КЛЕМЕНТ Н. М.

ГОД В ПЛЕНУ У ТУРКОВ

В 1806 году в числе офицеров назначен я был на новостроившуюся в санктпетербургском Адмиралтействе корвету Флору. Прибыв в Кронштат, получили мы повеление присоединиться к эскадре, шедшей в Корфу под начальством капитан-командора Ивана Александровича Игнатьева 1. [8]

Вооружившись, отправились мы 1-го сентября 1806 года из Кронштата, настигли эскадру в Копенгаген, оттуда заходили в Портсмоут и потом в Мессину, где отлично-усердным образом угощены были русским посланником Дмитрием Павловичем Татищевым, прибывшим нарочно для свидания с нами из Палермо. По благополучном плавании в Средиземном море, прибыли мы в Корфу 25-го декабря, где нам надлежало соединиться с флотом вице-адмирала Дмитрия Николаевича Синявина; но узнав что он находится в Боко-ди-Катаро, мы поспешили исправить наш такелаж и пополнить недостаток в воде и провианте. При первом благополучном ветре снялись мы с якоря и направили путь к Боко-ди-Катаро, чтобы соединиться с друзьями и товарищами, и от сердечного усердия прибавили парусов, чтобы лететь им на встречу. Я, кажется, с большим пред прочими нетерпением ожидал соединения с флотом, надеясь увидеть родного брата, с которым был в разлуке четыре года. Наконец желанный день настал 1-го января 1807 года: едва успели прийти мы на рейду и бросить якорь, [9] как вся поверхность воды, отделявшая нас от флота, немедленно покрылась шлюпками и катерами. Офицеры с флота вице-адмирала Дмитрия Николаевича Синявина летели к нам с распростертыми объятиями осведомиться о любезном отечестве, о милых сердцу, о знакомых, чтобы поговорить о России; и нам недоставало времени удовлетворительно отвечать на вопросы наших сослуживцев.

Января 7-го 1807 года, с адмиральского корабля Селафаила, в 5 часов утра, поднятым при пушечном выстреле сигналом приказано изготовиться к походу. В 4 часа по полудни уже весь флот находился под парусами на пути к Корфу. Еще корабли не все успели выйти из залива в море, как тихий, но попутный, ветер вдруг переменился, сделался противный, и постепенно крепчая, к ночи обратился в жестокий шторм. Корвета Флора, по образу построения своего, не могла держаться за линейными кораблями, и как в ночь с 8-го на 9-е число снесло ее к острову Курцоле, то капитан принужден был на рассвете пуститься по ветру к этому острову, занятому нашими войсками. В Курцоле нашли мы два корабля, Елену и Уриила, стоявшие тут для защиты крепости.

На курцольской рейд, в ожидании благополучного ветра, оставались мы до 23-го числа. Наконец 24-го января, с первою переменою [10] погоды вышли в море; и корвета Флора погибла, претерпев кораблекрушение. Ветер был столь силен, что корвета, под одним рифленным грот-марселем, летела по 23 версты в час. К вечеру 26 числа, ветер еще более усилился, потом переменился и с тою же жестокостию заревел с противной стороны; море и небо представляли в эту минуту жестокую борьбу. Прежнее волнение, споря с новым, вздымало волны до необъятной высоты; море, покрытое пеною, кипело как в котле; не менее того волновалось и небо; облако неслись с двух противу положных сторон и с неимоверною быстротою и силою сталкивались, дробились, кружились, и вертясь около одного центра, вскоре покрыли весь небосклон одним черным густым облаком. Ужасный гром, беспрерывные молнии, рассекавшие небо по всем направлениям, треск и шум волнения, серный запах от воды и электрической материи довершали картину ужаса, и вместе великолепнейшего зрелища в природе. Наступила ночь и опасности умножились. Мы угрожаемы были небесным огнем и бездною морскою, попеременно окруженные то непроницаемым мраком, то ярким светом молний; корвету, как легкий челн, бросало с боку набок, вверх и в низ; и она, подобно пущенной из лука стреле, неслась по волнам, казавшимся то белым полотном, то клокочущею лавою, которая длинною [11] огненною чертою змеилась, будто привязанная к корме судна. Удары грома, свист бури, шум, клокотание волн, и треск во всех членах корветы, сливались в один оглушительный звук. О! ночь ужасная и не забвенная, ты мне казалась предвестницею страшного суда! Мне уже слышался трубный глас, взывающий на суд страшный, слышались стенания отчаяния; … и это скорбное предчувствие, томившее мою душу, отчасти сбылось. Вдруг на востоке, в густой туче, показалось шаровидное, кровавого цвета, облако, которое, как раскаленное ядро, быстро неслось к нам по прямому направлению от гор. Этот признак жесточайшего порыва ветра, известного здесь под именем «боры», вырвал из души оторопевшего лоцмана, родом из Бока-ди-Катаро отчаянный стон; «Режьте, убирайте паруса! рубите мачты,» закричал он. Немедленно послали людей крепить паруса; но не успели еще отважные наши матросы добежать до марсов, как жестокий шквал повалил корвету на бок, остановил ее бег, и как-бы приковал к одному месту. Мачты, уступая напору, склонялись ниже и ниже, и наконец корвету до такой степени наклонило, что волны хлынули через подветренный борт. Несколько секунд мы оставались в столь опасном положении, что погибель корветы и всего экипажа казалась не отвратимою и неизбежною. Но Бог и в гневе [12] своем милосерд. Облако лопнуло, разразилось, небо разверзлось и страшный громовый удар, сопровождаемый ливнем, в одно мгновение зажег буг-шприт, фок-мачту и грот-стеньгу; три мачты вдруг треснули и повалились в море. От убавки тяжести корвета поднялась и пришла в прямое положение; но опасность еще не миновалась. Сломленные мачты колотились о борт, могли пробить и потопить судно. Не взирая на это бедствие, угрожавшее всем нам погибелью, офицеры и матросы, движимые состраданием, немедленно бросились спасать упавших с мачтами в море, и успели спасти 20 человек; а 22, убитые мачтами и покрытые парусами, погибли в бездне.

Столь бедственное положение не лишило однакоже нас присутствия духа, необходимого морякам. По счислению, мы находились близко берегов Албании, и как по лоту глубина стала приметно уменьшаться, то капитан приказал бросить два якоря. Это положение корветы способствовало отдалению от нее сломленных мачт, и мы, работая усердно во всю ночь, успели поставить фальшивые мачты, привязать к ним кой-какие реи с парусами и прочая, и прочая. Трудность такой работы поймут только одни моряки, но усердие может быть понятно всякому; потому что кто работает для спасения жизни, (а кому она не мила?) тот, как говорится, работает за четверых. Вскоре после шквала, [13] ветер стал уменьшаться, ярость стихий мало-помалу укротилась и к утру буря стихла. Мы находились не в дальном расстоянии от берегов Албании, у мыса Дураццо.

На рассвет, 27-го января, ветер снова подул попутный, и мы под фальшивым вооружением, несмотря на сильное противное волнение, приметно подвигались в перед и до одиннадцати часов шли благополучно. К полудню ветер стих, а к вечеру от фордевинда перешел к бейдевинду, и мгновенно, также как и прошедшего дня, обратился в жестокую бурю.

Погибель была неизбежная. Корвета находилась в самом беспомощном состоянии; потому что без мачт и парусов мы не могли отойти от берега. Мы находились против Авлонского залива, наполненного каменными рифами и совершенно открытого дувшему тогда юго-западному ветру. К несчастию остров Сазино, единственное место, где бы мы могли найти убежище, находился еще на ветре. Корвету несло к берегу; его крутые каменные скалы подходили к нам ближе и ближе, глубина по лоту уменьшалась. По необходимости надлежало стать на якорь: бросили два, один за другим, но безуспешно. В пещаном дне якори не забирали; мы бросили третий; все тщетно; лишь только хотели бросить последний, как корвету ударило об мель (ровно в 4 часа по полудни) и вышибло руль. [14]

«Боже! вскричали все: погибаем!» Но было возможности спастись: судно повалило на бок; каждая наступающая волна поднимала его, и потом била о мель с такою силою, что в несколько минут трюм наполнился водою. К увеличению ужаса ночь наступила темная; ветер был жестокий, волнение вокруг корветы ужасное и дождь лил как из ведра. В такой крайности, капитан пригласил всех офицеров на совет, на котором единогласно положили: «сбросить с корветы все тяжести и потом команду свезти на берег.» Немедленно приступили к исполнению этого положения и хотя в короткое время бросили в море коронады, ядра, картечи, порох, запасной такелаж и все другие тяжести; но это ни мало не помогло. Корвету било о камни с тою-же силою, и каждый удар казался нам последним. Погибель паша была уже очевидна, и мы без ропота и стенания готовились к смерти; приступая к спасению людей, удачно спустили мы на воду четырех-весельный ялик. Лейтенант Гогард должен был по веревке, привязанной к корвете, спуститься на нем по ветру к берегу, и там, укрепя конец веревки, возвратиться для перевоза таким образом всего экипажа. Ялик, последнюю нашу надежду, выбросило волнением на берег, но по счастию бывшие на нем успели другой конец веревки удержать и прикрепить к скале. Помолившись Богу [15] и простившись друг с другом, мы решились искать спасения в самом отчаянном и ненадежном средстве: нам надлежало, бросившись в воду и держась за веревку, стараться в плавь достигнуть до берега, находившегося от корветы почти в ста саженях. Начиная с младшего, один за другим опускались мы в свирепые волны, и все, кроме шестерых юнгов, благополучно достигли до берега, 28 января.

Несчастные юноши, не имея довольно сил держаться за веревку, утопали и ни кто уже не-мог помочь им! оглушенные водою и окостенев от холода, мы едва могли удалиться от берега на несколько шагов. Отдохнув несколько и пришедши в себя, мы начали искать друг друга и собрались все. В два часа утра развели большой огонь, погрелись и обсушились. Утомленные трудом и обремененные несчастием, все уснули замертво, несмотря ни на холодный ветер, ни на проливный дождь.

29-го января, едва начинало рассветать, как взоры всех обратились на место нашего бедствия; но корветы уже не было: несколько обломков, выброшенных морем, известили нас о конечном ее крушении. Минута эта была для нас самого тягостною; положение наше было горестно. Берег, на который нас выбросило, издревле был населен морскими разбойниками, а нынешние обитатели его известны лютостию, [16] невежеством и храбростию. Призвав Бога в помощь, мы ожидали своей участи с мужеством и решительностию. Спустя несколько времени, приехали к нам верьхами три Албанца (Арнауты) из близ лежащей деревни; они пантоминами изъявляли свое сажаление о постигнувшем нас несчастий и просили показать нашего начальника (по-турецки: бир-каптан). Они предложили ему от имени своего аги квартиру в деревне, до-тех-пор пока не представится случай возвратиться в Корфу. Капитан долго не решался; но наконец отправился, пригласив с собою меня и лейтенанта Сафонова. Он не предвидел ожидавших нас бедствий! Мы даже ласкали себя надеждою, что нас встретят таким же образом как у нас в России принимают иностранцев, а особенно в несчастии. Дорогою мы располагали, что переговорив с турецким начальником, наймем купеческое судно (требаку), и для того взяли с собою в драгоманы нашего лоцмана; но не успели дойти до деревни, как выехало к нам на встречу множество Албанцев, которые с яростным криком требовали, чтобы мы положили оружие, т. е. отдали бы им наши кортики, которыми и без того мы были не в состоянии защищаться противу такого множества людей. Албанцы угрожали нам смертию в случае малейшего сопротивления и махали саблями над нашими головами. Чрез [17] лоцмана мы сказали им, что согласимся, если они поведут нас к своему начальнику или аге, который в это время по счастию находился в их деревне, по случаю собирания податей и осмотра албанской провинции. Но на беду мы вскоре приметили, что ага пользуется весьма малым уважением у этого дикого и необразованного народа. Албанцы, опасаясь, чтобы мы не ускользнули из их хищнических рук, насильно отняли нас у аги, заперли в конюшню, приставили сильный караул и не хотели слушать ни каких с нашей стороны объяснений.

Ага, видя наше бедственное положение и не доверяя варварам, послал немедленно курьера в город Берат, отстоявший от деревни на два дневные перехода, где имел пребывание Ибрагим-паша (наместник албанский и авлонский, один из честнейших и сострадательных людей того края), с уведомлением об этом происшествии. В ожидании ответа, ага сам перебрался к нам в конюшню, чтобы воспрепятствовать Албанцам в исполнении их страшного намерения. Несколько раз приходил к нам пожилых лет Грек, бывший шхипером судна, разбившегося на том же самом месте, где и наше. Он нам рассказал, что по выходе на берег, весь его экипаж был перерезан Албанцами, а его оставили в живых для того только, чтобы он им помогал грабить и [18] доставать с морского дна товары разбивающихся тут кораблей, которых, всякое лето, погибает у этого берега по-крайней-мере пять. Грек рассказывал нам также и о намерении Албанцев умертвить нас.

Албанцы ежедневно приносили на показ отрубленные головы, угрожая и нам такою же участию; но, к счастию, на четвертый день, Ибрагим-паша прислал сильный отряд для нашего освобождения, с приказанием препроводить нас к себе, прислав сверх-того 500 человек на берег, где находились остальные наши мотросы с офицерами, которые, не видя нашего возвращения, намеревались уже выручать нас вооруженною рукою. Наших матросов было числом человек до 150, они ни как не соглашались разлучиться с нами и объявили о том присланному конвою. Xотя наши люди не были вооружены, но руководимые мужеством и отчаянием, имели намерение, в случае разлуки с нами, напасть на Албанцев, обезоружить их и силою освободить нас из рук варваров. Прибытие конвоя уничтожило это безрассудное намерение и на другой день, под сильным прикрытием, мы выступили все вместе.

Мы ночевали в бедном старинном полуразвалившемся монастыре, где греческий монах встретил нас со слезами, угостил пилавом и [19] для подкрепления наших сил, вынес 10 мешков монастырского вина.

Поутру, простившись с добрым монахом, мы продолжали наш путь и на другой день прибыли в город Берат, в день самого рамазана. Нас повели прямо на двор огромного здания, или дворца, (где жил паша) построенного в китайском вкусе и окруженного галереями с окнами из разноцветных стекол. Двор наполнен был множеством народа в различных азиатских костюмах; музыка, в азиатском же вкусе, гремела для забавы народа по случаю праздника; лучшие лошади паши, в драгоценных збруях, и покрытые богатыми коврами, были привязаны к столбам посереди двора. Здесь никогда не было столько Европейцев вместе, а особенно Руских, потому-то народ с величайшим любопытством и толпился вокруг нас. Правда, что трудно было по нашему платью узнать к какой мы принадлежим нации, потому что мы так были оборваны, что сами с удивлением смотрели друг на друга. Паша вышел в китайскую беседку, устроенную на галерее, откуда осмотрел нас, велел возвратить ограбленное, отвести нам квартиры в христианских домах, и содержать самым лучшим образом, но с строгим приказанием, чтобы каждый хозяин отвечал головою за побег постояльца. По счастию, христиане, находившиеся [20] в этом городе, все были люди довольно богатые, а потому, мы прожив недели с две у них, ни в чем не терпели недостатка. В это время паша призывал нас ежедневно к себе, и расспрашивал о силе нашего флота, о должностях начальников, о России, о Государе и прочая, и делал иногда столь странные вопросы, что мы затруднялись в ответе.

Наконец, паша уведомил нас, что Россия объявила войну Порт, и что мы военнопленные, а потому он не может отпустить нас. Мы сначала не верили этому известию, но снисходительный паша велел своему советнику (Французу в турецком платье) перевесть для нас полученный им султанский фирман. Тогда с душевною горестию уверились мы в этой печальной для нас новости и отдали паше наши кортики, которые он принимал со слезами на глазах. Поручив судьбу свою воле Всевышнего, мы взаимно поклялись не оставлять друг друга до самой смерти. Между-тем паша послал курьера в Константинополь, с уведомлением о нас и испрашивая повеления, как должно поступать с нами. Ему приказано было препроводить нас в Константинополь. Паша, не объявляя нам ничего об этом назначении, начал снаряжать нас в дорогу, то есть, выдал каждому из своей собственности плащ, седло, узду и несколько мешков пиастров на всех. [21]

10 февраля паша простился с нами в своим загородном дворце дружески; слезы изобличали его добрую и сострадательную душу. Строго приказал он аге, начальнику конвоя, защищать нас от обид и притеснений и велел брать для нас лошадей, что исполнялось в точности до самой границы Албании. Но лишь-только вступили мы в пределы земель, находившихся тогда под властию изверга Али паши янинского, величайшего врага христиан, а особенно Руских, с того времени и начались паши страдания, продолжавшиеся до самого Константинополя. Бедствия наши начались тем, что от города Битолий, 13 февраля, не только перестали нам давать лошадей, но даже отняли збрую, подаренную добрым Ибрагимом.

Мы шли пешком по непроходимым дорогам, без одежды и обуви и только в утесистых горах иногда давали нам на двух человек по одному ослу, а иногда верблюдов. Странно было смотреть на нас: иной был в мундире без рукавов, другой без воротника, потому что варвары из алчности к золоту сорвали с них шитье. У меня обрезали все пуговицы, и я вместо них должен был сделать деревянные застежки. Привыкнув на флоте к довольству, нам трудно было переносить всевозможные недостатки, а особенно трудности пути. При выходе из города Сереса, 25 февраля, дорога шла [22] около двух верст аллеею, насажденной старыми кипарисными деревьями. За нею представилась нам прелестная долина, на которую природа по-видимому истощила все дары свои. Потом дорога привела нас к очень высоким горам, где, между пропастями и оврагами, прошли мы расстояние часов на осемь пути, и прибыли к караван-сараю, в котором сделан фонтан с четырьмя кранами и при них ковши на цепочках. Гостеприимный старец вышел нам на встречу и утолил нашу жажду. Фонтан обведен мраморною стеною, которая сверху до низу исписана турецкими золотыми буквами, означающими деяния и имя строителя. Этот почтенный старец соболезновал о нашей участи; он вынес нам хлеба, который мы приняли с чувствительною благодарностью, потому что около двух дней ничего ни ели. Вскоре наши провожатые закричали: Гайда! «пошел», и мы расстались с ним.

Вдали сквозь долину открылся прелестный вид города Мири, лежащего на берегу Архипелага, а в правую сторону видны были острова Имбро и Самондрако, потом показались корабли и, верно, русские. Но вместо радости произвели они в нас горестное ощущение. К вечеру, 27 февраля, пришли в город Мири; нам отвели квартиру, как обыкновенно, самую скверную, но это уже не беспокоило нас: мы привыкли, и думали [23] только о том, как бы поскорее отдохнуть и быть готовыми к дальнейшему походу. 28 числа, при холодной и дождливой погоде, переправились чрез быструю реку Морицу, вытекающую из Балканских гор. При этом случае имели большую остановку за скопившейся при переправе многочисленной конницей Измаил-бея.

Всех оскорблений, которые мы должны были переносить, невозможно описать: кто шел тихо или отставал, того погоняли палками; во всяком городе женщины и мальчики встречали нас ругательствами, бросали в нас палками и грязью, и провожатые наши не смели защищать нас.

Однажды с нашим доктором случилось весьма неприятное происшествие, которое имело влияние на общую нашу участь. Он был одет самым странным образом: потеряв сапоги, купил большие красные, на подобие ботфортов, которые Турки носят в дурную погоду; на плечах имел оборванный докторский мундир, а на голове трехугольную шляпу, с которою ни как не хотел расстаться. При входе в одну деревню мы заметаны были камнями и грязью; более всех досталось доктору, отличавшемуся от прочих своим костюмом. По несчастию достался ему на этот раз весьма резвый и упрямый лошак, который, отделившись от нашего каравана, помчал доктора вдоль улицы. Все жители бросились за ним; кидали чем попало, и [24] наконец, поймав, избили его до полусмерти и бросили середи дороги. Тщетно мы увещевали неистовых оставить в покое невинного и несчастного нашего товарища; они не только не успокоились, но едва и нас не подвергли той же участи. После этого нам перестали давать лошаков и ослов, так, что даже и на скалы мы принуждены были взбираться пешком. Наш доктор неоднократно подвергался подобным оскорблениям по причине своей большой трехугольной шляпы, которая казалась нестерпимою вещию для полудикого народа; однако несмотря на то и на наши советы, он ни как не хотел расстаться с своим головным убором.

Почти во всех городах, находившихся во владении Али-паши, многие мечети окружены были палисадами в человеческий рост, которые были вокруг унизаны человеческими головами. По счастию, Али-паша был тогда в походе против Сербов, восставших на султана под начальством Георга Черного; иначе, может-быть, и наши головы остались бы на палисадах. Во многих городах мы были свидетелями казни сербских пленников; кажется, что нас нарочно проводили мимо тех мест, где производились над христианами разного рода неистовства: не было ни одной деревни, где бы не висело трупа на самой проезжей улице, за тем, что убить христианина почитается у них вещию [25] самою обыкновенною, на которую ни кто даже не обращает внимания. Напротив, жившие в той сторон Греки и Гречанки с состраданием встречали своих единоверцев, украдкою на дороге подкидывали хлеб и на ночлегах приносили вина и пищи.

Наконец, мы вступили в Румелию и, 10 марта, были уже в прекрасном укрепленном Родосте, имеющем около 6,000 жителей, в котором набиралось тогда войско против Руских, вступивших уже в Молдавию под предводительством генерал-аншефа Михельсона. Нас вели вместе с вербовщиками, которые, призывая жителей поспешить под знамена Магомета, поощряли их бить и брать в плен Руских. Жители, видя, что при самом начале войны уже ведут пленных, ободрились, полагая, что на войне весьма не трудно приобресть богатую добычу. Таким образом вербовщики, влача нас как-бы в торжестве с позорища на позорище, набрали для армии множество охотников, которые поспешно оставляли свои дома и следовали за нами с оружием и лошадьми. Находясь посереди этого разъяренного народа, мы должны были быть свидетелями разных жестокостей, производимых над христианами и ежечасно ожидали погибели. К счастию, наконец мы избавились от столь неприятного сотоварищества: [26] войско Измаил-бея остановилось в лагере, а мы продолжали итти далее.

После выхода нашего из Родоста, 13 числа, прибыли на ночлег в караван-сарай, принадлежащий одной полуумной женщине. Узнав о прибытии нашем, она прискакала, вооруженная и в богатейшем платье, с открытым лицом, и чуждая нежности свойственной прекрасному полу, исполненная дерзости, не дала нам отдохнуть, и не накормив велела выгнать нас из селения. Наш ага, не смея противоречить, принужден был вести нас далее, не взирая на дождь холод и слякоть.

В это время случилось с нами ужасное происшествие. Один из наших матросов заболел, но не желая разлучиться с товарищами, кое-как перемогался; другие матросы, опасаясь оставить его посреди Турков, попеременно помогали ему итти. Наконец несчастный впал в такое расслабление, что не мог двигаться, но умолял своих товарищей не оставлять его на погибель в земле неверных. Конвойные, под предлогом, что больной делает остановку в пути, вырвали его насильно из наших рук, и в присутствии нашем один Турок отрубил ему голову, а другие, пробуя сабли над телом несчастного, рассекли на части, потом, воткнув голову на пику, везли ее перед нами.

14 марта прибыли мы в многолюдный и [27] укрепленный город Селиврию, находящийся при Мраморном море и имеющий обширную гавань. По близости его к столице нас не стали в нем задерживать и в тот же день отправили далее. Дорога и день были прекраснейшие, повсюду представлялись обработанные поля и виноградные сады.

16 марта, с восхождением солнца, открылись нашим взорам золотые шпицы Стамбула. По мере нашего приближения, число этих шпицов умножалось, и наконец нам стало казаться, что весь городя, покрыт ими как золотою сетью. Между множеством золоченых кровель и шпицов отличалась высотою и позолотою кровля церкви Святой Софии, ныне превращенной в мечеть. Дорога, ведущая в столицу, весьма великолепна: с обеих сторон находится множество гранатовых, абрикосовых, фиговых, ореховых и оливковых деревьев; в дали видны поля, усажденные виноградными лозами. Почти на каждой версте находятся фонтаны из белого мрамора с золотыми надписями, и при них висят золотые или серебряные ковши на таких же цепочках. Подобная роскошь находится и во многих других городах Турции. Во время моего путешествия в различных странах, я нигде не видал, чтоб водопроводы были доведены до такой степени совершенства как в Турции. [28]

Мы благодарили Бога за то, что нас вели такою дорогою, на которой уже ни каких неприятностей не могли предвидеть; сверх-того мы приближались к столице. Нас гнали в несносный жар с такою поспешностию, что в 4 часа по полудни мы находились только за четверть версты от ворот Константинополя, где нам велено остановиться. Истомленные жаром и усталостию, мы легли отдыхать в тени фруктовых дерев близ отлично богатого фонтана. Перед нашими глазами возвышалась крепость, семибашенный замок, где был заключен, в царствование Императрицы Екатерины II, наш посол Яков Иванович Булгаков. В это время ага, провожавший нас, поехал в город к визирю, уведомить его о нашем прибытии; а мы предались сладостным надеждам, в той уверенности, что здесь, без сомнения, кончатся паши страдания, и что иностранные послы защитят нас и окажут помощь. К несчастию нашему, русский посланник, тайный советник Италинский, за три дня до прибытия нашего выехал с своею свитою из Константинополя на английском Фрегате в Мальту; через полтора часа возвратился наш ага и объявил, что немедленно придет за нами отряд янычар, а потому он должен с нами проститься. Между прочим он сказал, что если у кого из нас есть деньги или другие вещи, которые и точно [29] были у некоторых из нас зашиты в платьях, то он советует отдать ему под сохранение, потому что не ручается за нашу жизнь по жадности янычар; а чрез три дня, ежели мы останемся живы, обещает возвратить нам вверенные ему вещи. Ага этот получил приказание от Ибрагима-паши поступить таким образом, и сверх-того привести какой-нибудь от нас вид или свидетельство в том, что он обходился с нами в пути хорошо. Без оскорбления, претерпенные нами, вовсе не были делом ага, и потому, поблагодарив его за кроткое с нами обхождение, мы отдали ему все что имели лучшего, а по прибытии на место, обещали дать и требуемое свидетельство.

Но надежда на лучшую будущность нас обманула: положение наше было так же бедственно как и прежде; пришедшие за нами янычары ввели нас в город по два в ряд: возле каждого шел янычар с обнаженным кинжалом, держа пленного за воротник. Жители города собирались толпами, любопытствуя видеть Руских: одни смеялись над нами, другие плевали нам в лицо, или били нас палками по головам. Мы шли как тени, ничего не чувствуя и со смирением ожидали смерти. Наконец, нас привели к верховному визирю на двор, посереди которого сидело человек около 50 пленных Сербов в кандалах; они [30] находились тут уже трое суток. Мы были свидетелями, как совершался над ними приговор, и как всем им по очереди рубили головы. Между — тем как это происходило, начали нас объискивать и почти оборвали до рубашки. Мы не видали верховного визиря, от того ли, что тут было множество народа, или что мы не смели приподнять глаз. После сказывали нам, что с ним тут сидел французский посланник, генерал Себастиани, бывший свидетелем нашего уничижения. Вдруг, кто-то, надобно думать сам визирь, махнул платком, и нас повели в прежнем порядке через город. Едва передвигая ноги, устремив глаза в землю, мы не видали, что происходило кругом нас и тогда только опамятовались, когда очутились на берегу Константинопольского залива. Нас посадили на большие перевозные суда и повезли не известно куда; мы полагали, что везут на противулежащий берег Азии в город Скутари, чтобы оттуда отправить в дальнейшие провинции и всех продать как невольников. Но переезд наш, сверх чаяния, продолжался не долго; мы увидели себя в части города, называемой Галата, где находится турецкое адмиралтейство. Там вооружаются военные корабли, там арсеналы, магазейны, верфи для строения кораблей и здание для сухопутной артиллерии; в той же части города живет и капитан-паша (адмирал). [31]

По выходе на берег, провели нас через трое железных ворот на обширный двор, посереди которого выстроен огромный каменный дом с одними слуховыми окошками: в нем содержатся преступники, скованные попарно. Звук цепей прежде всего поразил наш слух и уведомил о нашей участи. Тут уже находилось человек 200 Руских, взятых в плен в Молдавии, которые с радостию выбежали к нам на встречу. Дом этот называется Банье; он представляет большое четырехугольное каменное здание, выстроен нарочно для содержания государственных преступников и разделен на два этажа, из которых в верхнем, сажают порознь самих важных преступников; а прочие все до одного человека скованы по-парно. Свет в тюрьму проходит из слуховых окон и из дверей; в углу в стене находится два крапа с водою для питья, с двумя медными ковшами на цепочке. Вогнав нас туда, они начали сковывать нас по-парно, не разбирая кого с кем. Товарищами нашего злополучие были многие важные преступники; у иных отрублены были руки по кисть за воровство, а у других отрезаны языки за дерзость.

Начальник этого дома, Магомет, такойже преступник как и прочие. Он служил некогда матросом на одном турецком фрегате, крейсировавшем в Черном море, который от [32] четырех дневного шторма погиб со всем экипажем. Один Магмет, схватившись за доску, плыл почти два дня по открытому морю, пока не спасло его русское военное судно, вышедшее из Севастополя. Пробыв два дня без пищи, в беспрестанном напряжении сил, он на другой день впал в сильную горячку. Капитан велел его пользовать, кормить, одеть и наконец, по выздоровлении, снабдив всем нужным, отправил в Константинополь на купеческом корабле. Тут сделал он какое-то важное преступление и присужден был на кол. Он уже сидел на нем, как принесли милостивый фирман об его прощении, если он еще в живых. Магомета долго лечили, и как он от повреждения внутренности не мог иначе ходить, как на костылях, то вместо пенсии сделали его начальником тюремного замка. Из благодарности за спасение, он изливал на нас всю свою ненависть, и даже шестилетний его сын приходил иногда бить нас палкою; мы должны были терпеливо сносить удары, и слушать как нас всячески бранили.

Вместе с нами содержалося до 400 людей разного звания; из числа их было 30 осужденных на вечное заключение, за грабежи, произведенные на Архипелажских островах, под начальством известного корсара Ламбро Качиони. Между нами не было ни какого различия; кто [33] где лежал, тут-же и спал, имея вместо изголовья полено. Когда приходилось надевать чистое белье, то мы снимали рубашки, сами мыли их, и пока они сохли, сидели нагие, потому что у каждого было по одной только рубашке. При захождении солнца сгоняли нас со двора в тюрьму и впускали по парно, счетом. Если случалось, что один из счетчиков ошибался, то опять всех выгоняли и снова пересчитывали. На ночь запирали двери, укрепляя их цепями, кругом ставили караульных, которые чрез каждый час били в барабан и после каждого бою спрашивали у старшины внутренней стражи: все ли благополучно, и когда он отвечал: хорошо! то все кричали: машаллах! По утру пересчитывали нас снова и выгоняли на работу. Представьте наше положение! чистого воздуха ни откуда не входило; от нечистоты сарай наполнялся нестерпимым зловонием, во всю ночь только и слышны были жалобы и стоны несчастных и звук цепей. Каждонощно мы просили Бога о скорейшем появлении дневного света, чтобы хоть несколько подышать свежим воздухом. Турецкое правительство отпускало нам на прокормление по небольшому хлебу и по немногу пилава, сваренного в общем для всех котле.

Нежная отеческая попечительность Государя Императора Александра не оставила нас без помощи и в этой преисподней. Он не забыл о [34] нас несчастных, и повелел, чрез датского посланника барона Гипса, оказывать нам пособие; но из присылаемых нам денег доходила до нас только половина, другую брали тюремщики; мы более жили подаянием греческого патриарха и других Греков; но лучшая часть того, что они нам посылали, также пропадала. В день светлого воскресенья, патриарх послал поздравить нас и прислал яиц и большую корзину хлеба; но тюремщики воспользовались большею частию подарка. Каждую субботу приходил к нам драгоман барона Гипса и приносил каждому следуемые за неделю деньги, которые тот же час расходились в кофейной, заведенной тюремщиками. Мы отдавали наше жалованье за густой кофе без сахару и без сливок, и за табак, который курили с утра до ночи.

Сверх-того наш любезнейший товарищ, В. А. Сафонов, открыл новый способ помогать себе и нам: он выпросил у адмиральтейских писцов красок и бумаги, и нарисовал маленькую картинку для одного Турка, которому она чрезвычайно понравилась; с той поры многие Турки стали приходить смотреть на искусника и просили его рисовать, задавая ему свои мысли. А он, как сметливый человек, всегда им рисовал, что турецкий корабль разбивает три английские и иногда три французские, что им весьма нравилось, и они приносили ему арбузов, [35] дынь, винограду, хлеба, баранины, а иногда даже и денег, и он все делил с нами.

Внутри тюрьмы нашей находилась не большая христианская церковь, которая была единственною нашею отрадою. Она устроена была по просьбе Императрицы Екатерины II, для русских пленных, которых было здесь много в последнюю войну с Турками. Сюда, по приказанию патриарха, ежедневно приходил монах для служения. Однажды, в день преполовения, случилось несчастие, которое могло иметь последствием совершенное истребление церкви. По обряду, который совершается в этот праздник, священник и все бывшие у обедни скованные христиане, пошли с образами и хоругвями по двору; тюремщики с удивлением смотрели на церемонию. В это время один Грек, из команды Ламбро Качиони, вздумал, по неосторожности, сказать Туркам: «Смотрите, точно с такою же церемониею христиане войдут в вашу землю и возьмут Константинополь.» Оскорбленные мусульмане бросились на нас; разогнали и били без пощады. С трудом успели мы внести образа в церковь и запереть ее, чтобы предохранить от конечного истребления. Несчастного Грека, причину смятения, жестоко наказали палками по пятам. Где отрада — Бог, там можно еще переносить несчастия!

С нами содержался один несчастный [36] Армянин, по имени Иеремиан, который от мучений совести не мог, ни пить, ни есть, и дотого изнурился, что совершенно ослабел; ему свело ноги и он ползал на коленах. Капитан наш, из сожаления, предложил нам делиться подаянием с этим несчастным. Но он беспрестанно раскаявался в своих преступлениях и день и ночь молился у церковного порога, считая себя недостойным войти в самый храм. В день Светлого Воскресенья, во время заутрени, он, по обыкновению, был на своем месте, то есть, на церковном пороге; когда проносили мимо его плащаницу и запели «Xристос Воскресе,» Армянин, усердно хотевший к ней приложиться, вдруг почувствовал в себе довольно силы, чтоб подняться. С этой минуты он исцелился; но еще чувствовал в себе слабость и ходил как младенец. Слух об этом чуде вскоре разнесся по всей тюрьме. Священник донес о том патриарху, который прислал исцелевшему свое благословение. Ежедневно приходили христиане смотреть его и приносили подаяние, но оно не доходило до него, потому что тюремщики брали все себе и ни как не верили чуду, говоря, что Армянин притворялся и хотел обмануть, чтобы при удобном случае уйти из тюрьмы. Они заковали его в одни цепи с жидом, величайшим злодеем, и по нашим только усильным просьбам согласились перековать его с [37] христианином, что покрайней-мере доставило ему возможность ходить ежедневно в церковь, и возносить благодарные мольбы ко Всевышнему за Его милосердие и явно совершенное над ним чудо.

Один из наших матросов умер от тяжкой болезни. Немедленно мы дали знать о том тюремщику и просили чтобы его труп расковали от живого товарища, но он сам собой на то не решился, и живой должен был оставаться с мертвым до половины другого дня. Тогда явились четыре члена дивана для освидетельствования тела мертвого; били палками по брюху, совали ему палку в рот, и наконец видя, что нет в нем движения, велели выбросить в залив. Между-тем всякий день приводили к нам на двор преступников и совершали над ними разного рода казни.

В течение этого времени, флот наш, под начальством вице-адмирала Дмитрия Николаевича Синявина прибыл к Дарданеллам, где и соединился с эскадрою английского вице-адмирала Дукварда, только что возвратившегося из бесполезной экспедиции противу Константинополя. Как адмирал Дуквард не согласился на вторичный прорыв сквозь Дарданеллы, то наш главнокомандующий, тотчас по отплытии английского флота, 10 марта, взял крепость на острове Тенедосе с 82 пушками и двухтысячным [38] гарнизоном, который, положа ружье, отпущен был на честное слово не служить в продолжение войны. Приобревши пред самым устьем Дарданелл укрепленный пункт, с нужным и безопасным пристанищем для флота, Синявин учредил столь строгую блокаду, что в продолжение войны ни одного корабля не проходило в Константинополь.

Седьмого мая турецкий флот вышел из пролива и стал перед Дарданеллами; наш адмирал, видя, что капитан-паша не расположен аттаковать его, повел флот свой при противном ветре к неприятельскому; но быстрое течение и слабый ветер принудили адмирала возвратиться на другой день на прежнее место. В отсутствии его, Турки, в намерении отнять у нас Теденос, высадили сильный отряд, который с потерею 1,000 человек и двух канонерских лодок, пущенных ко дну, был прогнан. — Наконец, 10 мая, флот наш, пользуясь попутным ветром, аттаковал турецкий, который, желая уклониться от сражения, бежал; но, не взирая на крепости, тесноту пролива и ночь, был догнан и разбит. На другой день три неприятельские корабля, стоявшие на мели у азиатского берега, были разрушены почти под выстрелами своего флота и крепостей. Капитан-паша столько был устрашен храбрым [39] нападением Синявина, что 11 числа не смел всем своим флотом аттаковать наших 4 кораблей, нарочно выставленных, чтоб выманить Турок из пролива. Турецкий флот потерял 4 линейных корабля, из которых один потонул, а три оказались неспособными; потеря в людях простиралась у Турков до 2000 человек.

Голод и неудовольствие янычар при известии, что султан начал заводить регулярные войска, стоило Селиму головы. Новый султан, усилив свой флот, повелел капитан-паше Сеиду-Али, во что бы ни стоило взять Тенедос; десятого июня турецкий флот вышел из пролива, и так же как и прежде остановился перед ним, не смея аттаковать нас, не смотря на то, что был в превосходной силе. Синявин, надеясь на храбрость гарнизона, отошел от Тенедоса, в намерении обойдя остров Имбро, отрезать турецкий флот от Дарданелл, и тем принудить его принять сражение. План этот исполнен счастливо. 15 июня, когда флот наш скрылся за остров Имбро, турецкий флот спустился к крепости, аттаковал ее кораблями и лансанами; а между тем перевез на остров с анатольского берега 10 тысяч войска.

Шестнадцатого июня, на рассвете, Турки аттаковали Тенедос, защищаемый двумя неполными баталионами Козловского полка, с моря кораблями и с сухого пути высажеными войсками. [40] Два дня и две ночи сражение упорное и кровопролитное продолжалось без отдыха; храбрый гарнизон, состоящий из 800 человек, вспомоществуемый Греками, которых находилось под ружьем около 400 человек, устоял протнву всех усилий неприятеля и отбил два штурма. 17-го флот наш, обошед остров Имбро и этим движением отрезав неприятеля от Дарданелл, спустился по ветру к Тенедосу. Капитан-паша, предоставя высаженным войскам покорение крепости, бежал к югу, а Синявин, снабдив крепость снарядами, и рассеяв турецкую гребную флотилию, стоявшую противу Тенедоса, у анатольского берега, пустился в Архипелаг искать неприятеля. Счастие ему благоприятствовало: 19 июня неприятельский флот найден и разбит совершенно.

Это достопамятное сражение произошло между островом Лемносом и Афонскою горою. Турки имели в линии против наших десяти линейных кораблей, десять кораблей и 5 больших фрегатов, да 3 малых фрегата и 2 брига; они потеряли три линейных корабля и 5 Фрегатов, так, что от прежнего флота возвратилось в Дарданеллы только 12 судов.

Победоносный флот возвратился к Тенедосу, и турецкий корпус, после тщетных усилий и нескольких штурмов, потеряв из 10 тысяч более половины убитыми, положил оружие пред [41] храбрым Козловским полком. Судя по упорному сопротивлению, неприятель потерял убитыми и ранеными на флот до 5,000 человек. Наша потеря на флот и крепости состояла из 674 человек убитых и раненых.

Лишь только известие о разбитии турецкого флота в самых Дарданеллах дошло до Константинополя и наконец до нашей тюрьмы, то несколько времени держали нас в заперти, не выпуская на двор до-тех пор, пока не явились отпущенные с острова Тенедоса адмиралом Синявиным пленные Турки. Они приходили к нам в тюрьму, рассказывали как хорошо обходились с ними Руские, и изъявляли сожаление, что диван не так поступает с нами. Мы ждали, что после сказанного сражения, произойдут между петербургским и константинопольским кабинетами какие-нибудь сношения и нас освободят: но вместо-того, 25 мая, в самом Константинополе случилось ужаснейшее происшествие. В одну ночь, 40 тысяч человек янычар, не довольных султаном Селимом, по поводу того, что он хотел преобразовать на европейский образец свои войска и уничтожить янычар, вознамерились предупредить его намерение. Они собрались из дарданельских крепостей на баттарею в Топ-Xане, против сераля, и требовали выдачи министров. А как эта баттарея находилась возле нашей тюрьмы, то мы были в [42] величайшем страхе, чтобы недовольные не ворвались к нам и не перерезали всех, потому что нам было известно, что на пути они рубили попадавшихся им христиан и стреляли из ружей и пистолетов в их домы. Все лавки в тот день были заперты, и ни кого не было на улицах. Испуганные мусульмане, армяне и жиды бежали к нам толпами в тюрьму, чтобы скрыться от напасти; число их дотого умножилось, что тюремщики, боясь также янычар, с трудом могли затворить дверь. Между-тем султан отказался выдать своих министров: тогда мятежники переправились у самой нашей тюрьмы чрез залив к сералю, и как серальские ворота были заперты, а по закону никто не смеет ворваться насильно, хотя бы скрывался за ними величайший государственный преступник, то янычары решились прождать тут целые сутки, до пятницы, когда султан должен непременно выехать, а в случае болезни, велеть вынести себя в мечеть. Когда настал желанный ими час, они построились в два ряда, от самого сераля до мечети, и султан со всею своею свитою, торжественно и с покойным лицом проехал между ними: но когда он молился в мечети, недовольные взяли из под присмотра 23-х-летнего племянника его Мустафу и провозгласили его султаном.

Мустафа, по турецкому обычаю, чтобы [43] утвердиться на престоле, повелел удавить Селима. В скором времени Мустафа так же был убит нынешним султаном, родным своим братом, Махмутом, родившимся в 1785 году; всех бывших с Селимом министров тут же схватили, отрубили им головы и воткнули на пики, поставленные на разных улицах, с надписями, кто за что казнен. Новый султан Мустафа всем невольникам, содержавшимся, в нашей тюрьме, равно и нам, прислал по червонцу. Одного министра жиды согласились за большие деньги вынесть в гробу за город, но он был найден и также изрублен.

Между-тем положение наше становилось час от часу тягостнее: обременявшие нас цепи растерли нам ноги до крови, так, что мы с трудом могли двигаться. Это заставило нас подумать об участи своей и мы решились просить всех оставшихся в Константинополе союзных нам посланников через письма о помощи и защите у султана, чтобы по-крайней-мере нас расковали, затем, говорили мы, что ни где не поступают так варварски с российскими императорскими офицерами, как здесь. Мы получили в ответ, что посланники, не будучи в состоянии сделать что-нибудь в нашу пользу, советывали нам обратиться к французскому посланнику, генералу Себастиани, который пользовался большим влиянием в диване и один мог [44] облегчить нашу участь. Мы написали к нему весьма вежливо, и подробно изложив наши обстоятельства, присовокупили, что хотя у нас с Французами война, но что он, по природному состраданию, вероятно, не откажется принять участие в бедственном нашем положении. Мы упросили одного Грека отнесть это письмо и посулили ему за труды; на другой день мы получили весьма грубый ответ, в котором было изъяснено, что генерал Себастиани удивляется, как мы можем надеяться от него защиты, тогда, когда мы первейшие неприятели его государя. С этим ответом исчезли наши надежды; тогда возложили мы все упование на одного Бога.

Тильзитский мир успокоил на время Европу; и Россия с Оттоманскою портою заключила перемирие. При заключении мира, император Наполеон повелел посланнику своему стараться об свобождении русских пленных. Генералу Себастиани это стоило не малого труда, потому что с нами заключено было только перемирие; но он убедил членов Дивана, уверив их что и самый мир вскоре воспоследует, и что не только все пленные будут освобождены, но и все взятые адмиралом Синявиным корабли будут возвращены. Первый секретарь французского посольства с чиновниками от дивана прибыли в тюрьму ночью. Ничего не зная и довольно уже напуганные прежними примерами, мы сперва [45] подумали, что нас пришли удавить, как это обыкновенно делалось в ночное время. Но когда услышали от Француза поздравление, то долго не верили ему, и когда начали нас расковывать, мы не могли проговорить ни слова, залились слезами, и бросившись на колена, благодарили от всего сердца Всевышнего. Служителю, который нас расковывал, каждый из нас дал по пиастру. Секретарь требовал, чтоб мы показали ему всех русских подданных. Мы воспользовались этим и включили в число наших пленных 150 человек со всем посторонних товарищей нашего заключения. Разумеется, что мы не забыли несчастного Армянина Иеронима.

Счастливый день нашего избавления был 27 декабря. Нас вывели ночью: идучи по улицам мы все еще не верили своему благополучию, пока не очутились в части города Пере, где живут зимою иностранцы и европейские посланники; мы пришли в дом нашего посольства, где нас встретили охранявшие его янычары, которым велено беречь нас. Все иностранные послы всегда содержат при себе несколько человек янычар, которые предшествуют им, когда они куда-нибудь выезжают. Они самые верные и надежные люди; послы одевают их весьма богато, то есть, дают им шитое золотом платье, две или три шали, по большей части белые, пару пистолетов и кинжал, оправленные золотом; [46] но за то эти янычары подвергаются презрению и ненависти своих собратий, которые считают унижением служить за деньги неверным.

На другой день, датской посланник барон Гипс, пришел к нам с поздравлением; а французский посланник генерал Себастиани дал знать нам, что он приказал причислить нас к своей свите, для того чтобы в городе неизвестно было о нашем освобождении, а потому и советовал пришпилить французские кокарды к своим шляпам и называться Французами; он опасался, что в противном случае, нас опять захватят и посадят в тюрьму, тем более, что вице-адмирал Синявин не возвратил Порте взятых в сражении кораблей.

Французскому трактирщику, живущему возле нас, приказано было доставлять нам ежедневно пишу. Но мы имели сильное желание возвратиться в отечество, а потому и обратились к генералу Себастиани с просьбою об отправлении нас в Одессу; но как мир с Портою не был еще заключен, то ни один шхипер не соглашался нас отвезти, а потому, до перемены обстоятельств, мы принуждены были жить в Константинополе, что продолжалось около трех месяцов.

В течение этого времени мы ежедневно ходили с янычарами рассматривать город; но я не намерен описывать Константинополя. [47]

Наслышавшись очень много о странных обрядах дервишей и желая их видеть, мы просили датского драгомана быть нашим руководителем. Он избрал для показания нам орден дервишей кружащихся. Мы пришли с ним в круглую, огромную залу, вокруг которой сделана была загородка для зрителей и хоры, где играла музыка, состоящая из двух или трех маленьких барабанов и флейточек, весьма пронзительных для слуха; вдруг являются около тридцати дервишей, и с чрезвычайно набожным видом садятся в кружок внутри загородки; начальник их сел так же в углу, но только на ковре; мы с нетерпением ожидали конца, потому что несносная музыка была для наших ушей вовсе нестерпима. Дервишам видно она также не нравилась, и они, читая молитвы, заткнули уши пальцами. По окончании молитв, дервиши встали, сняли свои мантии и вместо их надели длинные юпки; потом, подняв руки к верху, начали вертеться вокруг всей залы дотого, что юпки их, надувшись от ветра, казались фижмами, а бедные труженики после кружения падали без чувств. Этот странный обряд произвел на нас самое неприятное впечатление, и мы спешили оставить бедных дервишей, не дождавшись чем они кончат свою молитву. На дороге драгоман рассказывал нам, что это кружение оканчивается тогда, когда все падают без чувств, [48] полагая что в это-то время они отделяются от земли и сообщаются с божеством.

В одну пятницу нам посчастливилось видеть выезд султана в мечеть. Церемония отличается великолепием. Янычары строятся в два ряда, от самого сераля до мечети. Множество придворных чиновников сопровождают султана; впереди едет верхом церемониймейстер с обнаженною саблею, а по бокам идут пешие пажи в огромнейших шапках с строусовыми перьями; многочисленная свита окружает султана, так, что едва можно видеть одну его голову. При появлении его величества, весь народ падает ниц, а мы, по обыкновению, стоя с драгоманом датского посланника в толпе народа, хотели снять шляпы; но нам было запрещено, потому что это считается не приличным. Когда султан сошел с лошади и вошел в мечеть, то мы пошли посмотреть на его лошадь, которая отличалась породою и драгоценною сбруею.

Раз мы все сидели дома, приезжает от генерала Себастиани адъютант и приносит нам радостную весть о том, что приискано судно для отправления нас в Россию, и чтобы мы чрез день изготовились к отъезду. Представляя себе наше положение, каждый легко может вообразить, с каким восторгом приняли мы эту радостную весть. Судно было из Триеста и капитан его Италиянец. Генерал Себастиани выпроводил нас из [49] Перы тайно, ночью, и мы, дождавшись попутного ветра, пустились по каналу. Пользуясь сильным попутным ветром, мы через двои сутки, были уже в Одессе, где должны были выдержать карантин. Херсонский военный губернатор дюк де-Ришелье ежедневно приезжал к нам, и обращался с нами весьма снисходительно, присылал нам все нужное, даже угощал кушаньем с своего стола, и наконец уверясь, что на нас нет заразы, велел уменьшить срок нашего карантина и перевезти в город.

Потом, мы были отправлены в Николаев. В то время там находился главный начальник черноморской флотилии маркиз де-Траверзе. Был праздник и у маркиза большой обеденный стол, к которому приглашены также были и турецкие пленные паши; мы явились на этот пир в наших оборванных платьях. Маркиз де-Траверзе и супруга его обняли нас со слезами. Турецкие паши, изъявив сожаление, что с нами так дурно поступали, раскланялись и ушли перед самым обедом, быть-может для того, что им было не очень приятно встретить людей, которых их соотечественники так долго мучили. Но мы были на святой родине, и прошлое забыто.


Комментарии

1. Командир Иван Александрович Игнатьев убит в сражении при Дарданелах 1807 года мая 10 дня.

На корвете Флоре находились следующие офицеры:

1. Начальник корветы, капитан Всеволод Семенович Кологривов.

2. Лейтенант Григорий Григорьевич Гогарт.

3. Андрей Федорович Сорохтин.

4. Василий Алексеевич Сафонов.

5. Николаи Михайлович Клемент.

6. Александр Васильевич Светников.

7. Лекарь Xристиан Яковлевич Гейзлер.

8. Шхипер.

9. Штурман и нижних чинов 170 человек.

Текст воспроизведен по изданию: Год в плену у турков // Журнал для чтения воспитанникам военно-учебных заведений, Том 31. № 121. 1841

© текст - Клемент Н. М. 1841
© сетевая версия - Тhietmar. 2017
©
OCR - Андреев-Попович И. 2017
© дизайн - Войтехович А. 2001
© ЖЧВВУЗ. 1841