-

МАРИ-ЛУИ ЖАН АНДРЕ ШАРЛЬ ГРАФ ДЕ МАРСЕЛЛЮС

CHANTS DU PEUPLE EN GRECЕ

АФОНСКАЯ ГОРА И ДОРОГА В КОНСТАНТИНОПОЛЬ.

В литературных эпизодах, изданных за несколько лет пред сим Графом Марселлюсом, нашли мы несколько страниц, полных живой современности, и считаем долгом обратить на них внимание наших читателей, которые получат из них верное понятие об одном, малоизвестном дипломатическом событии, и с тем вместе найдут несколько любопытных очерков восточных нравов.

Позволяем себе, перелистывая сочинение Графа Марселлюса, обильное современными анекдотами, [254] заимствовать из него вполне эпизод: Афонская Гора.

«Я всегда представлял себе Афонскую Гору вторым Парнассом, и видел в двух вершинах Македонской Горы подобие двух оконечностей горы, возвышающейся над Фокидой. Я простирал свои уподобления и далее, воображая себе, что многие из поэм, внушенных видами Иппокрены и Касталии, дочерей языческого Парнасса, таятся еще неведомые под сению священной вершины Афонской. Когда, движимый любовию к древним преданиям, я попирал ногами землю Трои, и смотрел с высоты Ахилловой могилы, как Афонская Гора вдали рисовалась предо мною, отделяясь черным пятном на лазури неба, гора росла в моих глазах, и казалась мне изобилующею литературными богатствами и неведомыми сокровищами. Мне в особенности хотелось (это была моя постоянная мысль) найти на ней сочинения Менандра; о потере их (признаться ли?) я сокрушался более, нежели о трагедиях Эврипида.

«Как бы то ни было, я не намерен останавливаться на цитатах из истории и мифологии, и, не говоря ничего о Ксерксе и архитекторе Александра, знаменитых врагах Горы Афонской, начинаю прямо рассказ о Святой Горе, названной так по находящимся на ней монастырям.

«Еще прежде христианских пустынников [255] удалялись туда философы времен падения Восточной Империи, чтобы лучше изучать небо и природу, и избегать общества сограждан, совратившихся с истинного пути. Вскоре Греческие Императоры воздвигали на ней громадные монастыри, приюты пустынного благочестия. Эти обширные здания, возвышаясь на Святой Горе, обращали ее в неприступную крепость.

«Сколько раз проходил я мыслями по этим длинным галереям, и вступал в опустелые и запыленные библиотеки, если можно дать это название неполному и беспорядочному набору немногих книг и раздранных рукописей. Но что же? В этих остатках литературных времен, разобранных с величайшим терпением, самые опытные эллинисты и самые неутомимые изыскатели не открыли поныне ни одной драгоценной искры. Даже д’Анис-де-Виллуазон не вывез оттуда ничего кроме одного ничтожного каталога. Только в последнее время, один уроженец Греции, проживший долгое время в монастыре Святые Лавры, нашел там под полуразрушенным полом безобразную рукопись, и ученый мир обогатился баснями изящного Бабриуса, благодаря прилежным изысканиям Г. Миноида Мины.

«Кто знает, что еще скрывается под этими таинственными сводами? Нет, не в следствие моих прежних заблуждений, почитал я Афонскую Гору, [256] со времени Турецкого завоевания, безопаснейшим убежищем наук и литературы на Востоке, и как будто крепостью неприступною для невежества: здесь в особенности образовались и богословы Православной Церкви, и духовные писатели, и ревнители чистоты Греческого Языка. Разумеется, им стоило это большого труда: я не забыл еще, что рассказывает о себе Архиепископ Евгений Булгар, переведший Энеиду на Греческий Язык древними стихами, подобно мне, дополнявший своими воспоминаниями толкования великого поэта.

«Известная всем Гора Афонская, говорит он, была мне знакома слишком хорошо. На ней провел я пять лет в беспрерывных неприятностях и трудах, стараясь основать училище, которое мне хотелось назвать Афониадой, и наконец должен быль сознатьея, что все мои усилия тщетны.»

«Этот самый Архиепископ, Евгений Булгар, без всякой вины с своей стороны, подал повод к знаменитой дипломатической мистификации. Он велел начертать на триумфальных воротах, построенных в Херсонской его метрополии, по случаю проезда Императрицы Екатерины II, два следующие Греческие гекзаметра:

ThV depi th pagodw hgh Kaukasia tourh
Kai to te eptalojon tromeei Buxantion astu.

(Едва ступила она на порог наш — и уже [257] Кавказские горы содрагаются, и трепещет семихолмая Византия.)

«Сопутники Государыни, Принц де-Линь, Граф Сегюр и Г. Фиц-Герберт, мало знакомые с Языком Греческим, но изучившие до основания язык придворный, перевели это двустишие каждый по-своему. Г. Фиц-Герберт, в качестве посланника Английского, имея в виду выгоды своей политики и успех своих дипломатических стараний, более нежели смысл грамматический, перевел надпись следующим образом: Здесь идет дорога в Константинополь. Измененная таким образом Херсонская надпись обошла всю Европу, и прославилась в Лондоне, в Париже и особенно в Вене. Она сделалась более нежели анекдотом: ей придали значение предсказания или события, и ныне ни один строгий историк не смел бы в своих летописях пройти ее молчанием. Сколько было шуму и тревоги от двустишия, дурно переведенного!

«Человеколюбивые усилия ученого Херсонского Архиепископа, бесплодные на горе Афонской, возобновились в последствие с большим успехом. Основание школ в Куру-Чесме, Хиосе и Кидонии послужило предвестием возрождению Греции, и никто не станет сомневаться в том, что на независимость ее имели большое влияние умственные труды, укрывавшиеся под сводами священной горы, как под непроницаемым покровом; они были [258] терпимы Турецким правительством по ослеплению, равнодушию или потому, что так угодно было Промыслу.

«Скажем во всеуслышание, что Гора Афонская и ее благочестивые обитатели оказали литературе столько же услуг на востоке, сколько монастыри Средних Веков и трудолюбивые отшельники на Западе. В ее монастырях таилось священное пламя древнего языка, готовое вторично озарить своими лучами твердую землю и острова Греции.

«Известна и знаменита строгая жизнь иноков Афона. Ей должно приписать долголетие их, даровавшее искони жителям Македонской Горы название макробиан (долголетних). В истории пишут, говорит Луциан, что обитатели Афонской Горы живут до ста тридцати лет. «Чем приобретают они такое долголетие и здоровье?» спрашивал недавно один Французский епископ у декана священников своей эпархии. — Caritas, castitas, sobrietas, pietas (милосердием, целомудрием, трезвостью, благочестием) отвечал последний. Не могу не привести, в дань удивления строгой и простой жизни сих людей, следующих прекрасных стихов Орфея: «Когда приближается, предел, положенный их жизни, смерть приходив к ним в сладком сне. Они никогда не заботятся ни о пище, пи о других житейских нуждах. Они срывают среди полей самые сочные травы, утоляют жажду росою, [259] сладкою как амброзия, наслаждаются ясною и постоянною юностью. Чело их никогда не теряет выражения кроткого спокойствия, ибо они умели охранить душу свою от всяких треволнений, жить и поступать справедливо, и произносить одни мудрые слова.» (Орфей, Аргонавты, ст. 1120).

«Приют благочестия и учености, Афонская Гора, служит с давних времен и местом изгнания. Архиепископы, и в особенности патриархи, удаляемые туда из Константинополя, по благоусмотрению преемника Магометова, радуются, что могут избегнуть таким образом его гнева, гораздо более опасного для пашей и муфти. Расскажу по этому поводу один случай из моей дипломатической жизни, не столь известный, как Херсонская надпись.

«В бытность мою в граде Константина по некоторым религиозным поручениям, коих успех был важен для старшего сына Католической Церкви Людовика XVIII (которому я был представлен Папою Пием VII), я часто посещал Патриарха Григория, низвергнутого мусульманскою властию, и потом возвращенного из ссылки с Афонской Горы, по низложении Патриарха Кирилла.

«Патриарх Григорий был старец мудрый и справедливый, испытанный тысячами превратностей в жизни; он был кроток и терпелив с судьбою, со всеми и даже со мной, добродушно извиняя, в [260] разговорах наших, нетвердое мое знание Греческого языка, и порою неправильное произношение. Несколько времени я избегал случая давать ему титул святейшества; т. е. патриарха, даваемый главе Греческой Церкви: в качестве Французского католика и духовного сына Рима, я не хотел подчиниться этому обычаю. Но однажды, говоря о каком-то отягощении, терпимом нами со времени его вторичного возведения на патриарший престол, и не находя в моем арсенале Греческих слов ни какого годного для меня оружия, я не мог выразить своей мысли, как бы мне хотелось. Бывший с нами Архиепископ Эфесский принял участие в разговоре, не знаю, для того ли, чтоб помочь мне, или чтоб увеличить мое замешательство. «Вы конечно, хотите сказать, заметил он, с тех пор, как его святейшество возвратился на вселенский престол.» И замечая, что я не решаюсь повторить звучные и опасные слова, которые он как будто мне предписывал, продолжал он настойчиво: «Не правда ли, что вы хотели сказать: с тех пор, как бразды Вселенской Церкви снова находятся в руках его святейшества?» Этот оборот Фразы, казавшийся мне также неловким, совершенно вывел меня из терпения. «Нет, отвечал я с досадой архиепископу: когда вы перебили меня, я хотел сказать: с тех пор, как патриарх возвратился из ссылки с Афонской Горы.» [261]

«Григорий улыбнулся.» «Пусть его выражается как хочет,» сказал он, «мне самому часто кажется, что я только переменил темницу.» Я раскаялся в своей невежливости, и хотел загладить ее изъявлениями уважения и преданности. «Будьте преданы одному Богу, сын мой!» отвечал патриарх, «мне семьдесят лет, и я, как вам известно, всегда страдал от моей излишней преданности к людям. Один Господь заслуживает, чтоб мы любили Его и служили Ему и исполняли волю Его относительно наших собратий: один Он наказывает и награждает по справедливости, да святые Его Помазанники.»

Текст воспроизведен по изданию: Афонская гора и дорога в Константинополь // Журнал для чтения воспитанникам военно-учебных заведений, Том 122. № 486. 1856