Главная   А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Э  Ю  Я  Документы
Реклама:

ПУТЕШЕСТВИЯ РУССКИХ ПОСЛОВ XVI-XVII ВВ.

СТАТЕЙНЫЕ СПИСКИ

ПОВЕСТИ РУССКИХ ПОСЛОВ КАК ПАМЯТНИКИ ЛИТЕРАТУРЫ

Повести русских послов, представляющие собой обширные письменные отчеты о выполнении ими своих поручений, о всем виденном и слышанном за границей и известные в исторической литературе под названием «статейных списков», как их называли потому, что послы в них обязаны были отвечать на «статьи» даваемых им наказов — отнюдь не принадлежат к памятникам художественной литературы.

Перед нами документы деловой письменности, предназначенные для деловых целей, для нужд делопроизводства Посольского приказа в первую очередь. Однако если бы мы захотели учесть их роль в историко-литературном процессе, то именно это обстоятельство не могло бы заставить нас сбросить их со счетов литературы.

Деловая письменность всегда в большей или меньшей степени вступала в контакт с литературой, пополняя ее жанры, освежая ее язык, вводя в нее новые темы, помогая сближению литературы и действительности. Особенно велико было значение деловой письменности для литературы в первые века развития литературы, в период перехода от условности церковных жанров к постепенному накапливанию элементов реалистичности.

С самого своего начала развитие литературы совершалось в тесной близости к деловой письменности. Литературные и «деловые» жанры не были отделены друг от друга непроницаемой стеной. [320]

К «деловой» письменности частично относится летопись, особенно новгородская. Это были сочинения исторические, документы прошлого, иногда материал для решения генеалогических споров в княжеской среде и т. п. К «деловой» письменности относится «Поучение» Владимира Мономаха, развивающее форму «духовных грамот» — завещаний и самим Мономахом названное «грамотицей», но неоспоримое в своей художественности, живости и богатстве языка, тонкой наблюдательности и большом человеческом содержании. Практические, а отнюдь не литературные цели ставило себе и «Хожение за три моря» Афанасия Никитина.

Тесные связи литературы с деловой письменностью отнюдь не уводили историко-литературный процесс вспять. Художественная литература постепенно отделяется от деловой письменности. Постепенно кристаллизуется специфика художественного творчества. Литература художественная постоянно черпает новые формы, новые темы из письменности деловой. Однако процесс идет неравномерно. В периоды, когда литература особенно остро откликается на классовую и внутриклассовую борьбу своего времени, когда старые формы перестают удовлетворять новым потребностям, — литература вновь и вновь обращается к. деловой письменности, чтобы набираться новых тем, обновлять язык и сбрасывать выработавшиеся условности. Особенно велика роль деловой письменности в XVI и XVII вв. XVI век — как раз то время, когда в публицистике под эгидой поднимающегося служилого сословия развиваются новые темы, вызванные новыми потребностями действительности. Публицистика черпает отовсюду новые формы. Она вступает в тесные взаимоотношения с деловой письменностью. Отсюда необычайное разнообразие форм и жанров: челобитные, окружные и увещательные послания, повести и пространные исторические сочинения, частные письма и дипломатические послания.

Перед нами любопытное взаимодействие деловой литературы и литературы художественной. В публицистике XVI в. иногда трудно решить — где кончается публицистика и начинается деловая письменность; трудно решить что претворяется во что: в [321] деловую ли письменность проникают элементы художественности или в художественной литературе используются привычные формы деловой письменности.

Иван Пересветов пишет челобитные, но эти челобитные — отнюдь не произведения деловой письменности и очень сомнительно, чтобы они предназначались только для приказного делопроизводства. Это литературно-публицистические произведения в самом подлинном смысле этого выражения. Замечателен также «Стоглав». В «деяния» Стоглавого собора внесена сильная художественная струя. «Стоглав» — факт литературы в той же мере, как и факт деловой письменности. «Великие Четьи-Минеи» митрополита Макария называют «энциклопедией» всех читавшихся книг на Руси, но в эту энциклопедию вносится и деловая предназначенность и сильная художественная и публицистическая направленность. Между деловой письменностью и художественной литературой стоит «Домострой». Дипломатическая переписка Грозного склоняется то ближе к литературе, то к письменности чисто официальной. В литературу вносится язык деловой письменности, близкий живой, разговорной речи и далекий языку церковно-славянскому.

В XVII в. формы деловой письменности широко проникают в литературу демократических слоев посада. На основе пародирования этих форм возникает литература сатирическая: все эти «Калязинские челобитные», «Азбуки о голом и небогатом человеке», «Лечебники как лечить иноземцев», «Шемякин суд» и «Повесть о ерше», пародирующие московское судопроизводство, форму лечебников или форму учебных книг.

Немало литературных произведений выходит из стен приказов — в первую очередь приказа Посольского, своеобразного литературного центра XVII в.

* * *

В русской дипломатической практике издавна огромное значение имели письменные отчеты послов о выполненных ими поручениях и описания самих событий, послуживших причиной переговоров. [322]

Насколько позволяет судить материал летописей, дипломатические переговоры между отдельными русскими князьями в XI-XIII вв. велись по следующему обычаю. Князь призывал своего посла и в присутствии свидетелей поручал ему передать те или иные «речи» тому, к кому он его посылал. Эти «наказные речи» могли быть более или менее обширны, и посол передавал их по назначению устно же — «правил посольство» в присутствии нескольких лиц.

Вот как, например, отряжал своего посла к Юрию Долгорукому Вячеслав Владимирович Киевский. Вячеслав просит Изяслава и его брата Ростислава присутствовать при «отряжении» посла как живых поручителей его правдивости, а затем наказывает послу следующее: «Поеди к брату Гюргеви, брата от мене поцелуй; а вы брата и сына, Изяслава и Ростислава, слушайте, перед вами и отряжю; тако молви брату моему: "Аз есмь, брате, тобе много молвил и Изяславу, обеима вама, не пролейта крови хрестьяньскы, не погубита Рускы земли..."» и т. д. (Ипатьевская летопись под 1151 г.)

Русский обычай «ссылаться речьми», а не грамотами, был очень прочным. Хотя происхождение его восходит, несомненно, к дописьменному периоду истории Руси, тем не менее и позднее, даже спустя несколько веков после введения письменности, русские послы по-прежнему изустно говорят порученные им «речи», лишь записывая их для памяти, но не передавая самих этих грамот.

Возвращаясь, русские послы составляли письменные отчеты о переговорах, о всем, что могло интересовать в ходе дипломатических сношений между княжествами или между странами.

В этих письменных отчетах послов можно наблюдать две ясные тенденции. С одной стороны, письменные отчеты послов все более приближаются к художественной литературе, становятся все более реалистическими и подробными. С другой стороны, послы стремятся сделать свои отчеты как можно более «деловыми», краткими, удобными для служебного пользования. Развитие этого жанра [323] неравномерно. Литература и деловая письменность борются в этих посольских повестях, попеременно одолевая друг друга.

Первые из известных нам посольских повестей отличаются блестящими литературными данными. Это повесть посла Василия об ослеплении Василька Теребовльского в 1097 г. и о его дипломатических миссиях в связи с последовавшими за тем событиями, повесть Петра Бориславича о его посольстве от Изяслава Мстиславича Киевского к галицкому князю Владимирке в 1151 г., повесть Кузьмища Киянина об убийстве Андрея Боголюбского, и др.

Первая повесть — живая, драматическая, психологически наблюдательная — дошла до нас в составе Повести временных лет, вторая и третья — в составе Ипатьевской летописи. Все три повести выходят за рамки описания выполнения послом его поручений. Они охватывали своими повествованиями события, имевшие более общее значение, касались княжеских клятвонарушений, ослепления, убийства, а потому и переписывались, читались и сохранились до нас в составе летописей.

Это были своеобразные документы, но документы, составленные в живой манере, подробные, с точно переданными речами действующих лиц. Повести эти должны были убеждать читателя фактами, верностью всей нарисованной картины в целом, в виновности одной стороны и правоте другой. Поэтому они избегают стилистических трафаретов (хотя и не лишены их), точны в своих реалиях, убедительны психологически. Они нередко далеки от средневекового схематизма в изложении фактов и стремятся как можно ближе следовать действительности, оставаясь в то же время политически тенденциозными. С протокольной точностью в повестях этого типа передаются речи действующих лиц, как имеющие особенную документальную ценность. Как произведения деловой литературы, они написаны на деловом русском письменном языке, полны юридической, военной и политической терминологии своего времени. Это чисто светская литература, иногда только подвергавшаяся позднейшему оцерковлению (См. о них: Д. С. Лихачев. Возникновение русской литературы. М.-Л., 1952, стр. 170-176.). [324]

Татаро-монгольское нашествие пагубно отразилось на жанре посольских повестей, но не изменило обычая. От первых двух веков татаро-монгольского ига на Руси до нас не дошло ни одной повести, составленной послом. И это понятно. Сознание подвластности русских князей чужеземной власти снижало сознание ответственности переговоров, снижало и правовое сознание. Вместе с тем, феодальная раздробленность Руси постепенно приходила к концу и возвышающаяся Москва не придавала столь ответственного значения дипломатическим переговорам с отдельными русскими княжествами. Центр тяжести русской дипломатии в XV и XVI вв. постепенно был перенесен из междукняжеских отношений в сферу переговоров с иностранными государствами.

К повестям послов отчасти могут уже быть отнесены три сказания о Ферраро-Флорентийском соборе 1438-1439 гг. — одно, составленное неизвестным суздальцем (Рукопись Московск. публ. музея (Государственная Библиотека СССР им. В. И. Ленина), № 939, лл. 43-58, XVII в. (см.: Ф. Делекторский. Критико-библиографический обзор древнерусских сказаний о Флорентийской унии. ЖМНП, 1895, № 7).), другое — «Повесть како римский папа Евгений состави осмый собор с своими единомышленники», составленная суздальским иеромонахом Симеоном на основании записок, веденных им во время пребывания на соборе (Издано несколько раз и по разным спискам: митр. Макарием (Материалы для истории русской церкви, ч. I, Харьков, 1861, стр. 60-75), А. Поповым [Историко-литературный обзор древнерусских полемических сочинений против латинян (XI-XV вв.), М., 1875, стр. 344-359], А. С. Павловым (Рецензия на назв. соч. А. Попова: Отчет о 19-м присуждении наград гр. Уварова, СПб., 1878, стр. 384-396).), и третье — повидимому, его же описание путешествия в Италию (Неудачно издано И. Сахаровым: Сказания русского народа, т. II, кн. 8, 1849, стр. 77-90.). Однако эти три сказания все же близки по своей форме и кругу интересов к «хождениям» паломников в «святую землю».

* * *

Возобновление интенсивных дипломатических отношений с иностранными державами в конце XV в. привело к развитию [325] дипломатических обычаев, упорядочивало самые формы ведения переговоров и вводило письменные отчеты послов в определенные традиционные рамки (Дальнейший раздел до середины стр. 328 написан Я. С. Лурье.).

Искусственно оторванное от остальной Европы в годы татарского ига, «внезапно» появившееся в конце XV в. перед глазами «изумленной Европы», Русское государство сразу же должно было взять на себя решение сложных дипломатических задач. Но для выполнения этих задач не было нужных лиц — русские люди того времени мало знали западные языки и западную обстановку, а иностранцы, жившие при дворе Ивана III и его преемников, не всегда заслуживали доверия. Иван III принужден был пользоваться услугами заезжих греков — слуг своей жены; преемники его предпочитали посылать русских послов с иностранцами-переводчиками. И в этом и в другом случае требовался бдительный контроль из Москвы. Отсюда ряд специфических черт московской дипломатии: точные рамки, ставившиеся перед послом, стремление заранее предусмотреть (в форме вопросов и ответов) все возможные дипломатические разговоры, которые он будет вести и, конечно, обязательный отчет посла обо всем сделанном и виденном.

Отчет этот не сразу приобрел ту форму обстоятельной повести (почти дневника), которую он имеет в «списках», представленных в настоящем издании. Во времена Ивана III послы обычно сообщали о своих делах и наблюдениях с помощью грамот, присылавшихся ими из-за границы; заключительных отчетов — «списков» — в этот период еще не встречается. Правда, термин «список» появляется уже во времена Ивана III: в 1495 г. русские послы, князь Семен Иванович Ряполовский и боярин Михаил Яковлевич Русалка, сопровождавшие дочь Ивана III Елену, выданную замуж за литовского князя Александра Казимировича, прислали «список... из Вилны к великому князю» (Сб. РИО, т. 35, № 35, стр. 182.). Династический брак между литовским князем и русской княжной имел немалое политическое значение: Иван III, добившийся от Александра обещания «не нудить» его дочь к переходу в католичество, видел в православном [326] исповедании своей дочери гарантию незыблемости православия в Литовской Руси вообще — послы должны были поэтому бдительно следить за исполнением этого условия. Ряполовский и Русалка подробно описывали Ивану III венчание Елены по смешанному католическо-православному обряду, сообщили даже о любопытном инциденте во время венчания, когда русский поп Фома возгласил в костеле православную молитву, мешая католическому «бископу» молиться по-латыни, и хотя «бискуп и князь великий (Александр) о том побранили накрепко», настоял на своем: «таки молитвы говорил». Но несмотря на свою обстоятельность, отчет Ряполовского не может все-таки считаться посольским «списком» того же типа, что «списки» XVI в.: это не общий отчет, представленный в заключение посольства, а сообщение по специальному вопросу, присланное из-за границы.

Первым посольским списком, имеющим характер заключительного отчета, является список посланника Владимира Племянникова, ездившего в 1518 г. к германскому императору (Памятники дипломатических сношений древней России с державами иностранными, т. I. СПб., 1851.). Список Племянникова резко отличается от обычных в XV и начале XVI в. грамот с «вестями» (известиями о международных отношениях и внутренних делах того или иного иностранного государства). Подобно спискам второй половины XVI-XVII в., список Племянникова построен в форме дневника и охватывает все время пребывания посланника при дворе императора (здесь нет только, в отличие от более поздних списков, описания путешествия посла за границу и обратно). Состоит он почти исключительно из диалогов между послом и «цесарем Максимьяном» (Максимилианом I), «Жигимонтом Гербеньстенем» (Герберштейном, ездившим незадолго до приезда Племянникова в Москву в качестве императорского посла) и другими советниками императора. Первый известный нам посольский список, составленный в форме дневника, список Племянникова, не представляет, однако, большого интереса ни в историческом, ни в литературном отношении: миссия Племянникова была [327] непродолжительна и список невелик по размерам и довольно беден по содержанию.

Список Племянникова был, повидимому, необычным явлением для первой половины XVI в.: вплоть до 60-х годов этого века преобладающей формой посольского отчета были, поскольку мы можем судить, отдельные грамоты с «вестями», посылавшиеся до возвращения посла (Ср. «список о вестех» Голохвастова 1542 г. (Сб. РИО, т. 59, стр. 202), «список вестей литовских» М. Я. Морозова (там же, стр. 590) из Польши и др.), а не заключительные отчеты-дневники. Именно такой характер — грамот с «вестями» — имели и многочисленные «отписки», отправляемые из Крыма послом Афанасием Нагим, жившим там безвыездно в течение 10 лет (1563-1573). Миссия Нагого имела в глазах Г розного чрезвычайное значение — находясь при дворе хана, Нагой должен был следить за крымской политикой и удерживать хана от враждебных действий. Естественно, что дожидаться возвращения этого посла для получения от него отчета о крымских делах царь не хотел: Нагой писал в Москву систематически, отправляя свои «отписки» с гонцами, часто ездившими в Крым и обратно. Сообщения его часто представляли выдающийся интерес для Ивана IV: Нагой находился в Крыму во время двух крымских походов на Русь (1564-1571 гг.) и турецкого похода на Астрахань. Вопреки строгому режиму, установленному для него ханом, ему удалось многое разведать относительно закулисной стороны этих событий; обо всем этом он сообщал в Москву (См. ЦГАДА, Крымская посольская книга, № 11, лл. 178-275; № 13, лл; 242-286 об.; № 14, лл. 1-22. «Отписки» Нагого до сих пор не изданы; издан только рассказ Семена Мальцева.).

«Отписки» Нагого именуются в «Посольских делах» по-разному: грамотами, вестями, иногда списками, один раз даже «разговорным большим списком», построены они тоже по-разному — иногда в форме дневника, иногда в форме грамоты, но всегда — это отчеты за сравнительно короткие промежутки времени. Заключительный отчет, список Нагого, не сохранился: вероятно, сообщения его за десять лет, изложенные в многочисленных грамотах [328] и списках, вообще не были суммированы в едином списке-отчете (Нагой был выслан («выбит») ханом из Крыма в конце 1573 г. (ЦГАДА, Крымская посольская книга, № 14, лл. 171 об. — 191 об.; списка Нагога здесь нет).). Образцом такого списка-отчета могут служить два посольских: списка, относящиеся к тому же времени, что и грамоты Нагого, — к 60-м годам XVI в. Это — печатающийся в настоящем издании: список посольства Воронцова в Швецию и список посольства Умного-Колычева в Польшу (1567 г.) (Сб. РИО, т. 71, стр. 523.). Оба эти списка — пространные рассказы, охватывающие всю историю соответствующих посольств, все разговоры, веденные послами, и т. д. С середины, XVI в. такой тип списков становится обычным; статейные списки второй половины XVI и XVII в. неизменно начинаются с рассказа о путешествии посла в то государство, куда он направлен, подробно излагают день за днем (по числам или церковным праздникам) историю его пребывания за границей и завершаются описанием обратного пути. «Вести» — информация по отдельным вопросам, собранная послом в соответствии с данными ему инструкциями, — часто примыкают к основному («статейному») списку посла; иногда они вставлены в середину рассказа (как в списке Новосильцева), чаще приводятся в конце (ср. в списке Писемского) (См. стр. 80-89 и 148, 149.).

В статейных списках, помимо протокольного отчета о самих переговорах, отмечаются этикет, тонкости и оттенки проявленного иностранцами уважения к московскому государю, пререкания сторон. В этой своей протокольной части статейные списки представляют собой выразительные документы чрезвычайного упорства, с которым московские дипломаты стремились отстаивать честь русского царя и государства. Упорные в своих притязаниях, щепетильные в обычаях, расчетливые в издержках, русские послы отражали, вместе с тем, в своих статейных списках и личные впечатления от виденного, описание «обыкностей» и диковинок европейских городов. [329]

Большой интерес представляют статейные списки с точки зрения их языка. Все они написаны деловой прозой своего времени: русской в своей основе (а не церковно-славянской), сжатой и точной. Особенное значение в языке этих статейных списков имело обилие прямой речи. Через эту прямую речь входили в письменность элементы разговорного, живого и непринужденного языка своего времени, непосредственной устной интонации. Так, например, в статейном списке Воронцова рассказывается, как русские послы упорно добивались аудиенции у шведского короля; чопорные переговоры послов прерываются, наконец, раздраженным и ироническим вопросом русских: «И король у вас есть ли?». На предложение ожидать аудиенции за городом, русские послы отвечают: «И за какую вину в село нам ехати?».

В статейном списке Потемкина рассказывается, как русские послы, возмущенные попыткой французского откупщика обложить пошлиною не только посольскую одежду и «рухлядь», но и драгоценные ризы на иконах, возмутившись, вместо соблюдения официального тона речи бранят его последними словами: «Враг креста Христова, как ты не устрашился так говорить... и ты и с того хочешь пошлину, скверный пес, взять... А видя твое безстыдство и нрав зверской, как псу гладному или волку несыту, имущу гортань восхищати от пастырей овцы, так тебе бросаем золото как прах».

Наше издание открывается статейным списком И. М. Воронцова. Статейный список посольства Воронцова в Швецию (1567-1569 гг.) не содержит описаний страны, ее населения и природы. С деловитой сухостью, а вместе с тем точностью и правдивостью отражает он ту исключительно сложную обстановку, в которую попало в Швеции русское посольство. Это была обстановка напряженной дворцовой борьбы, в результате которой шведский король Эрик XIV был свергнут с престола. Русское посольство было изолировано, его не допускали к королю. О короле сообщали русским, что он психически болен — «не сам у собя своею персоною». Душевным расстройством короля воспользовались его противники и это до крайности усложнило положение русского [330] посольства. Посольство дожидалось пока король «обможется». Послов стремились под разными предлогами выселить из «Стекольны» — Стокгольма. Эрик XIV пытался завязать тайные переговоры с посольством о бегстве на Русь. Послы не верили посланцу короля, а король с своей стороны не доверял ему и не верил, что русские ему не верят. Не доверяли русским и заговорщики. В этой сложной атмосфере крайней подозрительности послы упорно отстаивали честь и достоинство Русского государства. Даже тогда, когда противники Эрика XIV пришли к власти, а в сумятице событий русские послы были ограблены, стоя в одних рубахах и переговариваясь через окна с своими оскорбителями, они проявили исключительную выдержку.

Не менее интересен с точки зрения завязавшейся дипломатической борьбы статейный список посольства Федора Писемского — выдающегося русского дипломата XVI в. Посольство это относится к 1582-1583 гг. Оно было вызвано сложной международной обстановкой, в которой оказалось Русское государство после окончания Ливонской войны, и в Англии ему пришлось преодолевать значительные дипломатические трудности. Сведения, которые собраны в статейном списке Писемского, отличаются деловым Характером и точностью. Составитель этого списка — умный и трезвый человек, отметивший все существенное для внешней политики России и не очень дававший волю своей любознательности в других областях.

Статейный список посольства Г. И. Микулина и И. Зиновьева в Англию в 1600-1601 гг. уже относительно более богат непосредственными жизненными впечатлениями от всего виденного и слышанного в незнакомой стране. Здесь есть и некоторые впечатления от Лондона (или Лунды, как он назывался по-русски), от его расположения, каменного моста через Темзу и др., описания церемоний и встреч, в частности торжественного богослужения на Крещение в присутствии королевы Елизаветы, обед у нее.

Довольно верно переданы в статейном списке Микулина и Зиновьева обстоятельства восстания Эссекса, свидетелями которого было русское посольство. Посольство Микулина привлекло [331] внимание иностранных дипломатов, находившихся в то время в Лондоне. Переговоры с ними Микулина обличают в нем ум, такт и умение с достоинством соблюдать интересы Русского государства.

Статейный список посольства Елчина в Дадианскую землю в 1639-1640 гг. представляет особый интерес тем, что в нем впервые отразились впечатления русских от примыкающих к Черному морю прибрежных земель Кавказа. Скованные особыми заданиями посольства — «веры их розсмотрить и розведать гораздо какова у них вера», — автор статейного списка обратил преимущественное внимание на церковный быт Дадианской земли. Непосредственные впечатления от природы Кавказа и от его населения отражены в этом статейном списке скупо. Автор отмечает бедность — «наготу большую» — населения. «Мужской пол и женской ходят наги», хлебопашество неудобное: «капаницами» (мотыгами) пашут по горам и холмам, очищая небольшие участки от леса и камней. Описывает автор, как «бьют животину»: «...а животину бьют всякою, повеся за нагу за задняю на дерево, да вынет саблю да отрубит головы; а харавину снимет да и кишки выкинет, а в части не рубит, так в котел и положит». К столу мясо несут на носилках. Столы заменяют «долгие» доски, которые кладут прямо на землю. Вокруг этих досок, заменяющих не только столы, но и скатерти, садятся на землю, поджав ноги, причем повар разносит «боровую кашу», «лопатою ис котла черпуючи». Автор отмечает, что в Дадианской земле виноградного питья «добре доволно». О горах автор пишет, что в Дадианскую землю «из Олегукиной Кабарды путь тесен, горы непроходимые, а конной дороги отнют нет», а пешие ходят «с горем». Привлекли его внимание и вечные снега: «...а промеж гребней лежит снег от зачатья свету; который год снег идет и тот себе слоем обледенев и лежит, а которые снеги старые, от прежних лет и те лежат позеленев, аки турской купороской» (т. е. зеленые, как турецкий купорос).

Статейные списки второй половины XVII в. отражают типичный для этого времени интерес к быту. В них больше внимания [332] к природе посещенных стран, к нравам их жителей, к непосредственным жизненным впечатлениям.

Вкусы и интересы москвичей второй половины XVII в. оставили значительные следы в содержании статейных списков. Многое из того, что задумывалось на Москве — разведение красивых садов, устройство театра, заведение органной музыки или европейской обстановки, открытие больниц, мощение каменных мостовых, устройство фонарного освещения и т. д. — все это сказалось в особенно пристальном внимании послов к этим сторонам иноземного быта.

Один из статейных списков, живо отразивших впечатления послов от иноземных стран, относится к 1659 г. и принадлежит посольству Василия Лихачева (Напечатан: Древняя российская вивлиофика, ч. IV.).

Лихачев с многочисленными спутниками (28 человек) выехал из Архангельска в непривычное для москвичей длительное морское путешествие на английском корабле. Послы обогнули Европу и, нигде не останавливаясь, прибыли в Ливорно. По дороге умер Тимофей Топорковский — переводчик с итальянского языка, волною снесло «во мгновение ока» «работного человека», бурей проломило у корабля «скулу», несколько раз угрожали турецкие корсары. Уже в виду Ливорно корабль трепала буря, и морская вода «рядом лилась» на корабельные палубы. «Корабельные деревья (мачты) все переломало и к воде склонило: по кораблю ходить стало нельзя, веревками перевязывались; а с корму в казенку (каюту) вода врывалась».

Впечатления от Ливорно скупо отражены в статейном списке. Сказано лишь, что город «безчисленно строен и люди тщательны». Более подробно описана его гавань, в которой послам пришлось задержаться на корабле довольно долго. Пространно описано пребывание послов во Флоренции. Центральное место в этом пребывании составлял парадный обед у флорентийского «князя». На обеде, на котором «яства были все деланы с вымыслом мастерским», «пили государское многолетнее здравие, и про царицино, и про царевичев, и про царевен», а «прежде питья титлы [333] говорили полные», следовательно не было нанесено урону чести Русского государства.

Особо отмечено в статейном списке все, что могло заинтересовать двор Алексея Михайловича: органы, увлечение которыми во второй половине XVII в. составляло характерную черту придворного быта на западе, театральные представления, сады, зверинец. Поразила послов музыка: «...а за тем и игр, органов, кимвалов и музыки много; а иные люди сами играют в органах, а никто ими не движет; а много описать не уметь: по тому, кто чего не видал, тому и в ум не прийдет».

«А в садах красота и благоухание ароматное, древа все кедровые и кипарисные. В феврале месяцы плоды зреют: яблока предивныя и лимоны двои: одни величеством по шапке, и виноград двойной: белый да вишневый, и анис. А питья, вино церковное свежее, и белое французское, и малвазия, и аликант; а водок нет никаких, только лишь яковитка».

Особая глава «О комидиях» посвящена театральным представлениям. Незнание итальянского языка не позволило русским послам понять смысл театрального действия. Статейный список касается лишь внешней стороны зрелища: «перемен» и что в переменах «объявилось». «Объявилися палаты, и быв палата и вниз упадет»; «спущался с неба же на облаке сед человек в карете, да против его в другой карете прекрасная девица, а аргамачки под каретами как быть живы, ногами подрягивают: а князь сказал, что одно солнце, а другое месяц». В заключение главы статейный список приводит и цену театральных постановок (8000 ефимков), очевидно имея в виду устройство подобных же представлений в Москве.

В ответ на приезд в Москву венецианского посла Альберто Вимшина да Ченеда, имевшего целью заключение союза против Оттоманской Порты, в следующем 1656-1657 г. по стопам Лихачева через Архангельск было отправлено в Венецию посольство Чемоданова. Статейный список Чемоданова (Напечатан: Древняя российская вивлиофика, ч. IV.) носит еще более [334] официальный и деловой характер, чем статейный список Лихачева.

Испытав «волнение безмерное» и нападение «турских воровских людей», корабль с посольством пристал к Ливорно. Путешествие по Италии описано с официальной сухостью и деловитой мелочностью. Подробно изложены детали церемоний: как «честь воздавали» посольству и царю, как пили государеву чашу, сняв шляпы, как сели за стол на торжественном обеде, как жители городов, встречая посольство, кричали «виват», и т. д. Затем лаконично даются некоторые сведения о внешности виденных посольством городов и крепостей.

Ко второй половине XVII в. относятся попытки завязать торговые отношения с Испанией и Францией. Статейные списки посольства Потемкина, побывавшего сперва в Испании, а затем во Франции, помимо официальной части — описания приемов, церемоний и пересказов произнесенных речей — заключают некоторые, впрочем самые скупые, характеристики посещенных мест (Напечатан там же. См. также статью В. Иконникова об Ордыне-Нащокине: Русская старина, 1883, X.). В Испании, например, посольство Потемкина посетило дворцы и сады Севильи, Мадрида, Эскуриала, которые показывал им «пристав Францышка де Лира». В заключении первого статейного списка дается подробная характеристика международного положения Испанского государства, перечисляются титулы испанских «великородных людей», в общих чертах описывается одежда испанцев, торговля, монеты, земледелие, затем характеризуются, по рассказам, испанские колонии и бискайская земля, в которой горы «безмерно высоки», так что «облаки трутся об тех горах». Среди этих деловито и скупо составленных описаний встречаются кое-где и личные впечатления послов: «...в испанском государстве воздух здоров и весел», испанцы «в нравах своеобычны, высоки» и т. д.

Из Испании Потемкин отправился во Францию ко двору Людовика XIV. Статейный список посольства Потемкина, дважды переведенный в XIX в. на французский язык (полностью и в [335] отрывках), еще скупее личными впечатлениями послов, чем статейный список путешествия по Испании. Несмотря на то, что, по французским известиям, посланники просили показать им все замечательное в Париже и в окрестностях его, были в знаменитой гобеленовой мастерской у живописца Ле-Брена, в Лувре, Венсене, Версале, Сен-Клу, Сен-Жермене, восхищались фонтанами и присутствовали на представлениях обоих парижских театров, в одном из которых Мольер показывал им своего только что поставленного на сцене «Амфитриона», — несмотря на все это, составитель статейного списка остался безучастен к этой стороне путешествия посольства. Великолепный двор Людовика XIV в Сен-Жермене, пышностью которого французы хотели поразить русских послов, удивил их, напротив, простотою церемоний, любезностью и «великим учтивством» короля. Вместе с тем, большое впечатление вынесли от посольства сами французы, удивлявшиеся (в стихотворной газете) великолепию подарков, присланных Людовику XIV. Споры со сборщиками податей и с хозяевами гостиниц, недоразумения из-за титула царя в грамотах Людовика XIV к Алексею Михайловичу, описание церемониалов, приемов и обедов составляют основное содержание статейного списка. Лишь в конце его отмечено, что «люди во французском государстве человечны и ко всяким наукам, к философским и рыцарским тщательны», что школ в Париже «безмерно много» и по всей Франции «городы великие и многолюдные, и крепкие, и пехоты в городах много ж, и сел и великих деревень много и людно безмерным обычаем».

К самому концу XVII в. относится путешествие на Мальту знатного московского боярина Бориса Петровича Шереметева (Описание его путешествия напечатано в «Древней российской вивлиофике», ч. V.). Шереметев командовал против турок русским войском под Белгородом, успешно действовал в первом Азовском походе Петра (1695 г.) и хотя отправился в Италию «по своей охоте», но неофициальной целью своего путешествия, очевидно, имел заключение против турок военного союза с «славными в воинстве» [336] мальтийскими кавалерами. Ко времени своего путешествия (1697-1699) Шереметев имел уже 45 лет от роду и изрядный дипломатический опыт. В 1686 г. он участвовал в переговорах с польским королем Яном Собесским, а затем бывал в Вене у императора Леопольда.

Путешествие Шереметева было обставлено с чрезвычайной помпой. Он истратил более 20 тысяч рублей, тогда как обычные посольства, обставлявшиеся с достаточной пышностью и отличавшиеся многолюдством, тратили не более полутора тысяч.

Шереметев, не скупясь, одаривал европейских государей, папу, кардиналов и гросмейстера мальтийских рыцарей, нанимал сотни людей, предварительно очищавших для него дорогу в Альпах, несших его «рухлядь», служивших ему в пути и т. д.

Описание путешествия Шереметева составлено одним из его участников, который с подобострастием подчиненного следил, главным образом, за действиями своего господина, отмечал, где он бывал «своей особою», какие боярин «изволил в том пути принимать великие себе трудности» и т. д. Это уже не статейный список, но произведение еще очень близкое к этому типу литературы. Как и статейные списки, описание путешествия Шереметева ведет подробный счет его расходам, отмечает церемонии проводов и «визитаций», описывает прием у папы и кардиналов, у владетельных особ, у мальтийского «гранмистра». Автор точно отмечает, в скольких каретах приехали к боярину гости для отдания визитации, где встретили боярина, до какой палаты проводили, сколько раз стреляли из пушек «для гонору боярского», кто спрашивал о здоровье и, спрашивая, снимал ли шляпу, не было ли в чем урону царской чести, было ли на приемах в питье и в «канфектах» великое «уконтенктование».

Наиболее трудная часть пути Шереметева пришлась на Польшу, где худые и грязные дороги и внутренние беспорядки, доставляли много хлопот многолюдному посольству и вынудили Шереметева «утаивать достоинство свое и имя». Несмотря на это, Шереметева встречали всюду торжественно, а в Замойске у пана Шидловского «банкетовали и танцовали часу до осьмаго ночи с паньями, [337] которые пришли из замку от паньи Подскарбиной» (графини Замойской).

В Кракове Шереметев присутствовал на торжественной мессе, в Вене был принят императором Леопольдом. Католическое духовенство усиленно ухаживало за Шереметевым, очевидно, рассчитывая получить в России в его лице мощного покровителя. В особенно торжественной обстановке принят был Шереметев папою, с которым, как равный, обменялся богатыми подарками.

Переправляясь на Мальту, Шереметев по приглашению мальтийцев принял на себя командование мальтийской флотилией из нескольких галер. Встреча с турецкими кораблями дала повод Шереметеву выказать отменное хладнокровие, восхитившее мальтийцев.

На Мальте Шереметева встретили с необычайной пышностью. В нем видели победителя турок, т. е. человека, способствовавшего решению задачи, которую преследовал мальтийский орден, и наградили мальтийским крестом, после чего гроссмейстер «здравствовал боярина в ковалеры».

На обратном пути в Неаполе Шереметев видел извержение Везувия и посетил иезуитскую академию, где учащиеся поздравляли его латинскими стихами и показывали «великие игры».

Повидимому, официальная пышность путешествия Шереметева не дала возможности его участникам подробнее всмотреться в мелочи быта и жизни итальянских государств. Сам Шереметев инкогнито ездил в Венецию, чтобы видеть венецианский карнавал, но автор описания путешествия его не сопровождал и впечатления Шереметева остались для нас неизвестными.

Заканчивается описание путешествия Шереметева подробным титулом последнего, в котором полученное им звание мальтийского «кавалера» заняло почетное место.

* * *

В царствование Петра официальные статейные списки дают начало новому жанру — частным дневникам путешествий. Эти дневники путешествий своею обстоятельностью, точностью и [338] наблюдательностью во многом обязаны литературной традиции статейных списков. Отсюда они заимствуют умение вести повествование, стремление запечатлеть все новое, свой патриотизм, порой критическое отношение к иноземным обычаям. Вначале эти дневники путешествий еще наивны и грубоваты в отборе впечатлений, но уже в конце XVII в. — в дневнике путешествия стольника Н. Толстого — перед нами умное и деловитое произведение литературы нового времени.

Знаменитое Великое посольство 1697-1699 гг., в котором инкогнито под видом десятника Петра Михайлова принимал участие сам Петр I, отразилось в путевом журнале Неизвестного (Русская старина, 1879, XXV). В XVIII в. авторство «Журнала путевого» было приписано Петру. В 1788 г. он был издан под названием «Записная книжка любопытных замечаний Великой особы, странствовавшей под именем дворянина российского посольства в 1697-1698 гг.». Маршрут Неизвестного сильно отличается, однако, от маршрута Великого посольства и Петра. Неизвестный подробно описывает, например, свое путешествие по Италии, куда ни Петр, ни посольство не заезжали. Неизвестный автор «Журнала путевого» был, повидимому, довольно знатным лицом. В Гааге он едет в одной карете с главой посольства — Лефортом, один отдает формальный визит цесарскому послу, самостоятельно сносится с сановниками папского двора.

Обстоятельства пребывания Великого посольства известны довольно хорошо. Это не было обычное русское посольство. Пышность его, стоившая русскому государству около 2½ миллионов рублей, должна была прикрывать собой простой образ жизни Петра за границей и поддерживать его престиж.

Великое посольство представляло собою многочисленную толпу, чрезвычайно разнохарактерную и пестро одетую: послы, часть двора, пажи и трубачи в европейском платье, посольские лакеи в красных ливреях с серебряными галунами, гайдуки в красных суконных кафтанах по-венгерски с серебряными топориками, [339] волонтеры в зеленых русских кафтанах с серебряными плетеными нашивками, затем татары, калмыки и монголы в «добром» национальном платье с саблями и саадаками, подьячие, собольщики и, наконец, имеретинский царевич в полном кавказском наряде — составляли для иностранцев удивительное зрелище.

Чтобы покрыть непредвиденные расходы по содержанию такого многолюдного и пышного посольства, голландское правительство, снабжавшее его столовыми припасами, предоставлявшее ему квартиры и лошадей, даже ввело дополнительные налоги на свое население. Несмотря на радушный прием, отношения Великого посольства с местными властями отличались по обычаю того времени мелочною придирчивостью и строгим наблюдением за выполнением этикетных правил обеими сторонами. Однако эта официальная сторона путешествия, составлявшая обычно важную часть содержания статейных списков, почти не отразилась в «Журнале путевом». В большей мере, чем какое бы то ни было другое описание путешествия, журнал Неизвестного отражает на себе частные интересы своего составителя, черты живой непосредственности и праздного любопытства. В то время, когда Петр осматривал в Голландии мануфактуры, лесопильни, сукновальни, учился артиллерии, работал плотником на верфи в Саардаме, слушал лекции по анатомии, Неизвестный ищет лишь развлечений, дивится фокусникам, уродам, акробатам и усердно осматривает различные курьезы. «Журнал путевой» во всех отношениях представляет собою скорее дневник досужего лица, путешествовавшего «по своей охоте», чем отчет члена Великого посольства, дипломата или мемуариста.

В Голландии Неизвестный видел зажигательное стекло, хамелеона, танцующую собачку, кукольную комедию, анатомирование трупа, персону из меди, травлю быков собаками, рыбу-пилу, «фонтаны предивные», младенца о двух головах, чучело крокодила, канатоходцев, «метальника», «который, через трех человек перескоча на лету обернется головою вниз и станет на ногах»,, морскую потеху — примерный морской бой, устроенный для посольства, слона великого, «который играл миноветы, трубил [340] по-турецки, по-черкаски, стрелял из мушкатанта и многие делал забавы».

Неизвестный посещал синагоги, церкви квакеров, приюты, госпитали, ярмарки. «В Остродаме ужинал в таком доме, где стояли нагие девки; кушанья на стол и пить подносили все нагие, а было их пять девок, только на голове убрано, а на теле никакой нитки; ноги перевязаны лентами, а руки флерами». В Венеции Неизвестный смотрел, как играют сенаторы мячом кожаным: «надут духом, гораздо бьют руками, а на руках у их, кто играет, в то время инструмент точеной, деревянной, будто лукошко». В Венеции же Неизвестный видел, «как хитро мужик делал: два гвоздя железные в нос забил и на тех гвоздях на веревке малого поднимал лет 18-ти. Он же камень ел и воды выпил ушат большой...». Во Флоренции Неизвестного поразила лошадь, «которая имела гриву 11 сажень длины, мерял сам». В Риме у князя Панфилия (Phamphili) особенно заинтересовал фонтан: «Мужик на лошади в рог трубит очень громко, водою же. Еще на горе девять девок лежат, у каждой флейта в руках и органы великие: как пустят воду — девки и органы играют очень приятно, никогда не вышел бы».

Наивный интерес к диковинкам и курьезам и жажда развлечений резко отличают дневник Неизвестного от других русских путешествий своего времени. Больше всего Неизвестного привлекают различные монстры, «натуральные вещи», аптеки с анатомическими редкостями и акробатические хитрости «метальников». Другие впечатления Неизвестного отражены в «Журнале» отрывочно и неполно. Вот, например, запись о виденном им в Генуе фонтане Микель Анджело: «Фонтаны превеликие: три лошади, на них мужик стоит, у средней лошади из языка вода течет, а у тех из ноздрей; кругом тех лошадей робятки маленькие из мрамора высечены». Запись эта показывает, что гениальное произведение Микель Анджело произвело на Неизвестного не большее впечатление, чем восковая фигура в доме курфюрста Бранденбургского, на которую «что ближе смотришь, то больше кажет жив». [341]

Описания городов еще напоминают сухие отчеты статейных списков: «Город велик, — пишет Неизвестный о Флоренции, — по улицам нечисто, домы изрядного строения, окончины бумажные, редко — стеклянные». В Генуе Неизвестный записал следующим образом о виденном: «Сад хорош и фонтаны текут», «в церкви были, — все золото, велика». Перед нами действительно записная книжка, со всем присущим для записных книжек лаконизмом и отрывочностью.

На обратном пути во Франкфурт Неизвестный записывает меню своего обеда: «Обедали в Франфорте от персоны по ефимку. Яствие было: салад, гусь жаркой, 3 курицы в расоле, потрох гусиной, оладьи пряженцы, капуста с маслом, дрозды жаркие, да фруктов блюдо; тут же и ужинали и ночевали». Только под конец путешествия Неизвестный отвлекается от развлечений: «Проезжали князя курляндского землю; самой нужной проезд; народ убогой, хуже наших русских».

Одно из наиболее замечательных литературных явлений конца XVII в. — дневник путешествий по Италии стольника П. Толстого (Русский архив, тт. I и II, 1888.), впоследствии министра Петра и следователя по делу его сына Алексея.

Будучи человеком не первой молодости (52 лет) и воспитанником московских порядков середины XVII в., Толстой добровольно вызвался ехать за границу обучаться морскому делу, «знать чертежи, карты и прочие признаки морские».

Толстой первый из русских путешественников смог составить себе благодаря знанию итальянского языка (Толстой знал итальянский язык настолько, что отмечает в дневнике разницу в итальянских наречиях.) довольно точное представление об общественных и политических учреждениях, «обыкностях» и культурной жизни Италии.

Толстой беседовал с самыми разнообразными людьми, с некоторыми входил даже в дружбу, знакомился с библиотеками, госпиталями, школами, с неутомимой энергией передвигался с места на место — то ища встречи с турецкими корсарами, то восхищаясь [342] «красовитыми местами»; присутствовал при судопроизводствах, ученых диспутах, религиозных процессиях; вступил однажды в спор с капитаном, когда увидел, что тот неправильно определил местонахождение судна в пасмурную ночь. Несколько раз корабль Толстого трепала буря так, что «пушками чертило по волнам морским, и вода взливалась на верх корабля от велыких валов». Марцильясы, галиасы, галеры, пиоты, фрегадоны и прочие типы кораблей постоянно встречаются в его рассказе. Итальянские, голландские, а часто и русские морские термины пересыпают его повествование. После одного из плаваний в Адриатическом море, во время которого видел «много смертных страхов», Толстой получил лист, свидетельствовавший его личное бесстрашие и знание им морского дела. В этом листе капитан фрегадона Каратели свидетельствовал, что Толстой «купно с солдатом (спутником Толстого) всегда был небоязлив, стоя и опирался злой фортуне».

Там, где предшественники Толстого, Чемоданов и Лихачев, видели лишь «яблоки», на которых «написаны всех государств земли», Толстой мог определить уже «глобусы». Толстой отмечает, что непомерная жара в Неаполе происходит от того, что он «близок к экватору»: «Всего високости на сороке трех градусах». В одном из венецианских монастырей его восхищает библиотека в 16000 томов, он подробно описывает миланское книгохранилище и «дохтурскую академию» в Падуе, а также падуанские горячие воды, причем с похвалой отзывается о разуме «обитателей итальянских». В Венеции Толстой обращает внимание на то, что «ученых людей зело много», а во Флоренции отмечает обилие мастеров и живописцев. Толстой касается содержания церковных проповедей, интересуется книгами. В Польше он ссылается на «гистории печатные, на польском языке», в Венеции при описании города отсылает к печатной «Венецкой истории» на итальянском языке, в Сербии он обратил внимание на «церковные книги московской печати», в неаполитанской библиотеке знакомится с книгой о Московском государстве.

Подробно описывая виденные им здания, Толстой делает правильные архитектурные наблюдения. Так, например, он отмечает [343] сходство деталей Миланского замка с одновременной ему по построению московской Грановитой палатой. Он отмечает отличия неаполитанской архитектуры от остальной итальянской, которая «в иных местах подобятся много московскому палатному строению». В описании различных диковинок и предметов искусства Толстой больше, чем его предшественники, интересуется тем, как они сделаны, откуда привезены, какой работы. В Падуе в костеле францисканцев его поразило «стенное письмо по многим местам греческой работы», в Варшаве в королевском подворье он обращает внимание на обилие картин «итальянских дивных живописных писем». Больше всего Толстого поразили в Италии остатки античности, которые он внимательно осматривал в окрестностях Неаполя. Особенное впечатление произвели на него остатки фресок («на левкасе и на извести») в развалинах «божницы поганского (языческого) бога Каприссория»; «Предивною и удивления достойной работы было то дело, и какою живностию изображены те поганских богов образы, о том подлинно описать не могу».

Настоящим знатоком показывает себя Толстой во всем, что касается внутреннего устройства помещений и одежд. Подробно описывает Толстой обивку стен и мебели, шпалеры, бархаты, галуны, бахромы, затем зеркала, фонтаны, кресла, камины, «вещи стекольчатые», кареты, коляски и т. д. Читая дневник Толстого, удивляешься, как точно и подробно видел все его жадный до роскоши глаз москвича. Восхищение Толстого вызывают и итальянские сады, на описании которых он всегда подробно останавливается, отмечая иногда, что в каком-нибудь из них он «гулял, мешкая час довольный». Здесь его внимание привлекают фонтаны, стрижка деревьев, сорта деревьев, подробно им перечисляемые («лимоны, померанцы, миндали, оливы, каштаны, персики, сливы, разных родов дули, груши, яблоки, орехи грецкие, черешни, вишни и иные всякие овощи»), и т. д.

Подробно описывает Толстой быт и нравы Венеции, уличную жизнь, удобства венецианских «остерий», каналы, от которых «дух зело тяжелый», процессии, церемонии и одежды, которые [344] он отличает от одежд других венецианцев и французов. «Женский пол и девицы всякого чину убираются зело изрядно особою модою венецкого убору и покрываются тафтами черными сверху головы даже до пояса, а иные многие убираются по-французски. В женском поле употребляют цветных парчей травчатых больше, и народ женский в Венеции зело благообразен и строен и политичен, высок, тонок и во всем изряден, а к ручному делу не охоч, больше заживают в прохладах». На площади св. Марка его привлекают кукольные комедии, проповеди «законников», бродячие астрологи, акробаты, знаменитые «боевые часы», здесь же видел он человека с двумя головами, чьи «персоны», т. е. изображения, «ныне и в России обретается немало». В игорном доме в Венеции Толстой удивился, что «играют молча, для того, что ни подбору в картах, ни обману, ни обчету в деньгах отнюдь не бывает». Заходил Толстой и во дворец дожей. Не понравились Толстому только танцы: «...а танцы итальянские не зело стройны: скачут один против другого вокруг, а за руки не берут друг друга». Венецианский карнавал вызывает следующее замечание: «И так всегда в Венеции увеселяются и не хотят быть никогда без увеселения, в которых своих веселостях и грешат много». Описав карнавал, Толстой следующим образом обобщает свои наблюдения, с очевидным намерением противопоставить венецианские порядки московским: венецианцы, по его мнению, «ни в чем друг друга не зазирают и ни от кого ни в чем никакого страху никто не имеет: всякий делает по своей воле, кто что хочет. Та вольность в Венеции и всегда бывает, и живут венециане всегда во всяком покое, без страну и без обиды и без тягостных податей». От его наблюдательного глаза не ушли и внутренние противоречия венецианской жизни. Отмечая ссоры и драки, которые часто происходят между жителями двух сторон Венеции, Толстой добавляет: «Да и нарочно венецкие сенаторы подлый народ костелянов с николистами ссорят, чтоб они не были между собою согласны, для того, что боятся от них бунтов, и бывают между подлым народом у николистов с костелянами великие кулачные бои». [345]

Политическое устройство и политические учреждения иноземных государств привлекают особенно пристальное внимание Толстого. Критически относится он, например, к политическим порядкам в Польше. «Для елекции (выборов короля) через реку Вислу сделан был мост на судах и по тому мосту стоял караул, потому что во время елекции между поляков бывают многие ссоры, ибо также и у Литвы между собою, и у поляков с Литвою бывают многие драки и смертное убийство; а больше на мосту дерутся за ссоры и за пьянство, и всегда у них между собою мало бывает согласия, в чем они много государства своего растеряли». Особенно возмущает Толстого отсутствие постоянного моста в Варшаве через Вислу. «А начальники польские, — замечает он по этому поводу, — то видя, за бездельным своим гулянием моста через ту реку под Варшавой не имеют для успокоения народа».

Дневник Толстого обильно насыщен иноземными словами и выражениями, иногда сопровождаемыми им пояснениями: «Фрегадон наш шел бордами, а по-голландски лавирами», «был я на оружейном дворе, который двор по-итальянски зовется арсинал», «невеликие штилеты подобны ножам остроколым», «фрукты, т. е. овощь», «батименты, т. е. суда», «декрет, т. е. вершение делу и указ», «вахта, т. е. караул» и т. д. Эти разъяснения и переводы представляют драгоценный материал для истории русского языка.

Выказывая себя представителем нового мировоззрения, Толстой вместе с тем на каждом шагу проявляет себя знатоком религиозных обрядов, детально описывает различные богослужебные церемонии католических, лютеранских, кальвинистских, униатских церквей и сравнивает их с богослужебными обычаями «благочестивой греческой веры».

Подробно и систематически останавливается Толстой на различных религиозных достопримечательностях, встреченных им в итальянских городах, входит в сношение с греческим духовенством, жившим в Италии, и специально посещает город Бар, чтобы поклониться там мощам Николая Чудотворца. [346]

Возникшие на основе литературной традиции статейных списков дневники путешествий на Запад во Многом предваряют литературу нового времени. В старые формы литературного языка и в традиционные нормы литературных жанров не укладывались новые жизненные впечатления, обильно нахлынувшие на их авторов во время их трудных, длительных, а порой и опасных странствий. Эти новые впечатления встречали их во всех странах, во всех слоях европейского общества — от дворов иностранных государей и до шумной толпы уличного «машкерада». Они и в самом деле были оглушительны и ошеломляющи. Надо было иметь необыкновенное самообладание, чтобы систематически и литературно излагать все эти калейдоскопически пестрые наблюдения, и естественно, что они не укладывались ни в какие привычные нормы. В языке записок смешивается книжная речь с разговорной, славянизмы с руссизмами, иностранные слова всех европейских наций. Так же пестры эти записки и по содержанию: в них можно встретить и наивное удивление их авторов от различных «кунштов» и первые попытки критически отнестись ко многим недостаткам социальной жизни виденных стран. В записках этих уже мало специфически «древнерусского». В них, может быть, ярче, чем где бы то ни было, отразился переход от старого к новому.

Итак, статейные списки сыграли большую роль в развитии русской прозы. В них вносились черты живой действительности, свежих впечатлений, деловой язык смешивался в них с разговорным, развивалось искусство диалога, искусство ведения повествования. Статейные списки подготовили появление сложной литературы путешествий: путевых записок и литературно обработанных повествований — вроде повествования стольника П. Толстого.

Текст воспроизведен по изданию: Путешествия русских послов XVI-XVII вв. Статейные списки. М.-Л. АН СССР. 1954

© текст - Лихачев Д. С. 1954
© сетевая версия - Strori. 2020
© OCR - Иванов А. 2020
© дизайн - Войтехович А. 2001
© АН СССР. 1954