ТОНКИН

(Политическая и социальная хроника)

После того как московский Кремль перестал поглощать внимание публики, оно всецело обратилось на далекие берега Тонкинского залива и Красной Реки, на «Черные и Желтые флаги», на товарищей оплакиваемого Ривьера — с одной, и двор достославного императора Аннамского — с другой стороны.

Крайне ничтожным казалось вначале это Тонкинское дело. Правда, оно значилось в программе французской палаты на настоящую сессию, но не только не стояло во главе ее, а скромно отодвигалось на последний план законом о дешевых квартирах и пенсионных кассах. В настоящую же минуту только и речи, что о Тонкине: о нем говорят всюду и со всех возможных точек зрения. На бирже не говорят ни о чем, кроме самородков золота, открытых кохинхинским депутатом Блансюбэ. Дамы уже мечтают о появлении какого-нибудь очень страшного, очень ужасного туземного предводителя.

Особенно взволнованы, повидимому, англичане. Вчера их занимали мадагаскарцы, овладевавшие всеми столбцами английских газет, доставлявшие всевозможные сенсационные известия. «Французские операции против Мадагаскара. Взятие Маюнги, после шестичасовой бомбардировки»; итак далее. Таковы рубрики, красовавшиеся на передних страницах наиболее влиятельных органов. Теперь место Мадагаскара занято Аннамом. Вместо Маюнги явился на сцену Нам-Дин. Если судить по шуму, поднятому английскою печатью по поводу франко-аннамского столкновения, то можно предположить, что дело идет о чем-то специально касающемся чести и интересов Англии. Во всяком случае, можно сказать, что если в Лондоне до такой степени интересуются французскими предприятиями, то это происходит собственно не с целью оказания им поощрения. Редко приходилось слышать настолько [84] громкие и дружные протесты против конкуренции, которую Франция имеет претензию оказать Великобритании на почве колонизации. Одни, в самых мрачных красках, описывают опасность, грозящую английскому владычеству от этой конкуренции. Другие пытаются осмеять усилия державы-соперницы. Если получается известие о каком-нибудь успехе, его стараются свести к ребяческой забаве; если же, напротив, дело идет о неудаче, Францию начинают предостерегать против опасностей, грозящих ей на крайнем востоке, и предсказывать, что экспедиция против Аннама будет «Мексикою» французского республиканского правительства. Менее коварные и более горячие осыпают соседей по ту сторону Ламанша градом ругательств и называют экспедиционный корпус «шайкой флибустьеров». И, изливая различным образом, смотря по особенностям темперамента, свою досаду на колонизационные поползновения соседей, англичане решительно забывают, что подобные речи именно им-то приличествуют менее, чем кому бы то ни было. В самом деле, кому может прийти в голову искать уроков политической нравственности у сынов Альбиона, и если шовинизм смешон везде, то какие извинения можно подыскать для него, когда он развертывается на столбцах английских газет, и в выражениях, которые можно назвать по меньшей мере неприличными. Эти господа доходят до того, что напоминают своим прежним друзьям о бедствиях франко-германской войны. Повидимому, они и не подозревают, что уменьшение влияния Великобритании в Европе началось именно со времени поражения Франции в 1870-1871 годах. Они закрывают глаза на факты, показавшие до какого уровня понизилась их страна в своем военном развитии. Этой стране пришлось и без содействия того народа, для которого, по словам Мирабо — «война есть национальная промышленность», — изведать горечь поражения: дикие южно-африканские племена, варвары-афганца, да несколько отрядов крестьян-боэров показали миру, во что следует ценить в настоящее время английское военное могущество. Что касается нравственной стороны вопроса и уважения к правам народов, то, не заглядывая в глубину прошлого, можно сказать, что именно англичане подали сигнал к политике захвата, после берлинского конгресса, наложив руку на остров Кипр, подобно обыкновенным флибустьерам, вопреки трактатам. Да и теперь, в минуту горячих протестов своих, чем занимается Великобритания? Она собирается санкционировать присоединение Новой Гвинеи к Квэнслейдской колонии, или, скорее, заменить власть этой колоти собственным владычеством чтобы непосредственно [85] управлять островом Папуа, как владением центрального правительства, то есть на тех же приблизительно условиях, как управляет индийскими колониями. С другой стороны, Англия, как кажется, не намерена очищать долину Нила; напротив, она готовится основаться там на долгое время, иначе говоря, на всегда! После долгих колебаний, британское правительство только что сделало распоряжение относительно перевезения в Египет солдат оккупационного корпуса. Мера эта не требует разъяснений и имеет не менее важное значение, тем назначение известного дипломата, майора Бэринга, на пост генерального консула или, вернее, комиссара английского правительства в Египте. Это так прекрасно понимается на месте, что, несколько дней тому назад, хедив и его министры праздновали 63-го годовщину дня рождения королевы Виктории с таким же великолепием, как если бы дело шло о дне рождения их бывшего владыки — султана.

На присоединение Кипра — Франция отвечала присоединением Туниса. Она нашла также, что оккупация Египта не должна оставаться без ответа. Обманутая союзницей, она не захотела оставаться у нее в долгу; отсюда и возникло внезапное оживление колониальной политики, проявившееся поочередно — в Африке, на Конго, на Мадагаскаре и, наконец, в Азии, на рубеже английских владений в Индии. Мысль о расширении колониальных владений охватила правительственный мир, подобно какой-нибудь горячке; она господствует и за пределами политических сфер. Расширять и расширять свою территорию, распространять французское влияние повсюду, где оно может проявиться, — вот что исключительно имеется в виду в настоящее время. Никто, впрочем, повидимому, не думает о том, что прежде чем захватывать новые территории, было бы благоразумнее колонизировать те, которые уже имеются в распоряжении; никто не говорите также о преобразовании колониального законодательства, в смысле внесения в него основ самоуправления и свободы, в которых ощущается недостаток. Увлечение экстенсивной колониальной политикою принадлежит к числу тех, не оправдываемых ничем с точки зрения практического смысла, увлечений, которые родятся и исчезают единственно в силу инстинктивной потребности, побуждающей ребенка резвиться и волноваться во всех направлениях и самым беспорядочным образом.

Такая склонность, к которой другие державы, как например Германия и Австрия, относятся с некоторым презрением, объясняется, впрочем, географическим положением страны, владеющей обширною береговою линией и, таким образом, как бы [86] самою природою влекомою к приключениям в дальних краях. Поэтому и вне временного увлечения, мы можем констатировать правильное и непрерывающееся движение, охватывающе долгий период морского мира, начавшийся в 1815 году и не нарушавшийся с тех пор, несмотря на войны, которые Франции при шлось выдержать в Европе, но которые не породили столкновения между нею и морскими державами, способными выдержать с нею соперничество. Небезынтересно бегло проследить это движение, отправная точка которого совпадает с началом реставрации.

На другой день по заключении трактатов, обобравших Францию в пользу Англии, внешние владения ее ограничивались следующими: в Америке — Мартиника, Гваделупа с прилежащими к ней островками, французская Гвиана, острова: Св. Петра и Микелон. В Азии — индийские конторы (Пондишери, Чандернагор и др.). В Африке — Горея и Сенегал, где французские владения не превышали в то время пределов нескольких укрепленных постов; остров Соединения, остр. Св. Марии Мадагаскарской. За исключением восьми-двенадцати тысяч, почти необитаемых и большею частью неисследованных гектаров в Гвиане, общее количество всех этих владений составляло поверхность, едва достигавшую 500,000 гект. с населением в 500,000 жителей. Что касается экономического положения, оно находилось в самом жалком виде. Управление, суды, финансы, войско, укрепления, военный и коммерческий флот, — все требовало перестройки. Каждой из колоний пришлось подвергнуться вооруженному нападению и затем иностранному владычеству. Захваченные Англией, они подверглись участи завоеванного края, и им не была предоставлено преимуществ, которыми пользуются английские колонии. Торговля и земледелие пришли в них в полный упадок.

Мало-по-малу, однако же, они оправились, и в 1880 г. население оказалось удвоившимся. Впрочем, эти старые колонии составляют теперь лишь ничтожную часть внешних владений Франции. В 1830 г., волею дея Гуссейна, она приобрела Алжир, завоевание которого довершилось ценою кровавой борьбы. В 1881 году протекторат над тунисскими владениями отодвинул до берегов Габесского залива политическую границу этих завоеваний и прибавил 1.200,000 жителей в 3,310,000 населения французской Алжирии. В Сенегамбии французские аванпосты за последнее время подвинуты до самого Нигера, и жалкий поселок, основанный в 1841 г. при заливе Габу, сделался базисом важных предприятий в богатом конгском бассейне. В [87] Индийском море правительство Луи-Филиппа заняло несколько островков, окружающих прекрасный и обширный о. Мадагаскар, где нынешнее правительство, повидимому, намеревается отстаивать вековые, по его мнению, права Франции. В Океании присоединение нескольких архипелагов, дополненное в 1853 г. занятием Новой Каледонии, расширило французские колониальные владения на два или на три миллиона гектаров с сотнею тысяч населения. На крайнем востоке, экспедиция 1860 года имела результатом приобретение нижней Кохинхины, протекторат над Камбоджей и, наконец, другой, менее действительный, над Аннамом. По окончательной оккупации этого последнего, Франция насчитывала бы на индо-китайском полуострове около девятнадцати миллионов подданных и состоящих под ее покровительством жителей. Таким образом, Франция восстановила бы колониальные владения, приблизительно, с тридцатимилионным населением и с торговым движением, достигающим почти миллиарда. Вместо седьмого места, которое она занимала в этом отношении в среде европейских держав, Франция заняла бы непосредственно второе после Великобритании. Таков был бы великолепный результат, обеспечивавшийся за нею успехом Тонкинской экспедиции.

II.

Так как, к тому же, Франция намеревается присоединить тонкинцев ради их же собственного блага, то мы, в нескольких словах, познакомим читателя с этим интересным народом, из-за сочувствия к которому спорят две великие европейские нации, причем сочувствие так пламенно, что принимает вид свирепой ревности.

Гранича на север с Китаем, на юге — с бывшим королевством Кохинхинским, на востоке — с Тонкинским заливом, а на западе с — Лаосом, обширным и независимым краем, Тонкин представляет площадь в 150,000 квадратных километров (то есть около трети всей Франции), населенных, приблизительно, двенадцатью миллионами душ. Страна эта пересекается от северо-запада к югу прекрасною рекою, Сонг-Кои (по китайски Гонг-Кианг или Красная река), берущею свое начало в Юнане, богатейшей из китайских провинций. Сонг-Кои омывает несколько важных городов, в том числе бывшую столицу Ганои, и разделяется на множество рукавов, впадающих в Тонкинский залив. Эти рукава, соединяясь с устьями другой реки, Таи-Гинга, образуют обширную дельту, плодородие которой напоминает дельту Нила. [88]

В физическом отношении, тонкинцы счастливее своих китайских соседей. У них менее сплющенные носы и более выдающиеся скулы. Сложения они несколько хрупкого, бороды растут довольно плохо, цвет лица — зеленовато-бурый. Лица мужчин слишком квадратны, а женские — слишком круглы, но они искупают эти недостатки другими преимуществами, например, стройностью стана, тонкостью кожи и прекрасными черными глазами, опушенными густыми ресницами. Они никогда не стригут своих черных, как смоль, волос и, собрав их на маковке в виде шиньона, удерживают их в этом положении при помощи булавки. Роста они обыкновенно бывают ниже среднего.

Тонкинцы крепки, воздержны, умны, трудолюбивы, способны к торговле и промышленности. Торговый дух их превосходит даже кохинхинский. Они любят деньгу, но растрачивают ее с таким же увлечением, как и накопляют, нимало не заботясь о завтрашнем дне. В этом они резво отличаются от арабов, которые берегут деньги и мало тратят на свое содержание. Тонкинец — мот; это взрослый ребенок, беспечный, любящий шум, веселье, празднование. Он тратится на роскошные церемонии, на похороны. Характером он подходит к китайцу, который, однако же, более заботлив относительно будущего и не до такой степени сорит деньгами.

Тонкинцы весьма общительны; они любят обедать в гостях, и за столом заключают обыкновенно все свои сделки. Они очень веселого, по природе, нрава. Старались доказать, что они очень неискренни. В напечатанной недавно корреспонденции газеты «Temps», нам пришлось прочесть рассказ о происшествии, которое, повидимому, весьма характерным образом подтверждает это мнение.

Дело было во время последнего пастырского объезда католического епископа в Кэ-сэ, г. Пюжинье. Путешествуя без провожатых и из предосторожности одетый туземцем среднего сословия, он остановился в одном из домиков христианского селения, как вдруг ночью несколько человек аннамитов и китайцев постучались у дверей. «Не у тебя ли французский первосвященник?» спросили они у хозяина, отворившего им дверь. Он ответил громким смехом: «Хорошо же вас наставил дух Будды и какую вы мне делаете честь! Вот факел; войдите, посмотрите на епископа: он в митре, с жезлом, весь одет в бархат, шелк и золото!» — «Довольно смеяться, добрый человек, отвечают пришедшие, — мы видим, что его нет у тебя, но мы побежим, чтобы догнать его в. соседнем селении». Затем они [89] исчезают, не преминув поругаться по поводу того, что им пришлось дать крюку и попусту нашуметь.

Когда прелат, не потерявший ни одного слова из разговора, потребовал объяснений у своего хозяина, ответ его не показался ему успокоительным: «В этом крае черное значит белое, отвечал тот. — Если бы я сказал, что вас нет у меня в доме, в него бы ворвались, отрубили бы мне голову, и вас постигла бы участь вашего предшественника, монсиньора Диаза, претерпевшего такую ужасную, мученическую смерть».

Притворство не лежит, однако же, в основе характера туземцев. Напротив, они но природе честны и откровенны и сделались неискренними лишь вследствие продолжительного гнета. Они далеко не так коварны, как соседя их кохинхинцы, и большая часть наблюдателей признает за ними и теперь некоторую наклонность в чистосердечию, берущую верх, как только сумеют рассеять их недоверие

Тонкинцы необыкновенно проворны и ловки. Ум их, быть может, нельзя назвать очень изобретательным, но они ставят свое самолюбие в том, чтобы как можно лучше выполнить дело, которое им поручено. Подобно соседям-китайцам, у них много вкуса и терпения. Они владеют инстинктом, можно сказать — гением подражания. Дайте тонкинцу-портному платье на образец, — он сделает вам точно такое же. Почти в каждом селении вы найдете своих плотников, кузнецов, столяров. Каменщиков здесь больше и они искуснее, чем в Китае. Множество рабочих постоянно занято вдоль Красной реки и ее притоков, устраивая или исправляя плотины, имеющие целью предохранить селений от страшных наводнений, нередко заливающих дельту. Эти плотины — превосходные сооружения, которые обыкновенно обнимают собою несколько селений и в то же время служат дорогами. Они достигают семи-восьми метров вышины и на многих из них могут проехать рядом три больших экипажа. Такие плотины встречаются даже выше Гунг-Гоа.

В настоящее время, промышленность страны ограничивается фабрикацией сахара, масла из пальмы-кристи, производством сигар, вышиваниями, изготовлением шелковых и бумажных тканей и гончарным делом. Почти повсюду производятся изделия из бамбука и изящные вещицы с перламутровой инкрустацией. В этих-то инкрустационных работах проявляется преимущественно вкус и изумительное терпение туземцев. Не редкость встретить у них изящную, можно сказать художественную мебель, пережившую несколько веков и стоившую многих лет труда. [90]

Главный земледельческий продукт — рис. В большей часта дельты, сбор риса производится два раза в год. Во многих селениях можно встретить бассейны, устроенные во время постройки плотин; в них сохраняется вода, необходимая для орошения рисовых полей. В верхних местностях дельты жатва перевозится на телегах, запряженных быками, или же на ручных тачках; в нижних — ее переносят на руках, в корзинах, прикрепленных к бамбуковым палкам, снабженным, с обеих концов, железными наконечниками. С такими корзинами носильщики (подобно китайским) бегут рысью.

Тачки их отличаются практичностью устройства. Колесо, вместо того, чтоб находиться спереди, занимает середину и на него падает вся тяжесть. Остается только направлять тачку. Человек накидывает себе на шею ремень, который и прикрепляется к обеим концам тачки. С каждой стороны этой тележки устроены скамейки, для путешественников или для клади. Таким способом путешествуют люди небогатые; зажиточные устраивают себе в этих тележках особые сетки.

За рисом следует шелк. Тутовое дерево культивируется в высоких долинах, повыше Ганои, и главным образом в долине Тап-Нгуэн. Везде, где растет тутовник, воспитывают и шелковичных червей. Шелковые ткани, здесь изготовляемые, принадлежат к числу легких; они очень дешевы, по причине низкой заработной платы, не превышающей 30 сантимов в день. Эти ткани, впрочем, невысокого качества.

Культура тутового дерева совпадает почти повсюду с возделыванием хлопчатобумажника. Сахарный тростник разводится понемногу повсюду, преимущественно же в высоких местностях и в особенности в Гунг-Гоа. Все наиболее обширные плантации находятся в верхней дельте; в нижней — встречаются только изолированные клочки, окруженные рисовыми полями. Обмен этих продуктов и вышеуказанных произведений составляет главный предмет торговли тонкинцев. К ним следует прибавить бобровую струю, корицу, индиго и проч. Кирпичный чай, приготовленный в Пу-Эюле, составляет главный предмет торговли некоторых городов. Он идет из южного Юнана, чрез Ман-гао, — китайский город, лежащий при верховьях Красной реки. По уверениям морского путешественника Арриэна, приготовление кирпичного чая и торговля этим предметом известны были уже тысяча шестьсот лет тому назад. Другой весьма важный предмет торговли — бэтель, пользующийся большим почетом как здесь так и в Кохинхине. Бэтель потребляется также и на юге Юнана, но весьма мало в остальном Китае. Ни один [91] тонкинский чиновник, именитый человек или буржуа не выходит из дома без того, чтоб его не сопровождал слуга с изящным ящичком для бэтеля, табака и арака. Если на прогулку выходит человек, принадлежащий к сословию ученых, то в этим предметам прибавляются еще кисти и чернила.

Рудников здесь, до сих пор, не существует.

Ярмарочных и торговых мест — множество. Но этим и ограничивается поприще обмена. Однако, все, казалось бы, располагает тонкинца в расширению сношений с внешним миром. Он не только склонен к тому в силу прирожденной способности к торговле, но и по пристрастию к чужеземным продуктам. В противоположность китайцу, который всегда будет предпочитать произведения своей страны, тонкинец с жадностью набрасывается на всякий иностранный товар, не исключая и европейского костюма, в который он облекается не без гордости. «Они беспрестанно надоедали нам, рассказывает Дюпюи, — прося старых шляп и поношенной обуви». К несчастию, для развития торговли создано было множество препятствий. До самого последнего времени король Гюэ присвоивал себе монополию рисовой торговли. Под страхом самых тяжких наказаний, тонкинцам воспрещалось выезжать из Тонкина для ведения торговли вне страны, так как опасались, что он привезет на родину заимствованный откуда-нибудь дух независимости. Такой же запрет тяготел над всеми аннамитами. Из соседних народов одним китайцам разрешалось приезжать торговать в Тонкин, в силу сюзеренных прав, которые Китай сохранял над Аннамом.

Вообще, ни правительство, ни его представители не проявляют особой нежности к Тонкинскому рабочему люду. Налог на рис достигает двенадцатой части всего дохода. За королем следуют мандарины, истинные пиявицы, высасывающие рабочего до мозга костей. Для аннамского мандарина, являющегося сюда для поправления финансов, все служит поводом в подаркам. Рождение, свадьба, праздники, приезд или отъезд членов семейства, — он всем пользуется для поборов. Туземец должен нести ему шелковые и бумажные ткани, рис, свинью, курицу. Мандарин все принимает и затем заставляет своих жен продавать все эти предметы. Если какой-нибудь злоумышленник вздумает освободить себя от этого прекрасного обычая, с ним поступают как с лицем подозрительным и спешат обвинить в преступном сообщничестве, в участии в каком-нибудь воображаемом заговоре; затем он осыпается ударами и обирается до последней нитки. [92]

Подавляющие налоги, мандаринские поборы, препятствия для внешней торговли, таможенные стеснения (таможни встречаются на каждом шагу), — все эти вместе взятые причины, в которым следует еще прибавить отсутствие личной безопасности, создают важные препоны в увеличению процветания Тонкина и поражают бесплодием терпеливые усилия энергичного народа, клонящиеся к извлечению выгод из естественных богатств, которыми природа наделила его край.

III.

Все это трудящееся население сосредоточено в более или менее значительных селениях. Здесь не встретить, как в Китае, изолированных домиков и ферм разбросанных среди полей. Большая часть домов строится из дерева или из глины, смешанной с соломой, в перемежку с бамбуком, и кроется соломою. Жилища более достаточных людей кроются черепицею. Селение опоясывается бамбуковыми деревьями, скрывающими его от взоров.

Главнейшие города находятся на берегу Сонг-Кои, и преимущественно в раионе дельты. Они занимают обширные пространства, сравнительно с цифрою своего населения. Бывшая столица, Ганои имеет более 150,000 жителей. Цитадель, выстроенная по системе Вобана, занимает около 3,500 метров по окружности. Нам-Дин, также лежащий на берегу Красной реки и имеющий до 100,000 жителей, лучший по своим постройкам город и самый красивый из тонкинских городов. Правильно вымощенные и достаточно широкие улицы отличаются отсутствием тех громадных скоплений нечистот, которые так часто оскорбляют взоры в самых мелких селениях крайнего востока. В центре города — базарная площадь. Хотя аннамский властитель и никогда не предоставлял особых вольностей этому городу, но так как он всегда избегал столкновений с своими провинциями, то оставил в его распоряжении многие муниципальные льготы, пользованию которыми жители, без сомнения, обязаны главным образом своими свободными приемами и печатью общего довольства, которые не встречаются в соседних округах. Не мало туземцев исповедуют католическую религию, а громадный и роскошно украшенный собор построен в лучшем квартале города. Латынь пользуется большим почетом у этих добрых людей.

Город Нам-Дин — не единственный центр, где католицизму удалось насадить свое учение. Французские и испанские миссионеры, проникшие в эти края еще в семнадцатом столетии, успели, [93] несмотря на кровавые преследования мандаринов, основать несколько цветущих миссий. В настоящее время Силлабус насчитывает не менее 500,000 сторонников на этих далеких берегах. Остальное население держится религии, заимствованной, частию у индусского, частию у китайского культа. Конфуций пользуется здесь большим влиянием. Традиция превратила его в какое-то божество, которому воздвигают храмы. Главные адепты его принадлежат к ученому сословию, то есть к рассаднику, в котором воспитываются люди, предназначающие себя к общественным должностям. Этот класс отворачивается от европейской цивилизации, и его влияние часто вредило успеху научных исследований, так же как и военных экспедиций.

В политическом отношении страна делится на провинции, префектуры, подпрефектуры и общины. Эти последние управляются самостоятельно по виду, собирают подати, распределяют их согласно с произвольными указаниями аннамских мандаринов. Возмутительный гнет, оказываемый этими должностными лицами, которые почти поголовно — воры, развратники и бездельники, тяжело ложится на тонкинцев, низводя в нулю кажущееся самоуправление, которым пользуются общины.

Продолжительное угнетение не осталось без последствий для тонкинца. Но не всегда отличался тонкинский народ безответною кротостью стригомой и ведомой на заклание овцы. История кровавых войн, которые ему пришлось выдержать, начинаясь времен глубокой древности в защиту своей свободы, весьма любопытна. Не раз боролся он с могущественным северным соседом, которому удалось добиться владычества над ним лишь после героического сопротивления, но не удалось потушить вполне духа независимости. Так в XV веке тонкинцы восстают под предводительством генерала своего Лэ-Лои и пытаются сбросить китайское ярмо. Знаменитый воин сделался родоначальником династии Лэ, царствовавшей до начала нынешнего столетия и сохранившей свою популярность в крае и до сих пор. В 1802 году, вследствие новой, долгой и кровавой борьбы, тонкинцы перешли под господство кохинхинцев, основавших, по присоединении завоеванной страны, королевство Аннамское. Напрасно, в 1861 году, Лэ-Фунг, доблестный потомок славного рода Лэ, стал во главе порабощенного народа, разбил аннамцев в пятнадцати или двадцати сражениях и уничтожил их флот. Во время решительной битвы, данной им лучшему из генералов неприятельского войска, Нгуэн-Тце-Фуонгу, он был предан одним из своих офицеров и принужден укрыться в горах, между тем как буря потопила его флотилию. [94] В 1864 г. этот славный патриот снова поднял знамя восстания, разбил врагов и, желая, перенести военные действия в самое сердце Аннама, поплыл на судах к столице королевства, Гюэ, намереваясь произвести на нее нападение. Но и на этот раз пришлось потерпеть неудачу. Буря уничтожила флот, а предводитель восставших был взят в плен и подвергнут смертной казни.

В 1874 г. произведена была новая попытка восстания, и в настоящее время Тонкин лишь по внешности мирится с ярмом своих притеснителей. Последний из потомков династии Лэ еще существует, и его сторонники сильно волнуются. Этот принц вел за последнее время уединенную жизнь в вице-королевстве Кантонском и вот уже несколько месяцев как проживает то в городе Нам-Дине, то в окрестных селениях. Друзья, которых он насчитывает не мало в этой провинции, не оставляют его никогда более двадцати четырех часов в одном и том же доме. Способ пропаганды, употребляемый сторонниками этого претендента, весьма любопытен. Так как восточные народы способы страстно увлекаться лишь тем, что по их мнению принадлежит к области чудесного, то вот что изобрели тонкинские пропагандисты: ребенок лет двенадцати, редкого ума и красоты, красноречивый, привлекательный и которому тонкинцы дают мистическое наименование «ангела», обходит, в настоящую минуту, в сопровождении именитого человека, все центры населения дельты; он проповедует о необходимости сплотиться вокруг рода Лэ, которому окажет поддержку всегда победоносное французское оружие. Юный и пламенный предтеча Лэ в то же время пророчествует, предсказывая окончательное и близкое удаление аннамских угнетателей.

В Тонкине еще уцелело несколько независимых племен. Они занимают местность при верховьях Красной реки. Это: Тай-и, пастушеский народец, мирный и честный, живущий в горах продуктами собственного труда, Муонги, — первобытное охотничье и гостеприимное племя. И те и другие вполне безобидны. Нельзя сказать того же о разбойничьих шайках, которым недавние подвиги их доставили всемирную известность.

Бич этот исходит из Китая и держит жителей в непрестанном страхе. Между тем как вдоль берега разгуливают на своих челнах китайские пираты, проникающие в самые селения, чтобы уводить женщин и девушек, большая часть края заражена другими бандитами, такого же происхождения, занимающими побережье Красной реки, от границы Китая до окрестностей Сутая, значительного города, лежащего в нескольких [95] милях расстояния от Ганои. Вот, в кратких словах, история этих последних.

Около 1865 года, мандарины из провинции Куанг-Си, при содействии войск провинции Куанг-Тонг, подавили инсуррекцию, свирепствовавшую в крае еще с 1849 года. Один из главных вождей бежал из названной провинции и проник в Тонкин во главе шайки в 3-4,000 человек. Он прошел всю северовосточную его часть, до Красной реки, и более года стоял лагерем на левом берегу ее, против Ганои. Предводитель умер в 1866 году.

Аннамцы, как вассалы китайского императора, потребовали содействия китайских войск, чтобы прогнать неудобных гостей, и генерал Тзэн перешел границу с 10,000 солдат. По смерти Уа Тсуга, начальствование над шайкой перешло в руки двух вождей — Лиэоу-Иуэн и Гоанг-Тсуг-Ин. Принужденные спасаться бегством от китайских войск, оба вождя добрались вверх по Красной Реке до земли независимых дикарей и поселились в их лесах. Вскоре вслед затем они осадили Лао-Каи, находившийся в то время в руках одного из кантонских начальников. По взятии Лао-Каи в 1868 г., Лиэоу-Иуэн-Фу предводитель «Черных флагов», удержал за собою город Гоанг-Тсуг-Ин, а глава «Желтых флагов» выбрал себе резиденцией Го-ианг, на Светлой Реке.

«Желтые флаги» старались жить в мире и согласии с горными жителями своей новой родины и устроили у них посты, для ограждения их от разбойничьих набегов. Они, впрочем, рассчитывали получить впоследствии помилование и вернуться в Китай. Что касается «Черных флагов», то они отличались поборами и вербовали множество всякого рода людей, сеявших ужас в среде дикарей.

«Черные» и «Желтые» не долго жили в добром согласии. Доходы с таможен, устроенных на Красной и Светлой реках, должны были делиться между обоими предводителями, но так как доходы Лао-Каи были значительнее доходов Го-Ианга, то Лиэоу-Иуэн Фу захотел оставлять все себе и не давать отчета. Вопрос скоро обострился и произошло кровавое столкновение. Гоанг-Тсуг-Ин напал на Лао-Каи. Не будучи в силах взять его приступом, он устроил лагерь в Тоуэн-Гиа, на реке, с целью отрезать всякое сообщение с Тонкином и задержать доходы. Во время нападения «Черных Флагов» на пост Тоуэн-Гиа, 300 человек из них, окруженные неприятелем, успели отчалить от берега и течением реки их отнесло к аннамским аванпостам в Куэн-Сэ. Тогда они предложили аннамитам [96] присоединиться к ним и идти воевать с «Желтыми флагами». Аннамиты согласились. С тех пор двор Гюэ не раз утилизировал «Желтые флаги». Недавние события показали, что они на жалованьи у аннамского правительства, которое платило им как регулярной милиции, то есть по два франка и по мерке риса на человека в месяц.

В сущности это единственные военные силы, которые аннамский император может противопоставить европейцам. Правда, говорили о Тонкинской армии в 500,000 человек. Но эта армия существует более в воображении, чем в действительности. Мандарины привели из Кохинхины некоторое количество солдат в видах держания народа в узде, но большая часть этой армии состоит из Тонкинских милиционеров, не обнаруживающих ни малейшего одушевления, когда приходится драться за аннамских утеснителей. Военные упражнения исполняются весьма неохотно, и хотя эти милиционеры очень искусны в гимнастическом деле, скачут, кувыркаются и пляшут изумительно, но малейшая опасность обращает в бегство этих ловких жонглеров, лишенных всякой воинской доблести.

IV.

Для европейцев история Тонкина начинается с того дня, как молодой французский путешественник Жан-Дюпюи ступил на тонкинскую землю.

Из всех известных исследователей новых стран, Дюпюи бесспорно представляет один из любопытнейших и оригинальнейших типов. С самого детства овладела им страсть к путешествиям и приключениям. Он долго ждал случая для осуществления своей мечты и наконец встретился с промышленником, который согласился взять его с собою в далекие края. Дюпюи пристрастился к торговле, сам сделался фабрикантом и стал путешествовать уже на собственный счет. В 1858 г., в то время как Лессепс только что приступил в своему грандиозному предприятию — прорытию Суэцкого перешейка, Жан-Дюпюи отправился в Александрию, для сбыта своих произведений. Затем, оценив всю важность значения предприятия для Египта и видя в этом последнем обширное складочное место, где, со временем, европейские произведения будут обмениваться на продукты крайнего востока, он решил отправиться изучать — какого рода торговля может установиться позднее с Китаем и Индокитайским полуостровом.

Посетив Пекин, он морем вернулся в Шанхай, [97] намереваясь снова отправиться в Египет с ближайшим пакетботом но встреча с соотечественником, Евгением Симоном, посланным в Китай с научным поручением, заставила его изменить свой план. Английский адмирал Гопп предпринимал поездку вверх по Янг-Сэ-Киангу, до Гон-Конга, с целью определить место для трех портов, которые, в силу только что подписанного в то время пекинского договора, должны были открыться для европейской торговли на этом громадном водном пути. По прибытии в Гон-Конг, оба путешественника должны были направиться в Тибету, Лассе и Коконору и вернуться в Пекин чрез Монголию. Это путешествие было бы полною противоположностью пути, по которому следовал Гук в 1844-46 годах. Но гражданская война, свирепствовавшая в этих краях и прервавшая сообщения, заставила путешественников отказаться от своего намерения. Они поселились в Гон-Конге; Жан-Дюпюи остался там до 1866 года. Во время пятилетнего пребывания там, он не только основательно изучил китайский язык, но внушил в себе доверие высокопоставленным лицам, сделался другом мандаринов и заключил несколько коммерческих сделок.

Связи с влиятельными людьми позволили ему привести в исполнение заветные мечты. Он исследовал и изучил значительную часть Китая. Путешествуя по Небесной Империи, он обратил особое внимание на одну из южно-китайских провинций — Юнан. Этот край обладал богатейшими рудниками; здесь добывались металлы, необходимые для чеканной монеты целой империи.

К несчастию, окруженный со всех сторон землями, Юнан не имел никакого сбыта, никакого пути, дающего возможность доставлять богатые произведения в приморские порты. Напрасно англичане искали такого пути со стороны своих индийских и бирманских владений: несколько организованных ими экспедиций остались без успеха. Напрасно также французы, — только что завоевавшие в Индо-Китае часть Аннама, посылали в 1866 г. Миссию для исследования Мэ-Конга, величайшей реки, орошающей полуостров, и определения ее судоходности. И французская миссия потерпела неудачу. «Торговая артерия» не была найдена.

После этих попыток, Дюпюи, проезжая по тем местностям и изучая их гидрографическую систему, узнал, что кратчайший и безопаснейший путь в Юнан есть путь чрез Тонкин. С 1864 года он возымел, намерение отправиться на место, для исследования водяного, почти неизвестного пути, пересекающего эту провинцию. С такою целью он отправился в 1868 г. в [98] Юнан, испытав всякого рода опасности. Он вступил в сношения с мандаринами, имея в виду заинтересовать их своим проектом, и заключил тесную дружбу с вице-королем. В 1871 году, не смотря на настояния последнего, пытавшегося отговорить его от смелого плана, он уехал в Юнан, с конвоем китайцев. Верхом проехал он обширную местность, населенную многочисленными племенами, с ожесточением воевавшими между собою. Он встретил, однако, дружелюбный прием, заключил торговые договоры и получил свежий конвой, для замены китайцев, не замедливших вернуться домой. После неслыханных путевых трудностей, он достиг Мангао, торгового города, на Красной Реке. Отсюда он поплыл вниз по этой реке, далее прошел местность, переполненную разбойниками, грабежи и жестокость которых наводили ужас на целый край, внушил им уважение к себе своим мужеством и, преодолев множество затруднений, добрался до аннамской границы.

Отважный путешественник достиг своей цели: он узнал, что река судоходна, начиная от Мангао, находящегося на восьмидневном расстоянии от столицы Юнана. Вернувшись затем в этот город тем же путем, он был встречен с восторгом. Отважное исследование, открывавшее населению драгоценный способ сбыта для его произведений, казалось, предвещало новую эру богатства и благоденствия. Французский путешественник сделался для этих людей До-таиэн'ом, то есть великим человеком.

Однако, сообщение продолжало быть трудным и опасным до той поры, пока разбойники, занимавшие берега реки, не будут усмирены. Власти поручили Дюпюи закупить в Европе необходимые для экспедиции военные снаряды и доставить их чрез Тонкин. Маршал Малуи вручил ему верительную грамату, как акредитованному агенту при аннамском правительстве, и потребовал от этого правительства свободного пропуска чрез Тонкин, именем Небесной Империи, т.е. верховного владыки Аннама.

В начале 1872 года Дюпюи прибыл в Париж. Он сообщил правительству республики о добытых им результатах, а также и о том, что надеялся осуществить. Открытие нового пути в Китай само по себе представляло неисчислимые выгоды. Но этот первый шаг был лишь отправной точкой для будущих работ. «Таким-то образом, говорит он в одном из сообщений своих географическому обществу, — я мечтал о при влечении в эти края мощной французской колонизации, которая, пользуясь благодеяниями доступа в страну, содействовала [99] бы упрочению этого открытия. Работы хватило бы для каждого, и много громадных состояний могло бы быть создано. Я уже видел себя прокладывающим железный путь по долине Красной реки и истощающим все способы, чтобы окончательно и непоколебимо осуществить любимую мечту моей жизни... Я видел в этом не одно усиление влияния Франции, но и вопрос человечности.

«Высоким и прекрасным казалось мне приобщение к благам цивилизации полуварварских народов, вполне готовых выйти из мрака, в котором пребывают, чтобы идти к свету современных идей, и я гордился тем, что мне выпало на долю доставить Франции случай лишний раз и блестящим образом проявить свое призвание, заключающееся, повидимому, в завоеваний путем интеллекта всех обездоленных народов».

В то время последствия франко-германской войны не позволяли Франции вмешаться в Тонкинские дела. Правительство ограничилось тем, что высказало пожелания относительно успеха предприятия и обещало путешественнику военное судно, которое должно было придать ему в глазах аннамитов надлежащий авторитет, приличествующий эмиссару китайского правительства.

Взяв груз оружия и военных снарядов, Дюпюи отплыл в Китай и высадился в Шанхае, обширном складочном пункте страны, где купил две канонерки, паровую шлюпку и китайскую джонку. Условия переезда экспедиции были установлены с королевским комиссаром, представителем Тю-Дюка. Недоставало только санкции самого короля, но и эта формальность должна была совершиться дней чрез пятнадцать. Прошло назначенное время, и стали просить новых отсрочек. Но Дюпюи близко знал аннамитов; он знал, что вся их дипломатия заключалась в изобретении уверток и проволочек.

Их недобросовестность и двуличие обратились в пословицу на крайнем Востоке. Поэтому он решил ехать во всяком случае и известил вице-короля о своем намерении. Вице-король явился в нему немедленно сам, в роскошном паланкине, окруженный многочисленным конвоем, блиставшим красными, зелеными и жёлтыми куртками Он был как нельзя более любезен, привез в подарок рису, свинины, цыплят, уток и пригласил путешественника на следующий день к себе, завтракать. На другой день он снова явился с тем же конвоем; он был верхом и для торжественного случая надел золотое платье сверх обычного костюма. После завтрака его пригласили осмотреть шлюпку. Осмотрев ее, он вернулся на свою лодку, и, стоя в ней, наблюдал за тем, как [100] шлюпка «сама собою поедет». Свисток машины произвел такую панику, что неуспевшая сойти со шлюпки свита короля бросилась в воду, чтобы добраться до своих лодок. Переполох был всеобщий.

Бедный вице-король упал навзничь, крича людям, чтобы они как можно скорее везли его в берегу.

Во все время переезда, мандарины изобретали всякие затруднения для экспедиции. Несмотря на это, 22-го декабря 1872 года, Дюпюи бросил якорь на рейде тонкинской столицы, Ганои.

При виде этой горсти людей, которые, несмотря на сопротивление аннамских властей и всякие препятствия на их пути, достигли самого сердца края, ужас объял мандаринов. С этим ужасом могла сравниться только радость туземцев, видевших в пришельцах своих избавителей. По крайней мере, это утверждал Дюпюи в лекции о Тонкине, прочитанной им в Сен-Мандэ, близ Парижа. Мандарины распространяли слух о том, что в прибывших судах спрятано множество солдат, которые не показываются на палубе. Уверяли также, что вместе с солдатами привезены и адские машины, с целью поджечь город и истребить жителей. Все это, очевидно, говорилось для удаления населения из города и изолирования от них французов.

В то же время отдан был приказ — под страхом смертной казни не доставлять им никаких припасов, ничего необходимого и вместе с тем приступлено было и к обширным военным приготовлениям.

Дюпюи сумел выпутаться из всех этих затруднений. Он перегрузил свою кладь на несколько китайских джонок, которые ему пришлось взять реквизицией, оставил свои суда на ганойском рейде, под начальством помощника, и 18-го января 1873 года отправился в Юнан с десятью французами и тридцатью туземцами.

Во время пути, толпы солдат, возбужденных мандаринами, сделали ему враждебную манифестацию, но напасть не посмели.

Что касается китайских мятежников, то, при виде пушек, они тотчас же присмирели. Поднимаясь вверх по реке, он посетил независимых горцев, живущих по соседству с китайской границею и сделавших ему ранее такой дружеский прием, и, наконец, достиг Юнана, успев констатировать по пути существование самых разнообразных руд: свинцовых, серебряных, медных, железных, золотых, а также и мраморных ломок.

16-го марта, он въехал в столицу, при громадном [101] стечении жителей и всех именитых представителей города, приветствовавших его, как «вестника счастья».

Когда три месяца спустя он вернулся в Ганои, опасность приняла еще более грозный характер. Дерзость аннамитов усилилась вследствие прибытия пресловутого Нгуэн-тце-Фу.

Этот лучший из генералов Тио Дюка прославился счастливым походом против инсургентов в 1881 году и в особенности продолжительною и успешною борьбою против французских войск в провинции Сайгоне. Он питал смертельную ненависть к французам и к христианам вообще. Ободренные его присутствием аннамиты ежедневно расставляли засады людям экспедиции. Моряки не могли показаться на улице, не подвергаясь немедленным нападениям; аннамиты пытались отравить им воду и освобождали из тюрем опасных злоумышленников, под условием, что те станут поджигать дома французов.

Почти каждую ночь повторялись попытки этого рода. Против судов направлялись поджигательные плоты. Каждый заподозренный в сочувствии в французам туземец заключался в тюрьму, осыпался палочными ударами.

В то же время мандарины по всему Тонкину собирали милицию, которую стягивали затем в Ганои. Все кварталы города были переполнены, гарнизон цитадели — усилен, тревоги — ежедневные. Наконец, и река заграждена была в нескольких местах. Одним словом, Нгуэн-Тце-Фу был уверен, что добыча не уйдет от него.

В эту-то минуту Дюпюи вернулся в город Ганои.

Узнав в каком положении дела, он понял неминуемость опасности и нашел, что выйти из нее поможет только отвага.

Накануне его приезда, Нгуэн издал прокламацию, в которой, между прочим, значилось следующее: «Я истреблю их род с корнем». И далее: «Если они не уедут, я прикажу изрезать их на мелкие кусочки». В Тонкине, если прокламация непосредственно исходит от высокопоставленного лица, над нею вешают обыкновенно зонтик этого лица, для внушения народу большого почтения. Таким образом, автор прокламации как бы сам говорит с толпою и коснуться такой прокламации или зонтика, которые к тому же охраняются солдатами, считается таким же преступлением, как и оскорбление самого лица.

Взяв с собою нескольких из своих людей, Дюпюи отправился сорвать и зонтик и объявление. Приставленные к ним аннамиты часовые поспешили убежать при его появлении. Чтобы еще лучше доказать, как мало он боится Нгуена и его угроз, [102] он торжественно несет зонтик и прокламацию по главным кварталам столицы, при звуке труб и барабанов, а затем велят зажечь костер, куда их и бросают в присутствии толпы народа.

Узнав затем, что несколько доставивших ему джонки китайцев были арестованы и заключены в крепость, Дюпюи, немедля ни минуты, берет две пушки и идет на цитадель во главе шести человек. Не успел он установить свои орудия, как испуганные мандарины прибежали с просьбою не стрелять и отдали ему заключенных. Несколько дней спустя, он сам арестовал начальника полиции, который во главе сотни солдат подкарауливал и забирал изолированных матросов. В другой раз, желая наказать подпрефекта за дерзость и недоброжелательство, он арестовал его среди стражи в тысячу человек и разрушил подпрефектуру.

Наконец, генерал с 5-6000 человек решился напасть на него в его собственной квартире. Дюпюи бежал, успев перебить и переранить множество солдат. Затем он занялся сооружениями, воздвигнутыми на реке, чтобы помешать ему плыть по ней вверх. С этою целью берега были застроены бастионами, палисадами, ретраншаментами. Дюпюи раззорил укрепления, рассеял их защитников ружейными и пушечными выстрелами и сжег заграждения. Затем, пройдя последний аннамский пост, он устроил лагерь и расположил в нем около сотни человек для поддержания и обеспечения свободы сообщений.

Между тем, командовавший в Сайгоне адмирал Дюпре, получив от аннамитов жалобу, в которой Дюпюи изображался совершенным пиратом, союзником раззорявших страну разбойников, — принял на себя роль посредника. 11-го октября 1873 года, один из лучших офицеров, образованный и храбрый Франсис Гарнье, отплыл по направлению к Ганои на «Destres» с сотнею человек матросов. Тотчас же по прибытии своем, он имел, случай убедиться в недоброжелательстве властей. Ему и его отряду назначили квартиру в плохой гостиннице.

Тогда Гарнье выстраивает свой отряд пред воротами цитадели, входит туда в сопровождении пятнадцати матросов ранее чем успели запереть ворота и проникает до самого Нгуена, который сильно смутился от такого внезапного вторжения, несмотря на свою храбрость и энергию. Он стал рассыпаться в вежливости и любезности и доставил требуемое от него удовлетворение. [103]

Но те же происки, которым подвергнулся Дюпюи, возобновились и на этот раз, а равно и боевые приготовления. Гарнье захотел предпринять что-нибудь решительное, а именно нападение на цитадель. Из Сайгона пришли подкрепления и действительный состав отряда равнялся 212 человек с 11-ю пушками. Цитадель, на которую должен был напасть этот небольшой отряд, представляла собою обширный четырехугольник с бастионами, над которым господствовала высокая башня. Широкий ров окружал крепость со всех сторон. Эти укрепления были воздвигнуты по планам французских офицеров и по системе Вобана. Множество плохо поставленных пушек виднелось на стенах. Нгуэн собрал в цитадели 6 или 7 тысяч аннамитов, вооруженных кремневыми и другими старыми ружьями, пиками, саблями и т.п. Сила этих воинов, главным образом, опиралась на их количество и на крепость стен. 20-го ноября, в 6 часов утра, канонерки, поставленные на рейде, открыли огонь. В 7 часов утра Гарнье и Дюпюи овладели цитаделью. Достаточно было одного часа времени для горсти людей, чтобы взять древнюю тонкинскую столицу. Неприятель оставил четыреста выбывших из строя людей и более двух тысяч пленных. Сам Нгуэн поражен был осколком бомбы. Он умер вскоре после того. Осаждающие потеряли одного убитого.

Не считая взятие Ганои достаточным ручательством за свободу и безопасность торговых сделок, Гарнье послал часть своего отряда на рекогносцировку, чтобы увериться в содействии властей в укрепленных пунктах дельты. Один офицер и несколько пехотинцев последовательно овладели несколькими крепостями. Другой — молодой гардемарин — явился в Нин-Бинг, столицу провинции того же имени, защищаемую 1,500 солдатами; здесь, имея с собою только семь человек, этот юноша взял в плен губернатора, окруженного своей стражею, и принудил сдать крепость с 46-ю пушками, ее защищавшими. В несколько дней Гарнье и его офицеры овладели большею частью Тонкина; милиция была организована, волонтеры являлись во множестве, администрация возобновила свою деятельность и, по уверению начальников экспедиции: «тонкинцы, полные радости по случаю избавления от своих притеснителей, приветствовали открывавшуюся пред ними эру свободы и благоденствия, под покровом французского флага».

Один город Сутэ, центр провинции, лежащий к северо-западу от Ганои, остался очагом сопротивления. Аннамский генерал принц Гуанг сделал его своею главною квартирою и [104] сосредоточил здесь значительные военные силы, к которым примкнули и нанятые им шайки «Черных флагов». Эти шайки доходили до самых стен Ганои, и Гарнье с несколькими солдатами бросился им на встречу. Неприятель обратился в бегство и укрылся в чаще бамбуковых деревьев. Гарнье увлекся преследованием, но упал в ров, где его настигли разбойники, изранили его пиками, вырвали ему сердце и отрезали затем голову. Товарищи отстали от Гарнье, и когда наконец они явились на место происшествия, «Черных флагов» уже там не было. Им остался только изуродованный труп их начальника. В то же время лейтенант Бальни, во главе небольшого отряда, направился на китайский фланг, чтобы зайти с тылу. Дойдя до расстояния нескольких километров от цитадели, китайцы засели за небольшим земляных возвышением и в ту минуту, как отрядец, с командиром во главе, подошел к ним, сделали общий залп, причем было ранено и убито несколько человек. Офицер был окружен и убит.

Между тем как «Черные флаги» носили по всему Тонкину головы Гарнье и его товарищей, а король Тю-Дюк награждал предводителя разбойничьей шайки званием мандарина, адмирал Дюпрэ, опечаленный несчастием, известие о котором только что получил, и опасаясь ответственности, которую навлекал на себя, велел очистить крепости и возвратить власть аннамитам. Он надеялся, что такой образ действия скорее приведет к мирной развязке.

15-го марта 1874 г., в Сайгоне, был наконец подписан адмиралом Дюпрэ и представителем короля Тю-Дюка столь давно ожидаемый мирный договор. Находясь накануне возвращения во Францию и не желая возвращаться с пустыми руками, Дюпрэ согласился на все уступки, которых потребовали посланники. Этим договором Франция обязывалась отдать Аннаму пять паровых судов, сто пушек, тысячу ружей, боевые снаряды и наконец доставить необходимые для обеспечения мира и спокойствия в стране силы. С своей стороны Аннам провозглашал свободу католической религии, открывал для торговли порты Ганои, Гай-Фунга, и Ти-наи, а также и судоходство по Красной реке. Наконец обещана была амнистия тем из туземцев, которые действовали заодно с французами. 31-го августа того же года оба правительства подписали и тортовый договор.

Первое применение трактата 15-го марта заключалось для Франции в том, что она должна была обратить свое оружие против самых верных из союзников своих. Они состояли, [105] главным образом, из приверженцев династии Лэ, сохранивших надежду возвратить престол этому древнему туземному роду. Эти приверженцы всегда доброжелательно относились в Франции. В 1857 г. их вожди просили ее поддержки. С тех пор неоднократно обращались они и к дипломатии французской и к оружию, надеясь при их помощи сбросить с себя ярмо. Последнее предложение сделано было Дюпюи и Гарнье: туземцы выражали желание сражаться под французскими знаменами.

Против этих-то преданных друзей, по требованию двора Гюэ, начальник французских войск не поколебался отправить экспедицию.

Их флотилия была сожжена, сожжены были и селения, дававшие им приют. Многие были перебиты, других преследовали даже в родных горах. Таким то образом предприятие, начатое во имя избавления притесненных от их угнетателей, имело тот печальный результат, что Франция сделалась жандармом на службе угнетателей и помогала, таким образом, давить угнетаемых.

Нельзя сказать, чтобы другая сторона соблюдала договор с такою же точностью. Вернее было бы сказать, что он остался мертвою буквою со стороны аннамитов. Цель экспедиции Гарнье и основа договора заключалась в открытии для торговли Красной реки. Между тем, этот путь остался закрытым, в большей, чем когда-либо, мере. Вскоре суда уже не могли плыть вверх, далее Ганои. Однако настойчивые заявления не переставали разъяснять французскому правительству истинное положение дел. В заседании своем, 28-го сентября 1878 г., международный торгово-географический конгресс, собравшийся в Париже и состоявший из множества ученых и оффициальных делегатов главнейших государств, при единогласном одобрении, выразил следующее пожелание: «Принимая во внимание, что открытый г. Дюпюи тонкинский путь есть наиболее краткий и доступный для следования в юго-западные провинции Китая и что трактат 16-го марта 1874 г., заключенный между Францией и Аннамом, открывает этот путь для торговли всех наций, конгресс высказывает пожелание: 1) чтобы на этот путь было указано международной торговле; 2) чтобы Франция приняла меры к обеспечению соблюдения трактата».

К этому пожеланию присоединялись просвещенные представители всех цивилизованных наций. Четыре года спустя, [106] в апреле, кохинхинский губернатор отправил в Тонкин небольшой отряд, под начальством Ривьера, невидимому с целью положить предел набегам Черных флагов. В то время, Ривьер мог бы занять цитадель, не сделав ни одного выстрела, но он решился на это лишь тогда, когда аннамиты сосредоточили в ней довольно значительные силы. Крепость была аттакована.

Чтобы препятствовать неприятелю двигаться вперед, аннамиты пускали зажигательные ракеты, уничтожившие более четырех сот палльотов (легкие домики из бамбука) в торговой части города. Затем они заставили тонкинцев идти на крепостные стены для отражения нападения. Тонкинцы потеряли от 3 до 400 человек. Войска заняли цитадель. Но, несколько дней спустя, Ривьер велел очистить ее и перевел войска в город. Очевидно, не имелось никакого заранее намеченного способа действия, — отсюда вытекали и повторявшиеся противоречия. Впрочем, присутствие французских войск ни в чем не изменило положения дел. Пираты продолжали свои набеги у берегов Тонкинского залива, а Черные флаги разбойничали по-прежнему на Красной реке. Шайки последних, поддерживаемые аннамскими мандаринами, еще усилились от прилива всех местных разбойников. Кто знает, как сказал в сенате министр иностранных дел Шальмель Лакур, — кто знает, не вооружил ли этих бандитов король Тю-Дюк теми же самыми ружьями, которые были ему, предоставлены, в исполнение трактата 1874 г.? Более чем когда-либо, король и мандарины решили оказывать сопротивление иностранному влиянию и авторитету. И они поступают совершенно последовательно; они знают, чего хотят, и все усилия свои направляют в этой цели. Над нерешительностью и непоследовательностью своих противников они смеются. Король Тю-Дюк даже выразился следующим образом по поводу непоследовательной политики: «Французы лают как собаки и бегут, как козы».

Между тем, в заседании 13 марта 1883 г., Шальмель Лакур провозглашал в сенате необходимость для Франции безотлагательного открытия Красной реки для торговли, так как аннамское правительство оказывается неспособным в выполнению принятых им в этом отношении обязательств, и окончательного водворения нашего в Тонкине, в качестве защитников порядка, безопасности и общественного спокойствия. Слова эти, произнесенные с трибуны французским министром иностранных дел, имели значение, которого не понять никто не мог. Колониальная политика Гамбетты возвращалась на сцену в [107] лице Шальмель Лакура. Известно, как сильно озабочивал этот вопрос экс-директора. Неоднократно объявлял он о своем намерении читать лекции о колониях, о необходимости расширить их и занять Тонкин. Первое публичное чтение должно было происходить в Лионе, 5 января. За три дня до смерти, один из приятелей, посетивших Гамбетту, нашел его окруженным планами и картами. Больной указал пальцем на Тонкин и сказал: «Вот где колониальная будущность нашей страны». За эту-то мечту принимался теперь старый друг его Шальмель Лакур. Для начала, палата, без особенно сильной оппозиции, ассигновала 5 миллионов и 5,000 солдат.

Тем временем произошло важное событие, уничтожившее все сомнения и колебания. Министр иностранных дел в следующих выражениях сообщал о нем с сенатской трибуны: «Я имею сообщить о горестном происшествии», сказал он. «Изрублена горсть отважных солдат, героизм которых, в течении пятнадцати месяцев, возбуждал всеобщее внимание и восторг. Один из лучших офицеров наших, истинный сын Франции по своему уму и по своей храбрости, доходившей до беспечности, попал в засаду с несколькими товарищами, что и было причиной непропорциональности наших потерь. Этот удар, поразивший нас в такое время, произвел глубокое впечатление на страну». Вот как было дело. Вследствие оскорбительного вызова Лу-у-Вин-Фуока, предводителя «Черных флагов», решена была вылазка. 19 мая, колонна, под начальством Ривьера, направилась по сутайской дороге, узкому шоссейному пути, окаймленному деревьями. Внезапно появляется неприятель, засевший в засаду по обеим сторонам дороги, и открывает огонь на расстоянии пятидесяти метров. В одну минуту дорога была усеяна убитыми и ранеными. Ривьер велит трубить отбой. Сам он был ранен в голову, когда защищал горные орудия, находившиеся во главе отряда. Орудия были спасены, Но все усилия унести раненого начальника оказались тщетными. Он остался в руках аннамитов. Страшные рассказы дошли о мучениях, которым подвергли его врасти. Изуродовав его, они посадили на кол, и этот всеми уважаемый и любимый человек умер среди ужасающих мучений. Двенадцать остальных пленников подверглись той же участи.

На том же месте и после такого же вызова погиб несколько лет назад Гарнье. Ему устроил засаду тот же самый предводитель «Черных флагов» Лу-у-Вин-Фуок. Но на этот раз дело имело иные последствия. Вместо отступления, положили идти [108] вперед, и с того дня присоединение Тонкина было делом решенным для французского правительства.

VI.

Первыми мерами, о которых, казалось бы, следовало озаботиться, должны бы быть меры, имеющие целью обеспечение доброжелательства или, по крайней мере, нейтральности соседних держав. Находясь между громадной Китайской империей и почти такими же обширными индийскими и индо-китайскими владениями, Тонкин не мог быть безразличным ни для той, ни для другой империи. Что касается собственно Китая, то соглашение с ним было особенно важно, как первое условие sine qua non успеха предприятия. Какую цель может иметь колониальное расширение, как не открытие сбыта для национальной торговли? Завоевание Тонкина или протекторат над ним должны были иметь прежде всего целью открыть внутреннее торговое сообщение с Китаем, посредством свободного судоходства на Красной реке. До сих пор и не существовало для этого дела иной точки зрения. Взять Тонкин помимо согласия пекинского правительства — это значило закрыть для себя Китай и повернуться, так сказать, спиной к цели, которой желали достигнуть и которая составляла единственную «причину существования» действий в тех краях.

Между тем, настроение Китая, столь благоприятное вначале, не осталось в таком виде. Напротив, пока дело шло только об исследовании Красной реки и обеспечении ее безопасности, Небесная империя оказала поддержку и своим авторитетом, и своими солдатами; но с тех пор как обнаружились завоевательные стремления, место доброжелательства заступили враждебные чувства. Это выразилось в приказе китайским войскам перейти границу. Дело было в ноябре 1882 г. С той минуты война между Китаем и Францией казалась неизбежной и французский посланник в Пекине, г. Бурэ, весьма уважаемый и сведущий в китайских делах дипломат, должен был пустить в ход всю свою ловкость и искусство, чтобы избежать столкновения. 5-го декабря он телеграфировал: «Полагаю, что опасность устранена. Сопротивление было упорное». После долгих переговоров, он добился проекта соглашения и 29-го числа того же месяца, посылал краткое резюмэ в следующих выражениях: «Посылаю проект конвенции, выработанной вместе с вице-королем Пе-Чи-Ли и принятый Тзонгли Иаменом: открытие доступа в Юнан; признание протектората Франции над [109] Тонкином, за исключением подлежащего обозначению района вдоль китайской границы; взаимная гарантия такого положения вещей против всяких извне исходящих предприятий». Новая депеша, помеченная 30-м января, заключала в виде memorandum'а более полные разъяснения и определяла целым рядом статей различные условия сделки. Прежде всего условлено было, что находящиеся в Тонкине китайские войска будут выведены оттуда к северу, в соответствующие провинции, пределы которых они не должны будут переступать далее известного расстояния. С своей стороны французское правительство должно заявить, что оно не имеет никаких присоединительных стремлений, по отношению к Аннаму и что у него нет намерения посягать на верховную территориальную власть короля Тю-Дюка. С такими оговорками Франция приобретала девять десятых Тонкина; сверх того, ей даровались чрезвычайные преимущества и льготы для торговли с соседними провинциями. При таких условиях Тонкинская экспедиция происходила без всяких враждебных действий; китайское правительство сохраняло свое достоинство и престиж в глазах своего народа. Все интересы были согласованы и каждый с доверием ожидал исхода переговоров. В благоприятном исходе сомневались так мало, что, не ожидая оффициальной ратификации трактата, китайские войска отодвинулись и мало по малу исчезли из Тонкина.

Как вдруг положение вещей изменяется. Из Парижа получается телеграмма, в которой высказывается неодобрение действиям посланника, и его отзывают. Другая телеграмма отдает приказ флоту открыть военные действия. Для начала были задержаны китайские суда, торговавшие с Тонкином, и захвачен груз риса, который они везли. Франция, таким образом, становилась на военное положение по отношению к Китаю.

Ответ не заставил себя долго ждать. Как только сделалось известно громкое порицание, заслуженное благоразумной политикой французского посланника, дела приняли другой оборот, и Китай более или менее открыто стал готовиться к войне. В первых числах апреля совет министров, собравшийся в Пекине, решил привести на военное положение все китайские войска. Вооружения залива Петчини, и без того весьма серьезные, стали еще усиливаться, так что доступ в него должен был сделаться невозможным.

Двенадцать тысяч китайских войск возвращались в Тонкин, чтобы заменить те, которые были отозваны вследствие переговоров Бурэ, и эти двенадцать тысяч были лишь передовым отрядом армии, которая доходила до 80-100,000 человек [110] и была готова к открытию кампании. Ранее чем Франция могла бы приготовиться к серьезному наступлению, войска эти успели бы расположиться по всей долине Сонг-Кои. Напрасно будут их считать «Черными флагами»; если китайцам будет невыгодно действовать открыто, — они покажут себя, когда придется вытеснять их из позиций и когда, беспрестанно отступая к Юнану, они станут постоянно возвращаться с силами, превосходящими те, которые могут быть им противопоставлены. Деятельность, кипящая в настоящее время в китайских учебных лагерях, достаточно указывает на то, какие подкрепления им готовят.

Когда речь заходит о китайской армии, европейская публика неминуемо считает долгом улыбнуться. Все помнят каррикатуры, наполнявшие иллюстрированные издания, во время ссоры, загоревшейся между Францией и Пекином в 1860 г. После того, величайшим военным усилием Китая было можно считать военные действия, вызванные в 1874 г. японской экспедицией на Формозе, и, по свидетельству иностранцев-очевидцев, никогда, даже во времена лиги, не видывали таких бесконечных процессий оборванцев и таких коллекций странного по виду и покрытого ржавчиной оружия.

Но с тех пор все это радикально изменилось. Три года тому назад, китайское правительство поставило себе задачей реорганизовать свою армию и свои военные учреждения. Оно приобрело значительное количество скорострельных ружей и сделало крупные заказы немецким заводам. Стараниями китайского посланника в Берлине, многие из германских военных сочинений были переведены на китайский язык. В 1881 г. в Тиэнтзине основана была военная школа; два китайских офицера и отставной унтер-офицер немец составляли преподавательский персонал. Несколько месяцев спустя, вице-король той же провинции производил смотр дополнявшим там свое образование войскам: 3 баталионам пехоты, 2 артиллерийским батареям и 2 эскадронам кавалерии. Маневры оказались весьма удачными, и это не должно удивлять, так как китайский солдат крайне восприимчив к ученью. Обучавшиеся в Тиэнтзине были отправлены в полки, где сделались инструкторами, на манер drill sergeant'ов английских войск. Рядом с улучшением военного образования, шло увеличение цифры действительного состава армии, причем сохранялось прежнее деление. Цифра эта доведена была до 1.290,000, что, впрочем, не особенно много для государства с 400 миллионным населением. Вся армия делится на 24 корпуса (сверх того имеется еще императорская гвардия) [111] и подразделяется на 300,000 пехоты, 400,000 иррегулярной пехоты, 500,000 кавалерии, 17,000 артиллерии, 32,000 моряков, 30,000 резервов и 11,000 офицеров.

Китайский флот также уже не тот, каков был в 1860 г. Кроме большого числа военных джонок, весельных и парусных, специально назначаемых для полицейского надзора за морским берегом и реками и бесполезных в войне с европейскою державою, Небесная Империя владеет весьма почтенным, и в качественном и в количественном отношении, паровым флотом. Первые суда были выстроены французскими офицерами; затем обратились к Англии, и сэр Вилльям Армстронг доставил китайцам известное количество вполне вооруженных канонерок. Теперь китайцы обращаются с своими заказами в Германии. Фирма «Вулкан» в Штетине строит броненосцы, Крупп — снабжает артиллериею, а кильский арсенал довершает вооружение. В настоящее время Китай может располагать 2 броненосными корветами, 2 стальными крейсерами, 8 армстронговыми канонерками, двумя другими английскими канонерками, 4 миноносками, 6 деревянными фрегатами, 6 транспортными пароходами. Сверх того, кантонская флотилия может выставить 14 вооруженных канонерок системы Вавассера и 13 строющихся в фу-чеонском арсенале транспортных судов. Наконец торговые суда China merchand Company'и, в количестве 40, могут быть употреблены для перевозки войск и военных снарядов.

Прибавим к этому, что весьма серьезные меры, были приняты для защиты берегов. Устья рек снабжены прекрасными укреплениями. При входе в Пе-Танг, Пе-Го, у стоящего при впадении нескольких рек Шанхая, Нинг-По и Фучана, были воздвигнуты новые и дополнены старые укрепления. Надлежащее употребление торпед обрекло бы на бездействие неприятельский флот, подобно тому, как то случилось с французским флотом в Северном море в 1870 г.

Персонал флота также заслуживает внимания. Большая часть судов имеют командирами европейцев. Ежегодно фучанский арсенал поставляет известное количество молодых китайских офицеров, получивших европейское образование; другие окончили образование в английском флоте.

Таков неприятель, которого Франция добровольно навязала себе, между тем как все интересы ее повелевали щадить его, елико возможно. Такая ошибка, по истине, могла бы назваться необъяснимой, если бы не было известно, что в наш, по преимуществу гуманитарный век, за словами гуманность и прогресс, на которые беспрестанно ссылаются, постоянно укрываются [112] частные соображения. Они-то и составляют действительной двигатель, между тем как все остальное есть только ярлык, или, как говорят, отвод глаз. Так и с Тонкином. Открыть новый путь национальной и международной торговле — цель, без сомнения, похвальная, и она могла быть встречена только одобрением. Избавить несчастных тонкинцев от гнусного притеснения — это еще соблазнительнее и положительно должно было доставить предприятию популярность. На самом же деле, если поискать настоящей причины всей агитации, возникшей с некоторых пор вокруг этого вопроса, то здесь, как и в тунисском деле, положена в основу идея частной спекуляции, вполне чуждая интересам страны и интересам гуманитарным, а еще более благу злополучных тонкинцев. При некоторой решимости и нескольких тысячах солдат, опираясь сверх того на авторитет Китая, можно бы в достаточной степени импонировать королю Тю-Дюку и обеспечить свободное судоходство по Красной реке. Но главная привлекательность Тонкина заключалась в каменноугольных копях и золотых самородках. Ажиотеры уже поделили все эти богатства; они наметили участки, концессии которых собирались просить у правительства. Уверяют даже, что некоторые уже и перепродали их под рукою, ранее чем приобрели уверенность получить их. Между тем трактат Бурэ являлся разрушителем их планов. Император Тю-Дюк, оставаясь господином своей страны, тем самым разрушал мечты концессионеров. Поэтому, прежде всего, необходимо было вызвать войну, которая позволила бы вырвать у аннамитов силою то, в чем они отказывали до сих пор убеждению. Смерть Ривьера как раз подоспела вовремя, чтобы облегчить дело этим карманникам высшего финансового мира. Какая реклама и какой великолепный повод для предложения целебного средства: «Ваших братьев избивают! Скорее дюжину броненосцев, дюжину фрегатов и двадцать пять канонерок, а ко всему этому пятьдесят тысяч экипажа. Нам нельзя медлить, когда дело идет о восстановлении престижа нашего знамени!»

А палата, в припадке бешеного патриотизма, восклицает: «знамя... да разумеется надо его спасти, надо отомстить за Ривьера и наказать дикарей, которые посадили его на кол. И войско, и броненосцев, и миллионы — вам всего дадут, сколько вы хотите!»

Но, замечают некоторые нескромные, Китай волнуется. «Тем лучше!» говорят про себя спекулянты на копи и россыпи; «ведь Китай имел претензию присвоить себе, под именем нейтрального района, полосу аннамской земли, и именно самую богатую, на которой основаны были наши лучшие надежды. И еще [113] хотели заключать договор на подобных основаниях. Прочь — Бурэ и да здравствует война с Китаем! Каждый добрый француз должен кричать теперь: «в Пекин», как некогда кричал: «в Берлин!» И затем подновляют старинные шутки над китайской армией и находят министра иностранных дел, уверяющего, что всякие опасения лишены основания, призрачны.

«А как же Англия? продолжают возражать. Нельзя ведь отрицать, что она принимает достаточно грозный вид и объявляет всем, желающим слушать, что если Китай будет воевать с нами, то она ни за что не отвечает».

«А Германия? Италия? А тройственный союз? А все, что в настоящую минуту замышляется в Европе? Разве не чувствуется теперь как бы общего сотрясения на всех пунктах нашего материка? Не видно ли руки, тайно двигающей, и маккиавелистической мысли, ждущей для своего проявления только минуты, когда Франция будет занята в далеких краях и одновременно в трех или четырех местах?

Но для спекуляции, этой царицы наших дней, все это пустяки, и на самые основательные доводы она отвечает: «Честь и знамя», что в ее устах означает: «каменный уголь и золотые самородки».

Жика.

Текст воспроизведен по изданию: Тонкин // Дело, № 2. 1883