-

ОНОРЕ ДЕ БАЛЬЗАК

ПУТЕШЕСТВИЕ ИЗ ПАРИЖА В ЯВУ,

по методе, изложенной г-м К. Нодье в его Истории Богемского Короля и семи замков его, в главе, имеющей предметом разные способы перевозки у древних и новых народов.

Уже несколько лет мучило меня, как и покойного Робинзона Крузе, сильное желание сделать дальнее путешествие. Полуостров Ганга, его Архипелаги, Зондские острова, особенно же Азиатская Поэзия, ежедневно более и более становились тиранами моих надежд. Не знаю, почитать ли постоянные мысли добром или злом: одни из них порождают политические системы или литературные памятники, другие ведут в дом сумасшедших.

Однажды, в Ноябре 1831 года, весел как зяблик, возвращался я, по одной из роскошнейших долин Турени, и в прелестный вечер, [254] когда небо наше было так ясно, как в Италии, из небольшого замка Мере, принадлежавшего некогда Тристану, как вдруг, близ старинного замка Валенского, остановил меня призрак Ганга, внезапно восставший предо мною! Воды Эндры превратились в воды сей обширной реки Индии. Древняя ива показалась мне крокодилом, а массы Саше изящными и стройными зданиями Азии... Уродовать таким образом то, что было прекрасного в моем отечестве, уже было начало безумия: надобно было привести это в порядок. И решился, не смотря на неблагоприятное время года, отправиться во владения Их Нидерландского и Великобританнского Величеств. Сгоряча отправился я в Тур, сел в дилижанс, и заехал по дороге к двум друзьям за коммиссиями. Я хотел сесть на корабль в Бордо, полагаясь на пословицу, что всякая дорога ведет в Рим.

В решимости моей был какой-то эксцентрицитет, сказал бы Лорд Байрон, если бы он был еще жив, который отличал меня от обыкновенных путешественников. Я отправился в одном платье, имея при себе пару бритв, полдюжины сорочек и кой-какие мелочи, как будто бы в гости к соседу. Я не брал с собою ни предохранительных средств от холеры, ни пачка, ни палатки, ни дорожной постели, словом, ни одной из тысячи вещей, бесполезных для путешественника. Я [255] удивительно понял, что жить там, все равно, что жить здесь, одним словом, что жизнь должна быть везде одна и та же, и что чем менее будет со мною ветоши, тем легче мне будет.

Чтобы оправдать сие принужденное обнажение и сделать из оного нечто стоическое, я припомнил себе того глубокомысленого Философа, который, в прошедшем столетии, обошел всю землю пешком, за исключением нескольких морских переездов, издерживая не более пятидесяти луидоров в год. Фридрих II захотел видеть его, и нарочно для него сделал парад. Путешественник — он был Француз — не хотел сесть на лошадь; Король оставил его посреди площади, приказав не беспокоить его, и войска разрывали ряды, проходя мимо его. Когда Фридрих спросил у путешественника, не может ли быть ему чем нибудь полезен, то странник попросил, чтобы Король велел выдать ему в Берлине деньги, приготовленные для него в Дрездене. Эта черта гораздо возвышеннее слов, сказанных в подобном случае Александру Диогеном: «Не засти мне солнца!»

Позвольте мне опустить все вздоры, относящиеся до личности, коими предшественники мои начинают свой рассказ. Чтобы сократить оный, перенесемся разом чрез Океан и моря Азии, на бриге довольно ходком, и быстро приступим к делу: на Яву, мой любимый остров... Если вам там понравится, [256] если мои замечания займут вас, то у вас останется в экономии скука от дороги.

Однако же, если вы человек моего покроя, мне жаль вас... К стыду моему признаюсь, что вещи, наиболее очаровывающие меня в рассказе, суть именно те, которые я наименее понимаю...

Когда путешественник рассказывает мне о выходе из какого нибудь пролива между островов, о муссонах, о течении, о глубине моря на таком-то месте, о которой я также мало забочусь, как об Адамовых костях, о подводных камнях, о минутной стклянке, о лапе, о лиселях, о плотах из мачтовых дерев, о лик-тросах, о дурно брошенном якоре, о положении неба, о цветах и растениях, коих названия кончатся на ia, и принадлежащих двуполовинчатым, двураздельным, зияющим, заразихам, лапчатым растениям, или о животных головетвистых, со щупальцами, шаророгастых, с кошельками, жильнокрылых, двучерепных, бесчерепных, брюхоногих, жильноногих, двукрылых, и пр. и пр., я выпучу глаза на книгу, и стараюсь понять что либо в этом потопе варварских слов. Подобно зевакам, останавливающимся на Новом мосту, чтобы смотреть, как течет вода, я ищу неизвестного в пустоте со всею страстию Химика, надеющегося произвесть алмаз, обращая в уголь вязанки дров... Сочинение приводит меня в такое же оцепенение, как взгляд, брошенный в пропасть... [257]

Ява! Ява! Берег! берег!

Возвратимся же к нашему предмету!

Признаюсь, что для Европейца, особенно для Поэта, ни какая земля не может иметь столько прелести, как остров Ява!... Я расскажу вам о вещах, которые живее запечатлелись в моей памяти, но без порядка, по прихоти моих воспоминаний. Что путешественник забыл, то верно не занимательно. Если я не буду верен литературной Логике, то соблюду Логику в порядке впечатлений. И так займусь сначала моею личностию и делом самым первым для человека, сошедшего с корабля.

В Париже вы живете по своей воле, играете, гуляете, пьете по силам: за то и скука скоро овладевает вами. Но в Яве смерть в воздухе: она носится над вами; она и в улыбке женщины, и во взорах, и в обворожительном телодвижении, и в волнении платья. Там, если вы дерзаете следовать влечению, вы совершенно погибли...

Во-первых, должно принять за правило, что женщины на острове Яве с ума сходят от Европейцев. Потом позвольте мне описать вам удивительно прелестный пол Явы. Там женщины белизною и гладкостию кожи уподобляются Батской бумаге; ни какой оттенки в цвете; губы бледные, уши, ноздри, все бело; только прекрасные черные брови и темные глаза резко отличаются на сей [258] странной белизне. Волосы их чудесно роскошны. Почти все они, тряхнув головою, могут покрыться покрывалом, непроницаемым для самого пылкого взора, и покрывало сие со всех сторон досягает до земли. Сие драгоценное украшение, коим они невероятно гордятся, составляет предмет самой мелочной заботливости.

Большая часть женщин богаты и много из них вдов. На другой день прибытия своего, порядочный Европеец может жениться так выгодно, что и во сне не видал того в долгие и холодные ночи. Безмерная роскошь, неописанная изысканность, Поэзия жизни, столь ленивой в Азии, соединяются с прельщениями жительниц Явы, чтобы вовлечь вас в глупость смертельную, особенно после долгого переезда.

Редкий из Европейцев устоит против сих очарований, что до меня касается, я не устоял, не смотря на страшное предостережение, начертанное на челе жительниц Явы, которые почти все вдовеют в пятый и шестой раз. Что может быть соблазнительнее для артиста, как бороться с сими женщинами, бледными, слабыми, нежными, вампирическими?

Во время продолжительных припадков меланхолии и тайного отчаяния, которым я был подвержен от двадцати до двадцати двух лет, я не раз вкушал удовольствия

(Пропущены страницы 259-262. — OCR) [263]

щает железу сию смертельную силу, но и испарения дерева причиняют смерть человеку, если он останется под тению его долее, нежели сколько нужно времени, чтобы воткнуть кинжал в дерево; впрочем это можно сделать не иначе, как с наветренной стороны. Воздух, протекающий чрез дерево, становится смертельным на известном расстоянии. Если ветер переменится в то мгновение, как Яванец напояет ядом свой кинжал, то он издыхает в ту же минуту.

Животные, птицы, все живущее, признает сие ужасное влияние и уважает сей престол смерти. Отрасли от главного дерева всходят вкруг его и составляют страшную ограду, чрез которую проход с каждым днем становится труднее. Мрачное дерево сие возвышается в уединении. Оно царствует там, как будто являя собою образ одного из древних властителей Азии, коего взгляд был смертоносен.

Чтобы добыть сей тонкий яд, жители Явы употребляют следующее человеколюбивое средство. Когда Яванец осуждается на смерть главою своего поколения, то ему даруют прощение, если ему удастся принести отравленный кинжал. Из десяти преступников, не более трех или четырех избегают своенравия Упаса.

Разумеется, что я любопытствовал посмотреть на сие оригинальное дерево. Я [264] подошел к оному с наветренной стороны столь близко, как позволяло благоразумие. Вооруженный зрительною трубою, я мог спокойно трепетать на границе сего царства ужаса, куда бы должно было сослать Дантона, Робеспьера. Не помню, чтобы когда либо хотя мысленно случалось мне видеть, на кладбищах, или в самых фанатических сценах нашей Литературы, зрелище, столь ужасно величественное.

Представьте себе равнину, покрытую побелевшими костями, — ограда, достойная Упаса, свидетельство его могущества, — несчастных, пораженных там и сям, когда они думали уже, что спаслись, большею частию около дерева. Сии скелеты, поражаемые солнцем Индии, своенравно пересылали друг другу лучи его. Игра света сквозь сии оставы производила ужасное действие. Там были головы, коих глаза сверкали, голые черепы, зубы еще кусавшие!... Это единственные человеческие трупы, не достающиеся на снедь червям... Вообразите себе сей цирк без зрителей, но не без атлетов, молчание самое ужасное, прерываемое только треском костей, — и поищите подобной сцены во всем мире...

Яванцы столько же гордятся своим деревом, как жители Буржа своим Собором. К чести туземцев, приведших меня к сему дереву, поспешу опровергнуть неполные сведения, сообщаемые по сие время об Упасе.

Вопреки уверениям многих [265] путешественников, достоверно, что большой Упас Явы не имеет соперника: он один достиг до такой высоты. Мне показался он от 90 до 100 футов в вышину. Отпрыски его похожи на наш пятилетний кустарник.

По возвращении моем из округа, где растет Упас, я освободился от многих предрассудков моих на счет тигров, видя, с какою легкостию Яванцы избавляются от них. Тигр есть самый трусливый зверь. Даже мучимый голодом, он с трудом решается напасть на человека, но если первым прыжком не удастся ему овладеть добычею, то он уже не повторяет нападения, и убегает, как неловкий мошенник. Когда осужденные на смерть не хотят итти к Упасу, то их обыкновенно заставляют сражаться с голодным тигром, засаженным в клетку. Если осужденный победит, то получает прощение; но ему не дают другого оружия, кроме свинцового кинжала. Если он из сильной или богатой фамилии, то Министр Юстиции велит дать ему кинжал стальной вместо свинцового.

Сии сражения, существующие с незапамятных времен, акты правосудия жестокого и сметного, представляют зрелище, до которого туземцы очень лакомы.

Зрители составляют полукруг, обращая к тигру ограду копий. Осужденный почти всегда должен, своим свинцовым или стальным [266] кинжалом, раздразнишь тигра, чтобы заставишь его выйти из клетки на бой. Со стальным кинжалом Яванец всегда остается победителем, и даже со свинцовым долго оставляет зрителей в нерешимости на счет окончания боя.

На острове Яве, каждый род животных имеет своего начальника поколения, который показывает подданных своих в подробности. Эти начальники бывают всегда старые Малайцы, неимеющие другого наследия, кроме познаний или преданий, собранных с древних времен о привычках и нравах животных, коим они посвящают свои попечения.

Когда я изъявил желание посетить обезьян, моя любезная Яванка повела меня к их начальнику, сказав, что он сообщит мне любопытные подробности о многочисленном семействе, которое он охраняет. Мы пошли в деревню, принадлежащую, не знаю какому поколению, представительница моя знала начальника оного, или Томогона. Мы нашли отца обезьян сидящим у дверей своей хижины, на диване из бамбука. По странному случаю, или в следствие природной склонности людей, заставляющей их подражать движениям, приемам, положению, звукам и словам своих друзей, мне показалось, что сей старый Яванец имел большое сходство с обезьяною. Лице у него треугольное и втянутое, глаза без бровей и впалые, имели какую-то живость, а движения [267] его ловкую быстроту, отличающую благородное поколение обезьян.

Не выходя из носилок, которые босоногие невольники несли с удивительною быстротою, будучи предшествуемы одним человеком, разгонявшим змей, прекрасная моя спутница объяснила мое желание Тоангу, и по знаку его Томогона, он подошел к нам. Тут между женою моею и двумя Индейцами завязался разговор.

Я не мало удивился, когда Леди Валлис (моя Яванка была вдова Английского Капитана) перевела мне ответ начальника обезьян.

Сегодня ему не возможно, сказала она мне, удовлетворить вас, потому, что обезьяны, не знаю, какого поколения, дают сражение другим обезьянам, которые уже с месяц стараются овладеть частию леса, в котором право охоты и сбора произведений принадлежит первым, и для Европейца было бы опасно вмешаться в эту экспедицию.

Я полюбопытствовал расспросить старого Малайца, и с помощию жены моей, служившей мне переводчиком, узнал, что обезьяны, жившие под непосредственным покровительством Тоанго, разделялись на поколения, из коих каждое, составленное из известного числа обезьян одного рода, повиновалось начальнику. Обезьяны по инстинкту избирали в Томогоны самую проворную, так как Татарские лошади избирают в вожатаи лошадь самую [268] красивую, сильную и быструю. Каждое поколение владело ограниченным пространством леса. Как бывает и между людьми, одно поколение часто нападало на другое, и спор решался сражением, в котором участвовали все обезьяны каждого поколения.

Тоанго не умел сказать мне, какие средства употребляли обезьяны, чтобы предварительно назначить место, день и час сражения; но этот воинский обряд всегда был соблюдаем и честно исполнялся. Самки становились позади, и были в беспрестанном движении, перенося убитых и раненых. Если нападающие побеждали, то оба поколения смешивались; в противном случае отбитые нападающие возвращались в свой удел.

На пути к старому Малайцу заметил я большое стадо горбатых быков, стрегомых ребенком, на лугу в долине, окруженной лесами, расположенными в амфитеатре.

Когда мы проходили мимо сего стада в первый раз, ребенок делал раствор из земли и навоза, которым покрывал быков, с удовольствием подвергавшихся сей штукатурке. Я изъявил удивление свое столь вредному туалету для здоровья сих животных; но Леди Валлис сказала мне, что сорочка сия защищает их от слепней, коих укушение столь сильно и ядовито, что быки издыхают от ярости, когда сии насекомые пристанут к ним. Толстый слой, коим покрывал их [269] маленький страж, совершенно предохранял их от нападений слепней.

«Нельзя выразить», сказала она мне, — «привязанности этих диких животных к мальчишке. Он спокойно может лечь спать среди их, без малейшей боязни; подерутся ли они между собою, рассвирепеют ли, ни одно из них не сделает ему ни малейшего вреда. Самки, самцы, молодые, все будут скакать через него и не тронут его; и если одно из сих животных ушибет его даже по неосторожности то прочие избодают виновного рогами».

Когда мы возвращались мимо сего места, я увидел сцену любопытную; доказывавшую силу и действительность сей странной привязанности. Быки стояли в кругу и составляли, так сказать, пояс из рогов, в котором глаза их блестели как факелы. Все они, движимые одним чувством, прибежали к ребенку... Из лесу выскочил тигр, чтобы пожрать пастуха; но хотя скачек его уподоблялся полету бомбы, прежде нежели он достиг места, где спал ребенок, быки уже успели составить около него круг, и один из них, подхватив тигра на рога, бросил его на десять футов в воздух, а потом все бросились топтать его ногами... Это одно из прекраснейших зрелищ, какие мне случалось видать. Исполнив казнь с свойственным им судейским хладнокровием, быки спокойно пошли [270] пастись. Будучи уверен в них, невинный страж их, пробудясь, не изъявил ни малейшего страха.

В назначенный Тоангом день, я пришел к нему, с добрым запасом пшена, с обедом и со всеми принадлежностями; потом мы отправились в лес, обитаемый обезьянами. Когда мы дошли до прогалины, без сомнения весьма известной Малайцу, он сказал несколько слов моим невольникам, которые накрыли стол и подали нам обедать.

Тоанго принес с собой небольшой тамтам, род барабана, чтобы созвать своих подчиненных, и бил в него так, что оглушил нас и нестройною музыкою и странным своим криком. На голос его и на звук барабана, обезьяны сбежались со всех сторон.

По совету начальника, мы притворились, что не смотрим на обезьян, и они делали весьма забавные проказы. Одни таскали пшено под мышкою и во рту, другие крали грубые орудия, которые мы взяли с собою для них.

Нет слов, нет кисти, способных выразить или изобразить их движения, физиономию, хитрый и остроумный вид, увертки. Но всего более заставил меня и смеяться и задуматься, вид старых раненых обезьян, которые шли, опираясь на палки, как инвалиды. Им недоставало только деревянных ног или рук в перевязке, чтобы походить на людей.

Две расслабленные обезьяны подошли к чашке [271] со пшеном, опираясь друг на друга: это зрелище было истинно унизительно для человека — контрафакция показалась бы вам, так же как и мне, слишком совершенною.

Когда обезьяны все покрали, то, как совестные шуты, за наши деньга настроили нам гримас. Одни делали прыжки, как ребятишки, просящие милостыни; другие преважно подражали нам и смеялись, как мы. Все они были ростом около двух с половиною футов. Ревнуя к нашим взорам, точно так, как дети, желающие, чтобы ими занимались, обезьяны дразнили друг друга разными шалостями, как школьники; то давали подножки, то старая обезьяна толкала головою в спину или в ногу молодую, которая зевала на нас. Я бы не кончил, если бы захотел все рассказывать.

В путешествиях моих я без сомнения видел много занимательных вещей; но ничто не забавляло меня столько, как обезьяны на свободе. Они знали своего покровителя, ибо наперерыв ласкали его, когда он пошел среди их. Он дружески разговаривал с старыми обезьянами, которые, казалось, слушали его со вниманием.

Когда мы уходили, обезьяны учтиво проводили нас, и на границе Тоанго дал им несколько стаканчиков ликеру, который, они выпили с невероятным изъявлением [272] удовольствия: они кричали, прыгали, скакали по деревьям, и наконец исчезли, все в полпьяна.

Роскошь в Яве столь непомерна, что богатые люди принуждены, как и везде, давать условную цену безделицам. Садясь на корабль во Франции, мы вытерпели, в самый день отплытия, нападение от кучи купцов, предлагавших нам тьму безделиц. Чтобы избавиться от привязавшегося ко мне часового мастера, я предложил ему по 300 франков за несколько часов, весьма плоских и маленьких; он уступил мне оные, и я купил на 1000 экю. От этих часов с ума сходили в Яве, и я продал последние за 6000 Фр. Когда у меня остались уже только одни часы — мне стыдно сказать, что прекраснейшая и богатейшая женщина в Яве мне за них предлагала. Воспоминание о ее предложении возвращает меня к сей прекрасной Азиатской жизни, к моим радостям, благовониям... Вечное отчаяние... однако же человеческая память, возвращая нам иногда образ исчезнувшего счастия, исполняет долг верного друга — она утешает нас; она же укрепляет надежды наши на будущее, представляя зрелище совершившихся надежд.

Бальзак. С Франц. Н. Ю

Текст воспроизведен по изданию: Путешествие из Парижа в Яву, по методе, изложенной г-м К. Нодье в его истории богемского короля и семи замков его, в главе, имеющей предметом разные способы перевозки у древних и новых народов // Сын отечества и Северный архив, Часть 155. № 5. 1833