держал себя совсем иначе, нежели во время приезда в Петербург после взятия Очакова. В начале 1789 года он почти вовсе не показывался в публике и постоянно пребывал у Нарышкина, за дочерью которого ухаживал. Теперь же он ни разу не был у Нарышкиных, а в обществе появлялся любезным, развязным, остроумным собеседником ²⁹.

Потемкину, — рассказывает Ланжерон, — принадлежали разные дворцы, на постройку которых он получал громадные суммы денег от императрицы; дело всегда оканчивалось тем, что князь продавал эти дворцы один за другим за большие деньги императрице. Таврический дворец представлял собою [836] четвертый случай такого рода. Тут происходило то знаменитое празднество в честь Екатерины, которое много раз было описано и о котором упомянуто и в записках Ланжерона. Великолепие этого праздника, по словам графа, произвело столь глубокое впечатление на зрителей, что даже те лица, которые в сущности ненавидели и императрицу и князя Потемкина, увлекались эффектом появления императрицы и приема, окованного ей князем, и поддавались общему энтузиазму.

Из других ниточников мы знаем, до чего доходило безумие расточительности Потемкина при этом случае. Были истрачены громадные суммы денег. Безалаберность частного хозяйственного управления князя обнаруживалась в самом ярком свете. Ланжерон, воспроизводя рассказы современников о стоимости знаменитого праздника в Таврическом дворце, сообщает — очевидно, не без преувеличения — некоторые данные. Потемкин не заплатил по счетам купцов, доставивших разные предметы роскоши для этого случая. Наем лошадей во время пребывания Потемкина в столице обошелся в 800,000 рублей (???); извозчики ни гроша не получили от князя, и лишь после кончины Потемкина, несколько месяцев спустя, императрица позаботилась об удовлетворении всех кредиторов.

О сибаритизме Потемкина Ланжерон говорит весьма подробно. Эта черта в характере князя была действительно выдающеюся; она соответствовала отсутствию заслуг Потемкина и его неспособности трудиться в качестве патриота на пользу России. Разврат в жизни Потемкина играл весьма важную роль. Иностранцу, прибывшему в Россию для участия в военных действиях, нельзя было не обратить внимания на распущенность нравов в лагере главнокомандующего. На этот счет рассказы Ланжерона, как очевидца, заслуживают внимания, хотя в них в сущности не заключается ничего нового. Он замечает, что раздача офицерам наград происходила главным образом по мере услуг, оказываемых этими людьми любовницам Потемкина; военная доблесть не принималась во внимание ³⁰. В то самое время, когда происходила осада Очакова, князь был влюблен в супругу своего родственника, Павла Потемкина. Для того, чтобы угодить ей, князь не щадил ни средств, ни людей. Неоднократно он посылал за границу офицеров для того, чтобы купить там для любовницы кое-какие предметы роскоши. Так, например, он отправил с подобным поручением в Италию генерал-лейтенанта Бауера в то время, когда присутствие этого генерала в русском лагере могло считаться нужным. В Париж поехал [837] другой офицер, который должен был привезти драгоценные вещи (bijoux); во Флоренцию должен был отправиться Ламсдорф; он вернулся оттуда с двумя повозками (?), нагруженными духами. И эти поездки происходили зимою. Все это стоило больших денег в то самое время, когда войско нуждалось в хлебе и в топливе, а лошади в корме ³¹. Когда Ланжерон впервые видел Потемкина в Бендерах, при нем было до 500-600 лакеев, 200 малорусских музыкантов, 100 «brodeuses», 20 ювелиров и пр. ³². Можно представить, сколь дорого обходилось содержание столь многолюдного «двора» Потемкина. О причудах князя в разных других источниках встречаются любопытные данные; к ним прибавлены в записках Ланжерона следующие черты. Однажды, князь узнал случайно, что на Кавказе проживали два офицера, умевшие плясать поцыгански («la tsigane»). Он тотчас же послал за ними, они приехали и должны были плясать перед князем. Позабавившись этим зрелищем, Потемкин отпустил их, наградив маиорским чином; однако, начальник канцелярии князя, Попов, не дал им документа об этом повышении. Рассказывая об этом эпизоде, Ланжерон спрашивает: «Возможно ли предполагать, чтобы офицеры в какой либо иной стране дозволили обращаться с собою столь недостойным образом?»

«Благодаря Потемкину, — замечает Ланжерон, — главная квартира в Бендерах походила на двор, а жизнь в Бендерах имела много общего с жизнью в Петербурге; тут были те же самые развлечения, вечера, ужины, концерты, карточная игра, интриги, страсти, сплетни, любовные похождения, волокитство — и все это в маленьком полуразрушенном и окруженном степью турецком городе» ³³.

«Потемкин, — сказано в другом месте записок Ланжерона, — обыкновенно проводил целое утро в совершенном deshabille, занимаясь чисткою посредством маленькой щетки своих драгоценных камней и распоряжаясь отправлением великолепных букетов тем дамам, за которыми он ухаживал, и другим женщинам. Завтракал он по нескольку раз; дообеденное время продолжалось иногда до 4-х часов. После обеда он делал визиты и устраивал празднества, между прочим в честь княгини [838] Долгорукой; он производил впечатление султана, утопавшего в удовольствиях гарема».

Рассказывая о событиях похода 1791 года, Ланжерон пишет: «В то самое время, когда войско подвергало себя страшным опасностям и не щадило трудов, Потемкин оставался в своем будуаре, окруженный своими любовницами и одетый в халат» и проч.

О последних днях жизни Потемкина в записках Ланжерона рассказано следующее. Князь, истратив во время своего последнего пребывания в Петербурге 3-4 миллиона рублей, долго не решался уехать, пока, наконец, императрица не заставила его покинуть столицу и отправиться в армию ³⁴. Это известие вполне согласуется с данными в разных других источниках ³⁵. Тем временем Репнину удалось разбить турок при Мачине, чем Потемкин был очень недоволен. Об этой битве в бумагах Ланжерона встречаются довольно любопытные данные. Кутузов, по рассказу графа, при этом случае держал себя странно, не исполняя приказаний Репнина и желая тем самым препятствовать победе, так как он знал, что Потемкину нельзя было угодить успехом, одержанным над турками во время его отсутствия. Даже сам Репнин, как казалось Ланжерону, боясь Потемкина, обнаруживал при этом случае нерешительность и не сумел пожать плоды и преследовать турок. Репнин сильно беспокоился, не получая во все это время никаких известий от главнокомандующего, который, «разумеется, пребывая в Петербурге, не мог заботиться о пустяках ³⁶, т.е. об армии и о турецкой кампании». Образ действий Репнина при этом случае, по мнению Ланжерона, особенно рельефно обнаруживал деморализующее влияние фаворитизма на современников ³⁷. Вообще же Ланжерон, знавший коротко князя Репнина и будучи ему многим обязан, ставил высоко его характер и способности.

Репнин, рассказывает Ланжерон далее, подписал прелиминарные условия мира, чем императрица была недовольна, так как она с нетерпением ожидала заключения окончательного мира. Репнин же, довольствуясь вступлением в переговоры, руководствовался желанием предоставить честь окончания войны Потемкину. В свою очередь Потемкин, узнав об открытии переговоров, был крайне раздражен, так как заключение мира легко могло положить конец той важной роли, которую он [839] разыгрывал. После шумных увеселений в столице он мечтал о геройской славе, о лаврах. Вот почему он в это время был в мрачном настроении духа; людей, его окружавших, он всячески оскорблял резкими выходками; он сделался несносным грубияном ³⁸.

По рассказу Энгельгардта, Потемкин сказал князю Репнину при многих, упрекая его в заключении невыгодных прелиминарных условий: «Вот должно было бы узнать, в каком положении наш черноморский флот и об экспедиции Гудовича; дождавшись донесения их и узнав от оных, что вице-адмирал Ушаков разбил неприятельский флот, и уже его выстрелы были слышны в самом Константинополе, а генерал Гудович взял Анапу, тогда бы могли сделать несравненно выгоднейшие условия». К этому Энгельгардт прибавляет: «это действительно было справедливо: князь Репнин в сем случае предпочел личное свое любочестие пользе государственной, не имев иной побудительной причины поспешить заключить мир, кроме того, чтобы его окончить до приезда светлейшего князя».

Как видно, между рассказами Ланжерона и Энгельгардта есть некоторое противоречие. Защищая Репнина, Ланжерон напротив обвинял Потемкина в том, что он в вопросе о войне и мире мечтал главным образом о своих собственных интересах. Потемкин, как рассказывает граф, непременно, при переговорах о мире, требовал бы для себя Молдавию и, вероятно, достиг бы этой цели. После того, как ему не удалось сделаться герцогом курляндским, после того, как его надежда на польскую корону рушилась, он составил проект обеспечить свою будущность, царствуя в Молдавии. Этим он желал избавиться от грозившей ему в случае воцарения Павла опасности ³⁹.

И в других источниках говорится об этих проектах Потемкина относительно Молдавии. Даже в рассказах родственников князя, Энгельгардта и Самойлова, мы встречаем намеки на эти честолюбивые соображения Потемкина, которые легко могли помешать заключению мира ⁴⁰.

Однако, князю не было суждено дожить до перемены на престоле в России. Он умер даже до окончания войны, заболев во время переговоров о мире.

Об этой последней болезни князя Ланжерон сообщает некоторые любопытные данные. «Потемкин, — рассказывает граф, — проживал в Галаце, где его окружала толпа генералов, [840] полковников, казаков, персиян, татар, жителей Кавказа и Украины. Я никогда не видел кого либо из этих лиц у князя Репнина ⁴¹. В Галаце свирепствовала заразительная болезнь, жертвою которой сделался между прочим принц Виртембергский. Потемкину следовало бы убраться по возможности скорее из Галаца и удалить оттуда всех своих людей; однако, он занимал в атом городе великолепный и снабженный всем нужным дом, а заботиться о других не было в его привычках ⁴². К счастью для всех, он сам заболел и удалился в местечко Гуж (Hontche?) близ Ясс. Болезнь его усиливалась; он плакал, охал, молился, призывал на помощь всех святых, исповедовался, причащался, ругал своих слуг и врачей и отправлял по 50 курьеров в день в разных направлениях. Однажды, я сам видел, как в продолжение одного утра явилось обратно не менее четырех курьеров; двум из них было поручено искать клюквы, сок которой князь употреблял в это время; один курьер был отправлен в Яссы за фруктами, другой должен был привезти овощи из Крыма; третий был послан в Москву за какими-то безделушками. Из Гужа князь вскоре переселится в Чердак, лежащий в пяти верстах от Ясс, где в это время происходили переговоры о мире» ⁴³.

В разных источниках говорится о том, что Потемкин во время болезни не слушался врачей, не соблюдал правил благоразумной диеты и тем самым содействовал усилению опасности. Тоже самое сказано и в записках Ланжерона: «Князь не щадил своего здоровья. Я сам видел, как он в припадке горячки съел массу ветчины, целого гуся, трех или четырех кур, запивая все это медом, квасом, клюквою и разными винами».

О частностях кончины Потемкина в записках Ланжерона нет ничего нового. За то он рассказывает о судьбе трупа князя следующее.

Известно, что гроб Потемкина из Ясс был перевезен в Херсон, где его поставили в подпольном склепе внутри церкви Св. Екатерины. Тут гроб оставался непреданным земле с 23 ноября 1791 по 28 апреля 1798 года. Тогда император Павел приказал, чтобы тело без огласки было в том же склепе погребено в особо вырытую яму, а погреб засыпан землею и изглажен так, как бы его никогда не бывало. Приказание [841] государя не было исполнено буквально; гроб засыпан землею, вход в склеп заложили камнем, наконец, сверху был настлан деревянный пол ⁴⁴.

Ланжерон сообщает следующее: «Император Павел велел зарыть труп Потемкина на общем кладбище в Херсоне. Комендант крепости осмелился не исполнить этого приказания, однако дал знать государю, что все было сделано по его желанию. Таким образом, тело Потемкина покоится в том самом склепе, где было положено с самого начала. Однако, тут нет никакой надписи, которая возвещала бы об этом жителям созданного князем города. Путешественники-иностранцы имеют полное основание удивляться тому, что те лица, которые получили от князя в наследство до 40-50 миллионов рублей, а именно его племянница, графиня Браницкая, владеющая несметным богатством, не думали воздвигнуть хотя бы самый скромный памятник в честь Потемкина. Сделавшись херсонским и новороссийским генерал-губернатором, я чувствовал удивление и даже негодование по этому поводу и неоднократно говорил об этом с родственниками князя, но мои слова не имели успеха. Скупость этих людей превосходила все их другие чувства».

Все это писано Ланжероном в 1824 году. В его записках, составленных в 1796 году, замечено после рассказа о болезни и кончине князя: «Таким образом, этот чудовищный колосс кончил свою карьеру. Он представлял собою странную смесь гения, фаворитизма, могущества и причуд, достойных осмеяния. Потемкин был предметом удивления тех, кто ценит отвагу, гениальность, исполняющую планы, не щадя ни людей, ни средств; в то же время он должен был служить предметом ненависти тех, кто умеет ценить истинную добродетель и настоящие заслуги».

Достойно внимания то обстоятельство, что в 1824 году отзыв Ланжерона о Потемкине был гораздо благоприятнее. В приписке к этим замечаниям общей оценки князя сказано: «Впрочем, добрые качества в Потемкине имели перевес над худыми. Он был чрезвычайно способным. Ничему не учившись, он имел познания. Он творил чудеса; он занял Крым, покорил татар, положил начало городам Херсону, Николаеву, Севастополю, построил везде верфи, основал флот, который разбил турок; он был виновником господства России в Черном море и открыл новые источники богатства для России. Все это заслуживает признательности».

В заключение Ланжерон упоминает о нелепом слухе, будто Потемкина отравил доктор Тиман. Он спрашивает: «Кто бы [842] мог приказать это сделать? Екатерина ли? Зубовы ли? Я их знал и утверждаю, что это положительно невозможно» ⁴⁵.

За то Ланжерон знал, что императрица оплакивала кончину Потемкина, что она в нем нуждалась и считала его своим защитником и сотрудником ⁴⁶.

А. Брикнер.

Комментарии

1. См. мое сочинение о Потемкине, стр. 232-233.

2. См. указания на эту литературу в моем сочинении о Потемкине, стр. 2 и след.

3. Сборн. Ист. Общ., т. XLII, стр. 101-102.

4. «Se voir confondu dans l'antichambre d'un parvenu avec tous les valets qu'il traone apres loi, cette bassesse me parut impossible а rapporter».

5. Il nous peignit lui-meme son caractere jaloux, violent par nature et modere par le calcul».

6. Том II, стр. 201.

7. Энгельгардт, 83-84.

8. «Stackelberg avait de grands talents, et сйtait un crime que le satrape pardonnait rarement».

9. Слова Потемкниа: «J'ai recu la lettre de votre chef; а l'enfleure du style et au gigantesque des expressions j'ai reconnu la bete».

10. См. изложение этого предмета в моем сочинении о Потемкине на стр. 67 и 68. Там же воспроизведение его записки, отзывы Самойлова, Воронцова, Державина и др.

11. «Un ramassis informe d'une quantite de detestables batiments de toutes formes, de toutes grandeurs, montes par des hommes, qui netaient ni marins, ni soldate, ni officiers».

12. См. выдержки из его писем в моем сочинении о Потемкине, стр. 134 и 135.

13. Т. е. так плохо.

14. Из недавно изданного сочинения д'Арагона о принце Нассау.

15. «Русский Архив», 1867 г., стр. 1251.

16. Храповицкий, 10 декабря 1788 г.

17. Marcard, Zimmermanns Verhaltnisse mir der Kaiserin Catharina II. Bremen. 1803 г., стр. 381.

18. Из писем Гарновского в «Русской Стране», XVI, 234-286.

19. См. мое сочинение о Потемкине, стр. 160-165.

20. «Voila quelle est la justice des contemporains; s'ils sont tels de nos yeux et sous nos yeux, que devons nous penser de la plupart des heros de l'antiquite? n'y avait-il parmi eux beaucoup de Potemkin?»

21. «Chez lai un amour, que dis je? une fantaisie de 8 jours, le caprice d'une coquette ou le projet d'une fete occupaient exclusivemet son coeur et son esprit et souvent aux deрens de son devoir et de l'interet de l'empire».

22. «Un ordre au prince Potemkin!!! сetait unphenomune en Russie».

23. См. рассказ Секретарева в «Русском Архиве», 1882, I, 164.

24. См. мое сочинение о Потемкине, стр. 204-205.

25. «Potemkin, pins оссuрe de ses propres interets que du bien general de l'empire, regardait la guerre de Suede comme un eрisode trus peu interessant pour le roman de sa vie».

26. См. мое сочинение о Потемкине, стр. 183.

27. «Le prince Bepnin tremblait devant le favori, qui avait ete а ses ordres dans toute la derniere guerre et estimait un des regards de ce parvenu comme la plus grande faveur qui put encore lui etre reservee».

28. См. подробности в моем сочинении о Потемкине, стр. 192 и след.

29. «aimable, galant, prevenant, desirant de plaire а tout le monde, il у reussit parfaitement».

30. «Les grades etaient le prix des courses, de la danse, du chant, des intrigues, de la protection des maotresses et des favoris».

31. «Voila ou passaient les tresors de l'armee, qui souvent manquait de pain et de fourage».

32. «On peut concevoir la depense et le gaspillage d'un pareil train».

33. «Des petits soupers, des reunions charmantes, de la musique, du jeu, des passions, des intrigues, des esperances trompees ou realisees, des jalousies, des confidences, des soupirs, des plaintes, enfin tout ce que la beaute inspire ou entraone avec elle de delicieux, de cruel, d'attrayant et de perfide, voila le tableau plus digne des boudoirs de Petersbourg que d'une armee» etc.

34. «Elle tonna, et il partit».

35. См. мое соч. о Потемкине, стр. 203 и след.

36. «Minuties».

37. Tout en Russie sert а prouver, combien dans un pays entiurement despotique la crainte du pouvoir arbitraire d'un favori avilit meme les hommes les plus faits pour en mepriser l'influence».

38. «Son humenr devint affreuse, ses propos anssi insupportables qu'indecents son air sombre et ses manieres farouches».

39. «Il voulait avoir un moyen de se soustraire а la domination de Paul ou au moins un port contre le premier orage».

40. См. мое сочинение о Потемкине, стр. 212.

41. «dont je n'avais jamais apercu uu seul chez le prince Repnin, qui avait le grand tort de n'etre pas favori et de n'avoir que du merite?»

42. «que lui importait le reste?»

43. В это время дамы в С.-Петербурге «firent des prieres pour la conservation de Potemkin», потому что он, пребывая в столице, сказал, что не станет щадить своей жизни.

44. См. мое сочинение о Потемкине, стр. 228.

45. «Je les ai connus et puis assurer que ce n'etaient point des empoisonneurs».

46. Эта мысль несколько резко выражена следующим образом: «Elle savait tres bien que dans un etat despotique un favori tel que Potemkin est un mur utile, qui separe le peuple du souverain et sert de bouclier а celui-ci, de canal aux graces et de but aux plaintes».

Текст воспроизведен по изданию: Князь Г. А. Потемкин. (По запискам графа Ланжерона, хранящимися в Парижском архиве) // Исторический вестник, № 12. 1895