-

ДЕ ЛА ЖИРОНЬЕР П. П.

ДВАДЦАТЬ ЛЕТ НА ФИЛИППИНСКИХ ОСТРОВАХ

СТАТЬЯ ПЕРВАЯ.

(Этот в высшей степени интересный рассказ, изданный самим героем его — Де-ла-Жироньером, имел огромный успех во Франции. Мы не сомневаемся возбудить любопытство читателей нашего журнала, представляя им полный перевод этого сочинения. Ред.)

Отец мой родился в Нанте и служил капиталом в Овернском полку. Революция лишила его имени и состояния и оставила ему единственным средством к жизни маленькое именьице, Планш, принадлежавшее моей матери и находившееся в двух милях от Нанта, в округе Верту.

В начале империи, он хотел снова вступить в службу; но, в ту эпоху, имя его было к тому препятствием и все попытки добиться чина простого лейтенанта оказались безуспешными. Лишенный почти всех способов к существованию, отец удалился со всем своим семейством в Планш; он прожил там несколько лет, среди скуки и огорчений, бывших следствием внезапного перехода от роскоши к бедности и невозможности удовлетворить всем потребностям многочисленного семейства. Кратковременная болезнь положила [15] конец его грустному существованию и смертные останки его были схоронены на кладбище Верту.

Мать моя, образец душевной твердости и преданности, осталась вдовою с шестерыми детьми, двумя девочками и четырьмя сыновьями; она продолжала жить в деревне и сама дала нам первые начала воспитания.

Привольная жизнь полей, усиленные телесные упражнения, которым я предавался вместе с старшими братьями, содействовали к укреплению моих физических сил и сделали меня способным к перенесению всякого рода усталости и лишений. Деревенская жизнь, свобода и, можно сказать, счастие, сопровождавшие мои юные годы, пролетели быстро и скоро настала пора, когда потребности воспитания заставили меня ходить ежедневно учиться в Нантскую школу, для чего я должен был всякий день проходить пешком четыре мили. Но эти четыре мили я делал весело и, вечером, по возвращении домой, снова находил ласки нашей доброй матери и попечения двух нежно любимых мною сестер.

Меня предназначали к медицине. Я учился несколько лет в Отель-Дьё, в Нанте и был принят хирургом по морскому ведомству в таком возрасте, когда молодые люди обыкновенно сидят еще взаперти в четырех стенах для окончания курса наук. Трудно представить себе мою радость, когда я увидел себя обладателем диплома на звание хирурга. С той минуты я считал себя существом важным, которое займет место между людьми мыслящими и трудолюбивыми, но всего более восхищало меня то, что предо мною открывалась возможность самому заботиться о моем существовании и помогать матери и сестрам.

Меня тревожила также потребность передвижения, желание увидеть отдаленные страны и новый свет.

Чрез 24 часа после моего назначения хирургом, я предложил свои услуги одному судохозяину, который отправлял в Индию корабль. Мы скоро сошлись в условиях. За сорок франков в месяц, я обязался совершить путешествие.

Чрез год я возвратился. Приятные чувствования, которые испытывает молодой человек при возвращении на родину, кто может описать вас также живо, как вы наполняли мое сердце?

Я пробыл четыре месяца на берегу, окруженный любовью матери и сестер. Не смотря на их неусыпные попечения, скука не замедлила овладеть мною; я сделал второе и третье [16] путешествие и, на конец, проехавши шесть раз мимо мыса Доброй Надежды, предпринял такое странствование, которое должно было продолжаться и удалить меня из отечества на двадцать лет.

9-го октября 1819 года, я сел на корабль Кюльтиватор — старое, трехмачтовое, полусгнившее судно, под командою старого капитана, который не был в море впродолжение многих лет. И так старый капитан и старое судно: таковы были условия, при которых я предпринял это путешествие; я должен прибавить, что жалованье мое было увеличено.

Мы заходили в Бурбон, обошли весь берег Суматры, часть Явы, острова Зондского пролива, острова Банка и, наконец, в последних числах мая, чрез восемь месяцов после нашего выхода из Нанта, прибыли в великолепный Манильский залив.

Кюльтиватор стал на якорь близь маленького городка Кавит; я получил позволение поселиться на берегу и нанял квартиру в самом городе, находившемся в пяти или шести милях от Маниллы.

Чтобы вознаградить себя за долгое бездействие на корабле, я поспешил предаться своим любимым занятиям; каждый день, с ружьем на плече, я отправлялся осматривать страну во всех направлениях.

При помощи первого встречного индейца, я совершал далекие прогулки внутрь острова, не столько занимаясь охотою, сколько удивляясь великолепной природе. Я знал немного испанский язык и вскоре мог прибавлять к нему несколько туземных слов. Было ли это следствием поэтического настроения? Было ли это неопределенное желание встретиться лицом к лицу с опасностями? Я любил особенно посещать места уединенная, опустошаемые бандитами. Я встречал их иногда на дороге, но вид моего ружья внушал им почтение. Могу сказать, что в эту пору жизни, сознание опасности было так мало развито во мне, что я всегда был готов выступить вперед, если представлялся случай встретиться с врагом или с явною опасностью.

Я был очень не долгое время в Кавите, когда страшный бич людей — холера показалась в Манилле, в сентябре 1820 года, и скоро распространилась по всему острову. В несколько дней эпидемия сделала страшные опустошения; индейцы в особенности погибали тысячами: в каждый час дня и ночи, телеги, наполненные трупами бороздили улицы. Испуг жителей [17] вскоре уступил место озлоблению и отчаянию. Индейцы говорили между собою, что иностранцы отравляли реки и источники, чтобы истребить туземное население и овладеть Филиппинскими островами.

9-го октября 1820 года, в годовщину моего отъезда из Франции, начались страшные убийства в Манилле и Кавите; капитан Кюльтиватора, несчастный Дибар, был одною из первых жертв.

Почти все Французы, находившиеся в Манилле, были убиты, дома их ограблены и разорены. Кровопролитие прекратилось только тогда, когда не оставалось более жертв. Один из спасшихся свидетелей этой резни, капитан Готрен, живет в настоящую минуту в Париже; он обязан жизнью только своей храбрости и силе мускулов. Увидевши одного из своих друзей безжалостно изрезанным в куски, он бросается на убийц, не имея другого оружие кроме кулаков, пробивается сквозь толпу и падает, сделавши несколько шагов, — голова его была рассечена тремя сабельными ударами и тело проколото копьем. К счастию, несколько солдат, проходивших мимо, подняло его и перенесли в караульню, где поспешили перевязать его раны. За мною также гнались в Кавите, но мне удалось убежать; я бросился в пирогу и был так счастлив, что успел перебраться на Кюльтиватор. Не прошло десяти минут после моего возвращения на корабль, как я был позван для подания помощи капитану одного Американского судна, который был умерщвлен у себя в каюте таможенными стражами. Пока я оканчивал перевязку, офицеры разных французских судов сообщили мне, что капитан Друан, командовавший одним Марсельским судном, остался на берегу и, что может быть есть еще время спасти его. Нельзя было терять ни минуты; ночь приближалась, должно было пользоваться последним получасом дня; я отправился в лодке и, вышедши на берег, приказал матросам держаться в таком от него расстоянии, чтобы им быть в безопасности от внезапного нападения индейцев и, вместе с тем, иметь возможность проворно причалить, если капитан или я подадим знак. Я начал тотчас отыскивать Друана; приблизившись к небольшой площадке, называемой Пуэрта Бага, я увидел толпу из трех или четырех сот индейцев; предчувствие говорило мне, что поиски мои должны быть направлены в эту сторону. Я подошел к ним, и узнал действительно несчастного Друана, бледного как смерть. Один разъяренный индеец уже [18] взмахнул кинжалом, чтобы вонзить его в грудь Друана; в это мгновение я бросаюсь между индейцем и капитаном и сильно отталкиваю их в разные стороны. Спасайтесь, крикнул я капитану по-французски, лодка вас ждет. От неожиданности и изумления, на индейцев нашел такой столбняк, что Друан успел скрыться прежде, нежели она вздумали его преследовать.

Теперь, я должен был подумать, как самому выйдти из беды. Меня окружали четыреста индейцев: нужно было решиться на дерзость. Я сказал индейцу, который хотел ударить капитана, что он трус. Индеец бросился на меня; он подымает свое оружие: я наношу ему удар по голове тросточкой, бывшей у меня в руке; он останавливается на минуту, смотрит на меня с удавлением и обращается к товарищам, возбуждая их против меня. Со всех сторон обнажены кинжалы, толпа составляет около меня круг, который постепенно съеживается.

Странное, чарующее влияние белого человека на черного! Из этих 400 индейцев ни один не смеет напасть на меня первый; они хотят ударить меня все разом. Вдруг один индейский солдат с ружьем прорывается сквозь толпу, ударяет прикладом моего противника, вырывает у него кинжал и, взявши свое ружье за штык, начинает вертеть им над головою, описывая в воздухе круги, которые сначала заставляют толпу отступить, а потом, мало по малу, рассеевают часть моих врагов. «Бегите! господин — сказал мне мой избавитель — пока я здесь, никто не тронет ни одного вашего волоса». И в самом деле, толпа расходится и предоставляет мне свободу удалиться; я был спасен, не зная кем и за что!... Тогда индейский солдат закричал мне издали: «Вы лечили мою больную жену и не взяли с меня за то денег, я уплачиваю мой долг!» Капитан Друан должен был уже отправиться в лодке; мне не представлялось более возможности переехать на Кюльтиватор. Я пошел по направлению к моему бывшему жилищу, пробираясь вдоль стен и пользуясь темнотою, как вдруг, на повороте одной улицы, наткнулся на толпу арсенальных работников, вооруженных топорами, и собиравшихся напасть на французские суда, стоявшие в гавани. Здесь опять я обязан был спасением знакомцу, которому имел случай оказать услугу своим медицинским знанием; этот метис толкнул меня в темный угол одного дома, и заслонивши меня собою, сказал: «Не шевелитесь, доктор [19] Паблоа (Пабло или Павел; это мое имя; меня никогда иначе не называли в Манилле и Китае.). Когда толпа разошлась, покровитель мой советовал мне спрятаться, а главное не показываться на корабль и продолжал свой путь, догоняя товарищей. Но не все еще было кончено: едва я пришел домой, как услышал стук в мою дверь.

— Доктор Пабло, сказал голос не совершенно мне незнакомый. Я отворил и увидел бледного как смерть китайца, который содержал чайный магазин в нижнем этаже.

— Что такое, Янг-По?

— Спасайтесь, доктор.

— От чего же спасаться?

— От того, что индейцы нападут на вас сегодня ночью; это у них решено.

— Ты боишься, Янг-По, за твою лавку?

— О, нет! не шутите. Если вы останетесь, вы погибли; вы ударили одного индейца и друзья его говорят только об отмщении.

Опасения Янг-По, я видел очень хорошо, были весьма основательны, но что делать?... Запереть дверь моего жилища и ждать — было всего безопаснее.

— Благодарю, сказал а китайцу: — благодарю за добрый совет, но я остаюсь.

— Остаетесь здесь? господин доктор, подумайте что вы делаете?

— Теперь, Янг-По, окажите мне услугу; скажите этим индейцам, что у меня есть для встречи их два пистолета и двуствольное ружье, которыми я умею владеть.

Китаец вышел, вздохнувши глубоко, тревожимый мыслию, что нападение на доктора может кончиться разграблением его товаров. Я загородил свою дверь кое-какою тяжелою мебелью, зарядил оружие и погасил свечу.

Было восемь часов вечера. Малейший шум заставлял меня думать о наступлении минуты, когда одно Провидение могло бы спасти меня. Усталость моя была так велика, что не взирая на внутреннее волнение, весьма естественное в подобных обстоятельствах, я должен был бороться с расположением ко сну.

Около одинадцати часов кто-то постучал в дверь. Я схватился за пистолеты и стал прислушиваться; по второму удару я подошел на цыпочках к двери.

— Кто там? спросил я. [20]

Голос отвечал мне: «Мы пришли спасти вас. Не теряйте ни минуты, выходите на маленькую крышу; мы ожидаем вас по ту сторону дома, в улице Кампанарио. За тем, два или три человека быстро сошли с лестницы; я узнал голосе одного метиса, которого доброе расположение ко мне не подлежало сомнению. Было пора, потому что в ту минуту, когда я вылез в окошко, освещавшее лестницу и выходившее на крышу, голоса индейцев уже слышались с другой стороны улицы; несколько минут спустя они были уже в моей комнате, грабя и уничтожая мои небогатые пожитки. Я проворно спустился с крыши в улицу Кампанарио, где ожидали меня мои новые избавители; они отвели меня к себе. Там глубокий сон скоро удалил от меня воспоминание об опасностях, которым я подвергался в этот день.

На другой день, друзья мои приготовили небольшую пирогу, чтобы доставить меня на Кюльтиватор, где по всей вероятности, я был бы безопаснее, нежели на земле. Я готов уже был отчалить от берега, когда один из спутников вручил мне только что полученное им письмо, адресованное на мое имя. Оно было подписано капитанами всех судов, стоявших в гавани, которые уведомляли меня, что угрожаемые ежеминутно нападением индейцев, они все решились сняться с якорей и выдти в море, но что двое из них, Друан и Перру, была вынуждены в торопях оставить на берегу часть запасов провизии, все паруса и пресную воду. Меня упрашивали оказать им помощь, для чего спущена была лодка, предоставленная в мое распоряжение. Я передал содержание этого письма своим друзьям и объявил, что не возвращусь на корабль, не попытавшись прежде исполнить желание моих соотечественников: дело шло о спасении жизни двух экипажей и колебаться было невозможно. Они употребили все усилия, чтобы отклонить меня от этого намерения. «Если вы покажетесь в одном из кварталов города — говорили они — вы погибли. Если бы даже индейцы не убили вас, они не преминут разграбить все имущество, которое вы хотите свезти на суда».

Я оставался непоколебимым, заметив им, что это дело чести и человеколюбия. «Ступайте же одни, сказал метис, более других способствовавший моему побегу, но ни один из нас за вами не последует; мы не хотим, чтобы об нас было сказано, что мы содействовали погибели нашего гостя».

Я поблагодарил друзей и пожавши им руки, вошел в улицу Кавита, с двумя пистолетами за поясом, обдумывая [21] как бы лучше привести к концу опасное поручение. Однакож, я знал довольно хорошо характер индейцев и был убежден, что смелость, доведенная до крайних пределов, скорее успокоит их, нежели раздражит.

Я вышел на берег близ того места, где накануне был спасен от опасности, и увидел группы индейцев внимательно рассматривавших стоявшие в гавани суда. Когда я подошел к вам на расстояние нескольких шагов, все взоры обратились, на меня; но, как я предвидел, физиономии этих людей, успокоенные, впрочем, влиянием ночи, выражали более удивление, нежели гнев.

— Хотите ли вы приобрести деньги? кричал я им. — Те, которые станут работать со мною, получат к вечеру по пиастру. Минута молчания последовала за моими словами; наконец один из них сказал: «И так, вы не боитесь нас?» — «Посмотри, боюсь ли я, отвечал я, вынимая пистолеты: — с этим я рискую одною жизнью против двух, следовательно все выгоды на моей стороне».

Слова это произвели магическое действие; говоривший со мною сказал: «Оставьте ваши пистолеты за поясом, вы сильны сердцем; вы заслуживаете быть в безопасности между нами. Говорите, что нужно делать? мы пойдем за вами». Настала минута, когда эти люди, хотевшие убить мена накануне, готовы были нести меня с триумфом на руках. Тогда я объяснил им, что имею намерение заняться перевозкой некоторых предметов, принадлежащих моим соотечественникам, и что желающие помочь мне, получат обещанную плату; потом я поручил тому, кто вступал со мною в разговор, взять с собою до двух сот человек, почти вдвое более того числа, какое было нужно. Пока он выбирал людей, я сделал лодке знак приблизиться к берегу и передал записку карандашом, в которой просил, чтобы все шлюпки Французских судов, в назначенную минуту, подошли как можно ближе, чтобы разом забрать все что будет свезено к берегу. Минуту спустя, я шел в голове колонны из двух сот индейцев; с их помощью, паруса, соленая провизия, сухари и вино были скоро нагружены на шлюпки. Но более всего затрудняла меня переноска огромной суммы пиастров, принадлежавших капитану Друану. Если бы индейцы могли подозревать такие богатства, то вероятно изменили бы своему слову. Я должен был решиться на следующую меру: двадцать раз наполнял я карманы деньгами и двадцать раз совершил [22] путешествие от дома к шлюпке, где, заслоненный матросами, выкладывал деньги, монету за монетой, чтобы не произвести ни малейшего звука. При переноске парусов капитана Перру, одно неблагоприятное обстоятельство едва не погубило меня: за несколько дней до эпохи убийств, французский матрос, работавший за парусами, умер от холеры. Испуганные товарищи завернули труп в парус и поспешили перебраться на суда. Мои индейцы открыли труп, начинавший уже разлагаться. Сначала ими овладел ужас, потом от ужаса она перешли в ярость; одно мгновение, я думал, что они все кинутся на меня.

— «Ваши друзья, закричали они, оставили этот труп с намерением отравить воздух и усилить ожесточение эпидемии».

— Как! вы боитесь трупа жалкого матроса, умершего от холеры, сказал я им, показывая совершенное спокойствие; за этим дело не станет, я сейчас избавлю вас от него. И, преодолев чувство отвращения, я завернул гниющее тело в небольшой парус и перенес его к морскому берегу. Там я велел вырыть могилу и, опустивши труп, засыпал землею; после того я положил на этом импровизированном холмике, два куска дерева в виде креста который в продолжение нескольких дней указывал последнее жилище несчастного, не имевшего другой напутственной молитвы, кроме моей.

Весь день прошел в тревоге и хлопотах; к вечеру однакож, я кончил работу и суда были нагружены. Я поспешил расплатиться с индейцами, и сверх того дал им в подарок бочонок водки. Я не боялся их опьянения, из всех французов я один находился на берегу; с наступлением ночи я сел в тяжелую шлюпку, которая тащила за собою дюжину бочек с пресною водою. В продолжение 24-х часов я ничего не ел; изнемогая от усталости, я бросился отдохнуть на одну из скамеек шлюпки; но скоро смертельный холод оледенил мои члены и я впал в состояние бесчувствия, продолжавшееся более часа. Наконец шлюпка причалила к Кюльтиватору и меня перенесли на корабль, где посредством втираний вином и разных крепительных, я был приведен в чувство. — Несколько пищи и отдыха было достаточно чтобы восстановить мои силы и на другой день я был спокоен и здоров среди моих соотечественников. Сообразивши все обстоятельства моего настоящего положения, я увидел, что происшествия последних двух дней чрезвычайно упростили его. Я потерял все. Небольшой запас товаров, приобретенных [23] экономиею в продолжении многих плаваний, вверенный капитану для продажи в Манилле, был совершенно расхищен, также как и все, что я имел в Кавите; у мена осталось только то что было на мне: кое-какое платье, которое могло еще служить мне на корабле и 32 пиастра. Я был не богаче Биаса. Я имел несчастие вспомнить, что английский капитан, которого я лечил в гавани, остался мне должен около сотни пиастров. В моих обстоятельствах это было состояние. Этот капитан, боясь Индейцев, отошел с судном в Мирабелес, где стал на якорь при входе в залив, в десяти милях от Кавита. Чтобы получить с него деньги, я должен был отправиться к нему на корабль. Капитан Перру отдал в мое распоряжение лодку и четырех матросов и, мы прибыли в Мирабелес в сумерки. Бессовестный капитан, находясь в открытом море, в безопасности от преследования, отвечал, что он не понимает о чем я говорю. Когда я настойчиво требовал уплаты, он начал смеяться и я назвал его плутом. Он грозил выбросить меня за борт; короче сказать, после бесполезного спора, когда капитан велел позвать пятерых матросов, чтобы привести свою угрозу в исполнение, я должен был поспешно возвратиться на свою лодку. Ночь была темная, поднялся сильный противный ветер, так что не было никакой возможности добраться до Кюльтиватора. Я провел целую ночь носясь по волнам, не зная куда они пригонят лодку, и на утро увидел, что нисколько не подвинулся к цели. Кавит остался далеко за мною. Когда ветер немного успокоился, мы взялись за весла и в два часа по полудни возвратились наконец на корабль.

Между тем, спокойствие было восстановлено в Кавите и Манилле. Испанские власти приняли меры, чтобы страшные сцены, которых мы были свидетелями не возобновлялись; священник Кавитских предместий принял даже на себя труд произнести торжественное отлучение от церкви тем, которые осмелились бы посягнуть на мою жизнь. Я приписывал эту исключительную заботливость обо мне, моему докторскому ремеслу; в самом деле я был единственным Эскулапом в окрестностях и после моего отъезда, больные должны были прибегать к пособию весьма загадочной науки индейских чародеев.

Однажды утром, я почти решился уже возвратиться на берег, когда к Кюльтиватору подошла красивая пирога, и в ней Индеец, которого мне случалось видать в моих похождениях. Он приехал с тем, чтобы предложить мне [24] отправиться с ним в его имение, расположенное в десяти милях от Кавита, в соседстве гор Маригондон. Перспектива удовольствий охоты, скоро заставила меня согласиться. Взявши с собою мои 32 пиастра, ружье, наконец все мое богатство, я вверился импровизированному другу, которого едва знал. Его маленький домик, под тенью апельсинных дерев и янгс-янгсов, которых цвет распространяет далеко благоухание, приютился в восхитительном месте. Две молоденькие девушки, милые дети, еще более украшали этот земной рай. Добрый индеец сдержал данное слово; его семейство окружало меня внимательностью и попечениями, неизвестными европейскому гостеприимству.

Охота была моим главнейшим удовольствием, в особенности охота за оленями, требующая усиленного движения. Я не знал еще охоты за диким буйволом, о которой буду часто иметь случай говорить впоследствии и просил хозяина познакомить меня с нею; но он всегда отказывался, говоря, что она слишком опасна. Дни проходили как часы в приятных занятиях. В течения трех недель, я жил в кругу индейского семейства, не получая никаких известий из Маниллы, когда нарочный привез мне письмо от помощника капитана, который принял начальство над судном, после убийства несчастного Дибара. Он уведомлял меня, что Кюльтиватор отправляется во Францию и что я должен поспешить, если желаю оставить страну, пребывание в которой было для нас так гибельно. Письмо было писано уже несколько дней тому назад; как ни грустно было мне расстаться с моим индейцем и его семейством, которое так хорошо умело усладить дни гостеприимства, я решился уехать. Я подарил свое ружье хозяину дома, но ничего не мог дать молодым девушкам, потому что предложить деньги значило бы оскорбить их. На другой день я приехал в Маниллу, помышляя еще о белых голубках, под тенью апельсинных дерев в Маригондон. Первою мыслью моею было отправиться в порт, но увы! я с горестью увидел Кюльтиватора уже далеко на горизонте. Движимый легким ветром, он направлялся к выходу из залива. Я тотчас предложил индейцам перевести меня на судно: они сказали, что дело это еще возможное если только ветер не усилится, но они требовали за то двенадцать пиастров вперед, а у меня их оставалось всего двадцать пять. Я подумал с минуту: если я не успею догнать корабля, что будет со мною в этом городе где я не знаю никого, с [25] тринадцатью пиастрами в кармане и без одежды? Какую роль я буду разыгрывать с гардеробом, состоящим из белого камзола, такого же цвета панталон и полосатой рубашки. Как вдруг в уме моем блеснула мысль, остаться в Манилле и заработывать свое существование посредством медицинской практики. По молодости и неопытности, я воображал себя первым медиком и хирургом на всех Филиппинских островах. Кто с молоду не поддавался, подобно мне, гордой уверенности в своих силах? Я повернулся спиною к кораблю и, с решимостью пошел по дороге к военному городу.

Но, прежде нежели продолжать это повествование, скажем несколько слов о столице Филиппинских островов.

Манилла, с предместиями, заключает в себе населения около ста пятидесяти тысяч душ, в числе которых испанцы и креолы составляют не более одной десятой часто, все остальные тагалоки, метисы и китайцы.

Манилла разделена на две части: город военный и город торговый, состоящий из предместий. Первый, обнесенный высокими стенами, примыкает одною стороною к морю, а другою к обширной равнине, в роде Марсова поля, на которой производятся учение войск. Здесь-то каждый вечер беспечные креолки, лениво лежащие в экипажах, приезжают выставлять на показ свои блистательные наряды и подышать ветерком с моря. Проворные всадники, бесстрашные амазонки, коляски на европейский лад, пересекаются, мчатся по всем направлениям этих елисейских полей индейского архипелага. Другая часть военного города отделена от торгового речкою Пазиг, на которой с утра до вечера снуют каждый день тысячи пирог, нагруженных жизненными припасами, и прелестных гондол, которые перевозят гуляющих в разные части предместий, или на рейд для посещения и осмотра стоящих там судов. Военный город соединяется с торговым, посредством моста Бинондок. Обитаемый преимущественно испанцами занимающими общественные должности, военный город имеет скучный, однообразный вид. Все улицы, вытянутые как по циркулю, окаймлены широкими гранитными тротуарами, везде шоссе, содержимое в отличном порядке. Изнеженность жителей такова, что они не могли бы переносить стука экипажных колес о каменные платы. Дома большие, просторные, настоящие барские, выстроены таким особенным образом, чтобы они могли выдерживать землятрясения и противиться ураганам, случающимся нередко в этой частя света. Все они одноэтажные с [26] нижним жильем. Первый этаж обыкновенно занимаемый, семейством хозяина, окружен просторною галлерей, которая открывается или запирается посредством раздвижных рам, со вставленными в них вместо стекол тонкими листами перламутра. Перламутр позволяет свету проникать в покои не пропуская в них солнечного жара. В военном городе находятся все монастыри различных орденов, архиепископство, присутственные места, европейская таможня и гошпитали, дворец губернатора и наконец крепость, возвышающаяся над обоими городами. В Маниллу входят тремя главными воротами: puerta Santa Lucia, puerta Real и puerta Pariau. В полночь подъемные мосты подняты и ворота неумолимо заперты; запоздалый обыватель принужден искать себе ночлега в предместии.

Предместие или торговый город, называемый Бинондок, представляет вид более веселый и одушевленный. Улицы в нем не так правильны, здания не имеют того, немножко натянутого величия, которым особенно отличаются постройки собственно Маниллы, но за то в Бинондоке — жизнь и движение. Множество каналов, загроможденных пирогами, гондолами, судами всех родов, прорезывают это предместие, — местопребывание богатых негоциантов испанских, английских, индейских, китайских и метисов.

В особенности, вдоль берега реки Пазиг, расположены самые свеженькие, кокетливые жилища. В этих простых, незатейливой наружности домиках, соединено все, что изобретено европейскою и индийскою роскошью. Многоценные китайские вазы, огромные японские фарфоры, золото, серебро, шелк удивляют и ослепляют глаза того кто проникает внутрь этих заманчивых убежищ. Против каждого дома на речке есть пристань и маленький бамбуковый дворец, который служит купальнею и куда жители приходят несколько раз в течение дня, отдохнуть от утомления, причиняемого жарким климатом. Сигарная фабрика, занимающая постоянно от 15 до 20 тысяч работников, находится также в Бинандоке, равно и китайская таможня и все значительные промышленные заведения Маниллы. Днем, прекрасные испанки, одетые в богатые, прозрачные материи Индии и Китая, порхают из магазина в магазин и испытывают терпение китайского продавца, развертывающего не жалуясь, не обнаруживая ни малейшего неудовольствия, тысячи кусков пред покупательницами, которые очень часто рассматривают все эти драгоценности только для [27] развлечения и, в заключение, не купят ни полу-метра материи. Балы и праздники, даваемые метисами Бинондока, знамениты на всех Филиппинских островах. За индейскими танцами следуют европейские контрдансы и, в то время когда женщины и молодые люди исполняют испанское фанданго, болеро, качучу или сладострастный бандерский танец, предприимчивый метис, беспечный испанец и положительный китаец, удалившись в игорную залу, пытают счастие в карты, кости или тампо. Страсть к игре доведена до такой степени, что купцы проигрывают или выигрывают в одну ночь до 50,000 пиастров (250,000 франков). Метисы, индейцы и китайцы также большие любители петушьих боев, устроиваемых на обширных аренах. Я был свидетелем продажи, за 40,000 франков одного петуха, который стоил 4000; чрез несколько минут, этот дорогой боец пал мертвый от ударов противника. Наконец, если Бинондок есть по преимуществу город удовольствий, роскоши и деятельности, они также город любовных интриг и приключений. С наступлением вечера, испанцы, англичане и французы отправляются на гулянья пококетничать с доступными метисскими красавицами, которых прозрачные одежды выказывают роскошные формы. Китайская и испанская женщина — метис отличается в особенности живою, чрезвычайно выразительною физиономиею. Волосы ее, зачесанные назад по китайски, поддерживаются длинными золотыми булавками, высокой цены. На голове ее, как открытый вуаль, накинут платок из ананасных нитей, превосходящий тониною наш самый лучший батист; шея ее украшена крупными коралловыми четками, с большою золотою медалью. Маленькая прозрачная шемизетка из той же материи как платок, спускается только до пояса, прикрывая, но не скрывая грудь, никогда не испытавшую заключения в корсете. Пониже, на два или три пальца от края шемизетки, подвязывается пестрая юбка самых ярких, разнообразных цветов; сверх этой юбки, широкий, блестящий, шелковый пояс обхватывает стан, еще рельефнее обрисовывая все его формы. Белая, изящная нога не знает иной обуви кроме крошечной, вышитой туфли, прикрывающей только кончики пальцев. Нет ничего прелестнее, кокетливее, привлекательнее этого народа, возбуждающего в высшей степени удивление иностранцев. Женщины так хорошо знают какое впечатление производит на европейцев этот откровенный костюм, что ни за что в мире не согласятся изменить его. [28]

Два слова, мимоходом, об одежде мужчин. Индеец и метис носят на голове большую соломенную шляпу белую или черную, или шапочку в китайском вкусе, называемую salacole; на плече, вышитый платок из ананасной ткани, им шее — коралловые четки. Рубашка их также из ананасных нитей или из растительного шелка; цветные шелковые панталоны, вышитые внизу и красный пояс китайского крепа, дополняют это одеяние. Нога, всегда без чулок, обута в башмаки европейского покроя. Военный город, обыкновенно скучный в продолжение дня, принимает к вечеру более оживленный вид: в это время, из всех домов выезжают экипажи, неизменно запряженные цугом a la Daumont. Городские жителя, собственно говоря, смешиваются с гуляющими Бинондока. За тем следуют визиты, балы или собрания более дружеские: в этих собраниях беседуют, курят Манильские сигары, но больше всего жуют бетель (Бетель есть состав из листьев ароматического растений с малым количеством извести, промытой в нескольких водах. Индейцы, китайцы, метисы и многие из креолов постоянно жуют этот состав, который производит обильное отделение слюны и дает губам и всей внутренности рта яркий пунцовый цвет.), пьют стаканами замороженную сахарную воду и едят разные сласти. Около полуночи расходятся по домам, если только не хотят принять участие в домашнем ужине, который подается всегда роскошно в продолжается обыкновенно до двух часов утра.

Такова жизнь богатого класса людей, под этими благословенными широтами неба. Но там, как и в Европе, и даже более чем в Европе, есть в разных видах бедность и страдание, набрасывающие тень на эту яркую картину; о них я буду говорить впоследствии.

Теперь, да позволит мне читатель возвратиться к своим собственным приключениям. Пока я говорил на берегу с индейцами, я заметил в нескольких шагах от меня молодого европейца, которого я встретил еще прежде на пути в Маниллу; я решился подойти к нему. Молодой человек был медик и собирался в Европу. Я открыл ему свое намерение остаться и просил сообщить мне кое-какие подробности о городе, где я хотел отныне поселиться. Он охотно исполнил мое желание и одобрил намерение остаться на Филиппинских островах. Он сам имел подобною же мысль, но домашние обстоятельства заставляли его возратиться на родину. Я не скрыл своего затруднительного положения и заметил, что [29] неловко будет делать визиты в моем чересчур скромном костюме. За этим дело не станет, отвечал он, у меня есть все, что вам нужно: совершенно новая пара платья и шесть великолепных ланцетов; а продам вам эти вещи по существующим во Франции ценам; это находка для вас.

Дело было скоро слажено. Он повел мена к себе домой и я вышел оттуда в одежде довольно чистой, но слишком длинной и широкой. Не смотря на то, я так давно не видал себя порядочно одетым, что не мог не восхищаться моим новым приобретением. Я спрятал в шляпу свой жалкий, белый камзол и, выступал гордо по Манилльскому шоссе. У меня было платье и шесть ланцетов! но, все мое денежное богатство состояло из одного пиастра; эта мысль умерила мое самодовольство и заставила подумать где я проведу ночь и чем буду существовать завтра и следующие дни, если больные заставят себя ждать.

Размышляя таким образом, я медленно бродил от Бинондока к военному городу в оттуда обратно в Бинондок, как вдруг вдохновенная мысль посетила мою голову: я слыхал, что в Кавите живет испанский капитан, по имени Хуан Поррас, который по неосторожности почти лишился зрения. Я решился пойти к нему и предложить свои услуги; нужно было только узнать его адрес. Я обращался с вопросом к сотне прохожих и все отвечали мне, что не знают капитана и продолжали свой путь; наконец, один индеец, содержавший лавочку, вывел меня из затруднения. Если господин Дон-Хуан действительно капитан, то ваше превосходительство может узнать его адрес во всякой казарме, сказал он: — я поблагодарил индейца и поспешил воспользоваться его советом. В пехотной казарме куда я зашел, дежурный офицер дал мне солдата чтобы провести к капитану; нужно было поспешить; ночь почти уже наступила. Дон-Хуан Поррас был андалузец, добряк, чрезвычайно веселого нрава. Когда я вошел к нему, голова его была обвернута пестрым фуляром; он был занят прикладыванием двух пластырей, которые совершенно закрывали ему глаза.

— Senor capitan, я, доктор и ученый окулист, пришел для того чтобы пользовать вас и, твердо уверен, что вас вылечу, сказал я.

— Баста (довольно), отвечал он: — Все доктора Маниллы ослы! [30]

Этот, более чем скептический ответ не обескуражил меня и я решился обратить его в свою пользу.

— Я сам того же мнения, возразил я немедленно и, именно потому, что я совершенно убежден в невежестве туземных докторов, я принял намерение заняться практикой на Филиппинских островах.

Какой вы нации, милостивый государь? спросил капитан.

— Я Француз.

— Французский доктор! воскликнул дон-Хуан, — О, это другое дело! прошу вас извинить меня за такой непочтительный отзыв о ваших собратах по искусству. Французский доктор! я доверяюсь вам вполне: возьмите моя глаза, доктор, и делайте с ними, что вам угодно.

Видя, что разговор принял такой оборот, я поспешил приступить к главному вопросу.

— Глаза ваши очень плохи, г-н капитан, сказал я: — для удобнейшего их излечения, нужно бы было, чтобы я не оставлял вас ни на минуту.

— Не согласитесь ли вы пожить некоторое время со мною, г-н доктор?

Вопрос был разрешен.

— Я согласен, отвечал я: — но с условием; я буду платить вам за квартиру и стол.

— Как вам угодно, отвечал добряк: — это дело слажено. У меня есть хорошенькая комната и мягкая постель, совершенно готовые; вам остается только послать за вашими вещами. Я позову моего слугу.

Это страшное слово за вашими вещами отдалось в моих ушах похоронным звоном; я бросил меланхолический взгляд на шляпу, в которой заключались все мои пожитки... то есть, мой белый камзол; я боялся, чтобы дон-Хуан не принял меня за беглого матроса, который хочет его надуть. Однакож, отступить было невозможно; я собрал все свое мужество и вкратце рассказал ему мое неприятное положение, прибавив, что могу заплатить ему за содержание только по истечении месяца, если буду довольно счастлив, чтобы найти больных, нуждающихся в моей помощи. Дон-Хуан Поррас спокойно выслушал меня и, когда рассказ кончился, разразился громким смехом, от которого я вздрогнул с головы до ног.

— Чтож! воскликнул он: — это еще лучше; вы бедны, следовательно, вы будете иметь больше времени заниматься [31] моею болезнью и больше причин заботиться о моем излечении. Как вы находите этот силлогизм? ()

— Превосходным, г-н капитан, и вы скоро увидите, я надеюсь, что действия мои не опровергнут верности вашего силлогического заключения. С завтрашнего утра, я осмотрю ваши глаза и не оставлю их до тех пор, пока не вылечу совершенно.

Мы долго еще пробеседовали в этом веселом тоне, после чего я удалился в свою комнату в заснул с самыми приятными грезами.

На другой день, рано утром, я облекся в докторский костюм и явился к хозяину. Я осмотрел его глаза в нашел их в самом жалком состоянии; правый глаз был не только неисцелимо испорчен, но угрожал даже самой жизни больного. В нем образовался рак, который принял уже такие большие размеры, что можно было сомневаться в успехе операция. Левый глаз представлял еще возможность излечения. Я откровенно объяснил дон-Хуану мои опасения и надежды и настаивал на необходимости выкинуть правый глаз. Капитан, сначала удивленный, мужественно решился вытерпеть операцию, которую я и сделал ему на следующий день, с полным успехом. Чрез несколько времени, симптомы воспаления исчезли, я мог поручиться моему хозяину за его совершенное выздоровление и приложил все мои попечения к левому глазу. Я тем сильнее желал возвратить дон-Хуану зрение, что это могло произвести в Манилле выгодный для меня эффект. От этого зависела моя будущая известность и состояние. Впрочем, в несколько дней я приобрел уже маленькую практику и был в состоянии расплатиться в конце месяца с моим хозяином. После шестинедельного лечения, левый глаз дон-Хуана служил ему так же хорошо, как прежде болезни. Однакож капитан продолжал сидеть взаперти, к моему великому сожалению; его появление в свет, который он оставил более года, произвело бы удивительное впечатление в сделало бы меня первым доктором Филиппинских островов.

Однажды я приступил к этому деликатному вопросу.

— Господин капитан, сказал я: — для чего продолжаете вы оставаться в четырех стенах и не возвращаетесь к прежним привычкам? Начните посещать ваших друзей, знакомых...

— Доктор, прервал дон-Хуан: — как вы хотите, чтобы я показался на гулянье с одним глазом? Когда я буду [32] проходить по улицам, женщины будут говорить, указывая на меня: «Вот Дон-Хуан кривой». Нет, нет, я не выйду из комнаты, пока вы не выпишите для меня из Парижа другого искусственного глаза.

— Подумайте, что вы говорите? Глаз не может быть доставлен сюда ранее осьмнадцати месяцев.

— Я буду ждать осьмнадцать месяцев, в заточении, отвечал дон-Хуан.

Я уговаривал его целый час, но капитан был неумолим; кокетство его доходило до того, что хотя я прикрыл его глазную орбиту черной тафтой, он приказывал запирать ставни, как только кто нибудь приходил к нему в гости; так что видя его всегда погруженным в мрак, никто не хотел верить ею исцелению.

Понятно, что такое упрямство дон-Хуана было для меня крайне неприятно; не стоять же мне было журавлем на одной ноге в продолжение полутора года, в ожидании известности и богатства и потому я решился сам сделать глаз, без которого капитан не хотел никуда показаться. Я взял куски стекла и паяльную трубку и принялся за работу. После многих безуспешных опытов, мне удалось наконец дать стеклу настоящую корму глазного яблока; это было еще не все: нужно было дать ему цвет и вид левого глаза. Я призвал одного бедного каретного живописца, который окрасил стекло, подражая живому глазу дон-Хуана, после этого необходимо было предохранить краску от действия слезы, которая могла бы смыть ее. Чтобы успеть в этом, я заказал золотых дел мастеру серебряный шар, немного меньшего объема нежели стеклянный и прилепил его сургучом во внутренности последнего. Я тщательно отполировал на камне края стекла и после осьмидневной работы, достигнул удовлетворительного результата. Глаз, сделанный мною, говоря без скромности, был право не очень дурен. Я поспешил вставить его на свое место. Правда, что он немножко женировал дон-Хуана; но я так уверял его, что он со временем к этому привыкнет, что он согласился оставить его на месте. Надев на нос очки, он посмотрелся в зеркало и остался так доволен своею наружностью, что решился начать визиты на другой же день.

Как я предвидел, появление в свет капитана Хуана Поррас наделало много шума и вскоре в Манилле не было ни о чем другом речи, как о сеноре дон-Пабло, знаменитом французском докторе, в особенности замечательном [33] окулисте. Со всех сторон приступили ко мне больные. Несмотря на мою молодость и недостаток опытности, первый успех внушил мне такую уверена ость, что я сделал одну за другою, несколько операций над катарактами, которые, к счастию, удались как нельзя лучше.

Практика моя так увеличилась, что я уже не успевал и в несколько дней перешел от глубокой нищеты к истинной роскоши. Я имел карету и четверню лошадей на конюшне; несмотря, однакож, на такой переворот в моем состоянии, я не мог решиться оставить дом дон-Хуана, из признательности за гостеприимство, так великодушно мне предложенное. В свободные часы, он беседовал со мною и забавлял рассказами о своих военных подвигах и любовных похождениях. Я жил у него уже около шести месяцев, когда одно обстоятельство, составляющее эпоху в жизни, изменяло мое существование и заставило расстаться с веселым капитаном. Один из моих приятелей, американец, обращал часто мое внимание на гуляньи, на женщину в трауре, которая слыла одною из красивейших сенор города. При каждой встрече с вею, американец не пропускал случаи выхвалить красоту маркизы де-Лас-Салинас. Ей было осьмнадцать или девятнадцать лет; она имела кроткие правильные черты лица, прекрасные черные волосы и большие испанские глаза; она была вдовою гвардейского полковника, за которого вышла почти еще ребенком.

Вид этой женщины произвел на меня глубокое впечатление, и я начал являться во всех гостиных Бинондока, чтобы увидеть ее не на гулиньи. Напрасные старания! Молодая вдова ни у кого не бывала, и я уже отчаявался найти когда нибудь случай говорить с ней, как однажды утром индеец пришел звать меня к его больному господину. Я сел в карету, не спросивши об имени больного; карета остановилась пред одним из великолепнейших домов предместья Санта-Круз. Осмотревши больного и поговоривши с ним несколько минут, я сел к столику, чтобы прописать рецепт. В эту минуту услышав за собою шорох женского платья, я повернул голову, и перо выпало у меня из руки... Я увидел ту самую женщину, которую напрасно так долго преследовал и которая теперь вдруг явилась предо мною как ночное видение. Изумление мое было так велико, что я пробормотал несколько бессвязных слов, кланяясь ей с такою неловкостию, что она улыбнулась. В простых словах, она спросила меня о [34] состоянии здоровья ее племянника и тотчас вышла. Я же, вместо того, чтобы продолжать по обыкновению визиты, поехал прямо домой; сделал дон-Хуану множество вопросов о госпоже де-Лас-Салинас, и он вполне удовлетворял мое любопытство. Он знал все семейство молодой женщины, которое пользовалось в колонии особенным уважением. На другой и следующие дни, я возвращался в дом прелестной женщины. Сокращаю подробности, относящиеся исключительно до меня. Через шесть месяцев после первого моего свидания с госпожою де-Лас-Салинас, я просил ее руки и получил ее.

Итак, более нежели за пять тысяч миль от отечества, я нашел счастие в богатство. Мы согласились с женою отправиться во Францию, как скоро ее состояние, которого большая часть находилась в Мексике, будет обращено в деньги, а в ожидании этого, дом мой был сборным пунктом иностранцев, в особенности французов, которых собралось уже очень много в Манилле. В эту эпоху испанское правительство назначило меня главным хирургом первого легкого полка и милиционных батальонов в Панпанга. Все мне удалось в такое короткое время, что я не сомневался, что фортуна будет всегда рассыпать предо мною свои лучшие дары. Все было уже готово у меня для возвращения во Францию и мы ожидали с минуты на минуту прихода в гавань гальонов, служивших для перевозки и сообщения между Акапулко и Маниллой, которые должны были привезти состояние моей жены. Это состояние доходило до почтенной цифры семисот тысяч франков.

В один прекрасный вечер, когда мы сидели за чаем, нам пришли сказать, что по телеграфу дано знать о появления в море судов, идущих из Акапулко, и что завтра они должны прибыть в гавань, а следовательно и привезти ваши пиастры; можете себе представить вашу радость. Но какое пробуждение ожидало нас! Суда не привезли ни одного пиастра; вот что случилось: пять или шесть милльонов было отправлено сухим путем из Мексики в Сант-Блас, место нагрузки на суда, и мексиканское правительство послало при транспорте, для охранения один пехотный полк, под командою полковника Итурбида. На пути, полковник овладел транспортом и перешел с полком к независимым. Известно, что Итурбид был впоследствии провозглашен императором Мексики, потом изгнан и наконец расстрелян после одной экспедиции, представляющей не малое сходство с последними происшествиями жизни Мюрата. В самый день прихода судов, мы [35] узнали положительно, что ваше состояние совершенно потеряно и не оставалось никакой надежды на возвращение малейшей части оного. Жена моя и я перенесли этот удар довольно философически. Больше всего мы жалели не о потере пиастров, но о необходимости оставить, или по крайней мере отложить наше путешествие во Францию.

Я продолжал жить на прежнюю ногу. Практика и занимаемые мною до сих пор места, позволяли мне поддерживать обычную роскошь испанских колоний и, вероятно, в немногие годы я приобрел бы снова состояние, еслибы остался медиком; но потребность неограниченной свободы побудила меня променять все эти преимущества на жизнь, полною случайностей и сильных ощущений. Во всяком случае, не станем забегать вперед; прошу у читателя немножко терпения для прочтения еще нескольких страниц о Манилле и разных происшествиях, в которых я был действующим лицем или зрителем, прежде нежели оставил образ жизни городского сибарита.

Я был, как уже сказал выше, главным хирургом первого легкого линейного полка и, находился в коротких сношениях со всем главным штабом, а в особенности с капитаном Новалесом, креолом по происхождению, отличавшимся смелым и предприимчивым характером. Он был подозреваем в намерении возмутить, в пользу независимости, полк, к которому принадлежал. Сделано было следствие, но доказательств против него никаких не открылось; однакож губернатор, сохраняя подозрение, приказал отослать его в одну из южных провинций, под присмотр алкада. В день, назначенный для его отъезда, Новалес прошел поутру навестить меня и, горько жалуясь на несправедливость губернатора, прибавил, что правительство будет раскаяваться в том, что не имело доверенности к его чести, и что он скоро возвратится. Я старался его успокоить; мы обменялись пожатием руки и вечером он должен был отправиться на небольшом судне, назначенном для доставления его в южную провинцию. Среди ночи, последовавшей за отъездом Новалеса, я был внезапно пробужден раздавшимися выстрелами. Одевшись в мундир, я поспешил в казармы моего полка. Улицы были пусты; только чрез каждые 50 шагов были расставлены часовые. Я понял, что в городе случилось что-то необыкновенное; когда же пришел в казармы, то был не мало изумлен, увидя решетки отворенными, на часах никого и во внутренности ни [36] одного солдата. Я зашел в лазарет, устроенный мною особо для холерных больных, и там сержант сообщал мне, что дурная погода принудила судно, отправленное с Новалесом, возвратиться в порт; что, около часа по полуночи, Новалес вместе с лейтенантом Рюизом пришел в казармы и, уверившись в содействии всех креольских унтер-офицеров, поставил полк под ружье, овладел заставами Маниллы и наконец провозгласил себя императором Филиппинских островов. Это необыкновенное происшествие поставило меня в некоторое затруднение. Полк мой был в полном возмущении; еслибы я присоединился к нему и он не выдержал бы борьбы, тогда я попал бы в число изменников и был бы расстрелян; если же, напротив, я стал бы сражаться против него и он одержал бы верх, то, зная хорошо Новалеса, я был заранее убежден, что мне не было бы пощады. Однакож, я не мог колебаться; долг связывал меня с Испанией, которой я был многим обязан, следовательно я должен был защищать ее. Вышедши из казарм, я побрел на удачу. Скоро я увидел перед собою помещение артиллерии; подойдя к офицеру, наблюдавшему из-за решетки, я спросил; за Испанию ли он? Получивши утвердительный ответ, а просил его отворить решетку, объявив, что желаю присоединиться к его полку, которому мог бы, может быть, оказать услуги, как хирург. Я вошел и, представившись за приказаниями к начальнику, тотчас узнал от него все подробности происшествия. Ночью Рюиз явился от имени Новалеса к генералу Фольгерасу, который управлял за отсутствием губернатора Мартинеса, отлучившегося в свою деревню, недалеко от Маниллы. Он захватил врасплох часовых и заколовши кинжалом Фольгераса, взял городские ключи; оттуда пошел в тюрьму, освободил заключенных, а на место их посадил главных должностных лиц колонии. Первый легкий полк держался на городской площади, в полной готовности дать сражение; два раза он пытался овладеть артиллериею и цитаделью, и каждый раз был отбит. Ожидали прибытия помощи извне и приказаний генерала Мартинеса для нападения на бунтовщиков. Скоро мы услышали пушечные выстрелы: это был генерал Мартинес, который, предводительствуя полком королевы, велел выломать ворота Санта-Лучиа и вступил в военный город. Артиллерия немедленно присоединилась к генерал-губернатору и мы двинулись к городской площади. Мятежники поставили по две пушки в каждую улицу. Едва приблизились [37] мы ко дворцу, как были осыпаны страшным ружейным огнем. Духовник генерала был первою жертвою. Мы двигались улицею, ведущею к укреплениям, по которой невозможно было с выгодою аттаковать неприятеля. Тогда генерал Мартинес переменил направление аттаки и мы перешла в улицу Санта-Изабелла. Войска, вытянутые в две линии, следовали во сторонам улицы, оставляя средину свободною; с другой стороны, полк Панпанга, перейдя чрез речку, подвигался по одной из противоположных улиц: мятежники находились между двух огней. Однакож, они защищались с ожесточением и их стрелки наносили нам много вреда. Новалес поспевал везде, одушевляя своих солдат голосом, жестом и примером, а лейтенант Рюиз занимался в тоже время прицеливанием пушек, очищавших средину улицы, по которой мы подвигалась. Наконец, после трехчасового сражения, мятежники искали спасения в бегстве, большая часть из них были схвачены и Новалес, взятый в плен, был приведен к губернатору. Что же касается до Рюиза, то хотя он и был ранен пулею в руку, но был так счастлив, что успел перебраться чрез укрепления и скрыться; только чрез три дня он был пойман. Тотчас по окончании сражения составлен был военный совет. Новалес был призван первый. В полночь он был изгнанником, в два часа утра императором, а в пять часов вечера расстрелян сзади. Подобные перевороты судьбы довольно часты в испанских колониях.

Военный совет продолжал судить безостановочно до двенадцати часов следующего дня, всех взятых с оружием в руках. Десятая часть полка была сослана на галеры и все унтер-офицеры приговорены к смерти. Я получил приказ явиться в четыре часа на городскую площадь, где должна была совершиться казнь виновных, при которой присутствовали две роты из каждого гарнизонного батальона и весь главный штаб.

Около пяти часов, вороты градской думы отворились и оттуда показались преступники. Семнадцать унтер-офицеров и, при каждом из них два монаха ордена Милосердия, шли медленно один за другим сквозь длинный строй солдат, вытянутых в две линии. Торжественное молчание царствовало на площади; по временам слышался только печальный бой барабанном; монахи отделились от жертв; по второму бою раздался залп: семнадцать молодых людей пали ниц, лицом к земле. Один из них однакож не был убит; он упал [38] сохраняя совершенною неподвижность. Минуту спустя, монахи должны были покрыть несчастных черными покрывалами и тогда они не подлежали более суду человеческому. Я видел как это было. Я стоял в нескольких шагах от того, кто так хорошо претворился мертвым и, сердце мое билось так сильно, что готово было разорвать грудь... Я хотел бы указать монахам несчастного, который должен был испытывать страшные мучение; но в ту минуту, когда черное покрывало готово уже было опуститься на неподвижное тело молодого человека, спасенного от смерти чудом, офицер увидевший это, донес командиру, что один из виновных не пострадал от наказания. Монахи остановились в исполнении благочестивого обряда и, два солдата получили приказание выстрелить в несчастного унтер-офицера в упор.

Я пришел в негодование и, подойдя к доносчику упрекал его в жестокости; он хотел было отвечать, я назвал его подлецом и отошел прочь. Исполнив в точности приказ моего полковника, я должен был присутствовать при описанной мною казни, а, между тем, по весьма основательным причинам мне следовало бы оставаться дома, как вы увидите. Накануне, когда сражение было кончено, мятежники обращены в бегство, я подумал, в какой мучительной неизвестности находилась моя Анна. Был час пополудни, а я оставил ее в три часа по полуночи; не могла ли она считать меня погибшим между бунтовщиками.

А! если исполнение долга могло удалить на минуту из моих мыслей ту, которую я любил больше жизни, то, по прошествии опасности, ее прелестный образ снова явился предо мною. Добрая Анна! я воображал ее бледною, взволнованною, растроганною и, с каждым раздававшемся выстрелом, спрашивающею себя, не овладела ли она; глубоко опечаленный, я поспешил домой, чтобы успокоить ее. Подойдя к моему жилищу я быстро взбежал на лестницу, сердце мое сильно билось; я остановился на минуту перед дверью ее комнаты; потом, собравшись с духом, вошел. Анна стояла на коленах и молилась; услышав мои шаги, она подняла голову и бросилась в мои объятия, не говоря ни слова. Я приписал сначала это молчание слишком сильному волнению, но увы! всмотревшись в это прекрасное лицо, я увидал блуждающие глаза и судорожные движения; я содрогнулся... я узнал все симптомы воспаления в мозгу. Я боялся, чтобы жена моя не лишилась рассудка и это опасение сильно меня встревожило. Счастливый [39] еще тем, в моей глубокой горести, что я сам мог, по теряя времени, подать ей некоторую помощь, я положил ее в постель и оказывал все необходимые попечение. Она была довольно спокойна, не многие слова ею произносимые, были бессвязны; ее постоянною мыслию было — что меня хотят отравить, а ее — убить. Вся надежда ее была на меня. В продолжение трех дней, прописанные мною лекарства не принесли пользы; больная не чувствовала никакого облегчения. Тогда, я решился, посоветоваться с манилльскими докторами, хотя и не имел доверия к их искусству. Они прописали кое-какие незначительные лекарства и признали, что нет никакой надежды, прибавивши, в утешение, что смерть лучше потери рассудка. Я не разделял мнения этих господ: я предпочел бы безумие смерти, потому что мне оставалась бы надежда, что оно со временем пройдет. Сколько сумасшедших вылечились и вылечиваются постоянно, а смерть — последнее слово человечества и, по выражению одного молодого поэта: «Камень могилы». Это завеса между миром и Богом! Я решился бороться со смертию и отстаивать Анну всеми возможными средствами науки. Я увидел моих собратов еще более невеждами, нежели предполагал я, сильной моею любовью, привязанностию, волею, начал борьбу с судьбою, которая предстала предо мною в мрачном зловещем образе! Я заперся в комнате больной и не покидал ее. Чрезвычайно трудно было заставить ее принимать лекарства, которые я признавал полезными: всей моей власти над вей едва было достаточно, чтобы убедить ее, что питье, приготовляемое мною, не заключает в себе отравы. Не имея сна, она была однакож в состоянии сонливости, что доказывало сильное потрясение мозга. Это страшное состояние продолжалось девять дней; девять дней, в продолжение которых я не знал, жива она или мертва, я ежеминутно молил Бога, чтобы Он сотворил чудо. Однажды утром я увидел, что больная закрыла глаза... Мною овладел страшный испуг, которого я не могу и описать... за этим сном последует ли пробуждение? Я наклонился к ней, стал прислушиваться к ее дыханию, оно было ровно и выходило без хрипения; я пощупал пульс, бьение его было спокойнее и правильнее; казалось, ей становилось лучше. Я ожидал в мучительном нетерпения. По прошествии получаса, сон и покой продолжалась и я не сомневался более, что больная моя возвратится к рассудку. Наконец, после ожидания полного тревоги и томительной [40] неизвестности, больная проснулась и, как будто опомнилась после долгих грез.

— Ты давно здесь? сказала она протягивая мне руку. — Разве я очень была больна? Как неутомимо ты ухаживал за мною. Но, слава Богу! ты можешь теперь отдохнуть: я чувствую, что выздоровела.

Я думаю, что в жизни моей случались самые сильные ощущения счастия и горя, испытанные когда либо человеком; но никогда радость моя не была так чиста, жива и глубоко, как при этих словах Анны. Можно легко вообразить состояние моего духа, припомнивши мучения, тревожившие меня в продолжение десяти дней и, нравственная лихорадка будет понятна; с некоторого временя я был свидетелем таких страшных, необыкновенных происшествий, что было бы гораздо натуральнее, если бы рассудка лишился я, а не она. Я был действующим лицом в жестоком сражении; вокруг меня падали раненные, стонали умирающие; после страшного зрелища казни я возвратился домой и там, жесточайшие огорчения ожидали меня; я оставался подле обожаемой женщины, с ужасной мыслью лишиться ее навсегда, или видеть безумною; потом вдруг, каким-то чудом, эта дорогая подруга жизни возвращалась к здоровью и заключала меня в свои объятия... мы плакали вместе; глаза мои, сухие и горящие вследствие долгой бессонницы и душевных терзаний, наполнились слезами, но это были слезы радости и счастия. Спокойствие скоро пролилось в наши души; в тихой, отрадной беседе мы пересказала друг другу все, что выстрадали! О, сочувствие любящихся сердец! Наши огорчения были одинаковы, мы чувствовали одинаковое беспокойство, она за меня, я за нее. Оправившись после этого волшебно-живительного сна, Анна встала, оделась, как обыкновенно и... видевшие ее не хотели верить, что десять дней она находилась между смертью и безумием — двумя безднами, от которых оба мы было спасены любовью и верою!

Я был счастлив; глубокая печаль быстро сменялась живою радостью, которая отражалась на моем лице. Увы! эта радость была кратковременна, как и все мирские радости; человек на земле — добыча несчастия! Чрез месяц жена моя снова впала в такое же болезненное состояние; явились прежние симптомы с прежними последствиями, в продолжение такова же периода времени; я пробыл еще девять дней у ее изголовья, и на десятый снова благотворный сон возвратил ее к жизни. Но, в этот раз, я имел уже на своей стороне опытность, [41] эту безжалостную наставницу, дающую нам уроки, которых никогда не должно бы было забывать и я уже не предавался радости, как месяц тому назад. Я опасался, чтобы эта внезапная перемена не была обманчивым, временным выздоровлением и чтобы болезнь не начала возвращаться периодически, до тех пор, пока мозг ее, совершенно ослабленный не расстроится навсегда. Я перепробовал все медицинские пособия и все они оказалась бесполезными. Я думал, что может быть удаливши Анну от мест, где случились происшествия, бывшие причиною ее болезни, излечение сделается легче; что может быть купанья, прогулка на чистом воздухе, в деревне, в хорошую погоду помогут исцелению; с этою целью, я пригласил одну из моих родственниц в мы отправилось в Тиерра-Альта, место восхитительное, настоящий оазис, где соединено было все, что может заставить полюбить жизнь и сделать ее приятною. Первые дни вашего пребывания в этой прелестной деревне были для нас полны радости, надежды, блаженства. Анна с каждым днем поправлялась, здоровье ее становилось цветущим. Мы прогуливались в великолепных садах, под тенью померанцев о манговых дерев, сгрупированных в такие густые массы, что под навесом их, в сильнейший жар, сохранялась свежесть и прохлада. Хорошенькая речка, с прозрачной голубой водой, проходила чрез наш фруктовый сад. Там я устроил купальню на индейский манер. Когда же мы хотели насладиться прогулкой по живописным окрестностям, красивая коляска, запряженная четвернею добрых коней, уносила нас по дорогам, обсаженным по сторонам гибкими бамбуками и усеянным разнообразными тропическими цветами. Сколько можно судить по этому краткому описанию, в Тиерра-Альта находилось все, чего только можно пожелать в деревне. Это был эдем для выздоравливающей; но справедливо говорят, что совершенного счастия нет на земле. Я обожал мою жену и она любила меня со всею искренностью молодого чистого сердца. Мы жили в раю, вдали от света, от шума, от городской суеты и сплетен, а главное, далеко от ревнивцев и завистников. Воздух, которым мы дышали был ароматен; вода, которая омывала наши ноги, была часта и отражала в себе теплое небо, по временам сияющее мириадами звезд... здоровье Анны видимо восстановлялось, я был счастлив ее счастием. Кто же мог нарушать наше спокойствие? Шайка бандитов!!... Эти бандиты, веселившиеся в очаровательных окрестностях Тиерра-Альты, приводили в [42] ужас страну частыми грабежами и даже убийствами. Отряжен был полк для преследования их, но это очень мало их беспокоило; они были многочисленны, проворны, отважны и, не смотря на бдительность правительства, шайка продолжала свои разбои и хищничества. В доме, который я занимал тогда, и после оставил, начальник кавалерии, Агилар, переехавший в мою квартиру, был ограблен и умерщвлен двадцатью ударами кинжала. Чрез несколько лет после этого происшествия, правительство было вынуждено заключить условия с этими бандитами, и, однажды, в Маниллу явились двадцать человек, вооруженные карабинами и кинжалами, под предводительством начальника; они шли по городу, поднявши головы, с гордым, уверенным видом и, представились губернатору, который произнес им речь, велел положить оружие и отослал их к архиепископу, для получения приличных наставлений. Архиепископ сказал ни глубоко поучительное слово, увещевал раскаяться в преступлениях, сделаться честными гражданами, и возвратиться в их деревни. Люди эти, запятнанные кровью ближних, злодеи, жаждавшие только золота, благочестиво выслушали проповедника слова Божия, переменили совершенно образ жизни и сделались впоследствии мирными, добрыми возделывателями земли.

Но, возвратимся к моему пребыванию в Тиерра-Альте в ту эпоху, когда бандиты не были еще обращены на путь истины, и могли нарушить мое спокойствие и безопасность. Со всем тем, вследствие ли моей беспечности или дружеских сношений с одним индейцем, у которого я прожил некоторое время после опустошений холеры, и влияние которого на страну мне было известно, я нисколько не боялся бандитов. Этот индеец жил в нескольких милях от Тиерра-Альты, он навещал меня несколько раз и неоднократно говаривал:

— Не бойтесь бандитов, Сенор Доктор Пабло, они знают, что мы друзья, и этого довольно, чтобы они не смели обижать вас, потому что слишком боятся сделать мне неприятное и видеть меня своим врагом.

Эти слова совершенно меня успокоили, и я скоро имел случай убедиться, что индеец взял меня под свое покровительство.

Если кто нибудь из читателей, для которых пишутся эти воспоминания, возымеет, подобно мне, желание осмотреть каскады Тиерра-Альты, пусть он отправится к месту, называемому Янг-Янг; близ него жил мой покровитель индеец. [43] В этом месте река, очень сжатая в берегах, низвергается разом с высоты тридцати или сорока футов в обширный бассейн, откуда воды текут спокойно далее, и чрез несколько шагов образуют три новые водопада, не высокие, но охватывающие всю ширину реки и расстилающиеся тремя широкими струями чистой, прозрачной как кристалл, воды. Зрелище удивительное, как все, что представляется глазам человека, созданное всесильною десницею Творца и доказывающее как далеко произведения природы превосходят то, что люди усиливаются изобретать и воздвигать! В одно прекрасное утро мы поехали к каскадам и готовы уже были выйдти из экипажей у Янг-Янга, как вдруг наша коляска была окружена разбойниками, бежавшими от преследования испанских пехотных солдат. Начальник, (по крайней мере мы приняли его за начальника) сказал своим товарищам, не обращая на вас внимания и не говора нам ни слова: Нужно убить лошадей! Я понял, что он боялся, чтобы враги его не воспользовались нашими лошадьми для преследования их. С полным хладнокровием, которое к счастию не оставляет меня никогда в обстоятельствах трудных или опасных, я сказал ему:

— Не бойся, лошади мои не послужат твоим неприятелям для погоня за тобою, положись на мое слово.

Начальник приложил руку к шляпе и сказал своим спутникам:

— Если так, то испанские солдаты не сделают нам сегодня никакого зла и мы в свою очередь никого не тронем. Следуйте за мною. И они побежали за ним.

Через минуту я пустил моих лошадей в галоп, в направлении прямо противоположном тому, где мы могли встретиться с солдатами. Бандиты посмотрели на меня издали и добросовестность моя в исполнении данного им обещания, принесла мне пользу.

Я прожил в Тьерра-Альте не только в совершенной безопасности в продолжение нескольких месяцев, но даже через несколько лет, когда я поселился в Яла-Яла (Jala-Jala) и сделавшись начальником жандармов в провинции Лагуна, был естественным врагом бандитов, я получил следующее письмо:

«Милостивый государь. Будьте осторожны с Педро-Тумбага; он приглашает нас собраться в ваше селение, чтобы напасть врасплох на ваш дом; мы вспомнили, что некогда при встрече с вами у каскадов, вы дали вам слово и [44] строго сдержали его. Вы человек честный. Если мы встретимся с вами лицом к лицу и будем поставлены в необходимость с вами драться, то сделаем это также честно и благородно; но никогда не употребим против вас обмана или засады. Берегитесь же, бойтесь Педро-Тумбага; он вязкий человек способный спрятаться и послать вам пулю из за угла».

Согласитесь, что я имел дело с весьма честными бандитами.

Я отвечал им:

«— Вы храбрые люди. Благодарю за предостережение, но я не боюсь Педро Тумбага. Не понимаю как вы держите между вами человека, способного спрятаться для того чтобы убить врага; еслибы между моими солдатами нашелся хоть бы один такой, то я бы скоро с ним разделался, не прибегая даже к помощи суда».

Чрез две недели после моего ответа, Тумбага не было в живых; пуля одного бандита избавила меня от него.

Возвращаюсь к прежнему моему рассказу.

Когда я ускакал от бандитов в Янга-Янге, я остановил лошадей и подумал об Анне, боясь впечатления, которое произвела на нее неприятная встреча с разбойниками. Но, к счастию, опасения мои были напрасны; жена моя не чувствовала никакого страха и, когда я спросил — не испугалась ли она, Анна отвечала:

— Могу ли я испугаться чего нибудь с тобой?

Впоследствии, во многих опасных случаях, я вполне убедился, что она сказала мне сущую правду; она всегда сохраняла хладнокровие. Когда я уверялся, что опасность миновалась, я повернул на прямую дорогу и мы возвратились домой, довольные поступком бандитов и в полном убеждении, что они не хотели сделать нам зла. Я мысленно поблагодарил друга своего, индейца, не сомневаясь, что ему был обязан спокойствием, которым неугомонные соседи позволяли нам пользоваться.

Страшная эпоха, когда жена моя должна была испытать новый кризис, приближалась; нужно было скоро ожидать припадка болезни, первоначально причиненной бунтом Новалеса. Я надеялся, что деревенский воздух, купанья, разного рода развлечения исцелили мою больную; надежда эта не сбылась и, как в прошедший месяц, я должен был быть свидетелем периода физических в нравственных страданий. Я был в [45] отчаянии, не зная что предпринять и решался однакож оставаться в Тиерра-Альте. Там, моя милая подруга чувствовала себя счастливою в те дни когда здоровье ее возвращалось; в прочее же время, я не оставлял ее ни на минуту, пытаясь противодействовать болезни всеми средствами, какие наука и воображение могли продумать. Наконец, после долгах стараний и попечений, усилия мои увенчались полным успехом; в то время когда болезнь должна была возвратиться, я имел счастие увидеть, что она не возвратилась и убедился в окончательном выздоровления Анны. С тех пор, я узнал всю радость, какую можно испытать после долгах опасений лишиться нежно любимого друга, возвратившегося наконец к жизни и, с спокойным духом предался удовольствиям, которыми изобиловала Тиерра-Альта. Я любил охоту и часто отправлялся в горы Маригандон к моему приятелю индейцу. Мы охотилась вместе за оленями и разными птицами, которых в этой стране такое множество, что одних голубей, кур и диких утек здесь до двадцати различных пород, и мне случалось нередко убивать их по пяти или шеста штук одним выстрелом. Охота за дикими курами, — нечто в роде фазанов, — очень меня забавляла. Мы выезжала на обширную раввину, усеянную кустами мелкого леса, на добрых, красивых конях, нарочно выезжаемых для охоты; собаки поднимали дичь, а мы, с бичами в руках, старалась, одним меткам ударом, положить ее на землю, что совсем не так трудно, как сначала может казаться. Когда стадо испуганных кур поднималось из-за куста, мы пускала лошадей в галоп и это была настоящая скачка с препятствиями, которой позавидовала бы многие джентльмены-наездники. Мне случалось также скакать за оленем, с копьем: эта охота очень увлекательна, но, к несчастию редко обходится без неприятных приключений. Вот каким образом: лошади, употребляемый для этой охоты, так хорошо дрессированы, что как скоро замечают оленя, нет никакой надобности, ни даже возможности управлять ими; они мчатся за ним во всю быстроту своих ног, перелетая чрез все препятствия, встречающиеся на пути. Всадник, с копьем в руке, длиною от двух до трех метров, держат его наготове и, приблизившись к животному на доступное расстояние, бросает в него копье. Если удар направлен неверно, копье вонзится в землю и тогда нужна большая снаровка, чтобы не наткнуться на противоположный его конец, который часто ранят в грудь седока или лошадь. Я не говорю уже о [46] падениях, которые почти неизбежны при скачке усиленным галопом по неровной, незнакомой местности. Я участвовал в охоте этого рода во время моего первого пребывания у индейца и, хотя выдержал испытание с честью, но не мог упросить, чтобы он доставил мне случай видеть охоту гораздо опаснейшую, которую можно назвать почти сражением: охоту за диким буйволом. На каждый мой вопрос, хозяин отвечал: — это слишком опасно, я не хочу подвергать вас несчастным случайностям... Он избегал даже заходить со мною в ту часть долины, которая прилегает к горам Моригондон в где обыкновенно водятся дикие буйволы. Однакож, после многих настойчивых просьб, я добился наконец чего желал; только индеец хотел прежде убедиться хороший ли я ездок, и довольно ли у меня ловкости и проворства? уверившись и в том и в другом, мы выехали в одно прекрасное утро, с девятью охотниками в небольшою стаею собак. В этой части Филиппинов где мы находились, индейцы, не отличаясь мастерством в ружейной стрельбе, охотятся за буйволами верхом, с арканом в руке; в других частях, охота эта производится при помощи огнестрельного оружие, о чем я буду иметь случай рассказать впоследствии. Оба эти рода охоты равно опасны. Для одной нужно быть отличным ездоком и иметь много ловкости; для другой необходимо совершенное хладнокровие и отличное оружие. Дикий буйвол совсем не то, что домашний; это страшное животное; он гонится за охотником, едва завидев его и, если успевает настигнуть, то жестоко казнит смельчака. Мой верный индеец заботился больше о сохранении моей особы нежели своей собственной. Он воспротивился тому, чтобы я поехал с ружьем; что же касается до аркана, то, не полагаясь совершенно на мою ловкость, он предпочел чтобы я оставался на лошади, свободным в движениях. Итак, я отправился с одним только кинжалом за поясом. Мы разделились по трое вместе, подвигаясь по долине шагом и удаляясь от опушки лесов, чтобы взбежать внезапного нападения животного, с которым шли сражаться. Пройдя около часа, мы услышали наконец голоса собак и поняли, что зверь поднят с места. Тогда мы стали высматривать с величайшим вниманием откуда мог появиться неприятель; вскоре лес затрещал, ветви ломались, молодые деревья опрокидывались с корнем и превосходнейший буйвол показался в пятидесяти шагах от нас. Это был красивый, совершенно черный буйвол, рога у него [47] были огромные. Он шел поднявши голову и вдыхая воздух, обонянием разведывал с которой стороны находятся враги... Вдруг, побежав с быстротою, невероятною в таком огромном животном, направился к одной из наших групп, состоявшей из трех индейцев. Они пустили лошадей в галоп, образуя из себя треугольник. Животное, выбравши одного из них, кинулось на него. В это время, другой индеец, оставшийся уже несколько позади, повернул, лошадь и закинул аркан, бывший у него в руках, но, по неловкости, не достигал цели. Буйвол переменил направление в стал преследовать безрассудного, который осмелился напасть на него и уходил от него прямо на нас. Другая группа из трех индейцев понеслась к нему на встречу. Один из них, проскакавши подле него галопом, метнул аркан и, также неудачно как его товарищ. Три другие охотника попытались сделать тоже и ни одному из них не посчастливилось. Я, как простой зритель, удивлялся этим быстрым передвижениям, уклонениям, преследованиям, исполняемым с изумительным проворством и смелостью, а главное в совершенном порядке.

Я часто видал бой быков и ужасался при виде тореадоров, соблюдающих такой же порядок чтобы отвлечь животное когда оно угрожает пикадору. Но в настоящем случае, сравнение не может иметь места: бой на арене огражденной со всех сторон, не то, что бой в открытом поле и дикий буйвол опаснее самого страшного из быков. Вы, Испанцы, с живою кипучею кровью, вы, гордые кастильанцы, жаждущие сильных ощущений, трогательных и опасных зрелищ, подите поохотиться на равнины Моригондона!

После многих преследований, нападений, опасностей и спасений, одному из охотников удалось наконец накинуть на животное аркан. Буйвол замедлил свой ход и встряхивал головою во все стороны, останавливаясь по временам чтобы освободиться от препятствия, затруднявшего его движения. Другой индеец, не менее искусный, закинул свой аркан с такою же меткостью и проворством. Разъяренное животное взрывало землю своими острыми рогами и разбрасывало ее далеко по сторонам, как бы показывая нам свою силу, и участь, ожидавшую охотника при малейшей неосторожности. С большими стараниями индейцы влекли свою добычу в средину лесочка, в чащу кустарников. Они выражали восторг свой радостными криками, я также вскрикнул от удивления. Животное было побеждено; оставалось принять еще некоторые меры [48] чтобы привести его в совершенную покорность. Я был весьма изумлен, видя как индейцы раздражали его голосом и жестами, чтобы рассердить и заставить метаться. Какая участь постигла бы их, еслибы против ожидания арканы развязались или лопнули?... К счастию, не было никакой опасности. Один из охотников соскочил с коня я очень проворно привязал с крепкому пню два конца арканов, которые удерживали беснующегося буйвола; потом, подал знак другим, что его дело сделано, и отошел в сторону. Тогда подошли еще два охотника и набросили также свои петли на шею животного; посредством кольев, они укрепили концы веревок в землю и добыча наша, сдержанная с трех сторон, оставалась неподвижною. Мы могли тогда подойти смело. Тяжеловесными ножами, индейцы обрубили буйволу рога, которые могли бы жестоко отмстить за него; потом, острым бамбуком проткнули ему перепонки разделяющие ноздри и, пропустили туда кольцо, сплетенное из тростника. Измученный и усмиренный таким образом, он был крепко привязан позади двух домашних буйволов и отведен в ближайшую деревню. Там сделан был дележ добычи. Животное было убито и охотники разделили между собою его мясо, там же вкусное как и говядина.

Мне очень посчастливилось для первого дебюта, потому что охота за буйволами не всегда оканчивается так легко и удачно. Чрез несколько дней мы повторили удовольствие, но на этот раз не обошлось без приключения. Один из индейцев был настигнут буйволом в ту минуту когда выезжал из леса. Одним ударом рога, лошадь была брошена за мертво на землю. Индеец притаился подле нее и, при неровности места, надеялся укрыться от внимания страшного противника; но буйвол, вторичным движением головы, опрокинул лошадь на всадника и нанес ему несколько ударов, от которых смерть была бы неизбежна, еслибы труп лошади не прикрывал его. К счастию, другие охотники, подоспевши, на помощь, отвлекла на себя внимание животного и заставили его оставить свою жертву. Мы нашли индейца полумертвым; рога буйвола нанесли ему страшные раны. Мы успели остановить потоки крови и, на импровизированных носилках, перенесли его в деревню. Только после долгих попечений, он выздоровел и добрый индеец, друг мой и покровитель, не допускал меня более участвовать в такой опасной охоте.

Текст воспроизведен по изданию: Двадцать лет на Филиппинских островах // Современник, № 5. 1855