-

СТАНЮКОВИЧ К. В.

ФРАНЦУЗЫ В КОХИНХИНЕ

(Источники: I. Tableau de la Cochinchine, redige sous les auspices de la society d’ethnographie par Contambert et Leon de Resny. Paris. 1862. (большая книга в 750 стр.).

II. La Cochinchine. francaise. Extrait de la Revue maritime et coloniale. Paris. Novembre 1862 (оффициальная брошюра, 32 стр. с картой).)

Краткий исторический обзор, сношений французского правительства с Анамом, с 1787 года по настоящее время, и завоевание Кохинхины.

Французы еще не были заражены завоевательной эпидемией, как теперь, когда богатая и роскошная Кохинхина обратила на себя внимание французского правительства. Правда, внимание это было обращено не вследствие каких либо политических или экономических потребностей государства, а просто было делом случая. Первые сношения Франции с Анамом, империей, занимающей большое пространство между Сиамом и Китаем, начались еще в 1787 году. Французские миссионеры, давно проникшие в эти части Азии, в том числе и в Анамскую империю, всегда заботились не столько об обращении в христианство и об нравственности дикарей, сколько о влиянии на лица, стоящие во главе правления. Один из мисионеров, Пиньо (Pigneau), человек очень умный, хитрый и пронырливый, дошел до того, что, не смотря на ненависть, которую возбуждали и возбуждают до сих пор католики-проповедники христианства в Анаме, приобрел любовь и дружбу сына анамского императора, принца Чиа-Лунга. Посте смерти его отца, в 1786 г. партия мандаринов, недовольная царствующей династией, произвела революцию и, не допустив принца до трона, отдала его какому то мандарину, а за голову претендента было [266] обещано значительное награждение. Боясь смерти, Чиа-Лунг скрылся с женою и детьми у отца Пиньо. Хитрый миссионер, француз прежде всего, увидел, что время исполнения его планов пришло. Он всеми силами вооружал принца против народа, не допускал его вести переговоров с начальниками недовольной партии и мало по малу убедил его в необходимости обратиться за помощию к французскому королю. Сам Пиньо взялся быть ходатаем по этому делу, выговорив сперва для Франции бухту Туран, находящуюся недалеко от столицы Анама, Хюэ (Hue), и остров Полу-Кондор. В марте 1787 г., отец Пиньо, взяв с собою молодого сына Чиа-Лунга, отправился в Париж. Там его встретили не очень дружелюбно. Слишком смелые предположения миссионера на счет важности Кохинхины для Франции, на счет счастливой будущности этой колонии, не внушали правительству большого доверия. Но моряку Людовику XVI-му, охотнику до всяких морских предприятий, понравился этот план и еще более молодой принц-дикарь, возбудивший любопытство при дворе. Он согласился заключить договор, написанный дипломатом в рясе, отцом Пиньо. Я считаю не лишним привести этот, умно и хитро составленный трактат, хотя и неисполненный обеими сторонами, ибо впоследствии он был отчасти предлогом для разных требований со стороны французского правительства и послужил нынче основанием для захвата им в свои руки части богатого и плодородного полуострова Кохинхины. Вот трактат.

«Король анамитов, изгнанный из своих владений и принужденный обратиться к оружию для приобретения трона, послал во Францию г. Pigneau de Behaine, священника адранского, для испрошения помощи у христианнейшего государя Франции».

После комплиментов, сказанных друг другу на восточно-французский манер, следуют постановления:

1) «Христианнейший король обещает помогать великому королю Кохинхины. На сей конец его христианнейшее величество немедленно пошлет к берегам Кохинхины: четыре фрегата с корпусом пехоты из 1200 человек; 200 артиллеристов и 250 кафров. Эти войска будут снабжены всем необходимым для войны и нужным количеством артиллерии.

2) «Взамен этой важной помощи его христианнейшего величества, король Кохинхины отдает ему, как в вечное владение Франции, так и в личную его собственность и владение: остров Гайнан (Hainan) и позволяет запять бухту Туран (Tourane); владение это [267] поступит во власть французов немедленно по занятии войсками вышеупомянутого острова.

3) «Е. х. величество будет иметь с е. в. королем Кохинхины раздельное владение туринским портом. Французы могут строить на берегу все заведения, какие сочтут полезными, как для навигации, так и для торговли; могут чинить и строить свои корабли. Что же касается до портовой полиции, то этот вопрос будет решен на месте особой коммисиею.

4) «Е. х. величество будет также иметь в полной своей собственности и владении остров Пуло-Кондор (Pulo-Condor).

5) «Подданные е. х. величества будут пользоваться полной свободой во всем государстве кохинхинского короля; исключительно перед другими европейскими нациями, французы могут приезжать, уезжать и жить свободно., без всяких препятствий и без всякой какой либо платы или пошлины всегда, когда будут иметь паспорта от французского начальника острова Hainan’а. Они могут привозить все европейские и других стран товары и произведения, за исключением тех, кои запрещены законами страны. Они имеют полное право вывозить из Кохинхины и из соседних с нею стран все продукты и товары, безо всякого исключения, они не будут платить никаких пошлин ни за ввоз, ни за вывоз, кроме тех, которые платят жителя страны; но эти пошлины ни в каком случае не могут быть увеличены».

Также положено, что никакое иностранное купеческое судно не может быть впущено ни в одно место владений кохинхинского короля, кроме судов, носящих французский флаг.

«Правительство Кохинхины обязано оказывать подданным е. х. величества, короля французов, полное покровительство, совершенно гарантирующее, как их личную свободу и безопасность, так и безопасность и неприкосновенность их собственности, и, в случае каких либо затруднений, тяжеб или споров, подданным е. х. величества будет оказана полная справедливость.

«В случае, если е. х. величество будет аттакован или угрожаем какой-либо силой и его владения: острова Пуло-Кондор и Гайнан будут находиться в опасности, или е. х. будет находиться в войне с какой нибудь европейской или азиатской державой, то король Кохинхины обязан помогать е. х. величеству солдатами, матросами, провизией, кораблями и галерами. Эта помощь будет дана три месяца после реквизиции, но она не может быть употреблена по ту сторону Миланских и Зондских островов и Малакского пролива. [268]

«Взамен вышеупомянутых обязательств, е. х. в. обязан поддерживать короля Кохинхины всегда, когда ему самому или его владениям будет угрожать опасность. Помощь всегда будет сообразоваться с надобностью. Предложенный трактат будет ратификован обоими договаривающимися повелителями и ратификации будут обменены в продолжение года, или, если можно, и ранее. Версаль, 28 ноября 1787 года. Подписали: граф Montmorin и Pigneau, Eveque d’Adran».

Нельзя не заметить с какою ловкостью и уменьем составлен трактат; конечно, если б он был исполнен обеими сторонами, то Кохинхина принадлежала бы французам давно и приобретение это досталось бы без войны, без огромных жертв (как теперь), а единственно благодаря хитрости прозорливого и деятельного иезуита Пиньо, умевшего пользоваться обстоятельствами.

Но обещанное королем французским войско не посылалось, не смотря на повеление, данное губернатору французской Индии — графу Conway ’ю. Причиною этого были интриги графа против Пиньо, уже возвратившегося в Пондишери. Он не переставал писать письма и к французскому морскому министру, и к графу Conway’ю о том, что время не терпит отсрочек, приводил опять важность вмешательства и в заключение писал, что «стыдно правительству не сдерживать обещания, тем более, что оно выгодно». Много времени прошло, много писем исписал Пиньо, но ответов не получал ни от кого. Наконец, в 1789 году, он получил ответ из Франции (которой было тогда не до Кохинхины, ибо на руках была революция), что войска не будет... но и это не смутило оскорбленного, но неутомимого иезуита. Он пригласил нескольких французских офицеров и матрос авантюристов, нанял купеческое судно и пошел в Сайгон.

В продолжение отсутствия Пиньо положение дел в Кохинхине изменилось; Чиа-Лунг, после многих бедствий и приключений, нашел себе большую партию приверженцев. Народу уже надоела междуусобная война, тем более, что правительство мандаринов было не лучше прежнего. Народ стал на сторону Чиа-Лунга. Прибывшие в это время французские офицеры и матросы окончательно помогли Чиа-Лунгу занять престол, потому что приняли начальство над шайками анамитов, не имевших ни порядка, ни дисциплины. Этим офицерам Кохинхина обязана тем, что анамиты теперь умеют строить укрепления и даже корабли. Французские инженеры укрепили столицу Хюэ, по системе Вобана; во всех городах сделали цитадели, — словом, французы дали анамитам ту [269] долю военной цивилизации, которая в настоящее время им же самим послужила во вред. Теперь по всему пространству Кохинхины настроены цитадели, форты и бастионы. Некоторые из них заслуживают полного внимания, по своей безукоризненной отделке и своему вполне практическому выбору. Сперва французов ласкали в Анаме, но после начали притеснять. Немногие из них вернулись из Сайгона. Большая часть умерла там.

В 1820 году, умер Чиа-Лунг, считающийся одним из либеральных властителей Анамской империи. Не смотря на помощь, оказанную ему французами, он не доверял бескорыстию их чувств (в чем старались уверить окружавшие его миссионеры); при смерти он сказал своему преемнику: «Мой друг, люби Францию и французов, но никогда не давай им ни клочка земли в твоих владениях». Если слова эти действительно им сказаны, о чем, впрочем, свидетельствуют рапорты французских миссионеров, то нельзя не согласиться, что Чиа-Лунг был действительно умный человек. Таким образом вся деятельность, все старания и планы отца Пиньо рушились со смертью Чиа-Лунга. Царствование Минг-Манга, его преемника, началось изъявлением ненависти к европейцам, а главное к миссионерам. На счет последних были отданы самые строгие приказания мандаринам, начальникам провинций. Иезуиты скрывались, но их отыскивали, мучили, убивали; им мстили за то, что они при прежнем императоре имели силу и влияние, которые часто вредили многим. Снова в Кохинхине не проходило месяца без казни какого нибудь проповедника.

Между тем во Франции поотдохнули от Наполеона и революции; к тому же, у французов мало осталось колоний. Правительство вспомнило анамский трактат и послало туда, в 1825 году, г-на Бугенвиля, фрегатского капитана, с титулом чрезвычайного агента, и с письмом французского короля к анамскому императору. Но Мини-Манг отказался принять не только представителей Франции, но даже и письмо короля. Так как капитан Бугенвиль не имел ни подробной инструкции, как ему действовать, ни достаточной силы, чтоб заставить кохинхинское правительство вступить в переговоры, то и предпочел удалиться, оставив на берегу миссионера, отца Perepo.

Король Кохинхины узнал это и немедленно издал указ, предписывавший еще строже смотреть за людьми, которые, по его словам, вносят раздор, ссору и темноту в государство. Резня иезуитов усилилась. Отданы были приказания «казнить миссионеров медленною смертию; чтоб мучения их были еще тяжелее, им [270] отрезали ноги, руки, снимали кожу и наконец отрубали голову...» Французское правительство, несмотря на неудачное посольство Бугенвиля, все-таки не оставляло вовсе без внимания богатую Кохинхину. В. 1831 году капитан La Place (впоследствии адмирал) прибыл вместе с г. Chaigneau, назначенным французским поверенным в Кохинхине, в туранскую бухту. Цель этого посольства была опять-таки возобновление политических сношений, которыми французы хотели приобрести право, исключительно перед другими, торговать с Анамом и вывозить оттуда все его произведения. «Если можно так сказано в инструкции La Place’у, — то возобновить переговоры касательно Hainan’а или Pulo-Condor’а». И это посольство было также неудачно, как и предыдущее. La Place также не имел силы, чтоб заставить анамское правительство вступить в переговоры, а французское правительство действовало полумерами... Оно хоть и давало инструкции о возобновлении переговоров, но не предоставляло для этого достаточно средств; словом, видно было, что на колонии на Востоке и на важность их в будущем оно не обращало большого внимания. «Все, что я мог сделать — доносил La Place морскому министру — это немного побеспокоить двор Хюэ, но все-таки я не мог его склонить в пользу нации, силу которой он решительно не знает, тем более, что эта сила еще очень мала в этих далеких, но нужных для нас морях».

Только что ушел, решительно ничего не сделав, La Place, как Минг-Манг издал 6-го января 1832 г. указ, предписывающий не только истреблять, приискивая, для большей законности, предлог к этому, проповедников христианства, но и тех из анамитов, которые осквернили себя принятием их «темной» религии, и которые, по издании указа, не возвратятся к своей, «истинной». Опять появились жертвы гонения, на время остановившегося; книга (Tableau de la Cochinchine), из которой мы почерпнули эти сведения, довольно витиевато описывает мучения миссионеров, прозвавших Мин-Манга анамским Нероном. Тиотри (Thieautri), сын и преемник Мин-Манга, продолжал гонения. Пять миссионеров были заключены в тюрьму и приговорены к смерти. Слух об этом дошел до капитана L’eveque’а, командира корвета Heroine, зашедшего за противными ветрами в туранскую бухту 25 февраля 1843 года. Капитан L’eveque энергически требовал освобождения миссионеров и после долгих переговоров и проволочек ему удалось освободить наконец заключенных и взять их на корвет... Резня иезуитов на время остановилась. [271]

Но в 1845 году опять возобновилось преследование их. Миссионер, отец Lefevre, по истязании, был приговорен к смерти за пропаганду христианства. Слух об этих мучениях дошел через миссионеров до французского адмирала, стоявшего в это время с своей эскадрой в Сингапуре. Адмирал немедля послал тута корвет l’Alcmene с инструкцией командиру освободить несчастного, во что бы то ни стало. В это же самое время миссионеры жаловались американскому коммодору, стоявшему с своей эскадрой в туранской бухте. Американец вступился за миссионеров, имел свидание с важнейшими сановниками города и требовал освобождения Lefevre’a. Но мандарины отвечали, что он в столице и что для его освобождения нужно повеление императора; говорили, что ответ скоро придти не может, что дороги дурны и что у императора и без того забот много — словом, поступали так, как и теперь еще поступают японское и китайское правительства, т. е. тянули время в бесплодных проволочках... Коммодор ждал ответа, но ответ из Хюэ не приходил, ибо губернаторы, боясь, чтоб им не снесли голов за то, что позволили себе вступить в переговоры с варварами, и не думали доносить об этом в Хюэ... Коммодор рассердился, ему надоело ждать. Он взял с собою 50 молодцов матрос, съехал на берег, вошел с ними во дворец губернатора, взял его и еще нескольких мандаринов и привез к себе на фрегат пленными, требуя от них категорического ответа. Губернаторы было опять принялись за «дурные сообщения» и занятия императора, но угрозы повесить их на фрегате заставили их сказать, что император положительно отказывается освободить о. Lefevre’а. Этот ответ взбесил коммодора. Он тут же объявил войну анамитам; в несколько часов сжег все джонки, стоявшие в Туране, и взял много пленных. Император и не знал что делается у него под боком, да и не мог знать, ибо в Анаме мандарины скрывают все дурное или неприятное от повелителя и вместо истины ему донесли в реляции (а мандарины их писать мастера), что варвары сделали было нападение, но побиты совершенно. Император помолился богам о своем победоносном воинстве, послал в Туран «ласковое слово» губернаторам и велел им совсем прогнать варваров. Между тем, коммодору надоело ждать в Турине. Он выбросил на берег множество пленных, которых имел, и снялся с якоря, довольный приключением. В тот же вечер туранский губернатор доносил императору, что его повеление исполнено тотчас же и что на рейде нет ни одного [272] варвара. Но он ошибался. На другой день по уходе коммодора, франц. корвет Alcmene, под командою Дюплана, входил под всеми парусами на туранский рейд и объявил, что если в 24 часа не придет ответ из Хюэ, касательно освобождения Lefevre’а, то он разорит город, а потом и столицу. Испугался губернатор, особенно последнего. Испугались и в Хюэ, читая его донесение, и освободили Lefevre’а 12 июня 1845 года, а туранскому губернатору снесли голову, за то — говорит указ — «что позволил варвару сказать, что он разорит город, где живет сам император». В 1847 году умер старый король и ему наследовал Ту-Дук (Tu Duk). Положение миссионеров не улучшалось. Они просили помощи у французского правительства, но ему опять было не до того. Наставало время революции 48 года, и только Наполеон послал в 1856 г. г. Монтиньи заключить трактат с двором Хюэ, в котором бы обусловилось положение миссионеров и христиан в Анаме. Кроме этого, ему велено было требовать открытия портов для торговли, учреждения французского консульства в Хюэ и возобновить требования (основываясь на трактате 1787 года) бухты Турана или какого нибудь другого порта, где французы построят крепость.

Г. Монтиньи, прибыв в Сингапур, послал корвет Catine с письмом к анамскому императору. Французов опять приняли Худо, так что они свезли на берег десант и заняли караулы в городе.

Месяц спустя, прибыл сам Монтиньи в Туран на корвете Capricieuse и начал переговоры. Присутствие двух судов й десанта на берегу значительно ему помогли, и двор в Хюэ уже не прочь был вступить в соглашения, но в это время Ту-Дук получил от китайского двора совет сопротивляться, обещая, в случае нужды, помощь... Посла (Монтиньи) обманывали, тянули время в переговорах. Положение его в Туране с небольшим десантом, против многочисленного анамского войска, было неблагоприятно и г. Монтиньи ушел из Турана. В то же время анамиты, довольные этим, писали на стенах в городе, что «французы Лают, как собаки, и убегают, как козы».

Ту-Дук опять приказал притеснять миссионеров, и 20 июня 1857 г. миссионер испанец Diaz был казнен. Миссионеры послали просить помощи у Наполеона, красноречиво прося его заступиться за них его счастливым мечом. Этого только и нужно было ему. Он искал предлога, который и нашелся, да еще [273] притом блестящий и бескорыстный, в виде защиты христианских миссионеров, что, конечно, кроме уважения, ничего и не заслуживало. Немедленно отдано было повеление Риго-де-Женульи, командовавшему французскими морскими силами в Китае, идти в Турин. «Ту-Дук — витиевато говорит почтенный французский академик, автор книги «Tableau de la Cochinchine — первый кинул перчатку Франции. Завоевание Кохинхины было следствием нашего вмешательства. и конечно это блестящее приобретение составляет одну из славных страниц морской и колониальной истории Франции». Я не могу не привести вполне рекламы, усыпанной французско-академическими цветами красноречия и хвастовства. Сквозь бедность ее мыслей и богатство реторики и безусловной преданности императору так и просвечивает желание как нибудь законно оправдать завоевание Кохинхины, скрывая все жертвы и все деньги, которые убиты да еще убьются (если возмущения в Кохинхине не прекратятся) на эту колонию... Не находя в себе на столько совести, чтоб говорить истину, и на столько ума, чтоб прикрыть ее ловко чем нибудь, эти наполеоновские публицисты скрываются в громких фразах, где цивилизация, прогрес, вера в бескорыстие Наполеона то и дело перемешиваются с хвалебными гимнами храбрости французских войск, влиянию их штыков и штандартов. Вот для образца выписка из эфектной болтовни заслуженных академиков и кавалеров гг. Контанбера и Роньи (Contanbert и Rosny).

«Союз двух великих наций для благородной цели и их общая победа, славно засвидетельствованная, на дымящихся и окровавленных стенах Севастополя, послужили сигналом новой эры для политической, морской и колониальной будущности Франции. Знамена наших легионов, так блистательно красовавшиеся рядом с английскими штандартами по всему Крыму, разделили еще честь открытия крайнего востока Европе внесения туда (посредством штыков, полисменских палок, разграбления дворцов, нарезных орудий и чрезмерной контрибуции), в крайний предел азиатского мира — широкие желания всесозидающей мысли и возбудения диких народов к торговой деятельности!» (стр. 232) «Убийство миссионера Шапделена заставило оба правительства предпринять экспедицию в Китай и скоро Кантон, один из главных портов империи, город с 400 000 жителей, был взят горстью англо-французских солдат!» «Нет сомнения, продолжает книга, что это происшествие было следствием, предусмотренным тюльерийским дворцом, который со времени императора начал обращать серьезное и вполне [274] справедливое внимание на те далекие страны, куда звала нас национальная честь и где нашей морской торговле предстоит великая будущность. Наконец-то поняли, что Франция призвана иметь по праву ей принадлежащую роль также и в Азии, как и в других частях света, и что она может лишь тогда достойно удовлетвориться, когда будет иметь влияние, флот и войско в индокитайских и других странах. Три страны звали обладание Франциею: Корея, Мадагаскар и Кохинхина».

Корея, как видно, пришлась по нраву достолюбезным патриотам, потому что они расхваливают ее во всех отношениях, говорят, что и взять-то ее легко, ибо государство в беспорядке, и политическая станция такая, что другой не найдешь, и к пекинскому дворцу близко; и все такое... «Так отчего не взял ее Наполеон, спросит читатель; за одно бы и Корею присоединил». На это ему ответят опять-таки цветисто французские академики. Они кончают дифирамб Кореи многоточием, вслед за которым говорят: «Но Корея суждена России, которая уже запустила в нее свои ледяные когти». С чего они взяли, запустила ли когти Россия или нет — неизвестно, но за то конец дифирамба вышел очень громкий. Сказав несколько слов о Мадагаскаре, авторы переходят к Кохинхине и совершенно резонно и логично находят, что эта страна, как раз суждена им, «тем более, говорит книга, что трактат 1787 г. обещал Франции острова Hainan, Pulo-Condor и бухту Tourane»; но сказать это, не оговорившись, было бы бессовестно в конец, потому что договор не был исполнен французским правительством: ни войска, ни суда, как известно, не были присланы. А потому авторы и прибавляют, что «хотя договор и не вполне выполнен нами, за то и ананское правительство его не исполнило» (как логично!). «Правительство это — продолжают они — убивало наших миссионеров». «Старшая дочь католической церкви — патетически восклицает книга — должна была бежать и наказать ее тирана!» «Она бежала!» «Гром пушки, раздавшийся в 1858 году в Туране, дал нашим требованиям серьезный характер... Этот победоносный рев дал нам победу, достойную соперницу алжирской!.»

Вот как наивно объясняют завоевание Кохинхины господа академики. Нечего прибавлять, что и дитя неразумное не поверит, что месть за убийство миссионера, да вдобавок испанца, была единственной причиной завоевания богатой колонии, в чем уверяет книга. Как там не старайся французское правительство доказать это, через своих верных адептов — это будет всегда фразой, не [275] более, ибо всякому известно, что если бы анамиты и не пришибли почтенного отца Diaz’а (прежде ведь их пришибали десятками), то и тогда французское правительство не было бы на столько стыдливо, чтоб не найти другого резона... Ведь не задумалось же оно в Мексике.

Наконец, для наказания достаточно бы побить анамитов; ну взять по английски невыносимую контрибуцию да и оставить в покое до нового убийства духовного блюстителя старшей дочери католической церкви; а забрать три провинции, после 3-х летней войны и после утверждать, что это мол сделано для религии, которая будто бы быстро распространяется в Кохинхине. Между тем, как это не более как фраза. Анамиты-христиане, номинально, в роде наших камчадалов. Носят, правда, кресты, ходят в церковь, шпионствуют отцам иезуитам, а все-таки тихонько прибегают к своим божкам. Достаточно сказать, что служба у них происходит на латинском языке, который анамиты знают так же, как мы с вами, читатель, знаем малайский. Впрочем, о католицизме и миссионерах в Кохинхине я более подробно расскажу в своем месте, т. е. то, что я слышал и видел по анамитским городам и деревням, где имел случай быть сам. Но возвратимся к старому вопросу, легко, но, как мне кажется, несправедливо решенному авторами книги. В самом деле, какая цель завоевания Кохинхины? Есть ли это действительно экономическая потребность государства, как колонии Англии? Достаточна и на столько ли состоятельна французская торговля, чтоб поддерживать колонии свои? Или, наконец, Кохинхина просто военно-политическая станция?

Мне кажется, что цель обладания колонией на перепутье из Индии в Китай — была вовсе не коммерческая, в чем многие французские журналы и думают уверить читателей, а просто политическая. Французское правительство опять-таки очень хорошо понимает, что Франция не принадлежит к числу наций, имеющих хорошую колонизаторскую репутацию. Прежние примеры да и нынешние, как напр. Алжир, Тайти, Новая Каледония — лучше всяких доказательств подтверждают это мнение. Во Франции нет больших капиталов; французу много места дома, а главное, он непадок, как англичанин или немец вольных городов, до коммерческих предприятий и лучше предпочтет небольшую ферму, с женой и детьми, трубку и газету, где с восхищением будет читать о победах французского воинства и о быстром развитии какой нибудь Кохинхины напр. Этот скромный буржуа с [276] гордостью станет говорить соседям, что nous autres frangais и колонии чудные имеем и побеждаем везде, но конечно не бросит своей фермы, чтоб искать неверного за морем. Словом, он больше любит бедную посредственность дома, чем богатство в колонии, где, наконец, придется много перенести лишений, особенно в первое и самое трудное время, т. е. во время возникновения ее. Где бы вы ни были читатель, на островах ли Тихого океана, зашли ли вы в какой нибудь китайский порт — чистоплотный английский коми с накрахмаленными воротничками (colloirs) и застегнутый на все крючки краснорожий полисмен с плеткой, будут вам первыми признаками, что порт открыт для европейцев... Сошлись ли вы с англичанином и спросили его: «жаль ли ему своей родины, хочет ли он вернуться?» он только посмотрит на вас с удивлением, как на помешанного, и ничего не скажет, а если и скажет, то что нибудь такое, где доллар или паунт будут началом и заключением его недлинной фразы. Совсем не то с французом-купцом. Его, если вы и встретите где нибудь в колониях, то преимущественно нераздельно с французским солдатом, за которым он идет и с которым ведет мелочные делишки. В чужих же колониях француз опустился; он не самодоволен так, как у себя, где нибудь в Банъер-де-Бигоре, дела его идут так себе, часто даже плохо, и он довольствуется тем, что ругает наповал ces chiens anglais, сожалеет о Франции, куда всеми силами старается вернуться, и часто вместо коммерческих дел, которые у него не клеятся, открывает в Гонконге или где нибудь на Ванкувере парикмахерскую с вывескою: Coiffeur de Paris, где расчесывает рыжие волосы своих клиентов и изливает жолчь на них — другим иностранцам. Словом, француз — не колонизатор. При таком его неумении к коммерческим делам, ясно, что и цели, единственно торговой, во французских колониях быть не может. Я не ошибусь, сказавши, что цель завладения Кохинхиной — соперница Франции, Англия, которая, замечают все французские журналы и газеты, имеет все более и более влияния на Китай. Французское правительство ступает теперь шаг за шагом, за англичанами; и вот для наблюдения за ними надо им иметь владения. Очень понятно, что французы рады были сперва схватиться за Туран, а после и за все три провинции, славное положение которых в стратегическом отношении, близость к Гонконгу и Шанхаю, присутствие приглубых рек, куда в случае нужды может укрыться французская эскадра, дают французам и все средства иметь в Кохинхине [277] сильную военную и политическую станцию. Не мешает вспомнить, что до Кохинхины, у французов не было ни одной военной станции в китайских морях, тогда как все нации их имеют. Недостаток этих станций, где были бы склады, ясно выразился в первую китайскую войну, когда французы должны были просить пороху, ружей, провианта и снарядов у англичан в Гонконге. Кохинхина важна, для французов, как обеспеченная местностью, сильная политическая, станция под боком у Гонконга, которая, быть может, будет всеми силами стараться парализировать влияние Англии на Китай, если только она будет продолжать развиваться в военном отношении, т. е. французское правительство будет иметь в Кохинхине большие запасы провианта и оружия и большую эскадру. В таком случае, конечно, важность этой станции будет громадна по вреду, который она сделает англичанам в случае войны, и поневоле Сайгон тогда оправдает название бельма на глазу у Гонконга. Нечего и прибавлять, что все эти предрекания великой торговой будущности Кохинхины, во французских журналах, не более, как патриотическое хвастовство или неловкая заплата, всем хорошо известной цели правительства, ибо торговой будущности, не смотря на все богатства страны, вряд ли можно ожидать, по причинам, уже высказанным выше. Довольно, впрочем, того, что французы в Кохинхине говорят, что они уже для того взяли эту колонию, чтоб ее не взяли англичане.

Какая бы ни была цель, но факт совершился. Надо было взять Кохинхину под благовидным предлогом, а за предлогами в Китае и Японии дело не станет. 20 июля 1857 года анамиты убили миссионера Диаца, а 30 июля 1858 года адмирал Риго-де-Женульи, командовавший морскими силами в Китае, оставил Пейхо и пошел к острову Hainan’у для соединения с испанским корпусом, который дали испанцы, будучи уговорены французским правительством, для наказания за убийство миссионера-испанца. Небольшой корпус испанцев и теперь помогает французам совершенно бескорыстно в Кохинхине. 30 августа французская эскадра, состоявшая из одного парусного фрегата и десяти паровых корветов и авизо (Вот состав эскадры адмирала Риго-де-Женульи: парусный фрегат Nemesis под адмиральским флагом (командир Reynaud); паровые корветы: le Phlegeton (Leyeque) и Primauget (Barry); авизо: l’Avalanche (Lafond), la Dragonnc (Thoyon), la Fusee (De-Carpegna), l’Alarme (Sauze) и la Mitraille (Berenger); транспорты (паровые): la Gironde (Jauregibery), la Saone (Liscoa.t) и la Meurte (Daries) и состоящий во французской эскадре испанский авизо l’El-Cano; итого 12 судов: 1 фрегат, 2 корвета, 6 авизо и 3 транспорта. Десанту на судах было до 3000 тысяч французов и тагадов.), стояла уже перед Турином. Имея столь солидную эскадру, [278] французский адмирал аттаковал, 31 августа, Туран, и скоро прибрежные батареи, хорошо укрепленные, но дурно защищаемые, замолчали. Свезенный с эскадры десант (650 человек) занял город, и анамские войска бежали. Первоначальный план адмирала был идти прямо в Хюэ, столицу, стоящую на реке (в 6 французских льё от ее устья), судоходной для корветов и авизо, но не совсем безопасной по многочисленным мелям и банкам. В Турине же предполагалось оставить небольшой гарнизон.

Если б этот план был исполнен, т. е. если б сильная эскадра подошла к столице Анамской империи в 1858 г., то, конечно, адмирал тогда же при энергических действиях получил бы ту же добычу, которую впоследствии, в 1862 году, получил адмирал Бовар. Выгода состояла бы в том, что французы не потеряли бы столько людей, денег, и имели бы в своих колониях больше туземцев, потому что в три с половиною года тяжелой войны, беспрерывных походов по болотам, усталости, неимоверной жары, болезней и других недостатков, французы потеряли здесь много солдат и денег, а главное, потеряли тьму рабочих рук туземцев, ибо герои цивилизации и бескорыстия, вешали, рубили головы и уничтожали анамитов во множестве и разными способами и манерами. Неизвестно, что было причиной, что план атаки Хюэ, начертанный в Париже самим императором, не был исполнен. Почти все французские книги сваливают неисполнение его на NO муссон, который будто бы не позволил эскадре идти из Турина в Хюэ; но, вспомнив, что кроме фрегата вся эскадра была паровая (правда, хоть и незавидная, — большая часть из судов ходили по 4 и по 5 узлов), нельзя не согласиться что эта причина крайне безосновательна. Не крылись ли тут причины более серьезные — недостаток войска против Хюэ, где сосредоточивались главные силы анамского императора? Сами французы печатно сознались, что анамиты — не китайцы и не совсем без защиты отдают свои укрепления. Так, например, при атаке Турина у французов было до 200 раненных, выбывших из строя, из коих 2/3 всегда умирают от чрезмерных жаров и недостаточности госпитальных средств.

Какая бы ни была причина, но адмирал не пошел в Хюэ; он оставил Турин и отправился с эскадрой с NO муссоном в Сайгон, чтоб в этом месте, где предполагали найдти климат лучше, сделать главный пункт средоточия войск. К экспедиции в Сайгон, кроме благоприятного ветра, адмирала еще подстрекало удобство для действия судов его эскадры по рекам. Сайон защищался с реки 2 фортами, а с берега цитаделью и [279] линией батарей. Не смотря на эти укрепления, Сайгон был взят и разорен до конца. Очевидцы этого дела, рассказывавшие мне об нем, не могли объяснить мысль, которая руководила адмиралом при этом разорении. Вместо того, чтоб сохранить себе город, где он думал остаться, сохранить запасы (огромное количество рису), имевшиеся там, приказано было уничтожать все. И конечно французские солдаты исполнили приказание безукоризненно. Они разорили цитадель, которую теперь чинят, сожгли много анамских домов, в которых теперь нуждаются (следы этого разорения я сам видел), а главное, зажгли рис, найденный ими в большом количестве, который бы очень мог им пригодиться после, когда они начали голодать. Чтоб судить о количестве истребленного риса, скажу, что слышал от очевидцев: они говорят, что рис зажженный в 59 году в феврале, еще горел в декабре того же года, т. е. в продолжение 9 месяцев. А между тем тут же стояла эскадра, которая могла бы нагрузиться им!

Предавши мечу и огню все, что только предать было можно, — адмирал вдруг, неизвестно почему, вернулся в Туран. Там он снова нашел анамитские укрепления и целую армию, но все это не помешало ему занять его 8 мая. Французы укрепились в нем, начали прокладывать дороги по непроходимым местам и в горах. Эти тяжкие работы при 25° ной жаре стоили им того, что из 2500 или 3000 человек, прибывших в Туран, умерло 1200. Я слышал много рассказов о Туране. Если даже верить четверти того, что рассказывали мне французские офицеры, как известно, охотники прибавить «для красоты слога», то и тогда представится весьма печальная картина положения французского солдата в жарком климате, искусанного комарами, после работы неимеющего постели для отдыха, а валяющегося тут же на болоте под палящими лучами солнца или под дождем. От чего не умирали французы? — даже от укушения комаров. Они расчесывали прыщи, которые от грязи, жары и пота обращались в раны, а после в гангрены, в здешнем климате неизлечимые. Словом, воспоминания о занятии Кохинхины невольно приводят к мысли о первых годах занятия Амура. Что в Сайгоне делалось от жары и беспорядков, то у нас от холода и беспорядков.

Устроились, обжились французы, оставшиеся в живых, в Турине. Завелись даже и кофейные, неизменные спутницы путешествующего французского воинства, как адмирал Паж (Page), принявший начальство после Риго, получил приказ императора оставить совсем Туран, по причине действительно бесплодной [280] местности, непредставляющей никаких достоинств, кроме полного обеспечения в военном отношении, и занять Сайгон, как центральный пункт всей Кохинхины, вполне удовлетворяющий и военным и коммерческим условиям, находящийся на отличной реке, по которой можно проникать до середины Кохинхины,

6 ноября 1859 года Туран был оставлен. Очевидцы рассказывали, что французские солдаты, сделавшие там в необыкновенно короткое время отличные дороги в горах, со слезами оставляли место, где на каждом шагу они видели свои труды, и где столько потеряли товарищей. Все войска отправились в Сайгон. В это время началась вторая китайская война. Эскадры и все войска в Кохинхине были вызваны в Китай. Гарнизон был оставлен в одном Сайгоне (до 500 человек). Что вынесли эти солдаты, то конечно не знает правительство, услаждавшееся громкими реляциями кохинхинских военачальников. Чего я не слышал от очевидцев, проведших эти полтора года в Сайгоне? Там было оставлено 3 роты морских солдат, батарея горной артиллерии и 200 тагалов — всего до 500 человек, которые в продолжение полутора года должны были драться против целой армии. Анамиты им не давали покоя ни днем, ни ночью. Ночные нападения бывали часты; прибавив к этому жару, болота и дурное снабжение, неудивительно будет, что из 500 человек в живых осталось 100. Словом, в Сайгоне повторилась туранская история.

Наконец, кончилась вторая китайская война. Пекинский договор был заключен (октября 1860 г.) и французское правительство снова занялось Кохинхиной. Оно предложило Анаму условия, которые, однако ж, были отвергнуты двором Хюэ. Часть экспедиционного китайского корпуса французов была послана в Сайгон и кампания возобновилась с большею энергиею. Адмирал Шарнер (Charner) был назначен главнокомандующим. Не вдаваясь по дробно во все стычки и военные действия французов, громко расхваленные во всех газетах — стычки, где и французы и анамиты дрались недурно и где погибло много и тех и других, я расскажу ход кампании в общих чертах.

Благодаря содействию флота, преимущественно небольшим разборным канонерским лодкам, с 36 ф. нарезными орудиями, которые ходили во все пункты Кохинхины по бесчисленным рекам и протокам, все три провинции, со всеми городами, были заняты французами, Ки-хоа, Мито, большие населенные города, были уже взяты. Когда в августе 1861 года приехал новый начальник адмирал Бонар, французы окончательно завладели Биен-хоа, Вин [281] лонг, городами довольно значительными по своему положению, и таким образом овладели всей нижней Кохинхиной... Правда, войска у французов было немного... Три четверти было уничтожено анамитами и климатом. Адмирал просил помощи из Франции, чтоб идти к Хюэ, но помощи не было... В подобных обстоятельствах были дела, когда император Анама Ту-Дук вовремя просил мира. Ту-Дук был вынужден к этому тем, что Бонар послал корвет Forbin к устью реки Хюэ, где стоит столица, блокировать этот город и не допускать ко входу в реку ни одной джонки. В это время в столице был голод. Рис должны были подвезти с моря. Положение столицы было печально. Командиру Forbin’а была одна инструкция, в которой сказан «объявить Ту-Дуку, что если он хочет серьезно мира, то должен заплатить немедленно 100 000 лигатур (около 100 000 франк.), как гарантию ведения переговоров; иначе война начнется с большею жестокостью» (рапорт адмирала Бонара. Revue maritime стр. 14). Хитрые мандарины хотели тянуть дело в переговорах, обещаниях. Они объявили, что заплатят деньги, лишь корвет уйдет, говорили о неудобствах его стоянки у Хюэ, но командир Forbin’а объявил, что он знает, что ждут провизии, и требовал денег. В тот же вечер требуемая сумма была прислана на корвет и через восемь дней, 27 мая 1862 года, Forbin входил в Сайгон, имея на буксире анамитский корвет, где были анамитские послы, министры военный и духовных дел, посланные для заключения мира. Переговоры начались 28 мая, и 5 июня был подписан трактат, главные основания которого были следующие: уступка Франции трех провинций (Сайгона, Мито и Биен-хоа), занятие французскими войсками провинции Вин-Линг до совершенного спокойствия страны; полная свобода католической пропаганды в Анамской империи и уплата контрибуции в 20 000 000 франков.

Таким образом Франция приобрела, правда не дешево, роскошную и богатую страну... Приобретение это стоило дорого, оттого, что, по мнению самих деятелей, французы делали большие ошибки. Не говоря уже о дурной администрации экспедиционных войск, о дурном снабжении, в чем виноваты были более во Франции, главная ошибка для будущности колонии заключалась в том, что уничтожали много туземцев. Один только адмирал Бонар, бывший до 1852 года губернатором на Таити и знавший по опыту, что значит колония без людей, ужаснулся при мысли, что и с Кохинхиной может быть то же, и запретил уничтожать народ; но это запрещение, впрочем, не всегда исполнялось. До [282] него адмиралы-колонизаторы не хотели и думать а том, что станется со страной, для которой столько жертвовалось и людей, и денег, если она останется без рук... Жертвы французского господства — анамиты — гибли тысячами... Наконец мир заключен... Жертвы забыты. Какова же страна, для которой столько пролилось крови? какова ее будущность? что сделало сейчас же после мира французское правительство?... Об этом я скажу в следующей главе.

II.

Кохинхина и ее административное управление, до и после завоевания ее французами.

Мир был заключен. По всем городам и селениям были оставлены небольшие французские гарнизоны. Между тем, в Гоконге — пункте, хорошо защищенном местностью, многонаселенным и кругом которого сосредоточивались анамские селения, не было оставлено ни одного солдата. Эту ошибку все ставят в вину губернатору, доказывая, что она впоследствии была одною из причин возмущения, вспыхнувшего в декабре 1862 года, потому что туда собрались все недовольные анамиты с оружием в руках и там в полтора месяца предводитель инсургентов, храбрый и хитрый Куан-Дин, построил линию превосходных фортов и укреплений.

Не успели французы еще отдохнуть на лаврах не успели еще получить наград за блестящее завоевание Кохинхины, «мир в которой», писал в рапорте к императору адмирал Бонар, «совершенно обеспечен», как во всех уголках провинций вспыхнуло возмущение. Жители Анама, кончив уборку риса (в декабре), оставляли свои поля и дома, свозили провизию в какой нибудь укрепленный форт, брали с собой жен и детей и, собираясь большими партиями, уходили в горы к своим предводителям... Живо опустели реки, где прежде ловил рыбу анамит, опустели рисовые поля, где он работал, и только в горах слышались удары в гонг собравшейся толпы. Каждую ночь анамиты то и дело вырезывали малочисленные гарнизоны, и французам конечно пощады не было. Им отрезали головы тупыми серпами. Вся страна, все три провинции с оружием в руках собирались и грозили завоевателям. Только христиане и жители деревень, близких к Сайгону, не принимали участия в возмущения. Впрочем, и в Сайгоне иногда делались ночные нападения. [283] Войска было у французов мало. Адмирал Бонар струхнул и послал в Манилу два фрегата за подкреплением: за тагалами.

Прежде чем я скажу о революции, свидетелем которой я был сам, и о ее причинах, я передам читателю некоторые сведения о Кохинхине, еще мало известной в Европе, а тем более в России, о ее жителях и о внутреннем управлении страны. Богатая и плодородная, хотя и небольшая часть анамского королевства, изрезанная по всем направлениям множеством приглубых рек, она всегда славилась богатством своих рисовых полей и недаром называлась самими анамитами «житницей Анама». Низкие берега ее рек покрыты рисом на столько, что в общественных магазинах, устроенных на случай войны или голода, французы находили часто несметное количество гниющего риса. Эти влажные рисовые поля так далеко разгадываются от берегов, что глаз теряется в просторе. Впрочем, этот главный предмет богатства не приносил никакой пользы жителям. Деспотическая власть анамского правительства дошла до такой нелепости, что запрещала своим подданным законом какую бы то ни было торговлю (исключение оставалось только за императором и его домом), и потому избыток рисового богатства, остающийся у земледельца от платы подати натурою и от домашнего обихода, часто лежал без всякого употребления, гнил или попадал к чиновнику, который, не смотря на закон, умел из взятки извлекать выгоды. Народ жил, как и теперь живет, в бедности, не знал торговли и поневоле приучался к лени. Впрочем, китайцы, эти евреи восточного мира, еще давно заметили богатство Кохинхины. Они одни добились права жить в стране, закрытой для других; добились права монопольной торговли и начали вывозить рис в Китай и китайскую Индию. Последнее обстоятельство, т. е. вывоз риса в Китай, где его очень много, и где он дешев, лучше всяких цифр доказывает богатство и крайнюю дешевизну риса в Анаме. Конечно китайцы дошли до торговли не без того, чтобы не заплатить порядочных процентов жадным чиновникам, но все-таки, несмотря на это, Кохинхина для них тоже, что для европейцев была Калифорния в начале открытия в ней золота. Приезжая сюда нищим, китаец лет через пять уезжает богачом. По всем городам и деревням в Анаме китайцев-торгашей множество. В трех милях от Сайгона находится богатый китайский город, где считают до 100 000 жителей. Китаец в Сайгоне далеко непохож на китайца в европейских колониях. Робость, унижение, забитость последнего исчезли с лица [284] китайца сайгонского. Тут он растучнел, сделался важным, тем более, что, пользуясь правами монополии, он уважается правительством и давит народ, выжимая за безделицу последнюю трудовую копейку. Все вещи первой необходимости: одежда, домашняя утварь, все это привозится из Китая, где выменивается на рис, соленую рыбу и капусту. Конечно, китайские произведения продаются невыносимо дорого, а рис берется за бесценок... Посмотрите же на китайца в Гонконге. Там он будто потерял всякое право на свое существование. На улице, встретив, европейца, он дает ему дорогу, боясь получить тумака во что и чем попало. Забитость выражается во всем. Теперь представьте другую крайность, — того же китайца в Кохинхине, где он пользуется репутацией высшего существа, такой же, как у нас пользовались когда-то иностранцы... Его нахальству тут нет предела, и толстый плут китаец пресерьезно (как англичанин в Гонконге) дает пинка ногой по спине анамита, если он не дает дороги. Впрочем, эти два типа суть необходимый результат китаизма и европейского влияния, и отвратительность обоих вполне оправдывается.

Кроме рисовых полей в Кохинхине находится в изобилии хлопчатая бумага — продукт, который, по прекращению вывоза из Южной Америки, может служить одною из важных статей торговли во французской колонии. Здешняя хлопчатая бумага имеет небольшую шерсть, очень бела и нежна. Французское Revue agricoie говорит, что, не смотря на время, самое неблагоприятное для культуры и приготовительной обработки, т. е. на время войны, кохинхинский хлопок вполне соперничает с ново-орлеанским. Во время войны, из Кохинхины вывезено было, однако ж, до 15 000 пикулей невыделанной хлопчатой бумаги. Из этого количества 6000 пикулей было продано французским купцам по 18 лигатур (около 18 франков) за пикуль. До 40 купеческих судов стояло тогда в Сайгоне. Из них франц. было 9; остальные все принадлежали первоклассным купцам в Китае: Жарднну, Херду, Манисону, Денту и пр. Эти цифры, почерпнутые мною из Revue Coloniale (том IV стр. 405) и подтвержденные сайгонскими купцами, лучше всяких слов доказывают, чего можно ожидать от страны, если она будет в мире и если французское правительство предоставит более торговой свободы в своих колониях.

Кроме риса и хлопка, Кохинхина по своей почве представляет все данные для того, чтоб там возделывать с успехом все пряные растения: индиго, кардамон, и пр. Не ручаюсь за верность этого мнения; впрочем, я слышал его от члена лионского [285] агрономического общества, посланного в Сайгон правительством для осмотра страны. Табак здесь возделывается хорошо, — он недурен, имеет желтый лист и довольно крепок; употребляется туземцами, и кроме того, китайцы вывозят его еще для продажи. Лес представляет очень значительное богатство для колонии. Все горы к юго-востоку от сайгонской провинции покрыты в достаточном количестве строевым лесом, большую часть которого составляет тиковое дерево. В Сайгоне собрано до 100 разных сортов этого дерева и французы ими не нахвалятся.

Все перечисленные богатства страны тем более имеют значения, что о доступе к ним и об их вывозе позаботилась сама природа, изрезав Кохинхину по всем направлениям, по всем уголкам реками, речками и протоками. Словно сетью вод покрыта вся Кохинхина, так что и нельзя сказать откуда и куда течет та или другая река. Это просто целая масса воды, разливающейся по всем направлениям... Из больших рек заслуживает внимания река Донай или река Сайгон. Выходя из гор северного Анама, она течет широким руслом по Кохинхине, разливается на множество рукавов, протоков и вливается в море, несколькими устьями, у мыса Св. Жака. На 80 миль от устья она судоходна для линейных кораблей и совершенно безопасна для плавания, за исключением двух банок: одной пяти футовой и другой трех футовой на середине пути от устья до г. Сайгона. Впрочем, эти банки скоро обставятся знаками, которых, впрочем, до сих пор еще вовсе нет. По всем рукавам и протокам плавание вполне удобно. Я ходил на французских авизо, сидящих от 9-12 фут, по многим рекам; а фр. канонирские лодки ходят всюду... Не без основания говорят журналы, и французские и английские, что это обилие судоходных рек представляет богатые данные для доставления г. Сайгону важного торгового значения. Вся торговля Анама может идти с севера по Донаю. К западу этой реки, соединенная с ней судоходным рукавом, называемым коммерческим, идет р. Камбоджа. Она берет свое начало в Тибете и широким руслом вливается в море. Эта река судоходна вверху, но устье занесено настолько песком, что оно положительно непроходимо для судов. Камбоджа была постоянно главною артериею всей торговли в Анаме. Миллионы китайских джонок, проходящих из Маниллы, Китая и Сингапура, подымались вверх с китайскими произведениями для Анама и спускались нагруженные рисом, хлопчатой бумагой и соленой рыбой, вывоз которой в Китай и на Малайские острова едва ли не превышает вывоза риса... [286]

Все эти реки изобилуют рыбой всех сортов; вода их мутноватого цвета, но далеко не так желта, как в реках Китая; приливы и отливы сильны, во многих местах течение меняется периодически и скорость его доходит от 2 до 6 узлов.

Вот богатства природы, до сих пор нетронутые еще энергической рукой и разумной волей, богатства, при которых, впрочем, народ, благодаря отсутствию цивилизации и присутствию произвола и насилия, остается бедным, даже относительно!

Посмотрим, как воспользовались всем этим французы; как они поступили, чтоб зарекомендовать себя перед туземцами. Как они, не обременяя сразу народ невыносимыми податями, развили средства для благосостояния и процветания колонии и народа.

Анамиты, анамы или кохинхинцы, составляющие большую часть населения Кохинхины, за исключением камбоджиян и китайцев, конечно принадлежат к китайскому племени. Те же самые черты: выдавшиеся скулы и узкие глаза; те же нравы, пища, одежда, только анамиты не носят кос и не бреют голов. Само анамское государство было сперва леном поднебесной империи, после совершенно отделилось и стало независимым и самостоятельным государством. По образованию и цивилизации, анамиты, находясь постоянно под гнетом самого варварского произвола чиновников, берущих с анамита его последнюю рубашку, стоят гораздо ниже китайцев. Не имея права вести торговлю, анамит, конечно, далеко отстал от китайца, купца и промышленника, и вся его деятельность сосредоточилась на земледелии и рыбной ловле. Полное незнакомство с европейцами (ибо католики миссионеры европейского с собой ничего не приносят) заставило анамита смотреть на материальное довольство слишком ограниченно: небольшая, построенная на столбах, хижинка, крытая сухими широкими тропическими листьями, несколько рису, соленой рыбы и вечная жвачка древесной коры, делающая его губы совершенно красными — вот все, что нужно анамиту; вот все, чем он довольствуется... Положительное невежество, постоянные поборы, привычка к бамбуковым ударам по спине и по чему попало — поневоле сделало этот народ забитым, а следовательно и бессознательно преданным властям, сперва из. страха, а после по привычке. Эта преданность собаки к хозяину, встречающаяся часто и не в одном анамском государстве и делающая нередко государство — совершенно неорганизованное и нелепое — сильным и могущественным извне, — была, мне кажется, одною из причин возмущения... Как там не говори, а все же французские розги вовсе не хуже, если не лучше, мандаринских [287] бамбуковин. Эту преданность, впрочем, еще усиливала та тень национального достоинства, которая сохранилась у анамита. В противоположность китайцам, национальная гордость коих совершенно исчезла под влиянием застоя, мелкой промышленности и разбросанности — гордость эта еще сохранилась у кохинхинцев. Более простое и невежественное племя, оно за то более твердо, воинственно и более привязано к месту родины, чем их соседи, китайцы. Не видя и даже не подозревая ничего лучшего, кроме своей земли, не зная ничего вкуснее своего риса и своей жвачки, анамит, весьма естественно, довольствуется своим малым и любит его. Вот причины довольно объясняющие, ту храбрость и стойкость, ту ненависть к европейцам, кои они показали в борьбе с французами. Почти все реляции и описания приписывали эту долгую борьбу проискам и влиянию мандаринов, возмущение приписывалось тоже последним. Но мне кажется, что это мнение справедливо только отчасти, ибо часто целые деревни, застигнутые неприятелем врасплох без вождей, не просили помилования, не ползали за прощением, не переходили на сторону французов, за исключением только анамитов-католиков, презираемых самими же земляками; напротив, они защищались по возможности или удалялись; попавшиеся же в плен умирали героями. Жизнь в плену у неприятеля — анамиту кажется позором, и он, в случае помилования (впрочем, это и редко случается) гордо просит смерти... Подобному случаю я был сам свидетелем. Когда после небольшой перестрелки взяли в плен нескольких анамитов, кажется, человек десять, то храбрый commandant в воинственном азарте велел всех перевешать. Девять уже висели на масляничных деревьях. Приходилась очередь десятому — еще ребенку — славному мальчику лет 16... Заговорило сердце в алжирском commandants, и он велел его оставить. Услышав это, маленький дикарь расплакался; с видом полного отчаяния просился этот тщедушный, грязный мальчишка на дерево к своим. Через пять минут он уже качался в воздухе... Много я слышал подобных историй. Случалось, что помилованные убивали сами себя при первой возможности... Анамиты умели умирать, и цивилизаторы французы, ожесточенные этим презрением к жизни, которое они, не без некоторого основания, приписывают дикости и невежеству, резали и вешали анамитов без счету. Вместо милосердия, как средства самого действительного, чтоб расположить в свою пользу народ, каждый офицер имел право делать с пленным что хочет, и я нередко слышал, как в кофейной, за стаканом vin chaud или [288] вернута, какой нибудь французский безбородый сульетенант хвастался, что он тогда-то повесил пятерых (ces chiens anamites), и как его товарищ спорил, что это еще немного, а что вот он тогда-то повесил десяток. И все это рассказывается шутя, при общем смехе, точно какое нибудь скандалезное любовное происшествие.

Анамиты платили тою же монетою и еще с начала войны получили ненависть и боязнь к французам; а потому ничего нет мудреного, что после заключения мира мандаринам и вообще богатым людям, у которых чрез господство французов, терялось влияние и значительные доходы от поборов — легко было подговорить и настроить к восстанию этот народ. Более важные причины, а именно французское административное управление колоний, по заключении мира, управление с массой команданов, префектов и подпрефектов, деспотическое и непонравившееся народу, как чужое, — еще более усилило ненависть к завоевателям и охоту к возмущению. Хотя система административного управления у анамитов, которую застали французы, и не исполнялась на деле, но она на столько замечательна и на столько разумнее многих государств, неназывающихся варварскими, что я считаю не лишним сказать об ней несколько слов.

Вся нижняя Кохинхина была разделена на несколько провинций. Всякая провинция разделялась на округи и участки. В каждом участке анамиты разделялись на два класса: на тех, кто имеет земли или какие другие средства к благосостоянию, и на тех, кто ничего не имеет, т. е. на собственников и пролетариев, или на регистрованных (записанных в регистр) и нерегистрованных. Последние по закону недолжны платить никаких повинностей; первые же, т. е. собственники, одни должны были бы нести всю тягость податей; но на деле это было не так. Старшины и меры каждого участка, распоряжающиеся сбором податей, заставляют каждого пролетария платить назначенную ими сумму. Эти незаконные поборы до того вошли в привычку, что об изменении этого никто и не заботился. Чиновники этим облегчали платеж податей людям более богатым и конечно делали это не бескорыстно; а бедный пролетарий, весьма разумно освобожденный от подати, платил и карманом и спиной — едва ли не более собственника; его положение никогда не улучшалось и всегда было и есть очень гадкое. Перед сбором податей пролетарий, если не доставал требуемой чиновником-сборщиком суммы, обыкновенно уходил в другой участок, но там повторялась та же история. Часто сборщик смягчался, после [289] 50 штук бамбуковин, данных неимущему, и давал срок уплаты. Наконец, все повинности собраны, остаток от уплаты собственно податей должен идти на содержание участка (так говорит закон), но опять-таки на деле — сборщики податей, меры, управляющие и проч. берут его себе, конечно не забыв поделиться с кем нужно, начиная от секретаря губернатора до губернатора включительно, а об расходах по участку должны заботиться, как хотят, сами жители участка.

Несколько провинций вместе управлялись в Кохинхине наместником или вице-королем, а каждая из провинций имеет, кроме того, своего отдельного губернатора. Каждый губернатор имеет своими помощниками четырех главных мандаринов, начальников разных частей управления в провинции. Первый чиновник после губернатора, кан-бо, управляет внутренними делами провинции; он распределяет и получает подати; смотрит за административным управлением в провинции; словом, это гражданский мандарин-губернатор. После вице-губернатора идет в бюрократической иерархии кан-ан или мандарин юстиции. Он решает важные судебные дела в провинции, нерешенные судьями в судах по участкам; он наблюдает за исполнением законов, за наказанием преступлений и пр. Четвертый чиновник — есть военный генерал, начальник находящихся войск в провинции. В случае какой либо крайности или войны — он принимает власть губернатора. Военный начальник заботится о спокойствии в провинции, поддерживает порядок в войсках и обязан, в случае нужды, защищать провинцию. Пятое лицо в губернии это наблюдатель просвещения. Под его ведением находятся цензура, школы и образование детей чтению и письму вообще.

Все эти мандарины жили в главном городе провинции, чаще в цитадели, где собраны были сокровища и подати. Конечно, все это чиновничество делом не занималось, а проводило время с прекрасным полом, который доставлялся им по востребованию из любой деревни; всем управляли их помощники, неответственные, впрочем, по закону перед правительством. Эти грабители, под именем секретарей, делопроизводителей и пр. и пр., играя обыкновенную лакейскую роль, грабили народ как только можно, конечно делясь с барами, которые ежемесячно представляли отчеты управления в столицу, отчеты, до того интересные, что я не могу не передать содержания донесения биено-оаского губернатора, найденное в его доме после занятия французами Биен-оа и переведенное миссионерами. [290]

«Всемилостивейший и пр. и пр. повелитель! Тебя осмеливающиеся обожать и под твоим лучезарным сиянием блаженствующие анамиты не перестают просить богов о ниспослании тебе долголетия, на счастие рабов твоих. Словно рыба в океане, или птица в воздухе, живет твой народ; не знает он нужды, кроме одной: чтоб ты, наш отец и повелитель, был бы счастлив» и пр. и пр. И счастлив император, что у него все гладко да ладно. Посылает «ласковое слово» губернатору, не зная, что у него стонет провинция от бамбуковин и воровства. Часто и губернаторы ничего не знают — им не до дела.

Всякая провинция разделяется на несколько округов, каждый округ на кантоны, в каждом округе и кантоне находится по начальнику или городничему; обязанности его те же, что и везде у городничих; брать, брать, брать, и наблюдать за всем вообще. Все эти чиновники избираются мандаринами с утверждения императора.

Теперь посмотрим на самую важную часть кохинхинского управления; посмотрим как управляются деревни, т. е. как непосредственно управляется народ. Выборное начало, существовавшее в Кохинхине давно; давало надежду думать, что кохинхинцы, подпав под поверхностную власть фран. губернатора и избавясь от воровства мандаринов, будут управляться сами собой, только под наблюдением французов, которым, при подобном положении деревенского управления, легко было бы и не вмешиваться в него, а дать полную свободу выборному началу. Но французам, видно, управлять так показалось легко, потому что они старое то не оставили, да и нового ничего не сделали... вышла полумера, для них очень гибельная и выразившаяся в возмущении. Кантон делился на участки. Обыкновенно в каждом кантоне находилось по 14, 15 участков.. Каждый из этих участков управлялся тремя лицами: двумя старшинами неответственными и одним ответственным перед правительством. Первые двое избирались богатыми и вообще влиятельными людьми участка; бедные хотя и имели право голоса, но право это стирается перед материальною силою богатства. Один из выборных управлял всеми гражданскими делами... Для расходов же участка он должен был спрашивать разрешения второго старшины и мера, которые втроем и составляли совет. Второй старшина непосредственно имел наблюдение за деревенской полицией и за безопастностью своей деревни от пиратов. Мер получал патент на это звание от короля и был ответствен перед правительством.. Выбирался он тоже [291] народом, но с утверждения губернатора и короля; без воли народа, впрочем, мер тоже не назначался. Он смотрел за собиранием податей и за их доставкой в главное место провинции, отвечал за безопасность своего участка; смотрел за правильным набором рекрут и проч. Но все свои распоряжения касательно управления он делал с согласия совета «трех лиц». Власть мера и старшин, относительно свободно выбранных, очень велика в Кохинхине. Вся деревня, или участок, их выбравший, вполне доверяется им и беспрекословно исполняет их приказания... Так как меры ответственны перед правительством, то можно сказать, что они в действительности управляли страной; они имели громадное влияние на дух своей общины, тогда как все императорские чиновники совсем и не смотрели на народ и не знали его, да притом их и ненавидели все. Свободный выбор старшин, имеющий свои недостатки, был очень важен для французов, как прямое указание будущего колониального управления страной. Если голос, хотя и богатых людей общины, избирал старшин, то верно более или менее достойных и любимых всеми; следовательно, победителям легко бы было оставить старый порядок вещей, дав еще большую свободу выбора, и конечно тогда не было бы повсеместной революции. Но они не то сделали. Застав это управление, и управление, по моему, очень изрядное (вспомнив, что мы не в Европе, а в Азии), французы наделали много несообразностей... Вместо того, чтобы сейчас после войны, где они попришибли таки много народа, оставить анамитов в покое, дать им управляться самим, как прежде, т. е. почти свободно, французы, сознавая, и нередко печатно, положительную невозможность управлять народом (каким бы то ни было) как ротою солдат, через людей, совершенно этот народ незнающих, сделали ни то, ни се... Им хотелось полиберальничать (конечно, дешевым манером), они и позволили было по старому выбирать начальника округа, мера и старшин самим жителям, но только с маленьким ограничением: утверждать выбор общины дозволялось всякому французскому префекту и подпрефекту, положительно незнающему ни того, ни другого анамита, выбранного обществом. Кроме того, колониальное военное управление не замедлило сейчас же перещеголять анамскую бюрократию: прежде было пять главных чиновников в провинции, а французы пошли далее — понаделали губернаторств, префектур, подпрефектур, инспекторств, gendarmerie, bureau de police, пичкая везде в большом количестве (уж такова страсть!) префектов, подпрефектов, инспекторов, [292] метр-де-полисов из штаб и обер-офицеров французского воинства. Французским адмиралам, колонизаторам и не было дела: как же будет управлять народом; судит его и рядит человек, который кроме военного устава, да Дюма с компанией, ничего не знает... Какое ему было до этого дело! Он его назначил, сказав: «будь префектом, суди, решай дела, входи в нужды народа!» префект и вышел; но какой — that is the question? Понятно, что между этими доморощенными префектами и инспекторами есть такие, которые желали бы что нибудь сделать, хотели бы принести пользу, — не даром же и называет таких людей французская публика «анамитистами», — да с одной волей ничего не поделаешь... Ну пусть будут разные французские чиновники для присмотра, но нельзя же было им давать право решать дела народа. Если мер и его помощники действительно выбраны народом, тогда народ управлялся бы сам, худо или хорошо — вина избравших мера, и префекту оставалось бы ничего не делать (иначе и нельзя же!), получать 10 000 фр. в год да собирать подати, приносимые аккуратно старшинами. И были бы довольны анамиты, видя, что не вмешиваются в их управление. А то нет... французское правительство, в образе адмирала Бонара, поднялось на дыбы от одной мысли, что народ будет управляться выборными и что всем префектам не придется ни «внушать» ни «поощрять», словом, не начальствовать особенно... «Что ж, разве французский офицер не может быть судьею анамитов, sacrebleu! А то выборные, за одно с этой каналией, еще взбунтуются», вразумлял себя 65 летний колонизатор... А тут еще и иезуиты подвернулись и говорят, что для безопасности следует назначить меров и старшин из анамитов-католиков, презираемых и ненавидимых всеми: «эти преданы нам» говорили иезуиты. И что же вышло из этого? Какой нибудь lieutenant префектурствует, положим, в Барие, т. е. доверяется меру анамиту-католику, человеку презираемому целой деревней, куда назначили его не по воле общества. Этот мер его обманывает (иначе и быть не может), говорит на счет преданности своей деревни к французам, сплетничает на земляков и т. д., а лейтенант думает, что он сам управляет чем нибудь; положим он даже ласков с анамитами, не притесняет сам, да народу-то от этого ничуть не лучше прежнего, еще хуже... Католик мер, бывший до этого в загоне и презрении, вымещает накипевшую злобу на жителях; давит и обирает их немилосердно... Префект ему верит, да как же и не верить, не понимая ни нравов, ни языка народа, которым [293] взялся управлять. Во время моего полуторамесячного пребывания в Кохинхине, я познакомился со многими инспекторами и префектами, людьми очень порядочными; они прямо сознавали, что если б старшины были выбраны народом, то последнему было бы лучше, префекту было бы спокойнее, да и не было бы, быть может, революции, а то теперь все равно, ничего не делая, но неволе французские офицеры доверяются меру, а чаще миссионеру, который через старшину католика-анамита, уже успевшего соединить с своей восточной хитростью французскую чиновничью надменность, управляет народом. Мер католик, приобретя власть и походя на выслужившегося из лакеев барина, важно глядит на свою красную нашивку на рукаве халата, показывающую его мерское достоинство, с пренебрежением смотрит на своего же брата, дерет с живого и мертвого, зная, что его не сменят, тем более, что он делится с о. миссионером (об этом подробно скажу ниже) и шпионствует на своего же товарища... Молчали анамиты. Но нашлись люди, особенно мандарины, которым выгодно было поджечь их против французов... «Силой будут обращать нас», говорили мандарины, «в доминиканов» (так называет народ в Кохинхине католиков) «эти темные люди», — и послушались анамиты. Через три месяца после мира и назначения старшин католиков; многие из них, которые находились в деревнях, далеких от французских властей, были перерезаны... Анамиты уходили в горы с оружием. Возмущение начиналось, и выходило, что сильно ошибся адмирал Бонар, вкупе с отцами иезуитами, назначив мерами людей, ненравящихся народу.. Он хотел исправить ошибку, дозволил было выбирать народу самому, но уже поздно было, и ему оставалось снова покорять анамитов.

Чтоб показать читателю военную систему колониального управления, которую я застал в Сайгоне (систему, не совсем впрочем незнакомую для читателя, если он слыхал что нибудь об управлении инородцами по Сибири и оренбургской границе), я подробно представлю краткие положения, составленные в мае 1862 года адмиралом Бонаром, которые я имел случай видеть в рукописи и после напечатанными в Revue maritime et coloniale (1862 г. ноябрь), Вот они:

1) Власть французского губернатора колонии над туземными племенами (?) исполняется чрез анамских же чиновников. Она должна быть, по возможности, в той же степени и силе, как была при старом правительстве. Эти чиновники (fonctionaires) сохраняют свои старые названия старшин и меров, смотрят за юстицией, [294] за благосостоянием края, полицией (там, где нет французских военных постов) и отвечают за сбор и доставку к сроку налогов и податей.

2) Эти чиновники (меры и старшины) исполняют свои обязанности под высшим наблюдением французского начальника провинции и его помощника инспектора инородных (туземных) дел.

3) Начальники провинций и инспекторы в ежемесячном донесении губернатору почтительнейше доносят ход и результаты месячного управления.

4) Это донесение касается войны, политики, администрации, финансов и торговли. Донесение же инспектора туземных дел, подающееся чрез начальника провинции и дополненное его замечаниями, содержит в себе оценку поведения и характера анамитских чиновников и все предположения, уясняющие начальству средства, могущие служить пособием при введении анамитской системы управления в колонии, избегая его недостатков. Начальник провинция имеет ту же власть (право жизни и смерти) и те же обязанности, какие имели при прежнем правительстве начальники армии и губернаторы. Начальник провинции отвечает губернатору колоний, за все расходы на свою провинцию, непредвиденные в бюджете.

5) Инспектор туземных дел исполняет (под наблюдением начальника провинции) обязанность начальника юстиции; он решает дела, худо решенные анамитскими судьями (в высшей инстанции); он же есть сборщик податей на содержание милиции и он же обязан наблюдать за поведением анамитов-чиновников; он должен стараться распространять между туземцами все благодетельные распоряжения колониального правительства, и объяснять им средства возможно лучше устроить свой быт.

6) Инспектор туземных дел в провинции Сайгона сносится прямо с губернатором колоний; он наблюдает за школой французских переводчиков и за двумя французскими школами: школой архиепископа адранского и школой «Святого детства», устроенными миссионерами в Сайгоне, для анамитов-детей.

7) Китайский город около Сайгона имеет своего особого инспектора, который сносится прямо с губернатором колоний, донося ему немедленно об всех достойных и требующих его внимания делах.

8) Кроме инспекторов, в каждой провинции есть еще главный инспектор азиатских дел во всей колонии (L’inspecteur en chef); он находится в Сайгоне. Его обязанность состоит в приискании и объяснении губернатору колоний — тех средств, кои могут [295] водворит в колоти администрацию на старых основаниях, избегая постепенно ее вредных сторон. Он предлагает, в случае вакансии на места туземных чиновников (старшин, меров, начальников округов и проч.) туземцев, заслуживающих этого по своему характеру и преданности к французам. Он же дает им назначения и увольняет их от должностей, но с утверждения губернатора колоний; он официозно сносится с провинциальными (губернскими) инспекторами и тоже может, с разрешения губернатора, сноситься с туземными властями. Главный инспектор в колонии непосредственно помогает губернатору в управлении азиатскими племенами; объясняя ему дух и нужды народа, он представляет ему мнения и пассии народа, кои необходимо, как вредные для правительства французского уничтожать; объясняет то положение, в которое следует поставить то или другое китайское племя в колонии, и наконец, он распространяет между туземцами — посредством китайского журнала, редакцией коего он заведует, — все намерения и благие советы колониального правительства. Кроме инспектора есть еще директор гражданских дел (directeur des affaires civiles). Он смотрит за точным и скорым исполнением приказаний губернатора колоний. Он заботится о большем удобстве коммерческого порта; он же заведует расходами и приходами в колониальное главное казначейство. В его же обязанность входит наблюдение за госпиталями и аптеками, за быстрым исполнением телеграфических проэктированных линий и за хорошим содержанием в тюрьмах, коих начальники непосредственно ему подчиняются.

Директор гражданских дел заведует, для публичного спокойствия и для наблюдения за движением народонаселения, главною конторой колониальной полиции, которая заведуется отдельным chef de police. У всякого chef de police находится (т. е. должны находиться) несколько агентов и переводчиков, необходимых для разных племен.

Все туземцы вообще могут быть судимы по своим законам и своими судьями, но в случае затруднений они имеют право аппеляции к французским властям (Здесь не перечислены еще префект, подпрефекты и прочие бюрократические чины..., а их еще много!). Налоги французское правительство оставило в том же виде, как они были при анамском правительстве, т. е. самыми стеснительными и большими, как у всякого государства, неразвитого торговлей и находящегося под [296] гнетом жадных чиновников. В Кохинхине налоги разнообразны. Там каждый платит за себя (наши подушные) и за землю, которой он владеет. Кроме того, есть налоги на всякую професию и ремесло. На содержание войска платится особо. Во всякой общине находятся 2 книги, возобновляющиеся через каждые три года. В первой записаны имена всех регистрованных (собственников) с обозначением числа лет каждого, в второй находится перепись всех земель и имуществ с обозначением количества и качества их. Каждый регистрованный, имеющий не менее 20 и не более 60 лет, платит 1 лигатуру (около франка) в год. Неподходящие под этот возраст платят половину.

Плата за землю различна, как и самые земли. Полевые земли делятся на 2 класса:. к 1-му принадлежат земли на равнинах; ко 2-му земли на горах.

Каждый из этих классов подразделяется еще на три класса, по качеству земли, но эти подразделения существуют только на бумаге. Обыкновенно за землю, подходящую под низшие разряды, платится как за землю 2 класса. Единица меры поверхностей есть анамитская квадратная десятина, сторона которой имеет около 75 метров. Плата с десятины земли, принадлежащей к 1 классу — от 3 до 4 тиенов (тиен — 1/10 франка); кроме денежной платы каждый обязан дать 1 фуонг (30 килограмов или 75 рус. фунт.) с десятины — белого риса или 2 фуонга риса в соломе. С десятины нагорной платят 27/30 фуонга и от 2 до 3 тиенов. За сады ареки или капустной пальмы платят 1 лигатуру (франк) и 4 тиена с десятины. За земли, под постройками, за увеселительные сады и вообще за все прочие платят 8 тиенов. С земель, принадлежащих пагодам и кладбищам, налогов не берут.

На содержание войск, каждый регистрованный, неизбавленный от рекрутчины, платит 10 лигатур в год. Этот налог не смешивается с другими и собирается лицом, назначенным лично королем.

Все эти цифры списаны с реестровых книг: французы, после взятия какой нибудь деревни, часто находили эти книги за 25 лет. Миссионеры переводили их и нашли, что средний доход, получаемый правительством с участка или общины, следующий: денежный налог на поля и сады до 738 лигатур (738 франков). Налог с земель натурою: 579 фуонгов белого риса, или около 17 370 килограмов. Налог на содержание войска: 1284 лигатуры. Принимая стоимость одного фуонга риса (30 килограмов) по меньшей мере в две лигатуры, получим общий доход в деньгах в [297] сумме 3180 лигатур с участка. В каждой провинции находится от 30 до 35 участков, так что средний годовой доход с провинции, у анамского правительства простирался до 1 000 000 франков; эту цифру показывают мандарины-губернаторы в своих рапортах, — а сколько еще непоказанных цифр спрятано в карман. Конечно, половина этой суммы — произвольные налоги с нерегистрованных. Кроме этих налогов существуют еще налоги косвенные: на опиум, карты и пр. Таможенные пошлины на реках были тоже значительны, преимущественно на Камбодже, как главном торговом пути, по которому подымались ежегодно миллионы китайских джонок.

Французы, конечно, не получат вышеозначенных цифр от разоренного войной народа, если не ослабят налогов. Некоторые, как например, таможенные пошлины они уже уничтожили; налоги на карты и на професии (впрочем, — последние были очень незначительны), продажу опиума французское правительство отдало на откуп. В нынешнем году они имели с опиума в Сайгоне и китайском городе до 60 0000 франков. В донесении к императору адмирал Бонар ручался за 3 000 000 франков дохода с трех провинций от одних прямых налогов, но, как кажется, он поторопился поручиться. Вскоре вместо налогов анамиты принесли французам новую войну. Терпели они только шесть месяцев под властью префектов и миссионеров, да и взялись наконец за оружие.

К. Станюкович.

(Окончание будет.)

Текст воспроизведен по изданию: Французы в Кохинхине // Морской сборник, № 2. 1864