-

ДЕ ЛА ЖИРОНЬЕР П. П.

ДВАДЦАТЬ ЛЕТ НА ФИЛИППИНСКИХ ОСТРОВАХ

СТАТЬЯ ЧЕТВЕРТАЯ.

Как ведите, немного было дней совершенно безопасных для меня, но я привык к моему положению, верил в свою звезду, и выходил невредимым из всех неосторожно-смелых поступков. Индейцы слепо повиновались мне; я был так убежден в их верности, что не принимал уже против них никаких предосторожностей, которые были не лишними в первый год моего пребывания в Яле-Яле.

Моя Анна разделяла со мною ежедневно труды, беспокойства, частию даже и опасности. Возможно ли было не любить ее более глубоким чувством, нежели обыкновенно любят жену среди жизни спокойной и ничтожной?

Яла-Яла находилась в цветущем состоянии: необозримые поля засеянные рисом, сахарным тростником и кофе заменили бесплодные леса и болота; обширные луга были покрыты многочисленными стадами, красивая деревенька в индейском вкусе, стояла в центре принадлежавших мне производительных сил. В ней в особенности бросалось в глаза изобилие, деятельность, а на лицах жителей — довольство и счастие. Дом мой сделался сборным пунктом всех путешественников, прибывавших в Маниллу, местом выздоровления для многих больных, которые приезжали подышать благотворным воздухом Ялы-Ялы и насладиться всеми ее удобствами и приятностями. Там не было различия между французами, испанцами, англичанами, американцами; все были равными для нас гостями; к какой бы нации не принадлежали приезжие, их принимали в Яле-Яле как братьев с тем радушным гостеприимством, какое некогда водилось в наших колониях. В моих владениях все пользовались совершенною свободою, кроме одного только часа в течении целого дня, когда все без исключения, желающие и нежелающие кушать, должны были собираться к обеду; в остальное время, каждый предавался занятиям по своим склонностям. Натуралисты, например, преследовали насекомых, птиц и собирали коллекции редких [234] растений. Больные на ходила всегда попечение усердного доктора, внимательность и беседу любезной, остроумной хозяйки дома, которую обожала все, проводившие некоторое время в ее обществе. Любители прогулок могли осматривать живописные окрестности, выбирая по вкусу, леса, горы, каскады, ручьи, долины или берега озера.

Охотники находили в Яле-Яле истинно обетованную землю; они имели всегда к услугам добрую стаю собак и индейцев для управления ими, надежных лошадей для езды по горам и равнинам, где водились во множестве олени и кабаны. Если они желали иметь менее утомительное удовольствие, то могли, покоясь на лодках, стрелять водяных птиц и переезжать на маленькие острова, лежащие между материком Ялы-Ялы и островом Талем. Там представлялась им охота совсем неизвестная в Европе, это охота за летучими мышами. В продолжение шести месяцев в году, в эпоху восточного муссона, все деревья этих островков с вершины до первых ветвей покрываются летучими мышами; они заменяют собою листья на дереве совершенно ими уничтоженные. Завернувшись в свои большие крылья они спят в течение дня; потом, ночью большими стадами отлетают далеко отыскивать себе пропитание. Коль скоро западный муссон сменяет восточный, они исчезают и находят убежище от ветра на восточном берегу Люсона; с новой переменой муссона, они возвращаются на прежнее пристанище.

Едва только гости мои ступали ногою на один из этих островков, как начиналась пальба, не прерывавшаяся до тех пор, пока летучие мыши, испуганные таким множеством выстрелов и криками своих раненных, не поднимались целой стаей; они носились некоторое время, как темное грозное облако над покинутым жилищем, напоминая собою Фурий, изображаемых иногда на гравюрах представляющих ад, и за тем, отлетая небольшое пространство, опускались на деревья соседнего острова. Если охотникам не наскучало это кровопролитие, они могли идти за ними и снова начинать ту же потеху; но, по большой части всегда оказывалось достаточно жертв, и удовлетворенные охотники подбирали их под деревьями, где они были подстрелены. Кроме охоты за летучими мышами можно было потешиться преследованием и стрельбою Игуан; это род больших ящериц от пяти до шести футов длиною, которые живут в скалах, по берегам озера. Утомленные стрельбою не требовавшего искусства, охотники снова [235] садились в пироги и могли наслаждаться удовольствием подстреливать орлов паривших над их головами. Но в этом случае нужно было много ловкости и верности глаза, потому что полет их был почти всегда так высок, что только пулей можно было поражать этих огромных хищных птиц. Наконец охотники возвращались домой, нагрузив лодки всякого рода дичью, и каждый приносил с собою запас рассказов о собственных подвигах и забавных неудачах кого либо из товарищей.

Игуана и летучая мышь имеют весьма нежное, питательное мясо; что же касается до вкуса, то все зависит от воображения, как увидит сейчас читатель.

После одной из таких знаменитых охот на маленьких островках, один молодой американец сказал мне, что он и его товарищи желают попробовать вкус игуаны и летучей мыши. Полагая, что все они согласились между собою, я заказал своему метрдотелю соус из игуаны и рагу из летучей мыши.

За обедом, когда подали соус и все ели его с большим аппетитом я сказал одному из гостей:

— Вы видите, что мясо игуаны очень приятно на вкус.

При слове игуана, все гости изменились в лице, в каждый невольным движением оттолкнул от себя тарелку, не в силах будучи проглотить кусок, находившийся во рту и нужно было приказать скорее убрать со стола, вдруг омерзевшее для всех кушанье, для того чтобы обед мог продолжаться.

Когда мне можно было, я сам ходил с гостями на охоту; тогда она бывала особенно успешна и занимательна, потому что я указывал им места, изобилующие дичью и живописные. Я проводил их иногда на Сокольмский остров, еще более любопытный нежели остров летучих мышей. Сокольм, есть круглое озеро, не более мили в окружности, находящееся среди большого озера, от которого оно отделено узкою полосою земли или, лучше сказать, узкою сомкнутою горою, которая ограждает его со всех сторон — и возвышаясь почти отвесно на пять сот метров над водою, оканчивается вверху острым гребнем. Оба ската горы совершенно покрыты большими деревьями, представляющими густую массу зелени. Сторона, обращенная к маленькому озеру, главный приют всех водяных птиц куда индейцы никогда не проникают, боясь кайманов (один из видов крокодила). Каждое дерево, убеленное сверху до низу [236] оставляемым на ветвях его пометом, покрыто гнездами наполненными яйцами и птицами всех возрастов и пород...

Отправившись однажды вместе с моим братом, другом моим господином Линдсе (Впоследствии лорд Линдсе, автор «Путешествия по берегам Японии и Желтого моря».), и одним американцем, я вздумал перетащить маленькую пирогу через гору, чтобы спустить ее в воды круглого озера. Индейцы сочли нас за сумасшедших и уверяли, что мы имеем желание отдать себя на съеденье кайманам. Опасения их были довольно основательны, но опасности и трудности, как видно из многих выше рассказанных примеров, никогда нас не останавливали. Мы хотели непременно совершить прогулку по озеру, которое имело чрезвычайно унылый, мрачный характер; никогда на одно дикое место не поселяло во мне такого печального чувства, какое пробуждалось в душе моей среди вод Сокольма, замкнутого со всех сторон высокими каменными горами и, имеющего вид зеркала на две пропасти. Солнце освещает его только тогда, когда находится в его зените, но во всякий другой час дня, тени гор, отражаясь в водах, окрашивают их прекрасным черным цветом. Царствующее там молчание прерывается изредка только криками птиц и иногда звуком, подобным тому, который происходят от удара двух досок одна об другую. Этот звук производят кайманы, когда, схватывая мелкую добычу, с силою щелкают огромными челюстями.

Фантазия наша приведена была наконец в исполнение. Пирога тихо скользила по озеру, когда появление каймана, в довольно близком расстоянии, заставило одного из нас выстрелить в него. Действие, произведенное этим выстрелом было поразительно: эхо повторило его несчетное число раз, восходя до горных вершин; кайман исчез. Но вдруг стаи бакланов (морской ворон) и других водяных птиц, поднялись из чащи дерев с пронзительными криками и как темное облако вились над головами, во все время плавания нашего по невозмутимым водам их жилища. Кайманы неоднократно заставляла нас повторять выстрелы: но они были испуганы только шумом; существенного же вреда мы не могла навести им, потому что пули скользили по их чешуе не пробивая ее насквозь.

Продолжая прогулку вкруг озера, мы наловили много молодых птичек и кончили экспедицию без приключений, даже не [237] подвергаясь всем опасностям, которыми индейцы пугали нас. Из Сокольма я провел своих гостей в Лос-Банос, к подножию горы в несколько тысяч метров высоты, откуда бьют ключи кипящей воды, которые устремляются в озеро и смешиваясь с его водами, доставляют превосходное купанье, какой вам угодно температуры. Там тоже на холмах охота изобильна и легка. Множество вяхирей (дикий голубь) и прелестных голубок, покоясь на ветвях высоких дерев, ожидали без недоверчивости охотников, которые однакожь никогда не возвращались с купанья не наполнив своих сумок.

Я доставлял им также изредка великолепное зрелище охоты за буйволом; но со времени несчастия постигшего Окампо, я не позволял ни одному иностранцу принимать участие в этом опасном удовольствии. Взобравшись на вершины гор или на деревья, они любовались картиной, находясь в совершенной безопасности.

В дни отдохновения от трудов, мы ходили в леса смежные с обработанными полами воевать с обезьянами, величайшими врагами наших жатв. Как только маленькая собачка, дрессированная для охоты этого рода давала нам знать своим лаем, что грабители приближаются, мы тотчас являлись на нивы и, начиналась стрельба. Испуганные обезьяны спасались на деревья, в укрываясь за сучьями и ветвями, делались невидимыми. Но если маленькая собачка не отходила от дерева, то мы осматривали его кругом и часто открывали где нибудь притаившегося хищника. Тогда стрельба возобновлялась до тех пор пока обезьяна не падала; наконец, когда потребность мщения была удовлетворена, мы подбирали жертвы и я приказывал развесить их вместо чучел на высоких шестах, среди полей покрытых сахарным тростником, для внушения страха избежавшим казни. Только самую большую и толстую из них относили всегда к отцу Мигелю, почтенному пастырю, для которого рагу из обезьяны было истинным наслаждением.

Случалось иногда, что я предпринимал с гостями путешествие в несколько дней пути от Ялы-Ялы, для того чтобы показать им живописные места, каскады, гроты, или чудеса растительного царства, производимые благодатной природой Филиппинских островов.

Однажды, г. Линдсе, самый бесстрашный из путешественников, бывший со мной на озере Сокольм, предложил [238] отправиться вместе к гроту Сан-Матео, который многие путешественники и сам я осматривали не один раз, но всегда так неудовлетворительно, что некоторые части его оставались для нас еще неизвестными. Такое предложение было совершенно в моем вкусе, и я, конечно, принял его с удовольствием; но на этот раз не хотел возвращаться из экспедиции, как бывало прежде, т. е., не употребив всех усилий чтобы исследовать грот во всех его направлениях. Линдсе, доктор Женю, и брат мой, приняли также как и я твердое намерение поверить собственными глазами, справедливо ли все, что нам рассказывали индейцы, или же, как часто нам случалось замечать, их поэтическое воображение изобретало несуществующие диковинки. Если верить их старинным преданиям, то это подземелье имело огромное протяжение; там видели, по их словам ни с чем не сравнимые волшебные дворцы, которые служили местопребыванием фантастическим существам. Решавшись видеть все эти чудеса, мы отправились в Сан-Матео, взяв с собою индейца, вооруженного ломом и заступом, чтобы прокладывать дорогу, если бы удалось проникнуть далее того места, которое всем уже было известно. Мы запаслись также в изрядном количестве факелами, необходимыми для приведения в исполнение нашего плана. Прибыв рано в Сан-Матео, мы провели остаток дня в осмотре живописных окрестностей этого местечка; спускались также к потоку, который вылетая из гор подходит с северной стороны к местечку; там видели многих индейцев и индианок занимавшихся промыванием песку, заключавшего в себе золотой порошок. Доход, получаемый ими ежедневно от этой работы в продолжении трех или четырех часов в день, составляет от одного или двух франков до осьми и десяти; это зависит от более или менее богатой жилы, которую счастие им доставляет. Эта промышленность, обработка земель, одаренных беспримерным плодородием, строевой лес покрывающий соседние горы, вот все богатство жителей, которые вообще живут в довольстве и изобилии.

На другой день, с рассветом, мы пошли к гроту, отстоявшему на два часа ходьбы от местечка. Дорога, взвивающаяся среди прекрасных плантаций риса и бетеля окаймленная превосходной растительностию, сначала легка и удобна, но на полупути делается вдруг опасною и трудною, сворачивая от обработанных полей к берегу речки. Эта речка течет между невысокими горами и делает столько изгибов и заворотов [239] вперед и назад, что нужно ежеминутно переходить почти вплавь с одного берега на другой, чтобы воспользоваться тропинками ведущими несравненно прямее и ближе. До некоторого расстояния не доходя грота, ничто не прерывает однообразия этого дикого места. Вы идете оврагом; зрение ваше со всех сторон ограничено скалами и зеленью кустарников, растущих по скатам. Но на одном крутом повороте реки, глаз ваш вдруг ослеплен панорамой, которая тихо развертываясь, открывает перед вами волшебное великолепие. Вообразите себя у подошвы двух неизмеримых гор пирамидальной формы, совершенно сходных очертаниями и высотою! Промежуток, разделяющий их дает возможность видеть в отдалении глубину картины, превосходящей всякое описание. Между двумя гигантами речка проложила себе дорогу и, там у ваших ног, превратившись в необузданный поток, пробирается между огромными глыбами белого мрамора; прозрачная, сверкающая вода игриво вьется и минует препятствия оттесняющие ее движение; то превращаясь в шумящий каскад, то исчезая под скалами, она волнуется, кипит, как будто повинуясь сверхъестественной силе, выбрасывающей ее из недр земли. Далее она образует ряд небольших водопадов и льется широкою сребристою скатертью по мраморному дну, белому и блестящему как алебастр. Наконец преодолев все препятствия, течет спокойно, в более скромной обстановке и отражает на кристальной поверхности разнообразную растительность, покрывающую берега.

Знаменитый грот находится в горе, стоящей по правую сторону речки, которую нужно перейти перепрыгивая с камня на камень, потом подняться по крутому обрыву на расстоянии двух сот метров, чтобы добраться до входа в грот, куда шаг за шагом я поведу читателя.

Этот вход почти правильной формы имеет вид церковного портика с полным сводом, окаймленного зеленеющими фестонами из вьющихся растений и лиан. Переступив порог, вы находитесь в высоких, обширных сенях, кругом обставленных сталактитами желтоватого цвета и, стаи летучих мышей, испуганных светом факелов, с шумом поднимаются с мест и вылетают из грота. На протяжении сотни шагов, подаваясь во внутренность, свод держится на равной высоте и галлерея просторна; но вдруг первый опускается, а вторая суживается до такой степени, что должно пробираться согнувшись до земли или ползком на четвереньках, и подвигаться [240] в этом неудобном положении около сотни метров. Потом, галлерея снова расширяется в свод на несколько туазов становится выше; но вскоре встречается новое препятствие, надобно вскарабкаться на стенку почти отвесную, вышиною до трок метров. Непосредственно затем находится самое опасное место подземелья: там две огромные пропасти с сияющею пастью, в уровень с поверхностью земли, готовы поглотить безрассудного, который, имея в руке факел, не примет всех мер предосторожность в таком темном лабиринте. Камни, бросаемые в пропасти, производя падением на дно глухой, едва слышный шум, доказывают, что глубина простирается на многие сотни метров. Далее галлерея, сохраняя прежнюю высоту и простор, продолжается не представляя ничего особенно замечательного до того места, где предшествовавшие розыскания остановились. Там она оканчивается высокой ротондой, одетой кругом сталактитами различных форм, и представляет в одном месте настоящий купол, поддерживаемый колоннами; под этим куполом находится маленькое озеро, из которого бежит ручеек, теряющийся в одной из описанных пропастей. В этой части грота мы начали серьезные исследования, стараясь удостовериться, есть ли возможность продолжать подземную прогулку. Мы опускались много раз на дно озера, не находя ничего соответственного нашим желаниям; тогда мы обратились к правой стороне, рассматривая, с пособием факелов, малейшие углубления в стенках галлереи. После многих бесполезных розысканий, мы нашли наконец трещину, в которую можно было просунуть руку. Пропустив туда факел, мы увидели обширную пустоту, обставленную блестящими кристаллами; это открытие пробудило в нас сильное желание исследовать ближе. Индеец, с помощию лома, принялся за дело, чтобы увеличить отверстие, в рост и толщину человека. Он работал медленно в легкими ударами, чтобы избежать обвала, который мог не только разрушить наши надежды, но даже причинить несчастие. Каменный свод, висевший над нашими головами, мог задавить нас, и, как последствия показали, принятые нами предосторожности оказались не бесполезными. В ту минуту, когда ожидания наши готовы были осуществиться и отверстие было довольно уже велико для входа одному человеку, вдруг мы услышали глухой, продолжительный шум, который привел всех нас в ужас. Свод поколебался и угрожал опуститься на нас: Была одна минута, (она показалась нам очень длинною), когда мы оцепенели от страха; индеец, неподвижный как статуя, держась [241] рукою за лом, остался в том самом положения, в каком находился с последним его ударом в стену. Чрез минуту торжественного молчания, оправившись немного от первого испуга, мы захотели убедиться, действительно ли так велика угрожавшая нам опасность, и увидели, в своде, над нашими головами длинную, широкую расщелину, извивавшуюся на несколько десятков метров; подле того места стены, до которого трещина доходила, огромный камень, отделившись от нее, был счастливым для нас случаем, задержан в своем падении; верхний конец лома, которого острие крепко упиралось в твердую массу, послужило ему точкой опоры и эта ненадежная подставка поддерживала на весу отделившийся камень над отверстием, которое мы пробили. Удостоверявшись с большими предосторожностями, что лом и камень держались довольно плотно, мы, как безумцы, привыкшие побеждать всякого рода трудности и препятствия, решились пробираться один за другим в опасное отверстие. Доктор Женю, хранивший до тех пор упорное молчание, увидя ваше намерение, так перепугался, что к нему возвратился дар слова для выражения жалоб и просьб: он кричал чтобы его выпустили из грота. С ним вдруг как будто сделалось головокружение, он говорил прерывающимся голосом, что у него захватывает дыхание, что его что-то душит и сердце стучит как молоток; что, оставаясь долее в таком опасном положении, в котором мы находились, он непременно умрет от аневризма. Он предлагал все, что имеет, тому, кто спасет ему жизнь и, скрестя на груди руки, умолял Индейца не оставлять его и показать обратную дорогу. Из жалости к такому паническому страху, мы позволило индейцу исплнить его просьбу. Когда он возвратился и мы убедились, что в его отсутствие грозный камень — причина нашего минутного испуга, — оставался совершенно неподвижным, мы преступили к исполнению нашего намерения, и, как змеи, один за другим, проползли к отверстие, едва достаточное для толщины наших тел.

Мы скоро перестали думать об опасности и неосторожности, с какою решились на этот шаг и обратили все внимание на то, что представилось нашим глазам. Мы находились среди обширнейшей залы в волшебном вкусе. При свете факелов свод, пол и стены блестела и сверкали как будто покрытые хрусталем самой высокой прозрачности. В некоторых местах рука человека, как видно, участвовала в украшении этого очарованного замка: множество сталактитов и сталагмитов, [242] прозрачных как частая, только что замерзшая кода, имели разнообразные формы колонн, люстр, канделябров, драпировок. На одном конце залы, у самой стены, стоял олтарь с ставеньками, как будто ожидавший священника для совершения божественной службы. Перо мое должно сознаться в бессилии для описания всех чудес, приводивших вас в удивление. Мы, право, думали, что находимся в одном из дворцов Тысяча одной Ночи. Рассказы индейцев не могли дать и понятия о всех красотах, которые мы открыли...

Осмотрев со всех сторон сияющий чертог, мы продолжали подземную прогулку все более и более углубляясь в недра земли по извилистому лабиринту, который, на протяжении полумили не представлял ничего замечательного, кроме опасности от обвалов. В некоторых частях галлерея, своды не имела твердости камня, а состояли по видимому из одной земли, которая легко осыпалась и, следовательно, могла преградить ваш обратный выход из пещер. Несмотря на это, мы продолжали идти вперед и вновь открыли обширный, величественный покой, также покрытый с верху до низу блестящими сталактитами и не уступающий первому в красоте подробностей. Там мы снова занялись тщательным осмотром кристаловидных колонн, пьедесталов и других неопределенной формы фигур, выступавших из стен в сверкавших разноцветными искрами при свете факелов. Мы собрали на память несколько круглых сталактитов, до того похожих видом на орехи в сахаре, что когда по возвращения в Маниллу, мы предложили их на бале дамам, то первым их движением было поднести эти камни к губам, чтобы раскусить; но когда они заметили свою ошибку, то оставили их у себя, чтобы сделать подвески к серьгам. Насладившись вдоволь великолепием и красотою всего виденного, мы почувствовали утомление и сильный аппетит, тем более, что не ели ничего с самого утра, а день был уже на исходе. Я знаю по опыту, что нравственная сила убывает вместе с истощением сил физических и мы, без сомнения, находились в этом обессиленном состоянии духа, когда зловещие предположения представились нашему уму. Один из нас высказал мысль, что между нами и выходом из грота мог, в течении дня, сделаться обвал или, что еще вероятнее, камень, отделившийся от свода и подпертый на весу нашим ломом, мог опуститься и запереть отверстие. Если бы такое несчастие действительно случилось, то положение наше было бы ужасно, [243] во всей силе слова! Мы не могли ожидать помощи извне, даже от друга вашего Женю, который сам растерялся от страха; нам оставалось бы только кинжалами прекратить свою жизнь, чтобы не испытать жестокой участи быть похороненными заживо. Все эти размышления, разобранные одно за другим, побудили нас возвратиться и предоставить другим, менее нас осторожным, если бы такие нашлись исследовать не пройденное еще нами пространство. С некоторою невольною поспешностью, мы дошли обратно до того места, где должен был разрешиться для вас вопрос, — быть или не быть и, слава Богу, нашли его открытым: лом все еще поддерживал грозящий камень. Один за другим, избегая по возможности прикосновения к камню и лому, мы снова пролезли в узкое отверстие и, миновав опасность, с облегченным сердцем приближались уже к выходу, как вдруг земля под ногами вашими задрожала и раздался глухой, продолжительный треск! К счастию, подоспевший в это время индеец рассеял наш страх, объяснив, от чего это произошло. Оставшись позади нас, он не хотел пожертвовать своим ломом и, когда мы отошли на несколько шагов, он с силой вырвал его из под камня. Обязанный спасением своему проворству или воле Провидения, он успел ускользнуть из-под массы камня, которая, лишившись точки опоры, рухнулась вниз завалив совершенно отверстие. Без сомнения, никто уже после нас не проникнет в эту прекрасную часть грота, которую нам удалось так благополучно осмотреть. Затем мы поспешили выбраться из подземелья и испытали особенно отрадное, сладостное ощущение, взглянув снова на Божий свет. Друга нашего Женю мы нашли сидящим на камне, в сокрушении о нашем долгом отсутствии.

Быть может, читатель назовет преувеличением все, что я рассказываю об удовольствиях и приключениях моей жизни в Яле-Яле; но истина и точность составляют единственное достоинство моего повествования и многие почтенные особы могли бы засвидетельствовать достоверность каждого из описанных мною происшествий. Впрочем, многие путешественники, проживавшие некоторое время в Яле-Яле, описывали картину моего существования среди преданных и милых мне индейцев. Я укажу между прочим на Путешествие вокруг света несчастного Дюмон-Дюрвиля и контр-адмирала Лапласа; в каждом из этих сочинений есть особая статья исключительно посвященная Яле-Яле. [244]

Упомянув случайно о г. Лапласе, я кстати расскажу анекдот, доказывающий каким влиянием я пользовался во всей провинция Лагуна.

Многие матросы из экипажа фрегата, которым командовал Лаплас, дезертировали в Манилле и, несмотря на розыски, сделанные по распоряжению испанского правительства, пятеро из ник нигде не отыскивались. В это время г. Лаплас собирался погостить у меня несколько недель, и губернатор сказал ему:

— «Чтобы отыскать ваших беглецов, обратитесь к г-ну де-ла Жироньеру; никто другой не может найти их так скоро как он; передайте ему от меня приказание заняться немедленно этим делом».

Лаплас, приехавши ко мне, передал приказание, но я был столько независим, что и не подумал привести его в пополнение. Чрез несколько дней, капитан с командой из сотни солдат, прибыл в Ялу-Ялу и объявил г. Лапласу, что он высмотрел всю провинцию и не нашел никаких следов дезертиров, употребивши на это две недели. Это известие огорчило г. Лапласа и он сказал мне:

— Г. де ла Жироньер, я вижу, что буду вынужден выдти в море без этих пяти беглецов, если вы сами не захотите их поискать. Сделайте одолжение, пожертвуйте частицею вашего времени, чтобы оказать мне эту услугу.

Это было уже не приказание, а просьба и я отвечал:

— Через час, командир, я отправлюсь в дорогу и, через сорок восемь часов люди ваши будут здесь.

— Заметьте, сказал он: — что вы будете иметь дело с негодяями. Не подвергайте себя опасности и, если они будут сопротивляться, не щадите их, стреляйте без сожаления.

Несколько минут спустя, я переправился чрез озеро с моим лейтенантом и одним солдатом, направляясь к тем местам, где по моим предположениям могли укрываться французские солдаты. Я скоро напал на их след, и на другой день исполнил обещание данное г. Лапласу, доставивши к нему пятерых преступников, против которых не употребил ни насилия, на оружие.

Я часто уже говорил о тагалах и описывал черты их характера. Однакожь, я не входил еще во все подробности, необходимые для того, чтобы вполне узнать это покорное испанцам племя, которого коренное происхождение останется навсегда [245] задачею, или предположением, основанным на догадках. Весьма вероятно и почти неоспоримо, что Филиппинские острова были издавна обитаемы племенем негров, которые и доныне живут большею частию в лесах и называются по тагальски Ахетас, а по испански Негритос. В эпоху, без сомнения, весьма отдаленную, ближайшие соседи филиппинцев — малайцы, овладели прибрежьями и отодвинули туземное население во внутренность гор; с течением времени, вследствие ли случайностей мореплавания или желания воспользоваться плодородием почвы, к ним присоединились китайцы, японцы, жители больших архипелагов Южного моря, яванцы и даже индусы. Из смешения этих пород, весьма несходных по физиономии, образовались различные оттенки кожи и типы, замечаемые между нынешними тагалами, которые сохраняют однакож общий характер и малайскую жестокость.

Тагал вообще хорошо сложен, скорее большого, нежели малого роста; он имеет длинные волосы, редко бреет бороду, цвет несколько медный, нередко почти белый, глаза большие, оживленные, иногда продолговатые как у китайца; нос довольно толстый и выдавшиеся скулы — принадлежность малайца. Характер его веселый и шутливый. Он любит танцы, музыку; пылок и страстен в любви, жесток с врагами, никогда не прощает несправедливости и мстит за себя всегда любимым оружием — кинжалом, точно такой же формы, как у малайцев. Он крепко держится данного слова в делах серьёзных и предается с увлечением азартным играм; он хороший муж, превосходный отец, ревниво бережет честь своей жены, но мало заботится о девственной чистоте дочери, потому что заблуждения девичьей молодости не составляют препятствия к выходу замуж. Он удивительно воздержен и трезв: вода, рис и солевая рыба совершенно его удовлетворяют. Человек старый пользуется всеобщим уважением. В семействе, во всех возрастах жизни, младший повинуется старшему.

Он оказывает гостеприимство без всяких эгоистических видов и не имея другой мысли, кроме желания помочь ближнему. Когда путешественник приходит к тагалу во время обеда, то если бы даже он имел только самое необходимое для накормления своего семейства, он тотчас предлагает страннику место за столом. Когда старик, которому лета в дряхлость не позволяют уже работать, не имеет средств к [246] существованию, он переходит на житье к соседу; там находит он содержание и попечения, как бы принадлежавший к семейству и может оставаться до конца своей жизни. Брак у тагалов имеет свои любопытные особенности. Ему предшествуют две церемонии: первая называется тэн монок, слова тагальские, означающие: петух ищет свою курицу. Когда молодой индеец объявляет своему отцу и матери, что полюбил какую нибудь индианку, старики отправляются вечером к ее родителям, и после равнодушного разговора о вещах посторонних, мать жениха дает пиастр невестиной матери. Жениху дозволяется продолжать искательство, если девушка согласна и тогда пиастр употребляется на покупку бетеля и кокосового вина. В продолжение почти целой ночи, все общество жует бетель и пьет вино, разговаривая о предметах, ни мало не касающихся до свадьбы. Молодые люди показываются когда пиастр принят, видя в этом залог их соединения.

На другой день молодой человек представляется родителям невесты. Его принимают как родного, он там обедает, ночует, участвует во всех домашних работах, особенно в тех, которые относятся к обязанностям девушки. Он начинает тогда службу, продолжающуюся два, три, иногда четыре года, и в течении этого времена строго наблюдает за своим поведением, потому что самых незначительных промахов достаточно, чтобы ему отказали навсегда от дома.

Испанцы принимали всевозможные меры для прекращения этого обычая, заключающего в себе большие неудобства и злоупотребления. Бывает часто, что отец девушки, желая пользоваться услугами и трудами человека, которому не нужно ничего платить, нарочно тянет до бесконечности это рабское испытание будущего зятя, и иногда по прошествии двух или трех лет, отсылает его под ничтожным предлогом домой, чтобы взять другого работника опять с титулом жениха. Но случается также, что жених и невеста утомляются продолжительным ожиданием и вступают в права супружества не дождавшись церемонии; тогда молодая девушка в один прекрасный день берет своего любовника за волосы и, приводя его таким образом к священнику деревни, говорит, «что она его похитила и потому их должно обвенчать». В этом случае, обряд венчания совершается без согласия родителей; но если бы, на оборот, молодой человек похитил свою возлюбленную, то был бы строго наказан, а девушка возвращена семейству. [247]

Если все дела в совершенном порядке, т. е. если жених выслужил добровольно два или три года и родители остались вполне довольны его характером и поведением, тогда наступает день второй церемонии, называемой Тахин бохоль (молодой человек, желающий скрепить узел соединения).

Эта церемония — большой праздник. Все родственники и друзья обоих семейств собираются в доме нареченной и, разделившись на две партии, обсуживают интересы жениха и невесты; но каждое семейство имеет адвоката и он один может подавать голос в пользу своего клиента. Родители же не имеют права даже говорить громко, они могут только сообщать потихоньку замечания, какие признают нужными своему адвокату.

Индианка никогда не приносит за собою приданого. Выходя замуж, она не имеет ничего; приданое должен принести молодой человек и потому адвокат девушки, первый, предлагает вопросы о приданом и определяют обоюдные условия.

Приведу в пример речи двух, адвокатов, слышанные мною в подобном случае. Чтобы не затронуть самолюбия договаривающихся сторон, они, по большей части, выражаются иносказательно. В церемонии, которую я удостоил своим присутствием, адвокат невесты начал так:

«Молодой человек и молодая девушка соединили судьбу свою; они не имели ничего, даже пристанища. В продолжение многих лет, молодая женщина была несчастлива. Наконец, тяжелая пора для них миновалась: она увидела себя хозяйкою хорошенького домика, ей принадлежавшего и сделалась матерью прелестной девочки; после разрешения от бремени, явился к ней ангел и сказал: "Вспомни день твоего выхода замуж и все время перенесенной тобою нищеты. Я беру новорожденную малютку под свое покровительство; когда она выростет, будет красивой девушкой и все молодые люди будут искать ее руки, отдай ее только тому, кто выстроит для нее храм о десяти колоннах, так чтобы каждая колонна была составлена из десяти камней. Если ты не исполнишь моего приказания, дочь твоя будет так же несчастна, как была ты сама"».

После этих слов, адвокат противной стороны произнес следующее:

«Жила некогда королева, царство которой находилось на берегу моря. Между законами ее правления был один, соблюдаемый с особенною строгостью. На основании этого закона, все [248] суда приходившие в порты ее владений, могли бросать якорь на глубине не менее ста сажень; кто нарушал этот закон, был без пощады предаваем смерти. Случилось однажды, что храбрый моряк был застигнут жесточайшей бурей. После многих усилий спасти свое судно, он вынужден был войти в один из портов королевы и бросить якорь, хотя канат его имел только восемьдесят сажень длины. Он решился скорее умереть на эшафоте, чем допустить до погибели судно и экипаж. Разгневанная королева потребовала его к себе; он бросился к ее ногам и объясняя, что только необходимость заставила его преступить закон и что, имея только восемьдесят сажень каната, он не мог бросить якоря на глубине во сто сажень и умолял о помиловании».

Этим кончилась его речь. Другой адвокат продолжал:

«Королева, тронутая его просьбами и невозможностью поступить иначе, простила его, и сделала доброе дело».

С последними словами, радость озарила лица всех присутствующих. Музыканты начали играть на гитаре; жених и невеста показались из смежной комнаты; молодой человек снял с себя четки и возложил их на шею невесты, а бывшие на ней надел на себя. Вся ночь прошла в пляске, а обряд венчания, подобный христианскому был отсрочен на неделю.

Теперь, я объясню значение речей, сказанных адвокатами, как оно было истолковано мне впоследствии.

Мать невесты вышла замуж без приданого и была несчастлива; храм, которого она требовала для своей дочери по внушению ангела, означал дом, а десять колонн, из десяти камней каждая, значили, что вместе с домом, нужно дать сумму во сто пиастров (500 франков).

Речь адвоката со стороны молодого человека имела тот смысл, что он согласен дать дом и потому о нем в речи не упоминалось, но сознаваясь, что он имел не более восьмидесяти пиастров, он припадал к стопам родителей невесты, умоляя, чтобы недостающие двадцать пиастр не были препятствием к его соединению с молодой девушкой. Прощение, дарованное королевой значило, что молодой человек получил согласие невесты, с 80 пиастрами.

Рабство, предшествующее браку, как я сказал выше, было в обычае задолго до испанского владычества. Оно подтверждает предположение о происхождении тагалов от малайцев, [249] которые, будучи мусульманами, сохранили некоторые из обычаев наших древних патриархов.

Кажется, что я достаточно объяснил нравы и обычаи индейцев и теперь намерен поговорить с читателями о двух породах животных, которых часто имел случай наблюдать в даже побеждать; одно из них, живущее в лесах, есть змей боа, другое в больших реках в озерах, это кайман.

С самого начала моего поселения в Яле-Яле, когда я устроивал усадьбу, кайманы водились во множестве по сю сторону озера; я ежедневно видел из моих окон, как они резвились в воде и бросались на собак, слишком близко подходивших к берегу. Однажды служанка моей жены, имевши неосторожность купаться на берегу озера, была внезапно схвачена кайманом огромных размеров. Один из моих стражей, подоспевший в то время, когда он уносил ее, выстрелил из карабина и попал ему под мышку, — единственное уязвимое место каймана; но рана не остановила чудовище, оно исчезло в глубине вместе с добычей. Однакож пробоина, сделанная пулей оказалась смертельною. Маленькие морские раки, водящиеся в изобилия в озере, забираются в рану; мало по малу число их увеличивается, они начинают грызть мясо и проникают во внутренность организма. Такая участь постигла каймана, похитившего нашу горничную. Через месяц после этого происшествия, чудовище было найдено издохшим на берегу, в пяти или шести милях от моего дома. Индейцы принесли ко мне серьги несчастной женщины, найденные в его желудке.

В другой раз, один китаец ехал впереди меня верхом. Подъехавши на пути к небольшой речке я приостановился и пустил китайца вперед, чтоб узнать из его опыта глубока ли речка. Вдруг три или четыре каймана бросились на него; лошадь и всадник исчезли в воде, которая на несколько минут окрасилась кровью...

Я полюбопытствовал посмотреть этих прожорливых животных вблизи и, с этой целью, сделал несколько попыток, когда они подходили ближе к моему дому. Однажды ночью я повесил целого барана на огромную удочку, прикрепленную цепью к толстой веревке и на другой день не нашел ни барана ни цепи. Я также подкарауливал кайманов с ружьем, но если они в воде, то пуля, ударившись о их чешую отскакивает не причинив им никакого вреда. Когда у меня [250] околела огромная собака удивительной, филиппинской породы, такого роста, какого в Европе не видывали, я велел положить ее на берег, сам же, спрятавшись за кустом, ожидал с ружьем на готове появления каймана. Но скоро меня одолел сон... когда я проснулся, собаки уже не было. К счастию, кайман не ошибся в выборе добычи...

По прошествии нескольких лет, они перестали было показываться в окрестностях моей деревни; но однажды утром, находясь с пастухами в нескольких милях от дома, я должен был вместе с ними переправляться вплавь через речку. Один из пастухов сказал мне:

— Господин, вода здесь глубока, в этих местах водятся кайманы, как бы не случилось беды; не лучше ли подняться выше, где речка помельче.

Я готов был последовать его совету, когда один их них, менее осторожный, сказал:

— Я не боюсь кайманов! и пустился на лошади вплавь... Едва достиг он средины реки, как мы увидели приближавшегося к нему каймана чудовищной величины.

Мы закричали, чтобы предостеречь его, а он, заметят опасность, спустился с лошади, со стороны противоположной той, с которой показался кайман и поплыл изо всей силы к берегу. Он тронул уже землю, но имел неосторожность приостановиться за пнем дерева, опрокинутого стремительностью потока у берега, где вода была по колено. Он воображал уже себя в совершенной безопасности. Вынув нож, он начал наблюдать за движениями каймана, который приблизясь к лошади, выставил из воды свою огромную голову, кинулся и схватил лошадь за седло. Она рванулась, подпруга лопнула и, покуда кайман терзал зубами седло, лошадь успела выбраться на берег. Но вскоре кайман заметил, что добыча ускользнула от него, бросил седло и устремился к индейцу. Увидев это движение, все мы в один голос крикнули: спасайся, кайман идет к тебе! но бесстрашный индеец, с ножом в руке, не трогался с места. Чудовище подплыло к нему: индеец нанес ему удар в голову, — это был щелчок по рогу буйвола! Кайман сделал скачок, схватил его за ногу и, в продолжение минуты, мы видели бедного пастуха, — над водою, с сложенными на груди руками, с глазами, обращенными к небу, в положении, человека, молящего о милосердии Божием, — унесенного в озеро; скоро эта группа исчезла под [251] волнами... Драма кончилась, — желудок каймана был смельчаку могилой. В эти мгновенья ужасной развязки, мы оставалась безмолвными от страшного, томительного ожидания, но когда несчастный пастух исчез, мы поклялась отмстить за него. Я велел приготовить три сети из толстых веревок и протянуть их поперег речки в воде, надежно укрепив концы по берегам; я приказал также построить хижинку для помещения индейца, который должен был неусыпно караулить и дать мне знать, когда кайман снова появится в реке. Два месяца он ждал напрасно, но наконец уведомил меня, что кайман, схвативши где-то лошадь, потащил ее в речку, чтобы насладиться на свободе. Я немедленно прибыл на место, пригласив священника, который очень желал видеть охоту за кайманом и одного американца, друга моего, г. Русселя, гостившего тогда у меня.

Сети были закинуты на некотором расстояния одна от другой, для того, чтобы преградить кайману отступление в озеро. Эта операция была не совершенно безопасною, потому что, когда сети были уже на местах, то для удостоверения в том, что они доходили вплоть до дна и что животное не могло ускользнуть низом, один из индейцев должен был нырять в самую глубь; но в это время кайман мог находиться в промежутке между сетями и проглотить моего индейца. К счастию, этого не случилось. Когда все было готово, я велел спустить в речку три пироги, бортами крепко связанные между собою и, посадил в среднюю из них несколько индейцев, вооруженных копьями и длинными бамбуковыми баграми, которые могли доставать до дна. Наконец, когда все меры предосторожности были приняты, лодка тронулись по реке.

Животное таких огромных размеров какого мы отыскивали, не легко может укрыться; мы скоро увидели, как оно всплыло на поверхность воды и, ударяя хвостом по волнам, щелкало челюстями с явным желанием уничтожить все, что осмелилось бы возмутить его спокойное убежище. Едва оно показалось все вскрикнула от радости; индейцы, бывшие в пироге, бросили в него копья; мы, стоявшие по обеим берегам, сделала общий залп; но пули рикошетировали по чешуйчатой спине, не пробивая ее, а острые копья, скользя по ней, впивались на десять, дюймов в части тела, непокрытые чешуею; кайман уплывал с невероятною быстротою, и встретив препятствие первой сети, силился безуспешно прорвать [252] ее, возвращался вверх по реке, исчезал под водою и снова являлся на поверхности.

От этих порывистых движений ломались древки копий, которые индейцы вонзили в его тело и в нем оставалось только железо. При каждом его появлении из воды, стрельба возобновлялась и меткие копья вновь погружались в огромную массу его тела. Я убедился однакожь в недействительности наших выстрелов против его неуязвимой чешуи.

Мы раздражали его криками и жестами и когда он, приблизившись к берегу, раскрыл предо мною огромную пасть, я выставил вперед ружье, так что дуло находилось едва в нескольких дюймах от него и спустил разом оба курка в надежде, что пули мои не встретят чешуи в глубине этой просторной глотки и, следовательно, могут раздробить мозг; но, все было напрасно. Пасть захлопнулась с страшным шумом, втянувши в себя только огонь и дым, вылетевшие из ружья, а пули сплюснулись о ее наружные кости, ни мало их не повредив. Разъяренное животное делало всевозможные усилия, чтобы схватить кого нибудь из врагов; силы его, казалось, возрастали вместе с ожесточением, а мы были уже почти обессилены. Почти все ваши копья были всажены в его тело и заряды подходили к концу.

В продолжение шести часов борьба не представляла никакого результата, позволявшего надеяться на ее скорое окончание, но наконец, одному из индейцев удалось тронуть неприятеля в воде копьем необыкновенной величины; другой индеец, по совету товарища, успел в это время ударить тяжеловесным молотом по верхнему концу древка, отчего железо вонзилось глубоко в тело животного и в ту же минуту движением, быстрым как молния, оно направилось к сетям и исчезло. Древко копья, отделившись от железа всплыло на поверхность воды и мы напрасно ждали несколько минут, чтобы чудовище появилось; мы начинали уже думать, что оно последним, чрезвычайным усилием прорвало сети и успело уйти в озеро. Вытащив первую сеть, мы убедились по огромной прорехе в ней, что предположение наше было основательно; вторая сеть была в таком же состоянии. Опечаленные неудачею, мы потащили третью, но вдруг почувствовали сопротивление; индейцы потянули к берегу и, к величайшей вашей радости, чудовище показалось на поверхности реки, уже при последнем вздыхания. Наконец, когда вся масса его вышла из воды, мы не могли опомниться от удивления, так поразила нас его громадность. [253] Г. Руссель, как человек опытный в этом отношении, снял размеры главных его частей и нашел, что в нем от крайней линии ноздрей до конца хвоста — двадцать семь футов; толщина же, вымеренная в окружности под мышками — одиннадцать футов. Брюхо было гораздо полнее, но мы не считали нужным вымерять его, полагая, что объем его увеличился временно от лошади, съеденной на завтрак.

После этой первой операции, мы держали совет, что нам делать и каждый высказал свое мнение. Что касается до меня, то я желал перевезти его целиком к себе домой; но это было невозможно; для этого нужно было бы употребить судно в пять или шесть тонн, которого мы не могли нигде достать. Другой хотел иметь его кожу; индейцы просили себе мясо, с тем, чтобы, прокоптивши его, употреблять как вернейшее лекарство от одышки. Они говорили, что всякий, страдающий одышкой, поевши некоторое время этого мяса, непременно исцеляется. Третий имел виды на жир, полезный против ревматических болей и наконец, мой почтенный священник просил раскрыть желудок чудовища, чтобы видеть, сколько христиан оно поглотило на своем веку. Он уверял, что каждый раз, когда кайман съедает христианина, он в тоже время проглатывает непременно довольно большой камень; следовательно, по числу камней, которые окажутся в желудке, можно будет узнать положительно число похороненных в нем.

Для удовлетворения всех, я послал за топором, чтобы отрубить только голову, которую хотел взять себе и предоставить все остальное другим, участвовавшим в охоте; но отделить голову было дело не легкое. Топор входил по рукоятку в мясо, не проникая до костей; наконец, после долгих усилий, мы достигли цели. Тогда мы раскрыли желудок и вытащили по частям похищенную поутру лошадь. Кайман не жует; он откусывает огромными зубами часть и проглатывает. Вместе с лошадью, разделенною на семь или восемь кусков, мы нашли до пятидесяти фунтов камней, величиною от ореха до кулака. Когда мой священник увидел количество камней, то не мог не сказать:

— Я вижу, что это не правда; не может быть, чтобы это животное могло проглотить такое множество христиан!

Было восемь часов, когда мы кончили дележ; я предоставил мясо своим помощникам, а голову велел перенести на [254] судно, для доставления к себе на дом. Мне очень хотелось сохранить эту чудовищную голову в том самом виде, в каком ее отрубили, но для того нужно было иметь запас мышьякового мыла, а у меня его не было и я решался, отделивши мягкие части, сберечь ее в виде скелета. Взвесивши сначала целиком, я нашел, что в ней было 430 фунтов; длина от оконечности морды до первых позвонков — пять футов. В ней нашлась все мои пули, сплюснувшиеся о кости челюстей и нёба, как о стальную доску. Удар копья, поразивший его на смерть, был делом случая или чудом. Когда индеец ударил молотом по древку, железо пройдя чрез затылок в позвоночный хребет, вонзилось в спинной мозг, единственное чувствительное место во всем его организме. Когда голова была окончательно приготовлена, когда кости высохли и побелели, я имел удовольствие поднести ее в подарок моему другу Русселю, а он впоследствии, передал ее в Бостонский музеум.

Другое чудовище, которое я обещал описать, есть змей — боа, встречаемый весьма часто на филиппинских островах, но редко больших размеров. Можно с вероятностью предполагать, что это пресмыкающееся достигает чудовищной величины, только в таком случае, если проживет несколько столетий, но так как трудно допустить, чтобы в продолжение такого периода времени в жизни животного не встретилось случайностей, которые могли бы прекратить его существование, то подобная долговечность — явление редкое, и только в глухих, нетронутых лесах, в самых диких местах, можно видеть иногда боа, дожившего до полного развития.

Я часто видал боа обыкновенной величины, каких показывают во многих кабинетах. Они водились даже в моем доме и однажды ночью я нашел такого гостя, длиною до двух метров, в моей постеле. Случалось иногда, что прогуливаясь с индейцами, я слышал пронзительные крики кабана. Мы тотчас направлялись к тому месту и почти всегда находили бедного кабана задыхающегося в объятиях боа, который, обвивши его тело крепкими чешуйчатыми кольцами, втаскивал его постепенно на вершину дерева, служившего ему точкой опоры при нападении на добычу. Поднявшись на некоторую высоту, змей прижимал кабала к дереву с такою силою, что задушал его, раздробивши все кости. Тогда он выпускал добычу из смертоносных колец на землю и собирался кушать; но эта последняя операция могла бы продлиться несколько дней, а [255] потому, не дожидаясь конца, я посылал пулю в голову боа; индейцы снимали с него кожу, из которой приготовляли ножны для кинжалов, а мясо коптили и употребляли как лакомое кушанье; нечего говорить, что кабана они также не забывали. Однажды индеец нашел под деревом боа, который заснул, проглотивши на завтрак рослую лань; он был так огромен, что нужно было бы телегу и буйвола для перевозки его в город, но так как ни того, ни другого под рукою не случилось, то индеец разрезал жертву на части и унес свою долю мяса. Узнав об этом, я тотчас приказал доставить мне остатки. Мне принесли отрезок, длиною в восемь футов и такого объема, что высушенная кожа могла как плащ покрыть человека большого роста. Я подарил ее моему другу Линдсе.

Мне не случалось еще рассматривать вблизи этих пресмыкающихся чудовищ, о которых индейцы говорили всегда с преувеличением, как однажды, после обеда, проходя, чрез горы с двумя из пастухов, я услышал непрерывный лай собак, как будто нападавших на животное, решившееся защищаться. Предположив сначала, что они, вероятно, подняли буйвола, упорно отражавшего нападение, мы осторожно приближалось к сцене битвы и увидели, что собаки рассыпались по скату глубокого оврага, на дне которого лежал огромный змей. Чудовище, подняв голову на 5 или 6 футов, направляло ее то к тому, то к другому берегу и угрожало смелым врагам, своим раздвоенным языком; но проворные собаки успевали уклоняться от его прикосновения. Первым моим побуждением было всадить, ему пулю в голову, но потом пришла мысль ваять его живым и отослать, во Францию. Без сомнения, это был бы величайший боа из всех когда-либо там виденных. Для исполнения этого намерения, мы сплели из индейского тростника такой прочный канат, что он мог бы противиться усилиям дикого буйвола. С большими предосторожностями, мы успели накинуть петлю на шею боа и привязали конец ее накрепко к дереву, так чтобы голова его держалась на прежней высоте, около шести футов над землею. Затем, перейдя на другой берег оврага, мы закинули другую петлю, которую укрепили также как первую. Когда боа почувствовал сопротивление каната с обеих сторон и невозможность двигать головою, он свернулся в кольца, потом, вытягиваясь во всю длину, обхватывал, хвостом мелкие деревья, росшие по обрыву, но к несчастию для него, все уступало его усилиям; он с корнем [256] вырывал молодые деревья, сбрасывал в овраг огромные камни, напрасно отыскивая точку опоры, при помощи которой мог бы, собрав все силы, рвануться так, чтобы канаты лопнули; но они были крепки и устояли против его ярости.

Чтобы перевезти такое животное, нужно было бы несколько буйволов и изрядное количество веревок. Ночь приближалась; мы надеялись на прочность арканов и решились оставить его в этом положении, с тем, чтобы на утро возвратиться с запасом всего необходимого для успешного окончания охоты; но, ошиблись в расчете. В продолжении ночи, боа изменил маневр; передвинувшись всею массой выше того места, на котором мы его оставили, он отыскал точку опоры в глыбах базальта и, обхватив их, делал такие усилия, что канаты наконец оборвались около самой шеи. Удостоверившись, что добыча ускользнула и, что никакие розыскания в окрестностях не могли открыть ее, я был весьма огорчен, сомневаясь, чтобы подобный случай мог представиться вторично. Впрочем, эти пресмыкающиеся редко нападают на человека; я слышал один только подобный случай. Вот как это было.

Индеец, преследуемый за какую-то вину, скрывался в пещере. Отец его, знавший это убежище, посещал по временам преступника и приносил ему рису. В одно из этих посещений, он нашел вместо сына, огромного спящего боа; он убил его и увидел в желудке тело несчастного сына. Нужно предполагать, что в продолжении ночи, он был задушен змеем во время сна и послужил ему пищею. Деревенский священник, явившийся на место смерти для похорон тела, видел остатки боа и говорил, что он был величины замечательной. К сожалению, это было далеко от моей усадьбы и я не мог во время удостовериться лично в истине факта; но нет ничего удивительного, что боа проглотил человека, если он легко может проглотить лань. Много других подобных случаев было мне рассказано индейцами. Некоторые из их товарищей, проходя лесами, были схвачены змеем, раздавлены об дерево и потом съедены; но я всегда остерегался верить историям индейцев и мог положительно убедиться только в истине той, которую сейчас рассказал.

Впрочем, боа — змей наименее опасный из всех змеиных пород, обитающих на филиппинских островах. Есть другие, меньших размеров, причиняющие смерть в несколько часов; между ними змея, называемая дажон пале (рисовый лист) чрезвычайно ядовита. Единственное средство от укушения ее — [257] выжечь рану раскаленным углем; если же замедлить несколько минут, то смерть, с жесточайшими мучениями, неизбежна. Алин-Морани — другая порода, достигающая длины 8 и 10 футов; ее укушение может быть еще опаснее; рана глубже, и следовательно, бывает труднее для выжигания. Я никогда не бывал укушен этими пресмыкающимися, хотя не принимал особых предосторожностей, странствуя по лесам и днем и ночью. Только два раза я был в опасности: в первый раз наступив ногою на дажон-пале; я заметил это по особому движению и необъяснимо странному ощущению под ногою; я наступил крепче я увидел ее маленькую головку, которая вытягивалась чтобы ухватить меня за лодыжку; к счастию, я придавил ее так близко к голове, что она не могла повернуть ее ко мне; я вынул кинжал и отрезал ее.

В другой раз, я увидел двух орлов, которые взвивались и опускались как стрелы над групою кустов и все в одном м том же месте. Я полюбопытствовал узнать, на какое животное они нападали. Едва приблизился я, как огромная алин-морани, разъяренная ранами, которые ей нанесли орлы, обратилась ко мне; я хотел отступить, но она, свернувшись в клубок, бросилась на меня и едва не коснулась моего лица. Я сделал быстрый скачек назад и взбежал встречи, но не позволил себе обернуться к ней спиной, потому что тогда погибель моя была бы неминуема. Змея вторично устремилась на меня, я снова уклонился от столкновения и безуспешно пытался навести ей удар острием кинжала; но в это время индеец, завидевший меня издали, прибежал на помощь с дубинкой в руке и выручил меня из беды.

Текст воспроизведен по изданию: Двадцать лет на Филиппинских островах // Современник, № 8. 1855