ИОГАНН ЛЮДВИГ ГОРДТ

ЗАПИСКИ ШВЕДСКОГО ДВОРЯНИНА

MEMOIRES D'UN GENTILHOMME SUEDОIS, EСRITS PAR LUI-MEME DANS SA RETRAITE"

Прежде отбытия своего из России, его королевское высочество пожелал видеть город Москву, отстоящий от Петербурга на тысячу немецких миль. Императрица тотчас же отдала повеление обставить как можно лучше эту поездку, и все распоряжения так удачно были сделаны, что менее чем через четыре дня принц был в Москве. Его королевское высочество оставался там две недели, в продолжение которых ему давались беспрерывно блестящие празднества. В Москве он видел все, что было достойно его любознательности и внимания, а затем возвратился также быстро, как туда ехал. К моему большому сожалению, я не участвовал в этой поездке; болезнь задержала меня в Петербурге. Я принужден был не покидать комнаты в продолжение нескольких дней; но лишь только я поправился, государыня пригласила меня ко двору, и там я провел время весьма приятно.

По возвращении своем принц увидел те же знаки уважения и дружбы к себе ее величества, и празднества возобновились. Но не все время было посвящаемо удовольствиям. Политические дела имели также свой черед: и вот тогда-то был обдуман и изготовлен знаменитый трактат о разделе Польши, который, потом и был приведен в исполнение с непонятным успехом и так, что ни одна держава не могла представить тому ни малейшего препятствия.

Всякому известно, в чем состоит дело раздробления Польской республики — между Австрией, Россией и Пруссией. Что должно об этом думать? Я не могу и не хочу входить в рассмотрение этого политического вопроса. Скажу только, что всякое государство, в котором царят раздоры и междоусобные войны, не может не прийти рано или поздно к конечному уничтожению, или не сделаться добычей своих соседей; для блага самой польской нации не могу пожелать, чтоб она когда-нибудь приобрела опять свою старую конституцию. Как может процветать страна, в коей государь, при самых чистых намерениях почти совершенно лишён всяких средств; где власть монарха и общественные элементы не только не уравновешены, но и беспрерывно мешают друг другу, где все или [518] вельможи, или рабы, и где, наконец, внутренние распри не прекращаются?

Принц желал еще осмотреть знаменитый остров Кронштадт, который лежит в четырех немецких милях от Петербурга. Здесь-то Петр I положил начало русскому флоту. Здешняя гавань может вместить пятьдесят линейных кораблей, но Карлскрона еще обширнее его; для галер отведено другое место. Откинув всякие национальные предубеждения, замечу, что, по-моему, русским еще далеко равняться с нами, в особенности во всем, что касается морского дела.

Наконец мы уехали из Петербурга в конце февраля месяца. Зима была весьма суровая; но у нас были великолепные экипажи — воски; все, кто находился в услужении у, принца, пока он пребывал в России, сопровождали его до границы Курляндии, где герцог встретил его королевское высочество самым блестящим образом.

В Митаве мы видели знаменитого герцога Бирона, отца царствовавшего герцога, который наделал столько шуму в царствование императрицы Анны. Он жил в России до восшествия на престол Петра III, который его и всех жертв минувших смут вернул из ссылки.

В год нашего путешествия Бирону было более восьмидесяти лет, а между тем он сохранил бодрый вид и свежесть ума, редкие в такие годы. Он с позволения императрицы российской и короля польского только что передал герцогство своему сыну и сам жил в полнейшем уединении со своею супругою, которая некогда делила с ним и милости, и невзгоды.

Принц Генрих останавливался в Митаве лишь один день, и мы продолжали наш путь на Мемель и Кенигсберг, едучи все время на полозьях, и только за десять миль до Берлина заменили их колесами.

Лишь только мы возвратились, принц уехал в Потсдам к королю и там пробыл два дня. Я также был вызван туда, и так как приближались весенние маневры, то его величество удержал меня при себе.

Я возобновил тот же образ жизни, который вел до своего путешествия в Россию, деля время между своими любимыми сельскими занятиями и берлинским и потсдамским обществом.

Принц Генрих по обыкновению удалился в свой замок Рейнсберг, и я не без грусти расстался с этим принцем, с которым совершил такое приятное путешествие, который почтил меня своим доверием и осыпал ласками, и всегда поучительная беседа которого доставляла мне столько сладких минут. Но спустя две недели по своем отъезде его королевское высочество прислал мне по почте пакет и письмо, собственноручно написанное в самых милостивых выражениях. В пакете я нашел превосходную золотую, украшенную бриллиантами, табакерку; но что бесконечно для меня было дорого, [519] табакерка эта была украшена портретом этого великого принца. В письме говорилось:

«Вы мне сделали удовольствие, взялись раздать в Швеции и России различные подарки, которые я желал там сделать; по справедливости и сами вы должны получить от меня подарок. Желаю, чтоб это слабое доказательство тех чувств, которые я к вам питаю, было вам столь же приятно, как приятно мне вручить его вам».

В тоже время он приглашал меня приехать к нему в Рейнсберг, как скоро мне позволят то мои занятия; я делал эти поездки неоднократно, и ничто не было мне так приятно, как находить возможность угодить принцу.

Рейнсберг — одно из прелестнейших местопребываний, какое я только знаю. Дворец невелик, но стоит на удивительном месте. Трудно где-нибудь найти более очаровательные виды: с одной стороны находится обширных размеров озеро, а напротив разбит английский сад, украшенный и искусством, и природой. В нем все устроено очень разнообразно и с большим вкусом. Парк или лес, в который входят прямо из сада, не менее замечателен по выбору и красоте дерев, по длине и направлению аллей, и наконец, по множеству сельских домиков, которые попадаются на известных пространствах.

Но что я предпочитал всем различным удовольствиям здешней местности, это прием, который я всегда встречал со стороны его королевского высочества. В Рейнсберге никто не знает стеснений и этикета. Принц лично следит за тем, чтобы лица, которые пользуются его гостеприимством, имели бы все, что может доставить им удобство и приятность: в своих распоряжениях и заботливости он до того утончен, что все кажется присуще только местности, в которой, обитаешь, а никак не влиянию принца, который принимает вас у себя.

Его беседа до того занимательна, что не устаешь ее слышать. Чаще всего она касается различных политических дел и управления государств, международных интересов Европы, характеристики великих людей прошедших веков или современников, стоящих во главе дел, а также причин и крупных событий последних войн, нравов, обычаев, законоположений, торговли, промышленности, сил и богатства важнейших народов, наконец — искусств, наук и древней и новой литературы. Видно, что принц не только много читал, наблюдал и размышлял, но и судит о всем с большим смыслом и беспристрастием. Он обладает очень легким оборотом речи: никогда не затрудняется точным выражением, что лучше всего доказывает ясность его ума.

В это самое время скончался король Швеции, а сын его, [520] наследник престола, вместе со своим братом, принцем Фридрихом, совершавший путешествие во Францию, намерен был возвратиться оттуда через Бранденбург в Берлин и в нем остановиться, чтобы познакомиться с королем, своим дядей, и всею прусскою королевскою фамилией. Король повелел мне выехать навстречу принцу и озаботиться всеми подробностями его переезда, а также приказал осведомиться — какой прием угодно будет принцу принять от короля.

Его высочество объявил мне, что снимет с себя инкогнито, которым не желает более пользоваться, едучи к своему дяде, и поручил мне только просить его величество дозволить ему и его брату, по приезде в Потсдам, прямо проехать к королю, чтобы засвидетельствовать ему их глубокое родственное уважение. Я выполнил принцево поручение, для чего явился в Потсдам несколькими часами ранее прибытия туда нового монарха Швеции.

Все штабные генералы и офицеры Потсдамского гарнизона находились уже во дворце в ожидании минуты приема. Я взял на себя смелость напомнить его прусскому величеству просьбу его племянника: но вместо того, чтобы удалиться в свои покои и там ожидать принца, король вышел встретить его при выходе из кареты.

Польщенный и удивленный таким дружеским приемом, шведский король, можно сказать, бросился из экипажа. То же сделал и принц Фридрих. Оба короля нежно обнялись, и король прусский проводил своих племянников до их комнаты, где они оставались с полчаса.

Подан был обед, и по выходе из-за стола король прусский провел своего племянника в покои, для него приготовленные; а затем принц Генрих, приехавший в Потсдам для свидания с обоими племянниками, с которыми уже был знаком со времени своего путешествия в Швецию, повез их осматривать все достопримечательное, как в городе, так и в Сан-Суси и новом дворце.

На другой день все отдыхали, а на третий король делал для племянников маневры гарнизона. Войскам был отдан приказ при прохождении церемониальным маршем перед его величеством королем Швеции воздать ему все должные в сем случае почести. На четвертый день мы поехали в Берлин. По этому поводу король Прусский вышел из своей комнаты в восемь часов утра и, встретив меня в прихожей, приказал мне следовать за собою. Мы прошли на другую половину дворца, где пребывал принц, и так как в комнате перед покоями, занимаемым молодым королем, никого не было, король Фридрих остановился. Он не желал, чтоб я доложил его величеству о его посещении; и так мы стали в ожидании прохаживаться, что продолжалось более получаса, причем ни души не видели и не знали, где что делается. Наконец, сенатор, сопровождавший шведского короля, граф Шеффер, отворил дверь, и пораженный, что видит короля прогуливающегося только со мною, поспешил разбудить своего [521] государя, который и был готов менее чем в десять минут; придя к дяде, он стал, извиняться перед, ним и выражал сожаление о том, что не знал о появлении старого короля.

Этот сам по себе незначительный случай тем не менее служит доказательством, как мало стеснителен этикет при прусском дворе, или точнее сказать, что им там вовсе пренебрегают. Я имел честь несколько лет состоять при особе его величества, и подобных не менее замечательных случаев мог бы рассказать немало.

В Берлине король шведский точно также хорошо был принят королевой, своей теткой, и всею королевскою семьей. Августейший его дядя, сопровождавший его туда, опять производил маневры войск тамошнего гарнизона. Оба короля пробыли несколько дней вместе, и затем шведский король отбыл в Рейнсберг, куда принц Генрих приглашал его. Я последовал за королем прусским в Потсдам, чтобы, по обыкновению, присутствовать на маневрах.

Немного времени спустя вдовствующая шведская королева, сестра короля, которая недавно потеряла своего супруга и с самой его кончины была повергнута в глубокую скорбь, в свою очередь приехала провести несколько месяцев среди столь дорогой для нее и столь любящей ее семьи. Король отправил обер-гофмармаршала своего, графа Рейса, на границу, чтобы проводить королеву в Берлин.

Здесь она была принята с изъявлениями самой живой радости и самой искренней дружбы точно так же, как и привезенная ею принцесса ее дочь. Королеву поместили во дворце, где уже был водворен ее штат. Король приказал мне наблюдать за порядком в назначенной к ней прислуге. Королева провела несколько дней в Потсдаме у короля брата своего, а потом отправилась в Рейнсберг к принцу Генриху, к которому она до последней минуты жизни сохраняла самое большое уважение и нежность.

К весне королева вернулась в Швецию; но до ее отъезда к себе, король ее брат, в знак нового доказательства своей дружбы, назначил шведскую принцессу ее дочь аббатисой Кведлинбургскою, в случае кончины прусской принцессы Амелии.

По приезде в Стральзунд королева шведская нашла там письмо от короля-сына, который извещал о перевороте, произведенном им с большим успехом, причем он не был вынужден пролить ни единой капли крови.

Я не буду вновь описывать этот счастливый и важный переворот, совершенно изменивший форму правления моего отечества, и вследствие которого не только все течение дел пришло в тот порядок, какой был во времена Густава Адольфа, но и королевская власть усилена еще более. Если кому любопытно знать подробности этой перемены, лучше всего справиться в труде итальянца аббата Микелези: «О перевороте в Швеции»; автор находился тогда в Стокгольме и там [522] в скором времени умер. Можно также прибегнуть к труду г. Ч. Ф. Шеридана, который именно в то время состоял секретарем английского посольства при шведском дворе. Последний труд носит заглавие: «История последней шведской революции, содержащая в себе сказание о том, что происходило на последних трех сеймах и беглый взгляд на историю Швеции, из коего усматриваются настоящие причины сего события, со введением о судьбе гражданской и политической свободы в Европе». Книга эта с английского была переведена на французский язык, и перевод был издан в Лондоне в 1783 году. Я нахожу, что труд столь не так превосходно написанный, как и глубоко задуманный, не оставляет желать ничего лучшего касательно известий об этом великом событии; но при всем том я в нем встретил несколько частных фактов и замечаний, лишенных основания; это впрочем не отнимает у сочинения того интереса, который оно имеет.

Не буду также говорить о том, какую долю участия в этом перевороте принимал граф де Вержен, тогдашний посол версальского двора в Швеции. И что мне прибавлять к мнению, которое Европа и весь мир давно уже составили себе о редких дарованиях этого великого министра? Но да будет мне позволено на мгновение остановиться на некоторых подробностях, достойных внимания. Замышляемый нами переворот 1756 года имел почти тот же мотив, что и совершившийся в 1772 году. Тогда, при всех видах на верный успех, мы потерпели неудачу; теперь же, при самых слабых, по-видимому, силах, мы достигли желаемого. Для первого переворота у нас была сильная партия, было много знатных вельмож, народ и войска, а в последнем являются на виду только два главных лица, сам король со своею храбростью, да один умный иностранный дипломат. Один переворот привел к гибели на эшафоте или позорному осуждению хороших граждан, верных подданных, стремившихся к соединению славы с благом государства и главы отечества; другой — обессмертил и монарха, сдержавшего разрушительные для блага народного страсти и пороки, и великого человека, который поддержал его в этом предприятии своими советами и своею осторожностью. Наконец, та же посторонняя помощь, которая помешала исполнению первой революции, управляла тайными пружинами в последней и привела ее к счастливому исходу.

Таков свет, таковы прихоти судьбы. В настоящую минуту я смотрю на все взорами стоика, и единственное желание, которое я еще позволяю себе иметь, это чтобы мое отечество, которое я всегда любил, даже в ту пору, когда оно оценивало мою голову на вес золота и с ожесточением меня преследовало, чтоб оно вечно находилось в том счастливом состоянии, в какое поставил его тот переворот, о котором я только что говорил. [523]

Монархическая неограниченная власть часто переходит в деспотизм; я вижу это из истории, как прошедших веков, так и настоящего столетия; но мне кажется, что другие формы правления подвержены еще более крупным недостаткам и, на мой взгляд, ничто так не опасно, как своеволие и анархия, этот обильный и главный источник всех бедствий.

Король Швеции, послав извещение своей матери о перевороте, им произведенном, просил ее принять в Стральзунде за него изъявление покорности Шведской Померании. Королева повиновалась его желанию, после чего отплыла в Стокгольм.

Во время смотров, которые делаются в Берлине в конце мая месяца, король произвел меня в генерал-лейтенанты вместе с г-ном Меллендорфом, теперешним губернатором этой столицы, который счастлив, что заслужил в своей должности такой чин. Это производство тем более было мне лестно, что я получил повышение одновременно с Меллендорфом. Всей Европе известны военные дарования этого полководца и его слава, столь уже блестящая и столь уже им заслуженная, может еще возрасти только в том случае, когда он будет стоять во главе всей армии. Мы были единственным из военных, которых на этом смотру его величество удостоил возвести в звание генерал-адъютантов. Спустя некоторое время король пожаловал меня в губернаторы Шпандау (это место стало вакантно за смертью генерал-лейтенанта Бюлова) и прибавил мне к жалованью еще полторы тысячи червонцев.

Другое преимущество моего назначения на столь почетный пост было то, что я, смотря по своему благоусмотрению, мог сколько хотел часто ездить в свое имение, которое расположено было между Шпандау и Потсдамом; а это было для меня немалою отрадой. Но как губернатор я часто был обязан посещать крепость и тюрьмы, где стонало столько несчастных. Без сомнения, большая часть из них виновны в преступлениях, достойных примерной казни. Но, тем не менее, всегда найдутся между ними и такие, коих проступки не так тяжки, и такие, которые ошибочно осуждены с слишком большою строгостью. Природа наделила меня чувствительною душою, а несчастия, которые я испытал, научили меня сочувствовать горю ближнего. Я никогда не входил в эти ужасные места, — необходимые, впрочем, для охраны общественной безопасности, — без того, чтобы не поплатиться дорого. И все-таки, я позволял себе иногда принимать участие в судьбе тех заключенных, которых проступки казались мне не важными, и утешался, когда получал удовлетворение на ходатайство о их помиловании.

Король через своих министров узнал, что расположение к нему русского двора уже не прежнее, и что враги его работают, чтоб изменить те чувства доверия и дружбы, которые до тех пор [524] государыня старалась ему выказывать при всех случаях. Поэтому он желал, чтобы принц Генрих, к которому императрица питала постоянную, искреннюю и живую привязанность, вновь совершил поездку в Петербург; король был уверен, как то и должно было быть, что никто лучше его не способен поддержать добрые отношения, существовавшие между обоими дворами, и рассеять предубеждения, вредные их интересам, и которые могли быть поселены в России другими дворами.

Принц опять испросил у короля позволение взять меня с собою, о чем я и получил повеление от его величества. Я в свою жизнь столько уже совершил путешествий, и по поводу их пришлось мне видеть столько корыстных и неприличных поступков, вроде испрашивания подарков или еще более нахального упражнения в безнаказанном грабительстве, что я был далек от желания вторично находиться в свите принца. Но я не мог отказаться от исполнения королевской воли и поступить невежливо в отношении принца, который меня осыпал своими милостями, и которого доверие столь лестно для того, кто умеет ценить его.

Мы совершили путешествие весьма благополучно и прибыли в Петербург накануне Светлого Воскресения, в предночное время. Принц был помещен и принят так же, как и в первый раз.

Мне предстояло отправиться к государыне с приветствием от имени его королевского высочества; но ее величество изволила очень рано лечь почивать, чтобы встать к двум часам утра и присутствовать при божественном служении. Генерал-адъютант Каскейн, который стоял во главе придворного штата принца, условился со мною, что к этому часу он приедет за мною, и мы отправимся ко двору.

Пушечный выстрел был сигналом к тому, чтобы собираться в церковь. Ко мне вошел мой путеводитель и повел меня в дворцовую церковь, которая была великолепно освещена. Служба уже началась. Императрица стояла на своем месте, держа в руке зажженную свечу, равно и великий князь и все присутствовавшие лица; все были одеты в парадные платья, и все было залито бриллиантами.

Едва ее величество приметила меня в толпе, как прислала сказать, что весьма рада меня видеть и, так как государыня предположила, что я имею намерение представиться ей, то мне следовало улучить минуту и подойти к ней по окончании богослужения, когда все духовенство приблизится к ней с поздравлениями.

Я тихо стоял во все время службы, а по окончании обедни и молебствия, во время которых пели певчие, но другой музыки не было (так как по греческому обряду инструментальная музыка не допускается при богослужении), когда духовенство направилось к императрице, я последовал за ним на хоры. [525]

Был допущен к руке императрицы. Государыня весьма милостиво приняла меня и поручила мне передать принцу свое удовольствие опять видеть его в Петербурге.

Ее величество вышла из церкви около четырех часов утра, и прежде чем совсем удалиться, еще раз сказала мне, что ждет принца к обеденному столу.

— Вероятно к ужину, а не к обеду, — сказал, я — так как вашему величеству после целой ночи, проведенной в молитве, приятно будет отдохнуть хотя бы днем.

— Нет, — отвечала она, — только приходите в обыкновенный час: удовольствие видеть принца вознаградит меня за все.

Мы явились во дворец к часу пополудни. Государыня была уже одета, и как при приеме, так и за обедом, все прошло без особых церемоний.

По выходе из-за стола принц отправился к великому князю и великой княгине, рожденной принцессе Дармштадтской и сестре принцессы прусской.

Великая княгиня была близка к разрешению от бремени; и действительно, не прошло недели со времени нашего приезда в Петербург, как наступил ужасный момент для матери и для ребенка, который обоих их соединил в могиле. Эта молодая великая княгиня разрешилась в страшных муках, но умерла с покорностью Провидению и геройскою твердостью, что еще более увеличило скорбь о ее кончине. Императрица была в отчаянии, и все ее государство тем более сочувствовало ее горю, что вместе с великою княгинею Россия утрачивала и младенца ее сына, которому предназначено было быть ее государем.

Императрица удалилась в Царское Село тотчас по кончине великой княгини. В карету с собою она посадила великого князя и просила принца Генриха приехать к ним. Мы отправились туда на другой день; там мы застали не многих и более уже не возвращались в столицу до самого нашего отъезда в Пруссию. Принц употреблял все свое старание рассеять глубокую скорбь, в которую была погружена государыня.

Наконец, первое горе стало помалу утихать, и тогда государыня предалась важной заботе о втором браке великого князя. Она откровенно повела о том речь с принцем Генрихом и объявила ему свое желание, чтоб сын ее вступил в супружество с племянницей принца, принцессой Виртембергскою.

Эта принцесса была невестой наследного принца Дармштадтского, и дело шло о том, чтоб освободить ее от предстоящих уз, и чтобы по приезде в Россию она могла занять здесь то положение, которой ей предназначалось.

Принц Генрих в ту же минуту отправил к королю, своему брату, гонца, чтоб уведомить его о благих [526] намерениях императрицы; и мы тем нетерпеливее ждали ответа его величества, что он не мог последовать ранее шести недель, по причине расстояния, отделяющего Петербург от Берлина.

Каждое утро все мы прогуливались пешком, что государыня весьма любила делать. Завтракали на открытом воздухе, а после обеда все отправлялись в экипажах кататься по окрестностям Царского Села. Будучи хорошим наездником, великий князь иногда отправлялся верхом; это вышло в обычай в особенности в то время, когда утолилась та чрезмерная чувствительность, которая овладела им после понесенной им утраты; в таких случаях мы ездили завтракать в какую-нибудь соседнюю деревню. Тот род уединения, в котором мы проживали, давал мне полную свободу размышлять о различных происшедших при дворе переменах. В первый наш приезд сюда князь Орлов пользовался самым высоким благоволением, а в настоящий приезд мы увидели, что уже князь Потемкин занял место прежнего любимца, который, в сущности, не был разжалован, но со всем тем занимал второстепенную роль.

По поводу Орлова мне рассказывали поистине уморительный случай. Однажды Потемкин подымался по дворцовой лестнице, направляясь в покои государыни, а князь Орлов спускался по той же лестнице, чтоб ехать к себе домой. Первый из них, чтобы не иметь вида человека смутившегося, обращается к своему предшественнику с приветом и, не зная хорошенько, что сказать, спрашивает его: «Что нового при дворе?». Князь Орлов холодно отвечает: «Ничего, только вы подымаетесь, а я иду вниз».

Еще слышал я про черту храбрости и неустрашимости князя Орлова, которая делает ему несравненно более чести, чем все острые слова, когда-либо им сказанные. В Москве царствовала чума и причиняла страшное опустошение в этом громадном городе. Князь Орлов, который в ту пору находился в силе, собирает всех, кого только мог сыскать из докторов и хирургов, и отъезжает, в сопровождении всех этих эскулапов из Петербурга. Приехав в Москву, он немедленно отправляется по ее самым зараженным и опустошенным кварталам, водворяет там порядок и принимает столь благоразумные меры, что чрез несколько недель древняя столица Московии совершенно освобождается от своего бича.

По подобным действиям познаются люди, обладающие энергичные характером; но к несчастию, в покойное время люди с такими свойствами встречаются редко. Почти повсюду видишь только эгоистов да людей бездушных и бесчувственных.

Сам князь Орлов рассказывал мне один весьма необыкновенный случай; дело, о котором идет речь, происходило в Москве, и именно в то время, когда Орлов находился в ней по случаю чумы. [527] Тамошний архиепископ, прекрасный и почтенный старец, однажды приказал перенести в один из монастырей некоторые иконы, которых слишком много было в одной подведомой ему церкви. Народ, всюду невежественный и суеверный, а в России, быть может, еще более фанатик, чем где-либо в иной стране, принимает это перенесение икон за акт нечестия и беззакония: сбирается толпами, дает простор своему гневу и решает выместить свое раздражение за осквернение святыни на самом архиепископе. Старик оставляет свой дом, бежит в одну из монастырских церквей и там укрывается в алтаре, куда, по греческому обряду, имеют право входить только священнослужители. К несчастию, какой-то ребенок видел, как проходил архиепископ, и поспешил о том рассказать. Народ сбежался, проник в церковь, бросился на почтенного пастыря и потащил его к дверям, чтобы там избить. Злополучный старец, видя, что смерть его неминуема, заклинает своих мучителей позволить ему, по крайней мере, войти в алтарь и еще раз причаститься. Народ соглашается, и пока совершалось великое таинство, он взирал с полнейшим спокойством на несчастную жертву своего суеверия и фанатизма, которую готовился заклать. Затем, толпа снова бросается на старика, увлекает его, как и прежде, из церкви и растерзывает его на куски. Войска и полиция прибыли слишком поздно для его спасения; но главные зачинщики этого ужасного убийства были схвачены, закованы и посажены в тюрьму, а после того вскоре были довешены и четвертованы, смотря до степени их виновности.

Между тем курьер, которого посылал принц Генрих к королю, своему брату, возвратился в Царское Село и привез ее величеству такой ответ, которого она желала. Наследный принц Дармштадтский находился в Потсдаме именно в ту пору, когда туда приехал посланный курьер, и король начал и повел так хорошо переговоры, которые были на него возложены, что, не оскорбляя молодого принца, он получил от него самого согласие уступить свою невесту, несмотря на всю привязанность, которую он питал к принцессе. Что же касалось позволения родителей принцессы Виртембергской и других различных распоряжений, которые возникали по поводу брака, то король писал, что следует во всем вполне на него положиться, Итак, было решено избрать Берлин местом свидания великого князя с принцессой Виртембергскою, и если они понравятся друг другу, то для бракосочетания приедут вместе в Петербург.

Принц Генрих весьма охотно согласился сопутствовать его высочеству в Берлин, а государыня назначила сорок тысяч червонцев для путешествия принцессы Виртембергской и тех из ее родственников, кто пожелает ее сопровождать в Россию. Эта великая государыня постоянно выказывала самую большую нежность к сыну; но быть может, никогда ее материнские чувства не проявлялись в таком [528] свете, как в настоящем случае. Она сияла радостью и не переставала высказывать свою благодарность принцу Генриху и королю его брату за все их услуги.

Императрица вызвала графа Румянцева из Украйны, где он был генерал-губернатором, и приказала ему сопутствовать великому князю в его поездке. В то время как все заняты были необходимыми приготовлениями, принц Генрих и великий князь решили посетить вместе Петергоф и тамошний увеселительный дворец, построенный Петром I на берегу Балтийского моря, в семи немецких милях от Петербурга. Дворец этот невелик и весьма был запущен. Императрица Елизавета, дочь Петра I, не любила Петергофа, и для летнего времени приказала построить дворец в Царском Селе, где продолжает жить летом и нынешняя государыня. Но это нисколько не мешает Петергофу быть чрезвычайно приятным. Его местоположение очень хорошо, а своим великолепным садом, и в особенности фонтанами, он нисколько не уступает в красоте Версалю.

На пути из Петербурга до Петергофа постоянно встречаешь дворцы и сады, принадлежащие частным владельцам. Весь путь представляет очаровательный вид.

Мы видели также Ораниенбаумский дворец, отстоящий от Петергофа на одно лье и известный по катастрофе Петра III. Дворец выстроен очень хорошо и гораздо лучше расположен, чем Петергофский. Быть может, нигде более не найдешь таких двух местностей, как Петергоф и Ораниенбаум, в которых можно было бы найти столько летних удовольствий. Но хорошее время года всегда так коротко в России, а климат так суров, что дачное пребывание обыкновенно бывает весьма непродолжительно.

Когда мы возвратились в Царское Село, все уже было устроено и приготовлено к нашему отъезду. Великий князь выехал ранее нас и ожидал нас в Риге. Принц Генрих последовал за ним спустя сутки.

Императрица, казалось, была сильно расстроена этою двойною разлукою. Она поручала принцу своего сына в таких выражениях, которые выказывали и ее сердечную доброту, и чувствительность, как самой нежной матери.

Она приготовила несколько писем для короля Прусского и для членов виртембергского королевского дома: но печаль, которую государыня ощущала по поводу отъезда великого князя и принца Генриха, побудила ее не отсылать их одновременно с нами, и она кончила тем, что прислала их с курьером.

И действительно, курьер этот догнал нас на третьи сутки и вручил его королевскому высочеству пакет, в котором находились письма. Но государыня к прежним письмам приложила еще одно особенное, которые она собственноручно изволила написать принцу [529] Генриху; а так как это письмо приносит столько же чести писавшей его августейшей императрице, столько и тому, к кому оно обращено, то есть, принцу, то я и приведу его здесь целиком:

«Государь, мой брат! Беру на себя смелость доставить вашему королевскому высочеству четыре письма, о которых я уже говорила, и которые ваше высочество любезно взялись передать. Первое из этих писем назначается для короля вашего брата, а прочие для принцев и принцесс виртембергских. Смею просить ваше высочество (если сердце моего сына склонится к принцессе Софии-Доротее, в чем я не сомневаюсь) вручить последние три письма согласно их назначению и подкрепить их убедительным красноречием, коим Господь вас одарил.

Достаточные и неоднократные доказательства вашей ко мне дружбы, высокое уважение, которое я питаю к вашим добродетелям, и все то доверие, которое вы мне внушили к себе, не оставляет во мне ни малейшего сомнения относительно успеха дела столь близкого моему сердцу. И могла ли я в лучшие руки передать это дело?

Конечно, ваше королевское высочество — единственный в своем роде посредник: простите мне это выражение во имя моей к вам дружбы. Но я сомневаюсь, есть ли еще пример того, чтобы такое дело, как наше, велось так, как оно ведется. Разве только одна дружба и самое искреннее доверие могут породить такие отношения.

Свидетельством того пусть будет сама принцесса: я не иначе буду смотреть на нее, как вспоминая всегда, как это дело началось, велось и устроилось между королевским прусским двором и императорским российским. Да увековечит она связи, нас соединяющие.

Принося вашему королевскому высочеству самую нежную благодарность за все ваши заботы и хлопоты, прошу вас быть уверенным в признательности, дружбе и высоком уважении, которые я к вам питаю, и которые окончатся лишь с моею жизнью. Государь, мой брат, вашего королевского высочества добрая сестра и друг Екатерина».

Это письмо столь простое, столь благосклонное и в то же время столь отлично написанное и продуманное, должно вполне нарисовать собою потомству душу этой знаменитой и великодушной государыни.

Великого князя мы застали в Риге, где остановились на один день, и где видели лагерь, расположенный совсем вблизи города. Он состоял из двух кавалерийских и четырех пехотных полков. Великий князь сделал им смотр и произвел несколько маневров в присутствии принца Генриха. Из Риги мы отправились в Митаву, в которой герцог Курляндский устроил великолепный прием обоим принцам. Великий князь провел там ночь, а принц Генрих выехал ранее его, чтобы встретить его высочество при везде его в пределы Пруссии. В Мемеле мы нашли уже всех, кто [530] должен был составить двор великого князя, даже всех поваров, равно и приготовленную съестную провизию и напитки, запас которых необходим был для остальной части пути. Великий князь прибыл спустя двадцать четыре часа после нас, и чтоб отдохнуть, мы остались в Мемеле еще на один день. Оттуда мы выехали все вместе. Король принял меры, чтобы на всем пути великому князю был оказываем прием с почестями подобающими наследнику престола дружественной державы.

В Пруссии была двухдневная остановка в Кенигсберге, и тамошний гарнизон, состоявший из десяти эскадронов драгунов и шести батальонов пехоты, произвел маневры в присутствии его императорского высочества. Повсюду, где мы ни проезжали, толпа была непомерная. Со всех сторон появлялись молодые, весьма изыскано одетые девушки, которые щедрою рукою бросали цветы в экипаж, занимаемый принцами; а по городам, где стояли гарнизоны, командиры полков, старались устраивать в честь его императорского высочества маленькие военные празднества, которые могли развлечь великого князя. Ничто не было упущено из виду при приеме, оказанном великому князю в Шведте маркграфом Генрихом; но въезд его в Берлин был в особенности блестящ. В свое время было о том опубликовано в подробностях, и я увольняю себя от необходимости говорить о том же.

Король встретил великого князя, которого сопровождал принц Генрих, при входе в свои покои, и их свидание продолжалось около получаса. Затем оба принца представлялись королеве, где были собраны все принцессы, придворные дамы и дамы, имеющие приезд ко двору. Принцесса Виртембергская в высшей степени понравилась великому князю, и в тот же вечер, удаляясь после ужина к себе, он поведал о том принцу Генриху, который на другой день, руководствуясь полномочием, данным ему императрицею, сделал предложение и вручил всем, порученные ему письма.

Вскоре все распоряжения были покончены. В празднествах и увеселениях прошло несколько дней. Принц Фердинанд, брат короля, устроил в своем замке Фридрихсфельде прекрасное празднество. Великий князь и принцесса Виртембергская пользовались всякою минутою, чтобы говорить друг с другом, и все легко могли заметить, как их взаимное расположение с каждою минутой усиливалась. Король дал большой обед в Шарлоттенбурге, и вечером того же дня все отправились в Потсдам.

Весь двор съехался в новый дворец Сан-Суси, где в продолжение всего времени пребывания великого князя давались празднества, спектакли и горела иллюминация.

По приказанию его величества потсдамский гарнизон делал маневры перед его императорским высочеством, для которого, так же [531] как и для фельдмаршала Румянцева, особенно лестно было то, что гарнизон маневрировал в нескольких каре, как то было в последнюю войну в сражении при Кагуле, когда русские разбили турок. Король подарил великому князю двенадцать верховых лошадей, нарочно для того выбранных на прусских конских заводах, и превосходный фарфоровый сервиз с берлинского завода. Вся свита его императорского высочества получила также чудесные подарки; великий князь в свою очередь одарил всех нас состоявших при нем.

По этому случаю я увидел опять возобновление всех низостей, порождаемых презренною алчностью. Приведу один только пример. Великий князь, почтив меня своим доверием, показал мне все подарки, приготовленные им для раздачи. Но одно лицо, получившее табакерку, в гневе жаловалось мне, что эта табакерка не была достаточно хороша. Возмущенный этими словами и зная цену табакерки, я предложил говорившему тысячу талеров за эту вещь. Он вспыхнул от стыда, опустил свой подарок в карман и смолк.

В Сан-Суси решено было, каким образом великий князь возвратится в Россию, и положено, что он поедет вперед с своею свитою, а принцесса Виртембергская и ее родители последуют за ним.

Принц Генрих пригласил их к себе на несколько дней, так как замок Рейнсберг лежал на пути. Они отправились туда, и его королевским высочеством даны были в продолжение четырех дней самые пышные, самые разнообразные и отлично устроенные празднества. И я присутствовал там по желанию принца и возвратился в Потсдам, как только великий князь простился с принцем Генрихом. Расставались они поистине трогательно; все бывшие свидетелями тому сочувствовали взаимным изъявлениям их нежности и доверия. Один казался нежным отцом, с горестью смотревшим на дорогого сына, от него удаляющегося; другой вырывался из его объятий, уступая только необходимости и страшась никогда уже более не свидеться. Великий князь перед отъездом отвел меня в сторону и беседовал со мною в продолжение нескольких минут. Он простился со мною самым для меня лестным образом. Эта сцена одна из самых умилительных в моей жизни.

Если когда-нибудь эти записки попадутся ему на глаза, я умоляю его вспомнить, как я искренно желал ему счастья и благополучного царствования, если Провидению угодно будет возвести его на престол, а также желал, чтоб он сохранил те чувства доверия, привязанности и благодарности, которыми, как я видел, он был проникнут к прусскому королевскому дому.

На следующий день он уехал; а еще день спустя и принцесса Виртембергская отправилась в дорогу, ее родители провожали ее до Мемеля, где она нашла своих придворных, посланных императрицею ей навстречу. [532]

Принц и принцесса Виртембергские уехали обратно в Монбейльяр, свою всегдашнюю резиденцию. Принц Генрих остался в Рейнсберге. Я возвратился в Берлин к моей бедной жене, уже несколько лет нездоровой.

Водяная в груди свела ее в гроб; это была для меня страшная утрата. Мы прожили тридцать лет и не переставали любить друг друга искренно. Она разделяла со мною все бедствия, постигшие меня по случаю шведской революции 1756 года, и я должен отдать ей справедливость, — она переносила их всегда твердо, стойко, с геройством почти беспримерным между особами ее пола.

Лишенный сладостного ее сообщества, я находился в грустном положении. Я сделался мрачен и задумчив. По счастью для меня, король доставил мне некоторое утешение, взял меня с собою на смотры в Силезию. Эта поездка рассеяла меня немного.

Я возвратился в Потсдам с его величеством, удержавшим меня у себя до 20-го декабря, когда он поехал в Берлин на масляную неделю.

В то время умер курфирст баварский; король отнесся к этому известию не без беспокойства, подозревая, и даже весьма основательно, существование секретного договора между этим принцем и двором венским, в силу которого большая часть Баварии по смерти курфирста отошла бы по разделу к австрийскому дому. Его величество очень желал помешать разделению этого курфиршества и возможному усилению двора соперника и почти всегдашнего врага его. Король тотчас же обнародовал формальный протест и, предвидя необходимость употребить, и быть может вскоре, открытую силу, разослал приказы войскам быть наготове к выступлению. В то же время велел он организовать вольные батальоны, и преимущественно на меня возложено было сформировать полк, подобный тому, которым я командовал в предыдущую войну. Я работал с таким усердием, что при отправлении нашем из Берлина к открытию кампаний, мои два батальона не только были в полном составе, но и вполне вооружены и обмундированы. Уже в мае король поехал в Силезию, чтобы стать во главе армии, долженствовавшей вступить в Богемию с этой стороны, а принц Генрих собрал в Берлине вторую армию, которая также должна была вступить в Богемию через Саксонию, с войсками этого курфиршества. Я был из числа генерал-лейтенантов, назначенных состоять в этой последней.

Венский двор, видя все приготовления прусского короля для уничтожения его планов, предложил средства к примирению; в Берлине начаты были переговоры между королевскими министрами и графом Кобенцелем, австрийским министром при нашем дворе. Сначала, казалось, они приняли хороший оборот, но вскоре совещания были [533] прерваны, и война стала неизбежною. Принц Генрих известил меня, что мы выступаем завтра, и чтобы ничто не обнаружило его распоряжений, и иностранные министры не могли бы отправить курьеров с уведомлением о том, приказал запереть городские ворота в самый момент получения наших маршрутов. Город роптал, не зная причины этой предосторожности, но граф Кобенцель, подозревая что-то, желал разъяснения. Я всегда одолжал ему верховых лошадей для катанья, почему он и просил у меня одну из них. Я выразил сожаление, что принужден на этот раз отказать, так как сам нуждаюсь в ней. Он смекнул, в чем дело, ворота между тем были заперты, и он покорился, как и прочие иностранные министры, покойно оставаясь дома.

На следующий день принц Генрих сел на лошадь, и мы выступили со всеми полками гарнизона. Прочие составлявшие его армию присоединились к нам на пути, а в Дрездене мы приняли под свою команду и саксонские войска.

Вступление его королевского высочества в Богемию считали верхом военного искусства. Об этой маленькой войне печаталось много в журналах и разных мемуарах, почему я и не буду распространяться, да в ней и не было особенно интересных дел, о которых стоило бы упомянуть. Скажу только, что король с стотысячною армией, а принц Генрих с такими же почти силами после возможно долгого пребывания в Богемии, отступили на зимние квартиры, один в Силезию, а другой — в Саксонию.

Я последовал за принцем в Дрезден. Переговоры возобновились при посредничестве Франции и России. Мирный трактат заключен был в Тешене, и каждый возвратился домой после годового отсутствия.

Я возвратился в Берлин, место моего постоянного жительства. Мое здоровье сильно расстроилось в горах Богемии от чрезмерно холодного климата. Мне часто приходилось жить в палатках; у меня сделался ревматизм в давно раненой руке и сильно мучил меня. К нездоровью прибавились еще горести и неудовольствия, причина которых особенно была для меня чувствительна, так что я страдал, как физически, так и нравственно. Я решился оставить службу, тем более что, судя по всему, настоящей войны не предвиделось надолго. Я просил короля принять мою отставку, его величество сначала был несколько раздражен против меня, но, после нескольких месяцев проволочки, в продолжение которых я возобновлял настояния, он согласился на мою просьбу.

С этой минуты я стал независимым человеком и занялся восстановлением своего здоровья. Я поехал в Ахен и Спа. Эта поездка исцелила меня. Купанье в Ахене принесло мне много пользы, а [534] пребывание в Спа, где я провел время весело, окончательно поправило меня в продолжение шести недель.

Я повеселел и порешил провести некоторое время в Париже. Хотел посмотреть Версальский двор, о котором имел понятие по рассказам других.

Проезжая Нидерланды, я возобновил знакомства со многими лидами, у которых бывал прежде, когда служил в союзной армии. Объехал разные места, где происходили битвы, в которых и я участвовал, и сделал это я с большим удовольствием, потому что теперь ясно сознавал все ошибки нашей армии, их проигравшей. Не доезжая до Парижа, я с удовольствием осмотрел Шантильи, увеселительный замок принца Конде. Принц отсутствовал, и я мог с полною свободой все осмотреть и всем полюбоваться. Вряд ли есть где-нибудь еще замок, более похожий на жилище вельможи.

Я прибыл в Париж под именем барона Штейна. Мне не хотелось быть многим известным, чтобы воспользоваться свободой, и я боялся породить подозрение или привлечь слишком тягостное любопытство чином прусского генерала. Друзья и знакомые, которых я встретил, осыпали меня любезностями и бесконечным вниманием и доставили мне всевозможные облегчения для лучшего осмотра страны, которая в глазах просвещенного путешественника — позволю себе сказать — есть совращение всей вселенной.

На третий день по приезде я заболел желтухой. Не знаю почему предубежденный против французских докторов, я не хотел попасть в их руки, но мои друзья, более меня дальновидные, видя, что болезнь серьезна, не говоря мне ни слова, привезли сами медика. Я тотчас узнал его по черной одежде, огромному парику и длинной трости с золотым набалдашником. Он точно также был одет как медики итальянской комедии. Но, познакомившись с ним, я отдал справедливость его знанию и обхождению. Разговор его был приятен, и ничто не позволяло видеть в нем педанта, чем обыкновенно упрекают людей его профессии. Он вылечил меня менее чем в две недели, не терзая меня разными лекарствами, как делают почти все его собраты.

Тотчас по выздоровлении, я представился к двору под именем барона Штейна и, пользуясь свободой, дарованной иностранцам, осмотрел в обширном Версальском дворце все, что заслуживало внимания и удовлетворяло мою любознательность.

По возвращении в Париж друзья поспешили сводить меня всюду, где было что-либо интересное. С особенным удовольствием осмотрел я Дом инвалидов, единственный в своем роде памятник величия и пышности Людовика XIV. В одной из галерей этого обширного здания, я видел модели всех французских крепостей и всех крепостей или осажденных, или взятых в чужих землях с начала этого века. Модели [535] эти показались мне исполненными очень хорошо. В церкви королевской военной школы я видел брата короля; принимавшего епископа — кавалера ордена св. Лазаря, это была весьма пышная церемония. Командир батальона швейцарской гвардии, тут присутствовавший, узнав, кто я такой, имел любезность заставить маневрировать передо мною этот батальон, после церемоний приема прелата.

Граф д’Артуа дозволил мне посетить его замок Багатель в Булонском лесу. Он выстроен менее чем в шесть недель, и все там дышит искусством.

Я посещал последовательно также общественные гулянья, церкви, театры. Опера величественна. Давали «Ифигению» кавалера Глюка. Музыка, балет, декорации все приводило меня в восторг. Мне понравилась также французская и итальянская комедия, но признаюсь чистосердечно, я часто встречал и в других странах таких же хороших актеров, как те, что играли на этих двух театрах. Друзья ввели меня во многие дома и познакомили с знатными лицами; меня представили принцу Монбери, тогдашнему военному министру. У него я встретил много любезных дам. Его дочь нравилась мне красотой и молодостью. Она только что вышла замуж за принца Нассау-Саарбрюкенского. Я сказал ей, что имел честь видеть в Берлине несколько лет тому назад принца, ее супруга, как полковника французской службы, и обедал с ним у короля прусского.

— Это был мой свекор, — отвечала она, улыбаясь, — потому что мой муж еще в коллегии.

Я очень удивился, но потом узнал, что столь ранние браки нередки во Франции.

В Париже время шло для меня весьма приятно, и я продолжал сохранять incognito; по-видимому, несмотря на все розыски, полиция не знала, кто я. В одно утро мне доложили о приезде секретаря графа Вержена, желавшего со мной говорить. Я принял его. Он был послан ко мне узнать, знаю ли я графиню Штейн, проезжавшую три месяца тому назад в Тионвиль и остановившуюся с двумя девочками в гостинице; несколько дней спустя она уехала под предлогом посоветоваться с парижскими докторами, и оставила дочерей содержательнице гостиницы, прося позаботиться о них до ее возвращения. Секретарь прибавил, что эта дама не подавала о себе никаких известий, и никто не знает, что с ней сталось, а сиротки так и остаются на руках хозяйки гостиницы, поплатившейся своим легковерием. Вопрос был затруднителен. Я отвечал, что не знаком с графиней Штейн; но буду иметь честь завтра же представиться графу Вержену, чтоб отвечать ему лично.

Действительно, я поехал к нему; открыл ему кто я, и почему я взял имя Штейна, и в то же время просил его дозволить мне продолжать носить его. О г-же Штейн я узнал впоследствии, что так и не открыли, куда она делась, и что король французский поместил [536] несчастных детей жестокой матери в пансион, где они должны были получить воспитание на его счет.

Наконец, я уехал из Парижа и возвратился в Берлин, откуда имел намерение еще до начала зимы съездить в Швецию. Сделавшись независимым человеком и выздоровев, я все не мог решить, где провести остаток дней моих. То любовь к отчизне брала верх в моем сердце, то я принимал решение поселиться навсегда в Берлине, где уже прожил более двадцати лег, и где не переставал пользоваться всякого рода удовольствиями.

Находясь в таком нерешительном состоянии, я узнал от друзей, о ходящей молве, будто я снова намерен жениться. Предположение это поразило меня тем более, что к даме, которую прочили мне в жены, я уже давно был весьма неравнодушен. Я отвечал, что дело это наполовину сделано, потому что я согласен на ней от всего сердца. Между тем эта лестная мечта преследовала меня всюду и мучила меня, и я решился при первом удобном случае открыться милой даме, назначенной мне молвою. Он представился, мое предложение было принято, и я имел счастие жениться на женщине, поныне составляющей счастье моей жизни.

В этом браке Провидение усугубило мое счастье еще тем, что у моей жены огромное состояние. По этому случаю приведу здесь рассказ, быть может, единственный в своем роде.

Одно имение в Саксонии досталось жене по смерти дяди. Так как я любил деревенскую жизнь и сельское хозяйство, то и поехал туда, чтобы сделать нужные распоряжения. Объезжая прилегавшие к нашему имению деревни, я к удивлению нашел в одной из тех то самое место, на котором был взят в плен русскими двадцать лет тому назад. Это место тогда было для меня роковым, и казалось, предвещало мне много несчастий, как я уже говорил. Теперь я им владею и располагаю им, как хочу.

Благодаря этому нежному и счастливому союзу я пользуюсь миром и покоем и забываю минувшие горести. У меня нет более желаний. Да и можно ли быть более счастливым?

(пер. Л. Ст.)
Текст воспроизведен по изданию: Записки шведского дворянина // Древняя и новая Россия, № 11. 1880