-

ДЕ ЛА ЖИРОНЬЕР П. П.

ДВАДЦАТЬ ЛЕТ НА ФИЛИППИНСКИХ ОСТРОВАХ

СТАТЬЯ ПЯТАЯ.

Не многим выпадала на долю такая деятельная, разнообразная и вместе тревожная жизнь, какую я проводил в Яле-Яле; но она соответствовала моим наклонностям, моему характеру, и я наслаждался счастием, какое только возможно вдалеке от семейства и родины. Анна моя была неизменно ангелом доброты и кротости, мои индейцы благоденствовали, поля приносили обильную жатву, а луга покрыты были многочисленными стадами. Много твердости и усилий употреблено было мною для достижения цели; сколько раз необходимо было все мое мужество и весь запас философии, чтобы не упасть духом при неудачах, которых невозможно было избежать! Сколько раз, смертоносные ураганы и наводнения уничтожали пред самым наступлением жатвы мои роскошные нивы, которые я так старательно защищал от буйволов, обезьян, кабанов, но в особенности от насекомого еще более вредного, нежели все названные мною бедствия, т. е. от саранчи, этой египетской язвы, вероятно занесенной в нашу провинцию и прилетающей периодически чрез каждые семь лет, целыми тучами с южных островов на Люсон. Нужно видеть собственными глазами ее переселение, чтобы составить о нем точное понятие. Представьте себе на горизонте облако, огненного цвета, составленное из бесчисленного множества этих насекомых; они охватывают иногда пространство в две или три мили в диаметре, и проносятся над вашею головою в продолжении пяти или шести часов сряду, не смотря на то, что полет их быстр и они плотно держатся между собою. Завидев ярко-зеленое поле, они опускаются; в несколько минут зелень исчезает и земля остается совершенно [2] обнаженною; тогда они подымаются, снова отыскивают питательную растительность и снова оставляют за собою голод и опустошение. Они избирают для ночлега леса, а садятся в таком множестве на деревья, что под тяжестию их обламываются толстые ветви. В продолжении ночи, в тех местах, где они отдыхают, слышен бывает такой сильный треск и шум, что трудно поверить, чтобы причиною его были такие мелкие насекомые. С рассветом они улетают, оставив деревья, на которых отдыхали, обломанными и обезображенными, как будто после молнии, пробороздившей лес во всех направлениях. В известную эпоху года, они опускаются на обширные плодоносные равнины, или покатости гор. Там, вытягивая заднюю оконечность корпуса, они просверливают его, как буравчиком, землю на вершок и глубже, и кладут яйца; после того, оставив поверхность земли истыканную как решето, исчезают, и тем кончается их существование. Но недели три спустя, брошенные яички раскрываются, и мириады мелких насекомых показываются из земли. Все, что близь места их рождения может служить пищею, немедленно ими уничтожается. Как скоро они приобретают довольно силы для передвижения, то направляются к ближайшим обработанным полям в опустошают их до тех пор, пока у них не подрастут крылья; тогда они улетают к другим плантациям, которые подвергаются той же участи. Из этого видно, что земледелие на Филиппинских островах представляет много затруднений; но за то доставляет оно такую обильную жатву, какой не найти ни в какой другой стране. В годы, изъятые от неблагоприятных случайностей, земля покрывается неисчислимыми богатствами; все колониальные продукты произрастают в чрезвычайном изобилии. Случается нередко, что сбор превышает в 80 раз посев, и на многих плантациях такой сбор бывает дважды в год. Обширность и превосходство пастбищ дает возможность разводить огромные стада домашнего скота, которых содержание требует только небольшого расхода на жалованье пастухам.

У меня было три стада: одно состояло из 3,000 голов рогатого скота, другое из 800 буйволов, и третье из 600 лошадей. В ту нору года, когда рис бывал уже собран, пастухи сгоняли всю скотину с гор на большую раввину, неподалеку от моего дома. Вся равнина эта покрывалась тремя названными породами животных и представляла, в особенности для хозяйского глаза, удивительную картину; на время ночи их загоняли в особенные загороди, поутру отбирались из них [3] быки, годные для бойни, лошади на возрасте для выездки в упряжь или под верх, буйволы, способные для пашни, и затем стада выпускалась снова на равнину, где оставались до вечера. Эта сортировка продолжалась около пятнадцати дней, по истечении которых им давалась свобода до той же поры следующего года. Стада на свободе, в горах и лугах, разделялись на небольшие участки и весь труд пастухов состоял только в том, чтобы по временам совершать прогулку в те места, где они паслись.

Все процветало вокруг меня; индейцы, довольные своей участию, оказывали мне повиновение и уважение, доходившее до поклонения. Брат помогал мне в трудах, и подле моей милой Анны, я забывал все бывалые неприятности и неудачи, без которых на свете не проживешь. К этому безмятежному счастию вскоре прибавилась еще новая утешительная надежда: с некоторого времени, в здоровье Анны произошла заметная перемена, позволявшая предполагать, что она готовится сделаться матерью, хотя прошло уже около 12-ти лет со дня нашей свадьбы, и никогда никаких признаков беременности в ней не обнаруживалось. Я был почти уверен, что нам не суждено иметь детей, и потому расстройство ее здоровья начинало сильно беспокоить меня, когда однажды утром, видя, что я собираюсь в поле, она сказала мне:

— Я чувствую себя не хорошо, останься со мною сегодня.

Чрез два часа, к величайшему моему изумлению, она произвела на свет маленькую девочку, которой никто не ожидал. Она родилась преждевременно и прожила только один час, но я успел, однакож, окрестить ее. Это было второе одушевленное существо, скончавшееся в моем доме, и вместе с тем первое, получившее в нем жизнь! Сожаление наше об этой потере было смягчено уверенностию, что Анна может сделаться матерью при более благоприятных обстоятельствах. Здоровье ее скоро поправилось и с ним возвратились прежняя веселость и красота; она была так хороша, что часто индианки предпринимали дальние путешествия, единственно для того, чтобы ее видеть. Они говорили ей:

— Сударыня, мы беременны; если мы должны иметь дочерей, то хотели бы, чтоб они были похожи на вас; позвольте же нам посмотреть на ваше лицо.

Получив позволение, в котором нельзя было отказать, не огорчив их, они оставались с Анною час или более, и возвращались по деревням, где производили на свет малюток, [4] ни в чем не сходных с образцом, который созерцали с такой наивной верою и вниманием. Мои надежды сделаться отцом вскоре возобновились. На этот раз беременность Анны развелась обыкновенным, нормальным порядком, не расстроив ее здоровья, и чрез девять месяцев я принял на руки маленького мальчика, по виду нежного и слабого, но полного жизни. Мы были на верху счастия, получив наконец то, чего так сильно желали и чего единственно нам недоставало для совершенного довольства судьбою. Индейцы мои обнаружили также живейшую радость; несколько дней беспрерывно продолжались в Яле-Яле праздники и увеселения, и жена, не покидая еще постели, принуждена была принимать сначала посещения всех женщин и девушек деревни, а потом и всех индейцев, отцов семейств. Каждый принес маленький подарок новорожденному, а самый смышленый из них должен был сказать за всех приветственное слово, заключавшее в себе желание всякого рода счастия матери и младенцу, и уверение в общей радости, при мысли, что со временем они будут управляемы сыном человека, который сделал им столько добра; так выражалась искренняя признательность этих простых и добрых людей.

Весть о счастливом событии в моем семействе привлекла к нам многочисленное общество родственников и друзей; они пробыли у нас до крестин, совершенных в моем зале. Анна, почти совсем оправившаяся, могла уже при этом присутствовать; сын мой назван был Генрихом, по имени дяди.

О, как я был счастлив в это время, видя, что почти все мои желания были исполнены! Оставалось только одно: увидеть старушку мать и сестер, и я надеялся, что не далеко то время, когда осуществится моя мечта побывать на родине. Хозяйство мое быстро развивалось, доходы увеличивались с каждым годом, поля были покрыты сахарным тростником и рисом. К этому я присоединил еще посевы кофе, и при помощи брата, который обратил на этот предмет особенное внимание, обширная кофейная плантация обещала богатейшие результаты, тем более, что испанское правительство назначило большую премию тому из владельцев, кто будет иметь плантации на пространстве 80,000 футов под посевом кофе; но увы, время счастия скоро миновалось, и сколько горя я должен был вынести прежде, нежели снова увидел отечество! Мой брать, мой бедный Генрих, занемогший вследствие собственной неосторожности, перемежающеюся лихорадкою, чрез несколько дней [5] отошел в вечность!... Много слез пролили мы по нем, любив его глубоко и нежно. Много лет мы уже прожила вместе, он разделял все наши труды, огорчения, удовольствия; это был единственный родной мне человек на Филиппинских островах. Он покинул Францию, где занимал почетное место, только для того, чтобы увидеться со мною и помочь мне в предпринятом великом деле. Его милые качества и добрейшее сердце делали его человеком неоцененным. Потеря эта невознаградима, и мысль, что у меня не было более ни одного брата, еще более растравляла рану моего сердца. Прюдан, младший из всех нас, умер на Мадагаскаре; Роберт, младший после меня, в Планше, близ Нанта, в маленьком деревянном домике, убежище нашей юности; а бедный Генрих в Яле-Яле! — Я поставил ему скромный памятник близь входа в церковь и в продолжении многих месяцев, Яла-Яла была для меня местом скорби и уныния... Едва начинали мы, если не утешаться, то переносить с большим спокойствием, понесенную утрату, как новый удар судьбы неожиданно пал на меня. По прибытии моем на Филиппины, во время пребывания в Кавите, я дружески сошелся с г. Мальвиленом, уроженцем города Сен-Мало, шкипером корабля того же порта. В продолжении нескольких месяцев, проведенных им в Кавите, приязнь наша укрепилась. Редкий день я не видался с ним, и никогда друзья не были более преданы друг другу. Наши два судна стояли в порте в близком расстоянии одно от другого; однажды, прохаживаясь по палубе, в ожидании лодки для переезда на судно Мальвилена, который в эту минуту распоряжался каким-то парусным маневром, я мог рассмотреть все, что происходило на судне моего друга; я увидел, как одна веревка лопнула, в мачта с треском рухнулась на палубу, в толпу экипажа, среди которого стоял Мальвилен. Мне показалось, что он убит или ранен, и мной овладело вдруг такое непобедимое предчувствие и беспокойство, что я бросился в воду и добрался вплавь до судна моего друга, но к величайшей радости, нашел его живым и невредимым. Заключив его в объятия, измокший до костей от морского купанья, я прежде всего позаботился о матросах экипажа, которые не так счастливо отделалась как Мальвилен. В другой раз мне самому пришлось напугать Мальвилена. Однажды, масса черных, густых облаков скопилась над Кавитом и разразилась страшною тропическою бурею. Громовые удары повторялись ежеминутно и с каждым ударом, молнии, длинными огненными [6] змеями, вылетали из облаков и прорезывали маленькую равнину, подходящую к оконечности мыса, возле которого стояли на якоре корабли. Не смотря на такую бурю, я отправился к Малвилену, добрался до него и был уже готов ступить ногою на палубу его судна, как вдруг молния ринулась в море, так близко к тому месту, где я стоял, что у меня занялся дух. В ту же минуту я почувствовал боль в спине, как будто мне приложили между плеч раскаленное железо; страдание было так невыносимо, что я не мог удержать крика, вырвавшегося из моей груди. Мальвилен, находившийся в нескольких шагах, сам был ошеломлен электрическим сотрясением, которое слегка меня задело. Услышав крик, он думал, что я опасно ранен, и бросившись ко мне, держал в своих объятиях до тех пор, пока я не разуверил его, что нет ничего опасного; искра коснулась меня, но не произвела повреждения. Я привел эти два анекдотца для того только, чтобы показать, какая дружба связывала нас, и как жестоко я был поражен в моих лучших привязанностях.

Существование мое до того дня, в который пишу, было так полно событиями чрезвычайными, что я естественно пришел к убеждению, что судьба человека подчинена порядку вещей, который должен неизбежно исполниться. Под влиянием этой мысли я безропотно переносил несчастия. Не судьба ли также свела меня с Мальвиленом и поставила нас в такие короткие, истинно дружеские сношения? Без сомнения, судьба.

За несколько дней до того, когда страшный бич человечества, холера, появилась на Филиппинских островах, судно Мальвилена подняло паруса, чтобы отплыть во Францию. С стесненным сердцем мы расстались, обещая непременно скоро увидеться... Но увы! судьба решила иначе. Мальвилен возвратился на родину и прибыл в Нант для получения одного заказа; там он познакомился с моею сестрою и женился на ней; я узнал эту новость, когда жил еще в Манилле, она весьма обрадовала мена и конечно, еслибы самому мне привелось выбирать мужа для сестры Эмилии, я не мог бы ни найти, ни придумать ничего лучшего для счастия, которого желал им обоим.

После свадьбы, Мальвилен продолжал плавания в Нант. Благородный характер и звание дела доставили ему уважение всего высшего купеческого класса. Дела его были так хороши, что он не имел надобности долее повергать жизнь свою случайностям мореплавания; он совершал наконец последнее [7] путешествие и зайдя по пути на остров Маврикия, там занемог и умер, оставив сестру мою неутешною вдовою, с тремя малолетними дочерьми.

Эта новая незаменимая утрата дополнила наше горе о кончине брата Генриха. Несчастие очевидно тяготело надо мною; мало по малу исчезали с лица земли мои лучшие друзья, разрывались драгоценнейшие привязанности, но увы! еще тягчайшие испытания ожидали меня впереди. Я видел с удовольствием, что сын мой здоров, что силы его развиваются, но не смотря на это, я не мог быть счастливым и, к сожалению о понесенных потерях, вскоре присоединилось новое смертельное беспокойство: здоровье моей милой Анны, не совершенно оправившееся после родов, видимо расстроивалось; но она не понимала своего положения; счастье быть матерью было так велико, что она не думала о себе. По окончании уборки сахара и посевов, желая доставить жене развлечение, я предложил ей провести некоторое время у сестры ее Жозефины, которую она любила до страсти. Она с радостию согласилась и мы поехали с нашим милым Генрихом и нянькою к моему зятю, дону Юлиану Кальдерону, имевшему хорошенький сельский домик на берегу речки Пазиг, в полумиле от Маниллы.

Жозефина была та из трех сестер жены моей, которую я любил более других; я был привязан к ней, как к родной сестре. День нашего приезда был истинным праздником. Все Манилльские друзья собрались повидаться с нами. Видя как все восхищались нашим малюткой, Анна была так счастлива, что здоровье ее стало как будто бы поправляться; но это видимое улучшение оказалось обманчивым, и через несколько дней я убедился, что болезнь укоренилась в ней и приняла опасный характер. Я пригласил единственно Манилльского медика, к которому имел доверие, моего друга Женю; он начал часто посещать нас, и после шести недель усердного лечения, не видя удовлетворительного результата, дал мне совет возвратиться в Ялу-Ялу, где многие больные, страдавшие подобными недугами, получили облегчение и выздоравливали. Анна сама этого желала и я назначил день отъезда. Просторная и удобная лодка с хорошими гребцами ожидала нас на р. Пазиг, у оконечности сада и многолюдное общество, собравшееся в этот день у моего зятя, проводило нас до самого берега. В минуту нашего отъезда, облако печали омрачило все лица; каждый как будто думал: «Увидимся ли мы снова?» Невестка моя Жозефина, обливаясь слезами, бросилась в объятия Анны, [8] я едва мог разлучить их. Наконец настала последняя минута, мы оставили берег, я посадил жену в лодку, и сестры, связанные нежнейшими узами дружбы, расстались, с надеждою и обещанием скоро увидеться.

После такого печального прощания и при болезненном состоянии жены, путешествие наше не могло быть весело, как бывало прежде; мы были грустны и молчаливы; даже приезд домой и вид Ялы-Ялы, всегда отрадный для меня, теперь не доставил утешения. Я уложил больную в постель, и не выходил из ее комнаты, надеясь неусыпными попечениями доставить ей облегчение. Но увы! с каждых днем болезнь страшно развивалась, и я приходил в отчаяние. Я написал Жозефине и послал за ней лодку в Маниллу, убеждая поспешить на помощь сестре, которая нетерпеливо желала ее видеть. Лодка возвратилась только с письмом; добрая Жозефина извещала, что сама она серьёзно больна, лежит в постели, очень жалеет, что не может приехать, но надеется, что скоро навсегда соединится с Анной.

Пятьдесят дней, длинных как вечность, протекло со временя моего возвращения в Ялу-Ялу, и ни луча надежды не блеснуло предо мною в этот бесконечный период времени! Смерть приближалась быстрыми шагами, и роковая минута вечной разлуки с тою, которую я любил больше всего в мире, наконец наступила. Сохраняя до конца жизни рассудок, Анна могла видеть мою глубокую печаль и искаженные горем черты лица. Чувствуя близость кончины, она подозвала мня и сказала: «Прощай, мой милый, Поль, прощай! не отчаявайся, мы увидимся на небесах. Побереги себя для сына. Когда меня не станет, возвратясь в отечество к старушке твоей матери. Если по желанию ее, ты должен будешь вступить во второй брак, то женись во Франции, а не на Филиппинских островах; «здесь ты не найдешь подруги, которая любила бы тебя так как я». Это были последние слова отлетевшего ангела кротости и доброты. Самые священные узы, самый нежный и чистый союз были разрушены, когда она оставила этот мир. Я долго не выпускал из рук безжизненного тела, надеясь моими ласками удержать отходящую душу... но приговор судьбы был произнесен.

Должно было употребить силу, чтобы оторвать меня от драгоценных остатков, которые я прижимал к своему сердцу, и увести меня в смежную комнату, где находился мой сын; я судорожно обнимал его, хотел плакать, но глаза не имели [9] уже слез и я оставался нечувствительным даже к ласкам моего жалкого ребенка.

Нет такой сильной натуры, которая могла бы выдержать пятьдесят суток тревоги, бессонницы и истощения, как телесного так и нравственного, если отчаяние заменит последний луч надежды, долго поддерживающей человека, и потому я впал в совершенное изнеможение, за которым последовал глубокий сов. Проснувшись на другой день, я увидел у себя на руках сына, но, Боже великий! какое страшное пробуждение! все, что было ужасного в моем положении представилось тогда уму. Ее уже не было в этом мире, моей обожаемой подруга, ангела утешителя, который все оставил, родных, друзей, столичные удовольствия, чтоб заключиться со мною одним, в местах опасных, диких, где я один заменил для нее целый свет. Ее уже не было на земле! Жестокая судьба оторвала ее от любящего сердца и погрузила меня навсегда в море скорби в безнадежности.

Похороны были на другой день: не было человека в Яле-Яле, который бы не проводил ее до последнего жилища. Тело было положено подле алтаря скромной церкви мною построенной, где часто она воссылала молитвы о моем счастии.

Траур и печаль долго царствовали в Яле-Яле. Все моя индейцы глубоко чувствовали понесенную потерю. Анна была любима до обожания при жизни и чистосердечно оплакиваема после смерти. В продолжение многих дней я был в таком унынии, что не мог ничем заниматься, кроме сына, единственного оставшегося мне утешения. Три недели не выходил я из комнаты, где скончалась жена. Тогда я получил письмо от Жозефины, которая уведомляла, что ей гораздо хуже, и писала в заключении письма: «Приезжай, дорогой Поль, я чувствую, что в твоем присутствии мне будет легче». Я поспешил исполнить желание доброй Жозефины. Любя ее как родную сестру, я понимал, что для меня будет большим утешением видеть лучшего друга моей Анны. Надежда быть ей полезным, была первым чувством, которое вывело меня из апатии; я поручил заботы по хозяйству другу моему Просперу Види, который в последние минуты жизни жены моей не покидал меня, я сам уехал с сыном к Жозефине.

Успокоившись от первого волнения при свидании с нею, и заплатив горю дань слезами, я занялся состоянием ее здоровья. Нужно было большое усилие над собою, чтобы скрыть от нее беспокойство, когда я открыл в ней все признаки [10] одной из опаснейших болезней, весьма редко имеющей благополучный исход. Предчувствие мое оправдалось: восемь дней спустя, бедная Жозефина скончалась на моих руках после неслыханных страданий. Сколько несчастий в такое короткое время! Нужно было иметь такую крепкую натуру, как моя, чтобы устоять против таких тяжких испытаний.

Отдав последний долг невестке, я возвратился в Ялу-Ялу. Свет был мне в тягость, я должен был возвратиться в свои горы и леса, чтобы несколько успокоиться. Прошло полгода, и я все еще не в силах был приняться за хозяйство; однакож, последняя просьба моей жены, оставить этот край и возвратиться во Францию заставила меня заняться делами. Я продал свою усадьбу другу моему Види, которого считал более чем кого-либо другого способным продолжать начатое мною, и обращаться по человечески с моими бедными индейцами. Он просил меня остаться на некоторое время, чтобы ознакомить его со всеми способами моего управления; я согласился на это тем охотнее, что в эти несколько месяцев сын мой мог укрепиться и потом легче перенести предполагаемое путешествие. И так я остался в Яле-Яле, но жизнь без цели сделалась для меня невыносима; ничто не могло рассеять меня и оторвать от горестных мыслей. Живописное местоположение Ялы-Ялы, доставлявшее мне всегда много наслаждения, не занимало меня; я предпочитал места мрачные, уединенные, часто бродил по берегу ручья, прорывшего себе дорогу между высокими горами, и осененного вековыми деревьями. Это место было может быть известно мне одному и, вероятно, нога человека никогда не ступала там. В этом месте я предавался печальным воспоминаниям; жена, братья, невестка, поглощали все мои мысли. Когда забота о сыне отрывала меня от грустных размышлений, я возвращался медленно домой, где находил бедного малютку, который ласкался, как будто стараясь рассеять тоску мою; но эти ласки только напоминали то время, когда Анна выбегала встретить меня и в своих объятиях заставляла забывать усталость и скуку, испытанную вдали от нее. Увы! это время миновалось безвозвратно, и потерявши подругу, я лишился всего моего счастья!

Друг мой, Види, делал все, что мог для моего развлечения; он часто говорил мне о Франции, о моей матери, об утешении, какое доставит мне свидание ее с малюткою внуком. Любовь к родине и надежда найти там привязанности, составлявшие потребность души моей, была целительным бальзамом, [11] который успокоивал на время страдание, лежавшие в глубине моей души.

Индейцы были весьма огорчены моей решимостью оставить их. Они высказали мне свое сожаление о том, говоря при каждой встрече: «О господин! что будет с нами, когда мы не будем больше вас видеть?» Я утешал их сколько можно, уверениями, что Види будет заботиться о их счастия, я обнадеживал, что когда сын мой выростет, я возвращусь в Ялу-Ялу с тем, чтобы никогда уже с ними не разлучаться. Они отвечали мне: «Помоги вам Бог! добрый господин; но сколько времени мы проживем без вас... однако же мы никогда вас не забудем».

В ту печальную эпоху, на которой остановились мои воспоминания, я имел случай коротко познакомиться с одним соотечественником, добрым и достойным человеком, Адольфом Барро, присланным в Маниллу в качестве генерального консула. Истинная дружба моя к нему, образовавшаяся на чужой стороне, за несколько тысяч моль от отечества, свято хранится до сих пор в моем сердце. Он приехал в Ялу-Ялу, для того чтобы провести со мной несколько дней. Не желая уменьшить его удовольствия моей грустной настроенностью, я старался сколько возможно сделать приятным его пребывание у меня; с этой целию я устраивал разнообразные охоты, прогулка в горах и по озеру, короче сказать возвратился для него к прежнему образу жизни.

Дни проведенные мною с Адольфом Барро напомнили бывалые привычки и пробудили во мне господствующую страсть к путешествиям и взысканиям; друг мой Види, имея постоянно в виду доставлять мне развлечения, убеждал меня посетить племена, которые я давно желал видеть. Денежные дела мои были почти окончательно приведены в порядок, а сын находился под надзором няньки и гувернантки, заслуживавших полную доверенность; совершенно обеспеченный с этой стороны, я решился наконец по убеждениям друга отправиться к диким племенам Ахетас или Негритос, которые, сохраняя первобытный образ жизни, были коренными обитателями Филиппинских островов и долгое время единственными владетелями острова Люсона. В эпоху не весьма еще отдаленную, до времени испанского завоевания, Ахетасы господствовали над тагальским населением, обитавшим вдоль берегов озера Бей. В определенное время года, они оставляли свои леса, приходили в деревни, требовали от жителей [12] известное количество рису и маису, и если тагалы отказывались платить эту дань, прибегали к оружию и, отрубив несколько голов, уносили их с собою для совершение своих варварских празднеств. После покорения Филиппинских островов, испанцы приняли на себя защиту тагалов, и ахетасы, устрашенные огнестрельным оружием, оставались в лесах и перестали тревожить индейские племена.

Во многих частях Малезии встречаются теже породы, и жители Новой Зеландии, Папуасы, весьма похожи на них своим складом и цветом кожи. С этими-то дикарями я хотел пожить несколько дней; дорожные сборы мои были скоро кончены. Я выбрал двух лучших индейцев и, без сомнении, мой лейтенант был между ними; он никогда не покидал меня в опасных экспедициях. Мы взяли с собой котомки, в которые положили на три или на четыре дня рису, немного копченого оленьего мяса, изрядный запас пороха, пуль и дроби, несколько цветных платков и значительное количество сигар, как для нас самих, так и для приобретения подарками благосклонности ахетасов. Каждый из нас имел доброе двухствольное ружье и кинжал. Одежда наша состояла, как обыкновенно в подобных экспедициях, из салако или верхнего кафтана, рубашки из растительного шелка и панталон завернутых выше колен; ноги оставались обнаженными. Таких несложных приготовлений было достаточно для путешествия на несколько недель, в продолжении которых, со второго дня пути, мы могли находить убежище только в лесах под деревьями, и добывать пропитание только посредством охоты.

Без сомнения, я не забыл также мой vade-mecum, который во время пути всегда находился у меня в кармане; я разумею карандаш и бумагу. Я писал по обыкновению краткие заметки и потом дополняя их памятью, составлял журнал путевых впечатлений. Когда все было готово, мы вышли рано утром из Ялы-Ялы и перейдя полуостров образуемый моею усадьбою, сели на другом берегу в небольшую пирогу, которая доставила нас на противуположную сторону озера к деревне Синилоан, где мы переночевали, и на другой день с рассветом пустились в дорогу. Первый переход был труден; мы шли берегом потока, стремившегося с гор, чрез который должны были переправляться до пятидесяти раз в день; к вечеру мы подошли к подошве горы, где начинается гигантский лес, покрывающий почти весь центр острова Люсона. Там был наш первый отдых; мы разложили огни, [13] приготовили постели и ужин. Я, кажется, уже описывал, что мы называли постелями; вследствие привычки и усталости мы находили их весьма комфортабельными, если никакой особенный случай не прерывал сна. Но я ничего еще не говорил о простоте наших кушаньев и способе их приготовления. Нужно было, например, сварить рис; операция эта могла бы показаться затруднительною, потому что у нас не было с собою кухонной посуды, и даже оказывался недостаток в огниве и труте, но бамбук заменял у нас все. Бамбук одно из тропических растений, которые природа по благодетельной предусмотрительности, дала человеку для удовлетворения его многочисленных нужд. Не могу удержаться, чтобы не посвятить нескольких строк описанию следующих трех тропических растений: бамбука, кокоса и банана.

Бамбук, из семейства злаков, растет густыми кустарниками в лесах, по берегам рек и везде где может найти влажную почву. На Филиппинских островах насчитывают до тридцати видов бамбука, различающихся между собою формами и толщиною. Иные из них достигают обыкновенной толщины человека, образуя внутри пустоту; этот род употребляется в особенности на постройку хижин, на приготовление из него чаш, кувшинов для переноски и хранения воды. Из волокон его делают корзинки, шляпы и другие плетеные вещи, наконец из них же вьют веревки и канаты чрезвычайной прочности.

Другой сорт бамбука, меньших размеров, также с пустотою внутри и покрытый лаком, почти столь же крепким как сталь, служит также для постройки индейских шалашей. Срезанный конусом, он составляет весьма тонкое и крепкое острие: индейцы делают из него копья, стрелы, ланцеты для кровопускания лошадям, для прорезывания нарывов, для операций в случае надобности извлечь из тела занозу или другое постороннее вещество.

Тритий еще несравненно прочнейший, в толщину руки, не имеет внутри пустоты, и употребляется исключительно для частей хижины, требующих особенной прочности, как например, крыша.

Четвертый, самый мелкий, но также пустой внутри, годится на поделку заборов, изгородей для обнесения обработанных полей. Прочие виды бамбука менее употребительны, но все однакож приносят свою долю пользы. [14]

Чтобы сохранять растение и извлекать из него наиболее выгод, индейцы обрезывают побеги его на высоте десяти фотов от земли; эти побеги, имея вид коленчатых труб в органе, покрыты ветвями и шипами. С наступлением дождливой поры года, из всех этих кустов выходят отростки, на подобие крупной спаржи, превращающиеся как бы волшебством в толстые бамбуки. В течение месяца они вырастают до пятидесяти футов в вышину и в короткое время приобретают твердость необходимую для тех работ, на которые предназначаются.

Кокосовое дерево, из породы пальм, растет семь лет не принося плодов, но достигнув этого возраста, в продолжение столетия, доставляют постоянно одинаковый сбор, то есть десятка два крупных орехов, ежемесячно. Этот сбор никогда не бывает обманчив, и на одном стволе можно всегда одновременно видеть цветы в плоды разных величин. Кокосовый орех составляет, как известно, хорошую пищу; в нем заключается также изрядное количество масла. Из твердой оболочки его делают чашки, а из волокнистых частей — веревки, канаты для судов, и даже грубые ткани для одежды. Листья употребляются на покрытие шалашей или для корзин и проч.

Из кокоса извлекают еще так называемое кокосовое вино; эта жидкость имеет сильно опьяняющее свойство; индейцы обыкновенно наслаждаются ею во время праздников. Для получения вина, большие кокосовые деревья, посредством преждевременного добывания из них сока, не допускаются до образования плода. Вершины дерев соединяются между собою длинными бамбуковыми жердями, эти жерди служат висячими мостиками индейцам, которые взяв с собою нарочно приготовленные чаши для собирания сока, перебираются с одного дерева на другое. Эта воздушная прогулка, на высоте 60 и 80 футов над поверхностью земли, составляет ремесло трудное и опасное. Вода или жидкость предназначаемая для приготовления вина, извлекается из почки, ожидающей превращения в цветок: как скоро почка готова распуститься, индеец наблюдающий за этим, крепко перевязывает ее в нескольких сантиметрах от оконечности, потом срезывает весь этот конец выше перевязки. Из этого надреза или из пор, остающихся открытыми, вытекает жидкость сладкая и приятная на вкус, пока еще не пришла в брожение, после которого ее переливают в кубы, где посредством перегонки она превращается в [15] алкогольный напиток, известный в этом краю под названием кокосового вина.

Наконец твердая оболочка ореха сжигается и дает превосходную черную краску, которую индейцы употребляют на окрашивание соломенных шляп.

Банан принадлежит к породе травяных растений, не имеющих деревянистых частиц. Ствол его состоит из листьев, сросшихся между собою в сплошную массу. Этот ствол достигая высоты 12 или 15-ти футов над землею, распускается в длинные широкие листья, каждый от 5-ти до 6-ти футов длиною. Из средины листьев выходит цветок, и впоследствии так называемое гнездо. Под этим словом должно разуметь сотню крупных бананов, которые держатся на одном и том же стебле и образуют продолговатую кисть, склоняющуюся к земле. Прежде нежели плоды созреют, гнездо срезывается и бананы употребляются в пищу по мере того как дозревают. Часть растения находящаяся в грунте имеет вид пня, из которого выходят последовательно до тридцати побегов; каждый побег должен в свою очередь образовать гнездо или кисть; тогда он срезывается под корень, и так как все побеги выходящие из ствола, бывают различных возрастов, то в сборе всегда имеются бананы всех сроков оплодотворения; так что во всякое время года, каждый месяц и даже каждые две недели можно срезывать гнездо или два с одного растения. Из породы же бананов, негодной для употребления в пищу, добывают растительный шелк или абака, из которого ткут одежды и вьют всякого рода веревки. Волокны заключающиеся в стволе растения, составленном, как выше сказано, из сросшихся листьев, отделяются в виде длинных узких ремней и развешиваются на несколько часов на солнце; потом их кладут на ребро железной полосы, не слишком острое, и нажимая слегка, протягивают во всю их длину. Этим способом ноздреватые частицы удерживаются железом, а волокны от них отрываются; остается только просушить их немного на солнце и тогда они годны в дело.

Я замечаю, что весьма отдалился от путешествия, но мне хотелось описать три тропические растения, которые могут удовлетворить всем материальным потребностям человека. Эти растения без сомнения известны, но может быть многие не знают всех услуг, какие оказываются ими жителям тропиков, и читатели естественно должны остановиться на мысли, [16] как щедро природа наделила жителей этого пояса сравнительно с жителями нашего ледяного климата.

И так мы остановились у подошвы горы и готовились к ночлегу; по обыкновению мы разделили труд между собою: один готовил постели или подстилки, другой разводил огонь, третий стряпал. Для разведения огня собирают хворост и валежник. Под этот костер подкладывают фунтов двенадцать резины или древесной смолы, скопляющейся густыми слоями на земле под деревьями, из которых она сама собою вытекает; после того берут два куска бамбука, и положив на один из них мелких стружек того же дерева, трут его как пилой, ребром другого куска. В несколько секунд кусок, на котором лежат стружки перепиливается почти на двое и вспыхивает. Пламя от стружек зажигает резину и в одну минуту получается столько огня, что можно изжарить целого быка.

Индеец, которому поручались кухонные занятия, отрезывал обыкновенно два или три куска толстого бамбука, с пустотою внутри, вставлял в каждый из них то что хотел сварить, чаще всего рис, подливал туда немного воды, затыкал отверстие листьями, и ставил этот прибор на огонь. Бамбук обугливался снаружи, но внутренность его предохранялась от огня влажностью заключавшейся в ней воды, и кушанье уваривалось так же хорошо, как в глиняных горшках. Большие пальмовые листья служили нам вместо тарелок. Трапезы наши, как видно, были немножко во вкусе спартанском, даже в те дни, когда мы имели еще в запасе рис и копченое мясо; когда же и эта провизия истощалась, то мы довольствовались кусками пальмового дерева. Но за то, когда охота бывала удачна, когда олень или буйвол падал под нашими ударами, тогда мы ели, как истинные эпикурейцы. Мы пили воду, если находили источник или ручей, но если их не оказывалось, то срезывали длинные куски лиан, из которых вытекала чистая, прозрачная вода, быть может, превосходящая вкусом воду любого источника.

Очевидно, что я путешествовал не как набаб; не возможно было с большим запасом провизии и других нужных для комфорта вещей, пробираться среди гор покрытых лесами, невидавшими следов человека; тем более, что нам нередко приходилось переплывать потоки и реки и не иметь другого проводника или указателя, кроме солнца или направления ветра. Итак, мне оставалось на выбор: или путешествовать [17] как индейцы, что я и предпочел, или оставаться, дома. Первая ночь проведенная нами под открытым небом, протекла мирно и благополучно, сон подкрепил наши силы для продолжения пути. На другой день мы были рано на ногах, и после умеренного завтрака, тронулись далее. В продолжение двух часов мы взбирались на гору покрытую крупным лесом; подъем был крут, неровен и утомителен; наконец, запыхавшись от усталости, мы достигли вершины, расстилавшейся вдаль обширною плоскостью, по которой нам предстояло идти несколько дней. Там-то, на этой плоскости, я видел великолепнейший, может быть единственный в целом мире по красоте и обширности, лес, из колоссальных и вместе с тем стройных дерев, вышины необычайной. Верхние ветви их, сплетясь между собою, образуют свод непроницаемый для солнечных лучей. Под тенью этого свода, плодовитая природа производят множество весьма замечательных вьющихся растений. Индейский тростник, например, и гибкая лиана, поднимаются до самых вершин, оттуда спускаются обратно к земле, пускают корни, которыми почерпают из нее питательные соки, потом снова поднимаются, сцепляясь кое-где с стволами дерев и, обвивая их, образуют как бы барельефы этих изящных, стремящихся к небу колонн. Между ними нередко попадается также растение Панданус, которого листья выходя из грунта пучкообразно, принимают форму роскошного снопа; не менее красивы огромные папоротники, настоящие деревья по величине, на которые мы часто влезали для срезывания верхушки, приятной на вкус и служащей пищею человеку, пищи так же, как и пальмовое дерево. Но посреди такой необыкновенной растительности, природа грустна и молчалива; не слышно другого шума, кроме ветра, который шелестит иногда вершинами дерев или изредка отдаленного журчания ручья, падающего каскадом с горных высот к их подошвам.

Влажная почва не согревается никогда лучами солнца, маленькие озера и речки, текущие только тогда, когда наполняются дождями, представляют взорам черную, стоячую воду, в которой никогда не отражается прекрасное голубое небо. Единственные обитатели этих мрачно-величественных мест, суть олени, буйволы, кабаны, скрывающиеся днем в берлогах и выходящие только по ночам для добывания пищи; птицы там редки, и даже обезьяны, привилегированные обитатели Филиппинских островов, не любят мрака этих неизмеримых [18] лесов; один только род насекомых, истинное наказание для путешественников, находится там в изобилии: это мелкие пиявки, которые водятся на всех Филиппинских высотах, покрытых лесами. Они скрываются в траве или на листьях дерев и бросаются как саранча на проходящих. В отвращение этой неприятности, путешественники имеют всегда при себе бамбуковые ножички, которыми отделяют их от тела и сбрасывают, после чего затирают рану жеванным табаком; этим однакож история не кончается; вскоре другие пиявки, привлекаемые запахом выступившей крови, внезапно устремляются на укушенное место, и нужно постоянное внимание, чтобы избавиться от этих несносных насекомых, отличающихся от европейских гораздо большею жадностью. Среди такой-то странной, разнообразной природы мы шли, я, занятый наблюдением и изучением всех ее особенностей, а мои индейцы, отыскиванием добычи: оленя, буйвола или кабана, для замены риса и копченого мяса, которого запасы у нас уже истощились. У нас не оставалось ничего, кроме пальмовой древесины; и хотя она приятна на вкус, но не достаточно питательна для подкрепления сил бедных путешественников, которые после трудного, утомительного перехода, должны были довольствоваться влажной землей вместо постели и сводом небес вместо стен и кровли.

Мы направлялись по возможности к восточному берегу, омываемому Тихим океаном, зная, что в этой стороне обитают ахетасы; и хотели мимоходом пройти чрез большую тагальскую деревню, Бинангонан-де-Лампон, которая стоит уединенно, теряясь между гор восточной покатости. Мы провели уже многие ночи в лесу не испытав важных неудобств.

Огни разводимые нами по вечерам согревали и предохраняли нас от множества страшных пиявок, которые без этой меры заели бы нас. Мы думали, что нам остается не более одного дня ходьбы до морского берега, где надеялись отдохнуть наконец, как вдруг отдаленный гул грома возвестил о приближении грозы; однако же мы продолжали путь, но вслед за тем гул, подвигаясь все ближе и ближе, не оставлял никакого сомнения, что вам не миновать урагана; должно было остановиться, развести огни прежде наступления ночи, изготовить скорее вечернюю закуску, и накинуть пальмовые листья на воткнутые наклонно в землю колья, чтобы защитить себя на крайней мере от крупного дождя. [19]

Не успели мы еще кончить всех приготовлений, как гроза уже гремела над нами. Если бы не беловатый свет костра, то мы были бы в совершенной, непроницаемой темноте, хота по времени ночь далеко еще не наступила. Все трое, с куском пальмовой сердцевины в руке, составлявшей наш ужин, мы скорчились под импровизированным наметом и ожидали разрешении грозы. Громовые удары усилились, крупный дождь начал дробью хлестать но деревьям и полился на нас потоком.

Огни наши скоро были погашены и мы остались в густом мраке, по временам рассекаемом только молниею; пробегая змеей между деревьями, она озаряла нас на мгновение ослепительным светом, после которого темнота казалась еще гуще, еще чернее. Вокруг раздавался страшный треск, раскаты грома не прерывались, и эхо гор повторяло вдали эти звуки, то глухие, то поразительно звучные. Порывистый ветер раскачивал вершены дерев; огромные сучья трещало и валились на землю, целые деревья опрокидывались с корнем, ломая в своем падении ветви ближайших растений.

Поток, бежавший мимо бугра, на котором мы приютились, издавал в промежутках ударов грома, глухой рев, катясь стремительно к подножию горы. К этому дикому шуму присоединились печальные заунывные стоны, подобные вою собаки, потерявшей хозяина: это были крики испуганных оленей, искавших убежища. Вся природа казалось пришла в судорожное состояние и объявила войну стихиям. Легкий навес, прикрывавший нас, был тотчас же пробит насквозь дождем, и вода ручьями бежала по нашему платью и телу. Мы оставили это жалкое убежище, предпочитая дать немного движения окоченелым членам, но что всего хуже, мы были покрыты кровожадными мелкими пиявками, которых укушения истощали наши силы.

Признаюсь, в эту минуту, я проклинал свое любопытство, получившее достойное наказание... Эту ужасную ночь можно сравнить разве с тою только, которую я провел на ветвях бамбука, когда потерпел крушение на озере. По видимому нам не предстояло серьёзной опасности, потому что мы не могли быть потоплены как тогда; но разве одно из ближайших дерев не могло быть вырвано с корнем и в своем падении задавить нас? одной ветви сломанной ветром было для этого достаточно; а гроза, более страшная по оглушительному шуму, нежели по своим последствиям, разве не могла ежеминутно [20] уничтожить нас? Одно обстоятельство особенно пугало нас, — это холод, который мы чувствовали и трудность двигать оцепеневшими, как будто парализированными членами...

С нетерпением ждали мы окончания грозы, но только по прошествии трех длинных часов смертельного беспокойства, гром начал удаляться, дождь перестал и ветер затих; в продолжение некоторого времени слышно было только падение с дерев крупных капель и глухой шум источников. Когда все успокоилось, небо по обыкновению очистилось и засияло звездами; но мы были лишены этого зрелища, всегда отрадного для путешественника, потому что лес составлял сплошной зеленый свод, непроницаемый для глаза.

Сон так необходим для человека, что не смотря на холод и промокшее насквозь платье, мы могли проспать остаток ночи довольно покойно. На другой день утром, лес, бывший за несколько часов пред тем, сценою описанных мною страшных явлений, возвратился к обычной тишине и спокойствию. Когда мы вышли из засады, на нас было страшно взглянуть: на всем теле были пиявки, а на лице следы крови. Увидев моих двух индейцев, я не мог не разразиться хохотом; они тоже смотрели на меня... и только привычное почтение удерживало их смех; потому что сам я был также обезображен, и на моей белой коже еще ярче обозначались следы проклятых кровопийц. Мы были так изнурены, что едва двигались от слабости. Однакож нужно было действовать не теряя времени, развести скорее огонь, чтобы отогреться, сварить пальмовой древесины, потом переправиться вплавь через реку, которая катилась с шумом в перерез предстоящего нам пути, и дойти в этот день до берегов Тихого Океана. Если бы мы запоздали выступить в дорогу, то было бы, может быть невозможно перебраться через речку, а мы уже довольно оставили их позади себя, следовательно не могли бы подвигаться ни вперёд, ни назад, и были бы вынуждены провести много дней на одном месте, в ожидании убыли вод. Кроме того, буря могла повториться, что случается нередко в это время года, и задержать нас на несколько недель в пустынном месте, без средств к существованию, а эта первая бурная ночь так жестоко проучила нас, что мы были готовы на все, лишь бы не подвергнуться вторично такому же испытанию. Итак, нужно было дорожить каждой минутой; мы вытащили свои котомки из-под пальмовых листьев, куда они были спрятаны с величайшим старанием, для предохранения [21] от воды и, к счастию, предосторожность оказалась не напрасною, котомки были совершенно сухи.

Мы скоро развели большой огонь, при помощи легко воспламеняющейся резины. Какое приятное впечатление произвела на нас благотворная теплота, которая проникла в наши члены, высушила платья, подкрепила силы и оживила наше мужество! Но если для того, чтобы испытать это наслаждение, нужно заплатить за него так дорого, как мы поплатились, то я сомневаюсь, чтобы кто нибудь из европейцев пожелал его...

Наш скудный завтрак был скоро готов, еще скорее съеден и мы отправились в путь.

Индейцы мои были в беспокойстве. Они сомневались в возможности переплыть поток, которого рев слышен был издали; они шли скорее, чем я и потому подошли к нему первые. Когда я присоединился к ним, то нашел их в сомнении и страхе:

— О, господин! сказал мой верный Алила: — невозможно переправиться; мы должны остановиться здесь на несколько дней.

Я посмотрел на поток: желто-грязная вода катилась быстро между крутыми скалистыми берегами; поток имел вид каскада и мчал в своих струях пни, сучья, деревья, сверженные бурею.

Спутники мои уже высматривали удобное место, чтобы расположиться на бивуаках, но я не хотел так скоро отказаться от задуманного плана: я начал внимательно исследовать, нет ли возможности преодолеть препятствия.

Вся ширина потока, составляла не более сотни шагов, которые хороший пловец может переплыть в несколько минут. Но нужно было пристать на другом берегу к такому месту, которое не было бы ни круто, ни высоко и представляло бы удобство выбраться свободно из воды; в противном случае, течение могло бы отнести, Бог знает куда.

С берега, где мы стояли, легко было броситься в воду, но на противоположном, на сто шагов вниз по реке, было одно только место, где скалы перемежались. Маленький ручеек соединялся с тем, чрез который нам предстояло переправиться.

Сообразив по глазомеру расстояние, я думал, что в состоянии буду переплыть его. Я плавал лучше моих индейцев и был уверен, что увидевши меня на той стороне, они [22] последуют моему примеру. Итак, я объявил, что решаюсь попытать счастья.

Одно размышление приостановило, однакож, мою решимость. Как уберечь от воды наши котомки с драгоценным запасом порока? Как сохранить оружие? Нельзя было и думать о переносе всех этих предметов на спине, среди такого быстрого потока, в котором я мог нырнуть не один раз, прежде нежели достиг бы другого берега.

Индейцы, народ сметливый и находчивый, тотчас разрешили задачу; она нарезали крупного тростнику, и связав его концами, составили таким образом длинную цепь; потом вскарабкавшись на вершину дерева, склонявшуюся над потоком, привязали к сучку один конец, а другой подали мне, для доставления на противоположную сторону. Уладивши все, как следовало, я бросился в воду и без большого труда переплыл на другой берег, притащив с собою и конец тростниковой веревки. Я прикрепил ее там, на такой высоте, чтобы от дерева, к тому месту, где я находился, был небольшой склон, однакожь, до такой степени возвышенный над водою, чтобы не замочить вещей, которые мы хотели спустить по этому висячему мостику нового устройства. Маневр наш удался как нельзя лучше, и даже сами индейцы легко присоединились ко мне, воспользовавшись этим воздушным мостиком.

Мы были очень обрадованы успехом переправы, тем более, что надеялись дойти прежде наступления вечера до берегов Тихого океана. Леса нам сильно надоели, мы с нетерпением желали видеть солнце, давно заслоняемое от наших глаз; пиявицы все еще беспокоили нас и ослабляли силы, которых не могла восстановить скудная пища; впрочем, мы не сомневались, что по прибытии к морю, будем вполне вознаграждены за перенесенные лишения и неприятности. Словом сказать, вместе с надеждою, мы обрели прежнюю бодрость и забыли о минувшей бурной ночи.

Я шел почти так же скоро, как мои товарищи, которые подобно мне, спешили выдти из пределов невыносимой сырости, в которой мы жили уже много дней.

Прошло два часа с тех пор, как мы оставили поток, когда глухой, отдаленный шум долетел до нашего слуха. Мы подумали сначала, что это был предвестник новой бури, но скоро узнали, что этот мерный шум, долетавший весьма издалека, был ничто иное, как ропот Тихого океана и волн его, дробившихся о восточный берег Люсона. [23]

Эта уверенность доставила иве большое утешение. Чрез несколько часов, мне предстояло увидеть голубое небо, отогреться под живительными лучами солнца, окинуть глазом даль до самого горизонта, освободиться наконец от несносных пиявок и снова приветствовать природу, одушевленную присутствием птиц и животных, вместо диких, уединенных мест, чрез которые мы проходили.

Мы шли по склону горного хребта, покатость была незначительна в дорога очень легкая.

Шум волн заметно усиливался; к трем часам пополудни, сквозь чащу дерев, мы усмотрели солнечный свет, и минуту спустя, созерцали море и великолепный неизменный берег, покрытый мелким блестящем песком;

Первым нашим движением было освободиться от одежды и броситься в волны; кроме пользы и удовольствия от купанья, мы забавлялись отделением от камней, приросших к ним раковин, заключавших в себе самое вкусное и роскошное кушанье, из всех какими мы питались со времени нашего выступления в дорогу.

Изрядно подкрепившись, мы подумали об отдыхе, в котором весьма нуждались. Не на древесных пнях, жестких и угловатых, мы могли теперь отдохнуть, но на мягком, зыбучем песке, еще тепловатом от последних лучей заходящего солнца.

Ночь почти уже наступала, когда мы растянулись на этом мне, которое предпочли бы самой лучшей пуховой постеле.

Сумки служили нам вместо подушек; положив подле себя заряженное оружие, все трое мы заснули скоро глубочайшим сном.

Не знаю сколько времени я наслаждался уже его благодетельными чарами, когда был пробужден неприятным впечатлением от прогулка мелких животных по моему телу. Я чувствовал как будто действие острых когтей, которые раздражала верхнюю кожицу в причиняли по временам острую боль. Такое же точно ощущение разбудило моих индейцев; осмотревшись с огнем, мы увидели, что новые враги, напавшие на нас были мелкие морские раки, называемые Бернарды-пустынники (Bernard l’hermite) (Бернард-пустынник — род морского рака, который помещается в раковинах, покидаемых моллюсками, и по ночам выходит из моря для отыскания пищи на берегу.) и в таком множестве, что подле нас на земле все было ими усеяно. [24]

Мы начали мести песок вокруг нашего помещения, надеясь разогнать их и найти спокойствие на остальную часть ночи; но докучливые, или лучше сказать, голодные Бернарды-пустынники снова возвращались на приступ и не давали нам ни покоя, ни отдыха. Мы занимались отражением нападения, когда вдруг заметили у опушки леса свет, приближавшийся прямо к нам; мы взялись за оружие и ожидали в глубоком молчании и совершенной неподвижности. Вскоре мы увидели мужчину и женщину, вышедших из леса с факелами в руках и узнали, что это были ахетасы, которые, по всей вероятности, пришли на берег за рыбой; подойдя к нам на несколько шагов, они простояли с минуту без движения, всматриваясь в нас пристально. Мы же все трое, сидели и наблюдали за ними, стараясь угадать их намерения; при первом движении руки одного из них к колчану, бывшему у него за плечами, я взвел курок ружья и послышавшийся при этом легкий треск пружины, так устрашил их, что бросив факелы, они пустились бежать как испуганные дикие звери и исчезли в чаще леса.

Это появление достаточно убеждало в том, что мы находились на земле, если не обитаемой, то посещаемой ахетасами и потому было бы неблагоразумием беспечно предаваться сну. Два виденные нами дикаря могли объявить о нашем прибытии своим соплеменникам и возвратиться в большем числе, с тем, чтобы напасть на нас или по крайней мере пустить в нас несколько отравленных стрел. — Это опасение и мучительное беспокойство от неотвязчивых раков, заставили нас провести остаток ночи подле разведенного огня.

Чуть показался утренний свет, мы подкрепили наши силы, воспользовавшись обилием раковин, из числа которых могли выбирать любые, и снова пустились в дорогу, то пробираясь вдоль берега со скалы на скалу, то углубляясь в леса. Переход был очень утомителен, но не заключал в себе ничего замечательного. Была уже ночь, когда мы пришли в деревню Бинангонан де-Лампон. Эта деревня, обитаемая тагалами и составляющая как бы оазис людей почти образованных, среда лесов и дикарей, не имеет никакого сообщения с другими племенами, состоящими под испанским правительством.

Имя мое было известно жителям Бинангонан де-Лампона. Нас встретили с отверстыми объятиями и старшины деревни спорили за честь иметь меня своим гостем. Я отдал предпочтение первому пригласившему меня и был принят с [25] самым радушным гостеприимством. Хозяйка дома сама хотела вымыть мне ноги, как почетному гостю и оказывала внимательность, не оставлявшую сомнения, что все семейство было в восторге от моего посещения.

Когда я ужинал и наслаждался вкусно приготовленными кушаньями, хижина наполнилась молодыми девушками, которые смотрели на меня с истинно комическим изумлением. После ужина, когда разговор с хозяином начинал утомлять меня и я почувствовал сильное желание дать отдых телу на хорошей постеле (т. е. на цыновке) собеседник мой сказал:

— Вы устали, господин, нам надобно отдохнуть: выберите себе для компания любую из этих девушек.

Увы, грустные воспоминания были еще так свежи в душе моей, что я не мог воспользоваться странным предложением амфитриона; но я заметил в дневнике моем этот эксцентрический способ угощения посетителей и спросил у индейца, повсеместно ли существует у них этот обычай; он отвечал:

— Да, но мы соблюдаем его только в отношении иностранцев, замечательных или по чину, или по цвету коки.

Я пробыл три дня у добрых тагалов Бинангонана, где все без исключения, приглашали и угощали меня как принца. На четвертый, простившись с ними, мы направили путь к северу, по горам, покрытым густыми лесами, где по прежнему не находили торной дороги, а должны были пробираться тропинками, проложенными дикими зверями; мы шли осторожно, зная, что находимся невдалеке от ахетасов. По ночам мы прикрывали огни и один из нас был постоянно на страже для предупреждения нечаянного нападения.

Однажды утром, подвигаясь в молчании, мы услышали впереди хор пискливых голосов, похожих больше на крики птиц, чем на голоса людей. Мы приготовились к встрече, укрываясь по возможности за деревьями и кустами и вдруг увидели, в недальнем расстоянии, десятка четыре дикарей разного пола и возраста, которых издали можно было принять за стадо животных. Они находились на берегу ручья, вокруг большого огня. Мы подошли ближе, выставив вперед дула ружей. Едва завидев нас, они визгливо закричали и хотели бежать, но я сделал им знак остановиться, показывая пачки сигар нарочо для них приготовленных. К счастию, я собрал в Бинангонане необходимые сведения и наставления как обращаться с ними. Поняв нас, они выстроились в линию, [26] как солдаты на смотру; это значило, что мы можем подойти, что мы и исполнили. Начавши с одного конца линии, я приступил к раздаче подарков. Для нас было очень важно приобрести в них друзей, а для этого должно было, следуя их обыкновению, наделить всех поровну. Беременные женщины считали себя за двоих и ударяя себя но животу, давали тем звать, что им следует получить двойную порцию. После этой раздачи, союз между ними был упрочен и мир заключен; дикие и мы, могли уже не опасаться друг друга. Все они тотчас начали курить. Начальник их отрезал бамбуковым ножен три большие куска оленя, висевшего на дереве, бросил в огонь и вынув чрез минуту, подал каждому из нас. Наружная сторона этого жаркого была несколько подожжена и присыпана золою и пеплом, но внутренность сочилась кровью; должно было, однакож, не обнаруживая отвращения, приступить к каннибальскому завтраку, чтобы не оскорбить хозяев, с которыми я хотел прожить несколько дней в добром согласии. С этою мыслью, я съел свою порцию оленя и, сказать правду, нашел ее не очень противною; мои индейцы последовали этому примеру и затем дружеские отношения между нами были утверждены; мы могли уже быть спокойнее и не опасаться измены.

Текст воспроизведен по изданию: Двадцать лет на Филиппинских островах // Современник, № 9. 1855