Перевод с французской рукописи, под редакцией Е. Каменского.

События в Валахии.

Теперь я хочу дать описание о военных и административных событиях, происшедших в Валахии и в главной квартире генерала Михельсона, до и во время осады Измаила.

Мы уже видели, что в декабре месяце 1806 года Михельсон имел намерение попытаться атаковать Турно, но затем, увидев, что эта маленькая крепость гораздо сильнее, чем он это предполагал, он отказался от этого плана, который он собирался поручить мне. Взятие этого пункта было бы очень полезно, если бы мы могли снести крепость в 24 часа, а правильная осада ее потребовала бы много людей, дабы в то же время иметь силы отразить всякую помощь осажденным и заставить неприятеля вывести все войска из Бухареста; в противном случае положение наших войск в Валахии не было бы выгодным. Природа этой страны и крепости, которые турки имели на обоих берегах Дуная, легко давали им возможность не только беспокоить нас, но и при желании они могли бы овладеть нашими передовыми позициями. В течение всей зимы происходили бесконечные стычки, которые не имели никакой важности и кончались только потерями с обеих сторон и утомлением людей и лошадей.

Генерал Уланиус был начальником аванпостов; его пехота была расположена вдоль Кильнешти, a кавалерия между pp. Аржиш [312] и Ольтой, на расстоянии около 140 верст. У него были войска даже в Обилешти. Граф Сергей Каменский был в Слободзее и наблюдал за Силистрией. Галац был охраняем генералом Ушаковым с его Одесским полком. Малая Валахия была почти совсем еще не занята, а войск было очень мало для такой растянутой операционной линии. Нужно было сконцентрировать большую часть войск около Бухареста для того, чтобы защитить этот город и всю эту богатую и населенную страну, против каких бы то ни было действий из Рущука, предпринятых Мустафой Байрактаром, смелым разбойником, могущим всегда собрать банду в 20.000 человек. На зиму в окрестностях Браилова осталось так мало войск, что если бы Назир-Ахмед знал бы нашу слабость, он мог бы ею воспользоваться и произвести набеги на Фокшаны, на Рымник, на Бузео и даже на Бырлад, завладеть нашими конвоями, курьерами, разведчиками, а так как зима этот год была очень теплая, то лошади могли бы находить свой корм прямо в поле, где пастбища были покрыты высокой травой. Когда генерал Михельсон отправил генерал Каменского в Слободзею, он дал ему приказание овладеть Каларашем, но Калараш был взят и без помощи Каменского. Один капитан Белорусского гусарского полка Ольшевский, имевший с собой только 70 человек гусарь и 25 казаков, находился в Обилешти; Михельсон приказал ему прогнать турок из всех окрестных мест, но так как они были в десять раз сильнее его, то он, разведав об их силах, не решился на активные действия и донес об этом Михельсону, прося его отменить приказание. Михельсон ужасно рассердился и послал ему грозное требование исполнить его приказание. Ольшевский, который больше боялся Михельсона, чем турок, бросился на них и настиг их при Ульмени, в 15 верстах от Обилешти. Они обратились в бегство и очистили от своих войск Ольтеницу, что перед Туртукаем, и даже Калараш, перед Силистрией, — так что граф Каменский был лишен возможности сделать прекрасное и длинное донесение.

Мы видим, что положение Михельсона было не безопасно, но тем не менее серьезной опасности ему не угрожало. В продолжение всей зимы у него было только одно значительное дело, которое, впрочем, окончилось очень невыгодно для нас. В январе месяце, 3.000 человек турецкой конницы вышли из Турно и из Ольтеницы с намерением потеснить наши аванпосты и разграбить богатая деревни, существовавшие еще в то время между Кильнешти и Ольтой, на Веде и на р. Кольмарице. Полковник Ставровский командовал тогда аванпостами и генерал Михельсон [313] послал к нему полковника Кикина, флигель-адъютанта государя, и бригад-майора Бухарестского корпуса; этот последний, молодой еще человек, храбрый и мужественный, но довольно легкомысленный и без военной опытности, а может быть желавший получить крестик (всегдашний предмет желаний всех молодых офицеров, приезжавших в армию из Петербурга), склонил Ставровского сразиться с неприятелем. Это было очень неосторожно со стороны Ставровского, не имевшего пехоты, так как регулярная кавалерия, окруженная своими фланкерами, не всегда может безопасно действовать. Ставровский собрал 3 эскадрона своего полка, 2 эскадрона Кинбурнских драгун, два чугуевских, несколько казаков, две пушки донской артиллерии и напал на турок около Магуры. Он был совершенно разбит, потерял одно орудие, более 300 человек у него было убито или взято в плен (между прочим целый эскадрон Кинбурицев) и, наконец, он был принужден отступить, что было весьма похоже на бегство. Турки разорили несколько деревень и возвратились к себе.

Кикин сам отправился с донесением об этом поражении к Михельсону; при этом ни одним словом не обмолвился о своем в нем участии, и весь гнев Михельсона обрушился на бедного Ставровского, очень храброго и умного офицера, имевшего только слабость не посметь противиться флигель-адъютанту государя.

Но если зима не была особенно богата военными событиями в Валахии, то была очень богата интригами. Бухарест всегда был и будет для них распространенным местом. Бояре Валахии, даже среди фанариотов и среди жителей двух провинций, прослыли за самых безнравственных и алчных интриганов. В моих описаниях этой страны и ее жителей, еще полудиких, и в картинах, которые я начертил, я довольно ясно объяснил причины, заставляющие их предпочитать ярмо турок владычеству русских. В Молдавии бояре более цивилизованны, чем в Валахии, они не давали такой воли своим чувствам; по крайней мере, не препятствовали нам в наших операциях, но в Валахии, где встречается масса греков, господствует фанарский дух, и все интриги там почти открыто направлены против русских. В Бухаресте был только небольшой кружок бояр, расположенных к князю Илсиланти и к русской партии. Во главе этой партии стоял Варлаам, который, в войну 1769 г., служил офицером в Апшеронском полку, a затем долгое время был в Петербурге и в Москве. Это был человек искренне преданный русским, но по своей слабохарактерности часто поддающийся влиянию недостойных своих союзников и неумело действовавший в своих сношениях, [314] хотя сам по себе он был очень честен, насколько может им быть валах. Князь Ипсиланти, покидая Валахию, сделал его каймакамом, т. е. вице-президентом страны. Варлаам с мужеством и успехом продолжал дело, начатое князем, т. е. постройку наших магазинов. Благодаря его усердию и заботам наша армия получала прекрасную провизию, не делая никакого ущерба казне.

Когда знаешь, как трудно в Валахии скрывать подобные дела, как много Ипсиланти и Варлаам насчитывали врагов среди своих соотечественников, как легко Варлаам мог своими действиями возбудить подозрения турок, которые всегда легко могли зародиться, и которых было вполне достаточно, чтоб головы виновных или невинных скатились бы с их плеч, когда знаешь все это, то поймешь, какого восхищения заслуживает мужество этих двух людей, особенно последнего, который даже после отъезда Ипсиланти остался в Бухаресте, a Россия вечно должна чувствовать себя им обязанной. Варлаам, в наших глазах, имел еще большую заслугу, так как он действовал только или по приказанию или из расположения к нам, а не по тем политическим причинам, которыми руководился Ипсиланти. Но за все свои труды, он не получил никакой награды.

Михельсон был только солдатом и, как я уже говорил, не имел понятия ни о политике, ни об администрации. Воспитанный так, чтобы служить только в низших чинах, он, благодаря счастливым и необыкновенно сложившимся обстоятельствами; достиг такой должности, которая своим высоким положением не соответствовала его посредственности.

Как я уже говорил, он был очень ограниченный и дрожал перед двором и всеми, кто только, как он подозревал, были там в милости. Уверенный, что Милорадович пользовался этой милостью, так как этот последний много сам говорил о ней и ему верили на слово, Михельсон совершенно подпал под его влияние и силу.

Милорадович, который знал науку управления не лучше Михельсона, имел больше смелости, гордости и упрямства, пленился дочерью одного из первых бояр Валахии по имени Филипеско, хотя она и не была красавицей, но ему она очень нравилась и он не разбирал, кому она принадлежит, нашим друзьям, или врагам, a вскоре ее отец завладел всей администрацией. Константин Филипеско наибольший враг русских (Кутузов, будучи в Константинополе, в посольстве, получил от двора полный список врагов России, в Валахии, во главе их был Филипеско), главный агент [315] Александра Сутца, начальника французской партии в Константинополе, будучи самым скрытным и вероломным из всех валахов, воспользовался этой непростительной слабостью Милорадовича и, продав ему свою дочь (Эта молодая девушка, по своим хорошим качествам, не заслуживала быть жертвою безчеловечных разсчетов своего отца, но она, по своей молодости и неопытности понадеялась на обещание Милорадовича жениться на ней — обещание, которое он забыл, уже выезжая из Бухареста), овладел его доверием, а через него и доверием Михельсона. Ему удалось бросить подозрение в измене на Ипсиланти и удалить его; поссорить с ним Михельсона, который также сменил с должности Варлаама и начал преследовать, как его, так и всех сторонников России, которые по своим делам никак не заслуживали такой неблагодарности. Из-за этого — многие сторонники России, возмущенные таким недоверием, перешли на сторону наших врагов. Все места были розданы смертельнейшим врагам России и известнейшим шпионам из французов и турок.

С этих пор можно было предвидеть и неуспех войны и разорение страны, производимое Филипеско и его сообщниками с дерзостью и быстротой, свойственными только подобным администраторам.

Все те потери и неудачи, которые мы понесли вследствие изменнических действий Филипеско, недостаток жизненных припасов, который мы скоро начали чувствовать, болезни, происшедшие из-за этого разорения государственной казны, недостаток средств, получаемых со страны, которая могла бы прокормить и содержать все войска и даже пополнить несколько казну — все это произошло вследствие опрометчивости и безумств Милорадовича. О всех этих интригах я более подробно буду говорить в журнале кампании 1809 г.

Вместе с Михельсоном приехал также некто Родофинаки, действительный статский советник и член министерства иностранных дел. Он был грек, очень умный и хитрый, посвященный во всю мусульманскую политику и фанарские интриги. Он отлично все видел и понимал, но ему ничего не удалось сделать кроме как поссориться с Милорадовичем и поэтому, конечно, с Михельсоном. Он исполнял должность дипломата и администратора княжества; ему была поручена вся корреспонденция и охранение Дивана Молдавии и Валахии. Он не ошибся в своих подозрениях, относительно цели всех интриг Филипеско, но он также подпал под влияние Милорадовича, под которым уже находился Михельсон. [316]

Вскоре он был удален от всех должностей, a затем отправлен в Сербию, как агент России при Георгии Черном. Через год на его место назначили Лошкарева, армянина, человека очень маленького роста, всего четырех фут вышины; он имел, кажется, только одно хорошее качество, а именно: превосходно знал все восточные языки, это и заставило его в 1791 году, на Ясском конгрессе, сделаться переводчиком. Он очень недолго оставался в нашей армии.

Князь Ипсиланти, собиравшийся несколько времени назад казнить Филипеско, как турецкого шпиона, и, к сожалению, не сделавший этого, был ужасно удивлен и возмущен, увидев его во главе управления в Валахии.

Раздор между Михельсоном и Ипсиланти дошел до последней степени. Утомленные постоянными спорами, они продолжали свою ссору и в письмах, по-французски. Письма Ипсиланти были написаны г-н Сен-Олифом, обладавшим красноречием и ядовитостью, тогда как письма Михельсона составлялись Соколовым, из министерства иностранных дел, и были настолько же бессмысленны, насколько и нелитературны. Донесения, сделанные Михельсоном двору, имели больше успеха, нежели его письма. Наш министр, начинавший уже раскаиваться в этой начатой роковой войне, на которую его сильно склонял Ипсиланти, перенес на него всю тяжесть затруднений, которую она ему причиняла, а также и свое неудовольствие. Кончилось тем, что Ипсиланти потерял оба княжества и уехал в Киев, где и поселился, как частное лицо. Перед этим он побывал в Петербурге, где сначала был принят очень хорошо, a затем все к нему как-то переменились и стали относиться очень дурно. Сен-Олиф, посланный в мае месяце в Польшу, в императорскую главную квартиру, благодаря своему уму, сумел объяснить Будбергу все положение дел в Валахии и все те ложные меры, которые там принимались. Вследствие его разъяснений, решили, что Михельсон будет отозван обратно, и на его место назначен генерал-лейтенант граф Петр Толстой. Но в это самое время Ипсиланти, всегда непоследовательный и легкомысленный, сделал большую ошибку, приехав в лагерь Михельсона (перед Измаилом) и, помирившись с ним, они оба стали согласно писать двору. Михельсон остался на своем месте, тем более, что перемирие обещало будущий мир с турками; а Толстой был назначен посланником в Париж.

Если Ипсиланти стал жертвой своего честолюбия и ошибок русских генералов, то несчастный отец его еще более пострадал от честолюбия своего сына. Вот какие слухи ходили тогда, как [317] достоверность, относительно несчастного конца этого семидесятилетнего старика. Известно, что в 1789 г. он был князем в Молдавии, что он был захвачен в Яссах австрийцами и долго жил в Брюне, в Моравии. Во время мира он возвратился в Константинополь, где и зажил совершенно скромно и покойно, насколько это возможно в такой ужасной, деспотической стране, где ни один принцип нравственности, или правосудия не останавливает министра-варвара от исполнения капризов или жестокостей своего слабоумного и большею частью обманутого повелителя. Ипсиланти жил бедно, но считался богатым, — непростительное преступление в Турции. Когда его сын так открыто объявился против турок, старику предложили выехать в Одессу.

Он воспротивился этому, под предлогом, будто бы он будет раскрывать интриги своего сына в Константинополе, но на самом деле причиной этого было желание спасти и скрыть свои богатства. Его оставили, но министры Селима приговорили его к казни. В течение 29 дней он, а также и его зять Мано, были подвергнуты мученью самыми ужасными пытками (нет другого народа более искусного в этих жестокостях, как турки), но все-таки ни в чем не признались. Его выдал один из его секретарей, не выдержавший всех мучений и открывший место, где его патрон скрыл 800.000 пиастров. Эти деньги были найдены и взяты, а старого князя и Мано все еще продолжали пытать.

Наконец, видя, что и Мано стоит на своем и не открывает им ничего, они отпустили их. Страдания и мучения были слишком велики, и он вскоре после своего освобождения умер. Удивляются еще, как он, при своей дряхлости и болезни, пережил все эти пытки, возобновляемые каждое утро в продолжение 4 часов. Предполагают, что он, вероятно, не имея сил больше терпеть их, начал обвинять и проклинать Магомета, султана и всех его палачей, как будто приглашая своих мучителей ускорить его конец. Но его пытки не так бы скоро окончились, если бы в это время английский посланник Арбутнот не попросил бы аудиенции у великого визиря. Султан думал, что предметом разговора будет испрошение милостей для Ипсиланти, дабы даровать ему жизнь, поспешил приказать его казнить. Враги французского посланника Себастиани обвинили его в участии в пытках Ипсиланти и даже приписали их его влиянию. Я способен верить ((1827 г). Г-н Франкини, теперь драгоман русской миссии, а тогда французской, уверял меня, что их посланник не принимал никакого участия в несчастии Ипсиланти, напротив, он даже просил за него султана, но тот отказал ему в какой бы то ни было милости для Ипсиланти. Но все-таки г-н Франкини не уверил меня в истине своих слов. Я предлагаю читателю просмотреть в журнал кампании 1790 г. то, что я писал про европейских драгоманов в Константинополе. Франкини был самый безнравственный из всех этих ужасных интриганов. Г-н Франкини также сообщил мне, что все богатства князя Ипсиланти были доверены г-ну Петру Фонтону, и что они-то стали основанием гигантского богатства этого неверного человека. В этом случае, я думаю, что г-н Франкини сказал правду) этому, потому [318] что действия Себастиани в этом роде весьма возможны и не должны никого удивлять.

Это ужасное событие произошло во времена Селима, одного их самых человечных и интеллигентных султанов, которые когда-либо занимали трон. Поэтому можно судить, что происходило во время правления других султанов, что такое они были сами и кто были турки!

В конце февраля, Михельсон, чтобы помешать Мустафе Байрактару послать помощь в Измаил и, в то же время, чтобы сжечь и разрушить богатые деревни Каю и Журжево, где турки стояли по квартирам, и откуда они черпали свое продовольствие, выступил к Измаилу.

Он взял с собой генералов Милорадовича, Исаева, Уланиуса, Бахметьева, Кутузова, Ребиндера, князя Владимира Долгорукова и полки: Сибирский, Апшеронский, Орловский, Белорусский гусарский, Кинбурнский, Житомирский драгунский, Чугуевский уланский, батальон Олонецкого полка, казаков и 40 пушек, в общем, всего он взял около 10.000 человек.

В Бухаресте он оставил генерала Мильшутина с двумя батальонами Олонецкого полка. Собрав свои силы в Копачени, он затем двинулся через Калугарени к Даю. Погода стояла чудная, но 3-го марта, когда они были уже около Дая, их вдруг застиг ураган подобный тому, как мы испытали перед Измайлом. Много солдат погибло от мороза, растерялись экипажи, дороги были занесены снегом. Михельсон не мог уже больше продолжать свой поход, а 4-го марта было уже невозможно предпринять что-либо, так как люди и лошади страдали от мороза и не могли больше двигаться по дурным дорогам.

5-го марта, спускаясь с возвышенности Дая, он разделил свой корпус на два отряда: Генералы Исаев и Уланиус отправились налево, вместе с егерями, уланами и несколькими казаками, и атаковали деревню Чадир-Ошу, где находилось около 800 турок, под начальством Махмута-Тирана, о котором я уже писал [319] в журнале 1806 года. Это нападение было для него совершенно неожиданным, но, тем не менее, он храбро сражался вместе с своей конницей. В конце концов, он принужден был скрыться в укрепленном строении, род блокгауза, окруженного кустарником, где и защищался с ожесточением. Его никак не могли заставить сдаться и принуждены были перейти к блокаде. Ему уже не оставалось никакой надежды на спасение, но меня уверяли, что Уланиус, бывши старше Исаева, считал для себя большим оскорблением быть под его начальством, после того, как он уже всю зиму командовал авангардом, поссорился с Исаевым и, вместо того, чтобы принимать необходимые совместные действия против турок и Махмута, они были заняты своими взаимными распрями. В это время, Махмут с отрядом турок, выбрав удобный момент, ночью бежал; они спаслись через озеро, охраняемое только одним пикетом, так как по правде сказать нельзя было предполагать, чтобы они решились на подобную переправу. Махмут заставил сдаться пикет и хотя потерял много людей, но за то открыл себе возможность спастись в Журжево. Русская кавалерия преследовала его, нанеся ему много потерь. В общем, он потерял 500 человек, а у Уланиуса выбыло из строя 10 офицеров и 140 солдат. В это время Михельсон атаковал Турбат, Кират и все деревни Каи. Турки вышли из своего лагеря числом около 5.000 человек и атаковали нашу кавалерию. Кутузов со своими гусарами действовал прекрасно, чего нельзя сказать про Житомирских драгун; они вызвали страшный гнев Михельсона, который, более солдат, чем генерал, с саблею в руках ходил в атаку, в то время когда ему было уже 72 г. Турецкая конница была оттеснена, часть их пехоты укрылась в каменном строении, которое было взято приступом стрелками Сибирского и Орловского полков. Защищавшие его турки ни за что не хотели сдаться, они спрятались в погреб, и там все были взорваны.

На другой день, т. е. 6-го марта, Михельсон, соединившись с Уланиусом, в боевом порядке, подошел к предместью Журжево; турки вышли оттуда, но лихими действиями Уланиуса, командовавшего левым флангом, были отброшены; причем, Уланиус был контужен в плечо осколком бомбы. В центре и на правом фланге турецкая конница была также отбита. Михельсон опять принимал личное участие в атаке вместе с гусарами. Старший сын генерала Исаева (тот самый, который был прикомандирован к моей колонне в Аустерлице) был убит. После довольно продолжительного сражения турки возвратились в свои [320] укрепления, которые Михельсон не решился атаковать, ограничившись только обстреливанием их. Турки также отвечали ему сильным огнем. Вот все, что было в сражении при Турбате, во время которого погибло более 1.000 человек со стороны турок и около 300 человек русских. Об этом сражении Михельсон говорил как о Катульской битве и за это дело Милорадович, всегда им покровительствуемый, получил орден Св. Владимира 2-ой степени, a все офицеры и генералы также были награждены.

Собственно говоря, это не было таким большим подвигом, так как с 9-ю или 10-ю тысячами русских и 40 пушками нетрудно было прогнать 5 тысяч турок, не имевших у себя пушек. 7-го марта Михельсон разместил свои войска по деревням вокруг Журжево и оставался там шесть недель. За это время произошло несколько стычек, но ни одного интересного дела не было. Наконец, Михельсон велел разорить все деревни, уничтожил все запасы и возвратился в Бухарест.

Если он не мог взять Журжево, то он мог бы занять менее укрепленный пункт около Слободзеи, построенного в 5-ти верстах от этого города, обладание которым было бы для него очень полезно. Корпус генерала Милорадовича был снова расположен около Аржиша и Кильнича. Граф Каменский был послан в Браилов, а князь Владимир Долторукий в деревню Слободзею. В начале мая, как мы уже видели, Михельсон прибыл в Измаил, в Бухаресте он оставил Милорадовича, Исаев же, с некоторыми войсками, был послан в Малую Валахию.

Граф Сергей Каменский, под начальством которого были полки: Фанагорийский, Ново-Ингерманландский, Орловский пехотные, Тверской драгунский и несколько эскадронов кинбурнцев, в марте месяце, отправился из Слободзеи, через Одою и Каю в Браилов, откуда вышел корпус турецких войск под начальством Пегливана (не того, который был в Измаиле). Каменский заставил их отступить, Пегливан был убит, а 60 человек турок взяты в плен.

После дела при Турбате, Михельсон приказал Каменскому сжечь все турецкие деревни в окрестностях Браилова и Бузео; он исполнил это приказание и расположился лагерем около Бузео. Но по непростительному заблуждению, которое решительно ничем нельзя было объяснить, Каменский расположился на левом берегу этого потока, страшно разливающегося после дождей, так что через него даже невозможно перейти; этот поток разделял его тогда от князя Долгорукого, бывшего в Слободзее.

Князь Ипсиланти не мог больше оставаться в Бухаресте, где [321] Милорадович и Филипеско слишком открыто выказывали ему свою ненависть и после отъезда генерала Михельсона, он решил покинуть Валахию, где всегда исполнял должность князя, но где теперь у него не было ни могущества, ни кредита и отправился в Яссы, вместе с г-м Радофинаки. Филипеско, узнав об отъезде, довел свою подлость до того, что сообщил об этом Браиловскому назиру. Как бы то ни было, назир, осведомленный о дне отъезда Ипсиланти, решил схватить его и поручил эту операцию молодому Чалану-Оглы (В продолжение четырех лет мы видим этого Чалана играющим прекрасную роль в конце этой войны. В 1807 году, имея от роду 21 год, он получил звание трехбунчужного паши; он был любимым сыном старого Чалана, фамилия которого владела в Малой Азии значительной частью земель и считалась там такой могущественной, что на членов ее смотрели скорее, как на ленных владетелей султана, чем как на подвластных ему).

Бузео находится в более чем 100 верстах от Браилова, Чалан прошел это пространство с 3-мя тысячами человек конницы и пропустил Ипсиланти только на один час. Он бы схватил его без совета Радофинаки, который, будучи умнее и тоньше самого князя и более его беспокоющийся относительно того, в чем может выразиться ненависть его врагов, заставил его пройти Бузео, хотя этот поток был тогда очень быстр и в переходе его заключалась большая опасность. Чалан захватил сначала некоторые экипажи Ипсиланти, перерезал горло несчастным жителям Бузео и сжег город, который тогда был очень важен. Все это он проделал на глазах Каменского, который не мог ни атаковать Чалан-Оглы, ни спасти город. Поток же сделался непроходимым.

Князь Долгорукий хотя и прибыл из Слободзеи, но слишком поздно. Эти два генерала прошлись, ничего не встречая и взаимно обвиняя друг друга в этой неудаче. Оба они были неправы, но Каменский был более виноват.

Чалан-Оглы возвратился в Браилов так лее быстро, как он и ушел оттуда, произведя самое смелое предприятие в течение всей войны (Молодой Чалан прибыл с многочисленной конницей, чтобы подкупить Браиловский гарнизон). Он прошел между двух неприятельских корпусов и если пропустил Ипсиланти, то причиной этому была только случайность. Он рисковал многим, но вероятно он также хорошо знал таланты и дарования тех, с которыми имел дело. Каменский последовал за ним и дошел до стен Браилова, где [322] 5-го и 6-го июня он имел дело с гарнизонной конницей этого города. Это дело, также как и все дела с турками в открытом поле, произошло в виде продолжительной стычки: причем турки потеряли 300 человек, a Каменский 150. Я был свидетелем гнева Михельсона, когда он узнал о походе Чалана-Оглы. Его неудовольствие выразилось в страшном приступе ярости, которая удвоилась, когда он получил от Каменского реляцию об его сражении перед Браиловым на восьми страницах (реляции графа Каменского составляли большой талант его). Михельсон ответил ему грозным приказанием, начинавшимся так: "По Вашему длинному и красноречивому письму и по Вашим высоким действиям, я вижу, что Вы скорее великий оратор, нежели великий полководец". Бедный граф не был ни тем, ни другим, это доказывала его реляция, но тем не менее он был награжден так же, как и все офицеры его отряда. Он получил Владимирскую ленту. Михельсон написал очень неприятные вещи, а в то же время, при дворе, расточал ему похвалы. Когда Браиловский назир узнал, что Каменский получил награду за это дело, он шутливо заметил; "Я не знал, что в России существует обычай награждать тех генералов, которым нужно было бы отрубить голову".

После сражения 6-го июня, Каменский возвратился в Бузео и оттуда направился в Максимени на Серете. Перед Браиловым турки наконец собрали что-то вроде армии из янычар и анатолийцев, из гарнизонов крепостей Болгарии и нескольких праздношатающихся и доставили великому визирю Мустафе-Челибею корпус, силою в 25 или 30 тысяч человек. Движение этой армии было очень хорошо направлено; в этом можно было узнать советы и проекты французов и особенно генерал-адъютанта Мариажа, посланного Себастиани в турецкую армию для того, чтобы руководить операциями; но мало было только указать туркам, что им делать, нужно было еще заставить их исполнить все указания я конечно Мустафа-Челибей, как царедворец, очень любезный (как и гласит самое его насмешливое прозвище Челибей) (Челибей — турецкое выражение, которое по переводу на французский язык означает petit-maitre. Понятно, что un petit maitre, иначе — странная личность), но без всякого военного опыта не был человеком, который мог бы исполнить те предприятия, в которых требовалась бы деятельность, энергия и привычка к войне. В конце мая он прибыл в Силистрию, перешел там Дунай, расположился лагерем на острове, [323] который образует Борец, занял Калараш, на левом берегу этой реки и укрепился там.

Вместо того, чтобы укрепляться, ему следовало бы поспешить к Слободзее и Бузео (что конечно сделал бы Ахмет, браиловский назир, если бы он командовал армией), приказав в то же время Муставе-Байрактару двигаться на Бухаресте, как было сказано в плане, данном и тому и другому французами. Назир Браилова должен был в это время атаковать графа Каменского, который бы наверно отступил и очень далеко. Милорадович конечно никуда не мог спастись иначе как в Австрийскую Трансильванию. Осада Измаила была бы снята, и русские принуждены были бы отступить до Серета, а может быть и дальше. Исаев, отрезанный совершенно в Малой Валахии, ничего другого не мог бы сделать, как тоже отдаться австрийцам или углубиться в Сербию. Вот до чего довел бы нас слишком обширный план кампании, составленный нами, на операционной линии в 800 верст. План составлен против всех правил военного искусства и, в тоже время имел полный успех, если бы (как мы уже видели) Мейндорф согласился бы взять Измаил.

В Бухаресте распространилась паника, которая тогда действительно имела свои основания. Милорадович наскоро отправил артиллерийские парки, одежду, больных, жен офицерских и солдатских, которых тогда много было в русской армии. Все это разбежалось в Бузео, в Фокшаны и проч. Бояре Бухареста (Филипеско во главе их) бежали в Трансильванию, а Милорадович получил приказание от Михельсона возвратиться на Серет. Этот молодой генерал, обыкновенно так рассеянный и внушавший опасение вследствие своей неопытности в военных операциях и часто смешной в своих личных делах, выказал деятельность, решительность и рассудительность, которые сделали бы честь и более старым генералам. Он оказал своему отечеству большую услугу, но в то же время это была единственная, которую он оказал во всю свою военную жизнь.

Я знаю, общее мнение армии и жителей Валахии, что Милорадович только следовал советам Уланиуса, который и составил план всей этой экспедиции. Верно, что Уланиус очень заносчив и страшно хвастался этим, но Милорадович никак не мог заставить его замолчать (Когда Милорадович в награду за это блестящее и счастливое Обилештинское дело, которое я опишу ниже, получил золотую шпагу, украшенную бриллиантами с надписью: “за храбрость и спасение Бухареста”, он, со своим обычным хвастовством, поставил эту шпагу в свою залу в шкаф со стеклянными витринами. К нему приходили все его приближенные бухарестские зеваки, чтобы полюбоваться на нее. Уланиус, также как и другие, отправился туда и, находясь перед шкафом, когда в зале было много народу, стал долго и внимательно осматривать шпагу. Кто-то спросил его: на что он смотрит? “Я смотрю на мою шпагу, отвечал он, она очень хороша!”), но если даже план этот и был составлен [324] Уланиусом, Милорадович все-таки имел большую заслугу, так хорошо и точно исполнив его.

По плану, составленному французом Мариажом и турками, Мустафа-Байрактар вышел из Журжева с 16-тью тысячами человек и подошел к Бухаресту, но великий визирь вместо того, чтобы самому идти на Бузео, удовлетворился тем, что послал слабый корпус в 4 или 5.000 человек с 5-тью пушками на Обилешти, куда он мог отправиться сам, что было бы гораздо лучше, чем двигаться на Бузео. Эти 5.000 человек должны были двигаться в Бухарест, от которого Обилешти находится всего в 50 верстах.

31-го мая Милорадович собрал весь корпус в Бухаресте, выставив аванпосты из регулярных и иррегулярных казаков на реке Сабаре, чтобы обмануть турок. Сильный отряд отправил в Урцичени для охраны вагенбурга. Затем он приказал сломать все мосты на Аржише в Калагурене, в Фалаштоке и в Капачени. К счастью дожди так подняли реки, что все места, обыкновенно проходимые в брод, стали непроходимы. Вместо того, чтобы идти в Бузео, оставив Бухарест, как это ему было приказано, и что сделать было очень легко, Милорадович двинулся на Обилешти в надежде, что если удастся ему разбить неприятельский корпус, двигавшийся на Бухареста, он мог бы еще спасти город. — Он так и сделал; выступив двумя колоннами: первая под командой Уланиуса, состояла из 4.000 волонтеров, под начальством серба Никича, 400 казаков, одного эскадрона улан, двух эскадронов гусар, оной сотни казаков Ипсиланти, двух эскадронов драгун, трех батальонов своего полка, 6-го егерского, двух Апшеронского полка, шести 12-ти фунтовых пушек, шести орудий конной артиллерии и одной Донской. Вторая колонна, под начальством генерал-майора Бахметьева, состояла из трех батальонов Сибирского полка, одного батальона Олонецкого, трех эскадронов гусар, трех улан, 400 казаков и десяти 12-ти фунтовых пушек.

В тот же день, 31-го мая, в 11 часов вечера эти две колонны вышли из Бухареста, а 2-го июня в 6 часов утра подошли [325] в Обилешти. Турки, уведомленные об этом движении, уже ожидали Милорадовича по Бухарестской дороге по правому берегу болотистого ручья, образующего далее пруд, на левом берегу которого и расположено Обилешти. Этот пруд оканчивается большой плотиной, по которой и проходит дорога из Бухареста в Силистрию, но Милорадович, оставив ручей вправо, пошел по его левой стороне, откуда турки его никаким образом не вдали. Но как только они его заметили, они вышли из своего лагеря, расположенного по обеим сторонам пруда, и двинулись на русских. Милорадович тотчас же отдал диспозицию, по которой вся колонна была построена в пять каре, a кавалерия за ними, во второй лиши, и продолжал свое движение по гладкой равнине, где ничто не препятствовало ему, и которая представляла все преимущества, какие можно только желать против турок. Турки, по своему обыкновению, бросились на каре и опрокинули левый фланг Милорадовича, но генерал-майор граф Петр Пален, храбрый и решительный офицер, будучи во главе трех эскадронов гусарь, атаковал их с такой смелостью, что хотя и был момент, когда они окружили его, но он отбросил их, и турки разбивались. Успехом этого дня мы обязаны только ему, и атака, которую он произвел, была самым выдающимся, хотя и единственным событием. Во время этой атаки каре двинулись вперед.

Турки атаковали и правый фланг, где Уланиус встретил их очень живым огнем картечи, соединенным с огнем егерей, размещенных у оврага, около правого фланга. Когда неприятель был несколько расстроен нашим огнем, кавалерия правого фланга, под командой генерала Ребиндера, также атаковала их и, соединившись в центре вместе с кавалерией графа Палена, принудила турок обратиться в бегство. Они еще пытались защищаться за оврагом, где находился их лагерь, около новой деревни Обилешти, но двинутая на них вся наша линия войск заставила их в страшном беспорядке бежать на Силистрийскую дорогу. В своем бегстве они потеряли одну пушку, два зарядных ящика и пять знамен. Наша кавалерия преследовала их несколько верст, a пехота заняла позицию около Обилешти.

Если Милорадович выказал смелость и решительность в атаке турок у Обилешти, то не менее выказал он энергии и предусмотрительности, прекратив преследование, и в тот же вечер форсированным маршем возвратился в Бухарест, куда он прибыл 3-го, вместе с своей кавалерией.

Мустафа-Байрактар, испуганный его приездом и не имевший возможности никак предотвратить от себя все происшедшее, [326] потеряв много времени при переходе р. Сабара и при постройке мостов, удалился в Журжево.

Итак, менее чем в четыре дня Милорадович сделал 104 версты, разбил один турецкий корпус, а другой обратил в поспешное бегство. Совершенно лишнее было ему раздувать этот успех бесполезной болтовней, ради тщеславия; сами факты говорили довольно за себя. Никакой необходимости также не было писать в своей реляции, что турок было 12.000 ч., когда, на самом деле, сражавшихся было только 5.000 чел., и они имели с собой только 5 пушек. У Милорадовича было такое же число людей и 37 пушек. В Бухаресте все то немногое число жителей, которое там оставалось, встретило его с большим триумфом. Он приказал выгравировать свой портрет с подписью, которую он сам продиктовал; вот она: "Милорадович — спаситель Бухареста". Хотя он действительно был им, но все же лучше было бы предоставить говорить об этом другим. В сражении при Обилешти у него было убито 30 человек, а у турок около 200 человек. В свой реляции число убитых турок он увеличил до 3.000 ч., тем более, что это ничего не стоило ему. Они потеряли только одну пушку и 29 пленников, но ведь дело от этого не становится менее важным.

Великий визирь был ужасно перепуган этим поражением и после него не делал никакого движения. Он чуть не умирал от страха в Каларашских укреплениях. Мустафа-Байрактар тоже не двигался из Журжева. Оба они имели вооруженных более 50.000 человек, а у Милорадовича их было только 6.000 ч. Я еще раз повторяю, что вести войну с турками очень удобно, и я сам испытал это, находясь, два года спустя, почти в таких же обстоятельствах, как Милорадович, и из которых я вышел так же счастливо, как и он.

После этого дела, Милорадович оставил батальон Олонецкого полка в Обилешти и отправил другой батальон этого же полка, два эскадрона драгун и 300 казаков, под начальством генерала Мичурина, в Слободзею для того, чтобы занять этот поста, бывший только в 40 верстах от турецкой армии. Этот отряд подвергался большой опасности.

В тот же день, как Милорадович отправился в Слободзею, он встретил на дороге незначительный турецкий отряд, который он и прогнал; но лишь только он прибыл к месту назначения, он тотчас же получил извещение, что другой турецкий отряд хочет атаковать вагенбург в Урцишени. Мичурин, у которого там оставались выздоравливающие и офицерская прислуга, [327] отправился защищать его и совершенно позабыл о своих шести солдатах и офицере, посланных для того, чтобы разрушить одно турецкое судно и в то же время выпить не много вина в монастыре. Эти семь человек хотели догнать свой батальон, но у них не хватило для этого времени. Турецкий отряд окружил деревню, офицер был убит, а один солдат спасся. Мичурин думал, что остальные солдаты пропали, но эти пять героев не только спаслись, но им даже удалось еще обратить в бегство около 400 турок, на которых они нападали в продолжение 24 часов. Произошло это так: Слободзейский монастырь окружен крепкими и толстыми стенами, на которые не возможно было взобраться, там были только одни ворота из крепкого дуба с железными запорами, которые они, желая защищаться, закрыли и баррикадировали. Один капрал, как старший, провозгласил себя губернатором крепости и стал распоряжаться, два солдата остались около двери, a другие два с комендантом поднялись на башенку и, соединившись с четырьмя вооруженными болгарами, которые тоже находились в монастыре, открыли очень сильный огонь из окон башни и из дыр в стенах. Турки, не будучи с состоянии принудить сдаться этот гарнизон, хотели сжечь дверь. Болгары, не имея у себя достаточно воды, тушили огонь вином. В продолжение целой ночи длилась перестрелка, а на рассвете турки, предполагая, вероятно, что туда в скором времени прибудет помощь, отступили, оставив на месте 30 убитых и в числе их знаменщика вместе с знаменем.

Эти храбрые девять человек убили и ранили более 100 ч. турок, а из них ни один ни был ранен. Капрал по фамилии Дьяконов был повышен в чине унтер-офицера и так же, как и другие четыре солдата, получил Георгиевский крест, который, без сомнения, они заслужили. Мичурин возвратился в Слободзею и, для того, чтобы упрочить свое положение, велел выстроить редут в версте от левого берега Яламицы, чтобы скрыться там в случае новой атаки.

Отступление Мустафы-Байрактара к Рущуку и необыкновенно осторожное поведение великого визиря на некоторое время освободили Валахию от опасного движения и от постоянно возрождающихся страхов и опасений. Купцы и бояре возвратились в Бухарест, вместе с ними вернулся также и Филипеско, очень огорченный, в глубине сердца, о неуспехе турок. Исаев был очень слаб в Малой Валахии, и если бы Мулла, видинский паша, вместо того, чтобы заниматься сербами, вошел бы в Малую Валахию, русский генерал не мог бы ему в этом препятствовать, хотя [328] этот паша и был прекрасно осведомлен о недостатке сил у своего противника (ему сообщили об этом бояре страны, расположенные к нам не лучше бояр Большой Валахии). У Исаева был только один батальон Олонецкого полка, под командою капитана Рогачева, и пушек Донской артиллерии, под начальством полковника Карпова, полк казаков и бандуры этой страны.

С такой горстью людей он не только сумел оградить всю страну от набегов, но также сделал одно блестящее и полезное нападение в Сербии.

Сербы, теснимые Муллой, обратились за помощью к Исаеву; Исаев отправился к ним, взяв с собой батальон Олонецкого полка, 4 пушки Донской артиллерии, 350 хорватов и 1.000 бандуров.

17 мая, с этим отрядом он уже побил и рассеял у Извора и Аибе, в 2 верстах от левого берега Дуная, турецкий отряд в 600 человек и взял 7 знамен. 23-го мая он захватил на Дунае пять богато нагруженных судов. Добыча была так велика, что на долю каждого офицера пришлось 200 или 300 дукатов, а говорят, Исаев взял себе их несколько тысяч.

17-го июня, на лодках, взятых им у турок, он переправился через Дунай и соединился с 5.000 сербов, под командою самого Георгия Черного и Меленко Стуаковича. Георгий Черный, которого уверили, что у Исаева были большие силы, не мог выдержать, чтобы не выразить ему свое удивление и недовольство, увидя его с таким небольшим количеством войск. Исаев, задетый этим замечанием, отвечал, что ему не нужно больше войск для того, чтобы атаковать и разбить бывших против него турок, и что если он не захочет следовать за ним, он, Исаев, пойдет один. И он тотчас же двинулся в путь.

29 июня он был уже в Маланице в 25 верстах от Дуная, где нашел 4 или 5.000 турок, расположенных в девяти редутах и ретраншементах, взаимно поддерживающих друг друга.

Турецкая конница вышла из Маланицы, но ее так хорошо встретили артиллерией и казаками, что она была принуждена возвратиться в редуты, которые Олонецкий батальон, по приказанию Исаева, храбро и смело атаковывал. Турки бежали в Виддин, оставив на месте 4 пушки, мортиру, 13 знамен и более тысячи убитых. У Исаева не было и 50 человек убитых и раненых. Добыча досталась нам огромная; они взяли все вещи Муллы-паши, который накануне дела очень предусмотрительно отправился в Виддин своей персоной, но оставил все свое имущество.

Среди его бумаг нашли письмо Себастиани, где он сообщает [329] о мерах, которые он заставил принять турок, чтобы прогнать русских из Валахии; хотя эти меры и были очень хорошо рассчитаны, но все-таки они не имели никакого успеха. Это сражение при Маланице конечно было самое смелое и блестящее во всей войне; оно заставило сербов проникнуться восхищением к русским и подняло их мужество.

После этого дела Исаев блокировал Неготинскую крепость около Дуная, перед которой был турецкий лагерь и где каждый день происходили стычки. Виддинский паша не сделал никакого движения, чтобы выручить крепость, которая никаким образом не устояла, если бы в это время не совершилось перемирие. Исаев получил об этом известие 2-го августа и возвратился в лагерь в Малую Валахию.