ИОГАНН ЛЮДВИГ ГОРДТ

ЗАПИСКИ ШВЕДСКОГО ДВОРЯНИНА

MEMOIRES D'UN GENTILHOMME SUEDОIS, EСRITS PAR LUI-MEME DANS SA RETRAITE"

(Окончание)

Дорогу до Кенигсберга я проехал безостановочно, но по прибытии туда положил себе дать отдых на один день. В городе я встретился с адъютантом императора Петра III, который возвращался в Петербург. Он был безгранично доволен и польщен приемом, который оказал ему король. Затем я продолжал свой путь с прежнею скоростью и достиг Бреславля, где находился его величество король. Он удостоил меня самого благосклонного приема. Я бросился к его стопам, благодаря за все, что он сделал для меня во время моего грустного и несчастного плена, хоть я был посвящен лишь в самую малую долю того, что было предпринято для моего освобождения. Король не допустил меня выразить ему все мои чувства и поспешил перевести разговор на предметы более для него любопытные. Тогда я дал его величеству самый подробный и точный отчет о всем, что мне довелось видеть и слышать; ссылаясь на свидетельство английского посланника г-на Кейта, который с большим прямодушием соединял громадный запас сведений о делах и удивительную опытность, я взял на себя смелость уверить короля, что настоящая война не только будет последнею, но что вскоре будет заключен мир согласно желаниям его величества.

Не пробыл я в Бреславле двух дней, как приехал курьер от императора Петра III. Ему было велено обратиться ко мне с просьбой, чтоб я озаботился наискорейшим изготовлением бумаг и отсылкой его к его месту назначения.

Генералу Чернышеву, который командовал тридцатитысячным вспомогательным войском из русских, состоявшем при австрийской армии, и который в то время расположился на зимние квартиры в Моравии, курьер привез повеление возвратиться через Силезию в Польшу, как только время года позволит пуститься в путь; это произвело необычайную тревогу в Вене.

Два дня спустя, вслед за первым курьером прибыл новый. [498] Этот последний должен был ожидать генерала Чернышева в пределах владений короля и вручить ему повеление своего государя, чтобы Чернышев присоединил свои войска к прусской армии и отдал бы себя в распоряжение его королевского величества.

Можно без затруднения представить себе то впечатление, которое произвело известие об этой перемене. Все у нас вздохнули от удовольствия и радости.

В продолжение недели, что я оставался в Бреславле, я со всем усердием старался угодить королю, который, невзирая на свои труды, пользовался весьма хорошим здоровьем; в то же время я имел счастье видеть наследного принца, который прибыл из Берлина для совершения первой своей компании. Природа оделила его всеми качествами, свойственными воину — силой, духом деятельности, верностью глаза, любовью к славе; и с первого шага своего вступления на военное поприще, он заявил себя именно таким, каким впоследствии являлся во всех военных случаях, и в особенности в кампанию 1778 года.

Полк, в котором я числился, находился под начальством принца Евгения Виртембергского и примыкал к армии, стоявшей на зимних квартирах в Мекленбурге и Шведской Померании; когда я откланивался его величеству, чтоб ехать догонять мой полк, король приказал мне сопровождать в Силезию, вероятно, желая избавить меня от опасности попасть в руки моих соотечественников, так как полк мой был двинут против шведской армии лишь после того, как я был взят русскими в плен. Я отправился через Берлин, и только тут, наконец, имел утешение свидеться с моею женою, которая выехала сюда ко мне навстречу. Легко представить себе радость, которая овладела обоими нами, если взять во внимание все обстоятельства моего заточения и все те слухи, которые распространялись по этому поводу: то уверяли, будто меня нет в живых, то будто меня выдали Швеции; эти подробности сообщила мне жена. Еще передала она мне, что король требовал меня обратно через генерала Виллиха в обмен на тех пленных из русских, которых он уже уступил, и что русский двор постоянно изыскивал уловки, чтобы не кончать дела, и отговаривался то дальностью моей ссылки, вследствие чего потребуется много времени для моего возвращения, то уверением, что я вдруг занемог, находясь уже на пути; и в таких-то увертках прошло восемнадцать месяцев, между тем как обмен пленных продолжался своим чередом; но, наконец, его королевское величество повелел своему комиссару прервать всякие переговоры по этому делу и выехать из Бутова в том случае, если меня туда еще не доставили, причем он должен был объявить русским комиссарам, что он не без удивления и не без обиды усматривает тот недостаток уважения [499] и внимания к себе, которое выказалось в этом деле различными проволочками и притворными отлагательствами; что вследствие того король отдал приказ заключить в Шпандау генерал-майора Тизенгаузена, а в Магдебурге – шведского полковника Лилиенберга; что эти два офицера будут строго содержаться до тех пор, пока я не буду возвращен, и что от обращения, которому меня подвергнут, зависит и обращение с ними.

Лишь только стало известно в России и в Швеции о происшедшем в Бутове касательно меня, как страх должного возмездия сделался общим. Поэтому хотя русский великий канцлер и известил меня от имени своей государыни, что я окончу дни в заключении и, несмотря на общую уверенность, что в случае возвращения мне свободы я не премину сделать известным это гнусное объявление, было решено, что меня отпустят из плена. По этому-то случаю императрица Елисавета Петровна и сделала мне подарок, о котором я уже упоминал, чтобы дать мне возможность возвратиться в Пруссию и прибыть туда в приличном виде. Болезнь этой государыни была причиной остановки хода дела, а последовавшая затем кончина ее довела дела до такой степени, что мне — как я уже о том говорил — не оставалось других желаний, кроме одного, — начать сызнова свою службу. Вместе с тем жена сказала мне, что она испытывала все способы добыть сведения о том, жив ли я еще и где нахожусь, но что ей ничего не удавалось узнать обо мне до тех пор, пока русское правительство содержало в тайне мое заточение. Меня нисколько не удивил этот рассказ, так как и английский посланник, г-н Кейт, живший в двух шагах от крепости, где я был заключен, также не мог ничего дознаться, несмотря на самые тщательные справки.

Я остановился в Берлине на две недели, чтоб обмундироваться по-походному; затем вместе с женою уехал в Штеттин, где она поселилась во время моего несчастного плена, но так как она с самой нашей разлуки не была в Швеции, то вскоре и предприняла поездку туда; нужно было сделать распоряжения насчет наших имений и перевезти в Германию нашего единственного сына, которого взял к себе мой брат в то время, когда со мною случилась катастрофа в Стокгольме.

Я возвратился в полк, который все еще находился на зимних квартирах в Мекленбурге, под начальством принца Виртембергского; но так как Швеция в ту пору заключила свой сепаратный мир с королем, то часть армии, которою командовал принц Виртембергский, получила назначение стоять в Силезии.

Мы выступили в поход, и когда пришли в Бреславль, король приказал мне вместе с моим полком догонять генерал-лейтенанта Вернера в верхней Силезии, где он командовал отрядом; ему [500] приказано было препятствовать вторжению сюда генерала Бека с имперскими войсками.

Мой полк состоял из двух батальонов, да я вел еще четыре батальона гренадеров, коих король отрядил для усиления отряда генерала Вернера. Генерала я застал в Ратиборе.

Мы тотчас же двинулись атаковать генерала Бека, но при нашем приближении он удалился в Моравию.

Я был отряжен брать город Тешен, коего гарнизон состоял из трехсот человек. Без особенных усилий я овладел им и укрепился в нем. По моем донесении, генерал Вернер вступил в город с остальным войском, а мне приказал вступить в Моравию, чтобы взять с этой страны контрибуцию. Это поручение не соответствовало моему образу мыслей. Я просил генерала поручить это дело кому-нибудь другому, кто, конечно, исполнит его гораздо лучше меня; думал ли он, что я в качестве волонтера отлично сумею выполнить обязанности грабителя, или считал меня более бескорыстным, чем многих других, — только он потребовал, чтоб я повиновался.

Я настоял только в одном, чтобы со мною в эту ужасную посылку был отправлен кригс-комиссар более искусный, чем я в такого рода делах, и чтоб он сам, посетив те города и деревни, которые нам предстоит проходить, взыскал там назначенный денежный сбор и имел бы довольно твердости характера, чтоб отнимать у несчастных обывателей весь их скот и лошадей.

Вследствие этого распоряжения моя обязанность состояла только в том, чтобы вести свой отряд, направлять его путь и защищать его от всяких оскорблений.

Таким образом мы прошли большую часть Моравии и без всякой жалости обирали в стране живность и деньги. В эту войну ярость и жестокость доходили до такой степени, что не только наносили всевозможное зло войскам врага, запирали пленных и жестоко с ними обращались, но и мирных жителей разоряли и уничтожали все их запасы, и это бесчеловечное обращение было, к несчастию, обоюдное.

Я не иначе как с горестью вспоминаю одну ужасную сцену во время этой экспедиции. Крестьяне со своими женами и детьми упорно желали следовать за своим скотом, и ничто не могло побудить их оставить стада; они испускали раздирающие крики и проливали потоки слез.

Однажды мы остановились в одном поместье для отдыха. Замок в нем принадлежал одной знатной барыне; она приняла меня и моих офицеров с отменною вежливостью. Дом ее был прекрасно убран, и она предложила нам очень хороший обед. Между тем мой кригс-комиссар отправился к управляющему имением, чтоб истребовать у него контрибуцию в тысячу червонцев, равно как всех [501] лошадей и весь скот, и деревенский, и принадлежавший помещице. Управитель поспешил известить о том свою госпожу.

Получив это известие, она приходит ко мне со слезами на глазах и с желобами на такую жестокость. Я объявил ей, что не в моей власти хотя что-нибудь изменить в распределении контрибуции. Она отвечала, что с готовностью заплатит всю требуемую с нее сумму, лишь бы оставили ее крестьянам их скот, который составляет все их богатство. Признаюсь, в эту минуту у меня сердце столько же надрывалось, как и у нее, ее речь прерывалась рыданиями; еще более усиливая тот ужас, который я внутренне ощущал, вид двух прелестных ее дочерей, которые стояли около нее и, подобно своей нежной и уважаемой матери, горько плакали.

Кажется, чего не был бы я способен сделать тогда, лишь бы утешить этих милых детей! В особенности слезы их делали их красоту еще более трогательною. Я выискивал какой-нибудь способ уменьшить по крайней мере их печаль и доказать им, что я не жесток и не бесчеловечен. «Сударыня, — сказал я их матери, — успокойтесь и прикажите вашим людям следовать за их стадами; остальное предоставьте мне. Вскоре вы будете иметь повод быть довольны мною».

После того, как я расстался с графинею, я приказал, чтобы весь скот, принадлежавший как ей, так и ее крестьянам, был отделен от прочего скота, нами захваченного. Экспедиция моя удалась как нельзя лучше, и когда я соединился с г. Вернером, он выразил мне свое удовольствие. Я воспользовался минутой, чтобы выполнить обещание, которое дал графине. «Генерал, — сказал я ему, — и вы сами изволите видеть, какую массу добычи я вам доставил, и я надеюсь, что вы не откажете в подарке мне, как бывшему начальнику экспедиции. Я прошу вас не о денежной награде (я знал, что он имел разрешение короля оставлять деньги в свою пользу, и что вообще он был человек не менее других лакомый на золото); я имею притязание на этот скот, который не велел смешивать с остальным». — «Отдаю вам его с величайшею охотой», — отвечал он мне. Я тотчас же позвал людей моей доброй дамы и объявил им, что они могут покойно увести свой скот в себе в деревню, и что я дам им в провожатые трубача, чтобы возвращение их обошлось без приключений. Госпожа их так была тронута моим поступком, что обязала всех своих родственников, живших в Силезии, выразить мне всю их благодарность. Я чувствовал тогда действительно, что после удовольствия делать добро нет другого наслаждения, как делать одолжение сердцу чувствительному и признательному.

Наш переход был очень утомителен и опасен, и мы очень нуждались в отдыхе: но на другой же день по моем возвращении генерал Вернер получил приказание соединиться с принцем [502] Бевернским, отряженным в Троппау с другим корпусом, и ждать там дальнейших повелений короля.

Как же мы удивились, когда по приходе в Троппау узнали о государственном перевороте в России, о кончине Петра III и о том, что его супруга вступила на престол под именем Екатерины II. Генерал Чернышев получил повеление своего правительства оставить армию короля и безотлагательно возвратиться домой с тридцатью тысячами русского войска, состоявшего под его командой. Итак, мы должны были пополнить собою тот комплект войск, который образовался вследствие скорого и непредвиденного удаления Чернышева.

События в России в данную минуту были несчастною случайностью для короля тем более, что ограничивали то количество сил, с которым он мог действовать.

Мы соединились с королевскою армией в Петерсвальде, между Швейдницем и Рейхенбахом, где его величество расположил свою главную квартиру. Герцог Бевернский занял под свой лагерь высоты между Рейхенбахом и деревней Бейль и стал тут со всем приведенным им войском, за исключением моего полка и пятисот гусар, которыми король приказал мне занять деревню Латенбиль, расположенную в полумиле перед Петерсвальдом.

Лагерь имперцев был вблизи от нас на высотах, и так как он тянулся до самого входа в эту деревню, то ежедневно были небольшие стычки между двумя армиями; но, предугадывая по позиции короля намерение его осадить Швейдниц, имперцы приготовились к скорой защите этого места.

Генерал Бек, также соединившийся с армией фельдмаршала Дауна, был отряжен, чтоб ударить в герцога Бевернского с фланга; но был отброшен.

Генерал Брентано спустился ко входу, где я занимал свою позицию. Я оспаривал ее у него шаг за шагом, хотя командовал отрядом гораздо малочисленнее его; однако король, видя, что дело близится к серьезным действиям, приказал мне идти к Петерсвальду.

Сильно атаковали меня со всех сторон в ту минуту, когда я снимал мои аванпосты и четыре полевые орудия, воздвигнутые со стороны деревни; я употреблял все возможные усилия, чтоб устоять против неприятеля. Делая поспешно пятьдесят шагов, я останавливался, чтобы соединить мои войска и помешать имперцам расстроить нас окончательно. Один выстрел ранил мне руку, но все-таки я продолжал отступление в изрядном порядке, несмотря на сыпавшиеся на нас дождем пушечные ядра и весьма сильный огонь мушкетеров. Наконец, мы достигли Петерсвальда.

Сильно раненый, я не мог сидеть на лошади. Мне сделали первую перевязку, и хирурги не сказали мне ничего утешительного, но, зная свое крепкое здоровье, я был покоен. [503]

Король, узнав о моем положении, велел мне ехать в Бреславль для лечения. Он отправил даже приказание своему главному доктору Котениусу, заведовавшему всеми тамошними госпиталями, лично позаботиться обо мне.

Я послал за моей каретой и багажом. Между тем я узнал, что колонны имперцев, спускаясь с высот, идут атаковать короля, и что его величество, в свою очередь, с оружием в руках и в боевом порядке, готовит им хорошую встречу. Я едва мог сесть на лошадь, но любопытство и желание видеть, каков будет исход этого дня, казалось, придали мне новые силы.

Фельдмаршал Даун двинул вперед свою кавалерию; она спустилась в долину, а за нею последовала и пехота. Король приказал принцу Вюртембергскому напасть на нее тотчас же с четырьмя ближайшими полками драгун и гусар, и эта сильная и смирительная атака заставила неприятельскую кавалерию отступить в беспорядке, а отступая, она опрокинула свою пехоту в проходах, по которым та шла.

Я не буду говорить тут о всех подробностях этого блестящего дня, потому что мое состояние не позволяло мне следить за всеми движениями обеих армий; да и, кроме того, легко найти описания его в различных мемуарах об этой войне и о походах короля. Замечу только, что Даун принужден был отказаться от своего намерения оказать помощь Швейдницу и уйти в горы, а король продолжал и благополучно окончил осаду этого города.

Я уехал в Бреславль, чтобы заняться лечением моей руки. Сначала думали ампутировать ее, но я так настоятельно умолял главного хирурга, бывшего при мне, сохранить мне руку, если есть возможность, то он ограничился только тем, что изрезал ее и подверг меня самому строгому режиму. Потребовалось три месяца для полного моего выздоровления.

Принц Генрих командовал королевскою армией в Саксонии и имел дело со смешанными войсками имперскими и мелких государств под начальством генерала Гаддика. Сербеллони и принц Штольберг принудили пруссаков оставить их позицию в Фрейберге.

Король, взяв Швейдниц, выступил с необходимым подкреплением на соединение с принцем Генрихом, чтоб удержать за собою Саксонию. Но еще до прибытия его величества в армию, принц, брат его, дал сражение под Фрейбергом и стал наряду со славнейшими полководцами; потери союзников состояли из трех тысяч убитых и раненых, четырех тысяч пленных, двадцати восьми пушек и девяти знамен.

Венский двор просил мира, а так как и король страстно желал доставить его своему народу, то вскоре начаты были переговоры в Губертсбурге. Франция и Англия заключили между собою мир в Фонтенебло 29-го ноября 1762 года. В свою очередь Австрия, Саксония и Пруссия [504] заключили мир 15-го февраля 1763 года. Каждая из этих трех держав вступила снова во владение тем, что силою оружия было у нее взято и, следовательно, Саксония возвращена была королю Польскому.

Так окончилось эта навсегда славная война, длившаяся семь лет, стоившая австрийскому двору сто двадцать шесть миллионов червонцев, а королю сто четырнадцать миллионов, война, распространившая разорение и нищету по всей стране и погубившая столько тысяч народу, множество офицеров и отличных генералов.

С наступлением весны все только и думали, что о возвращении к себе, и все полки пошли к своим постоянным квартирам. Король прибыл в Берлин, где в течение семилетнего отсутствия ему накопилось много дела.

Мой полк следовал за померанскою колонной. Я почти оправился от ран, оставил Бреславль, чтоб присоединиться к своему полку во время пути, и просил у короля указать мне, где следует расположить полк.

Мы должны были идти в Штеттин, но на нашей последней остановке до прибытия в город генерал-майор Рамин, который вел эту колонну, предъявил мне приказ его величества, заключавшийся в том, чтобы мой полк был раскассирован по померанским полкам, а офицеры распущены. Немногие события моей жизни причинили мне такую сильную скорбь, как это обстоятельство. И тем сильнее чувствовал я ее, что она была для меня неожиданною. Нас было полторы тысячи человек. Я много заботился о полке, и он был в отличном состоянии, и быть может, даже в лучшем, нежели многие старые полки. Солдат распределили по другим полкам, а офицеры в числе сорока человек (из коих две трети, по крайней мере, имели знаки отличия за храбрость) и сам я — мы были освобождены от всяких обязательств, или короче сказать, уволены в отставку.

Между тем генерал Рамин, в ожидании нового приказа от его величества касательно нашей участи, назначил нам зимние квартиры в Штеттине.

Конечно, я был очень огорчен, но мои бедные офицеры были еще более меня опечалены. Я написал королю приблизительно следующее:

«Всемилостивейший государь!

Тотчас по прибытии моем в Данциг с полком, которым я имел честь командовать, я сдал оружие, согласно повелению вашего величества генералу Рамину, чтобы солдаты размещены были по другим померанским полкам. Но по чувству долга, принимая участие в судьбе моих офицеров, осмеливаюсь повергнуть к стопам вашего величества мои нижайшие заявления касательно их, и напомнить, что 20-го апреля 1758 года ваше величество обещали мне оставить их на службе до заключения мира. По этому-то обещанию я имел возможность составить в моем полку [505] общество офицеров, которое по поведению, усердию и отваге достойно было служить столь великому монарху. Удостойте, всемилостивейший государь, вашей благосклонностью этих храбрых людей. Уволенные, они по большой части ввергнуты будут в необходимость просить милостыню. Я же всепокорнейше прошу ваше величество принять мою отставку и позволить мне удалиться в какое-либо место ваших владений, где я мог бы мирно ждать своей кончины.

В глубочайшем уважении пребываю, всемилостивейший государь, вашего величества всепокорнейшим слугою.

Штеттин, 21-го марта 1763 года».

Два дня спустя, я получил по эстафете письмо от короля, посланное мне при отъезде из Берлина; по ошибке оно пошло через Силезию и Саксонию. В письме этом его величество приказывал мне ехать прямо в Берлин.

Я был в отчаянии, что не получил письма раньше: оно избавило бы меня от горестного присутствия при раскассировании моего полка, и я не испытал бы всех последовавших затем неприятностей.

Я поспешил ответить королю, что получил его повеление уже после прибытия в Штеттин, и что дурное состояние моего здоровья не позволяет мне отправиться в путь. Но, не желая, чтоб его величество счел меня за человека непостоянного и нерешительного, ежеминутно меняющего свое мнение без всякой причины, я умолял короля сделать мне честь ответить на мое письмо от 21-го марта.

Недолго пришлось мне ждать ответа. Его величество весьма милостиво написал мне, что не мог не раскассировать мой полк по старым полкам, требовавшим пополнения, но что офицеры моего полка будут на пенсии, пока не представится случай снова определить их к должности. Что же касается меня лично, король ничего не отвечал мне по поводу моей отставки, но приказал мне приехать в Берлин, как только позволит мне мое здоровье, и устроиться там, прибавив, что меня ждет в Берлине патент на чин генерал-майора и пенсион, соответственный этому званию. Вследствие того я принял необходимые меры касательно жены и сына, сообразно с полученным мною письмом.

Король был еще в Берлине; он принял меня самым лестным образом и произвел в чин генерал-майора своей армии с пенсионом в три тысячи червонцев. Вскоре он уехал в Потсдам, а мне необходимы были ванны для изувеченной руки, и я решился ехать в Фрейенвальд.

По возвращении моем король вызвал меня к себе и удержал до 20-го декабря, время, когда по обычаю все съезжаются в Берлин на праздники. [506]

Никогда еще празднества, даваемые в столице, не были столь многочисленны и великолепны. Съехалось множество иностранцев всех наций, и министры почти всех европейских дворов приехали поздравить короля с счастливым событием заключения мира.

Министр султана, посланный по тому же случаю, сделал въезд свой верхом в сопровождении королевского адъютанта, встретившего его еще на границе и сопутствовавшего ему на всей остальной дороге. Огромная свита также верхами предшествовала ему и сопровождала его до гостиницы, где приготовлено было для него помещение. Ему назначили как для почета, так и для предупреждения беспорядков караул в пятьдесят человек под командой гарнизонного офицера. На другой день по его прибытии обер-камергер барон Пельниц повез его на аудиенцию к королю в карете шестерней, между тем как свита ехала сзади в других каретах. При входе его в зал, король поднялся с трона и принял его стоя и опираясь одною рукой на стол; когда же барон Пельниц произнес формулу представления, король надел шляпу и толмач стал переводить речь посланника. В начале этой церемонии царила глубочайшая тишина, но вдруг свита посланника, которую не пускали в залу, боясь стеснения, с треском выломала дверь, крича, что желает видеть короля. Их пропустили. Они встали позади посланника. Шум умолк, и граф Финк, первый министр короля, отвечал на речь турка также с помощью толмача. Посланник, прежде чем удалиться, взошел на ступени трона, и приблизясь к королю без всяких формальностей, поцеловал ему руку, что весьма позабавило всех присутствовавших. Король также не мог удержаться от улыбки.

Затем посланник, сделав обычные поклоны, удалился, равно как и его свита, одинаково довольные, что видели короля. Барон Пельниц проводил посла до нанятого для него дома, где по приказанию короля приготовлен был огромный обед, и многие из нас присутствовали на нем по назначению. Стол наш не нравился посланнику. Он хотел угостить нас приготовлением своих поваров, но это последнее еще более не понравилось нам, так что всякий ел по своему, и все мы хорошо отобедали. Фарфор же и десерт весьма понравились послу Оттоманской империи; он присвоил их себе без церемонии и велел людям отнести к себе, говоря, что все это ему принадлежит. На другой день он представил королю подарки, присланные султаном — несколько кусков турецких тканей и двенадцать весьма плохих лошадей, купленных им, как говорили, в Польше взамен присланных султаном и проданных им в свою пользу. Посол был невероятно жаден к деньгам, так что четырехмесячное пребывание его в Берлине стоило королю сорока тысяч талеров; да великолепные подарки, посланные с ним султану, обошлись столько же. [507]

Около этого времени мой брат писал мне из Швеции, что готовились к новому государственному сейму; что народ вообще сильно не доволен администрацией, и не менее того войной, которую правительство вело с королем Прусским по настоянию французского двора; сильное негодование возбуждали страшные расходы во время войны, не приносившей никаких выгод; негодовали и оскорблялись постыдным поведением шведской армии, отличившейся невежеством и нерешительностью, за исключением нескольких храбрых офицеров, прославившихся во главе небольших отрядов.

Брат советовал мне действовать теперь для личной моей выгоды и воспользовался добрым расположением нашей нации. Он уверял меня, что она поняла теперь предшествовавшие события в настоящем виде, но что, несмотря на все его попытки, ему удалось сделать только одно для моей пользы, а именно — уничтожить приказание, данное всем шведским министрам при иностранных дворах, требовать моей выдачи, где бы я ни находился.

Отмена этого приказания сделана была весьма странно. Объявлено было, что по силе преступления, в котором я участвовал и изобличен, я не подлежал бы помилованию; но во внимание к моему семейству меня оставляют в покое в чужих краях. Не привожу оскорбительных выражений, в которых все это было изложено.

После письма моего брата я просил короля Фридриха II повелеть своему министру барону Кокцеи, уже уехавшему в Стокгольм, похлопотать о полном восстановлении моих гражданских прав. В то же время я писал к некоторым моим друзьям в России, и по их просьбе императрица поручила графу Остерману, своему посланнику в Стокгольме, поддерживать всеми силами ходатайство за меня министра берлинского двора. Участие, принятое в моей судьбе двумя величайшими державами, естественно должно было внушительно подействовать на моих ослепленных врагов, ненавидевших меня без всякого личного повода, и я льстил себя надеждой, что будет достигнут некоторый успех. Барон Кокцеи вскоре известил меня, что сейм собрался, что граф Остерман сообщил ему приказания своей государыни, касательно меня, и что они уже подали докладную записку в департамент иностранных дел о предмете моих желаний, но что, кажется, это лишнее, так как на сейме присутствует не более двенадцати человек дворянского сословия, сохраняющих еще злобу и вражду против меня, все же прочие члены собрания единодушно решили истребить в летописях Швеции ужасные события сейма 1756 г., погребсти прошедшее в вечном забвении, дать амнистию всем впавшим в несчастие в то время и возвратить им все у них конфискованное, наконец, не имея возможности возвратить жизнь убитым, предоставить, по крайней мере, их семействам гражданские права. [508]

Таким образом кончилось к моему утешению дело, в котором я не раз рисковал потерять голову. Я искренно благодарил всех, так великодушно потрудившихся за меня, и твердо решился посвятить остаток дней моих на службу королю прусскому, моему первому благодетелю.

Я поселился в Берлине, где все мои занятия ограничились присутствием на смотрах, делаемых королем ежегодно в мае месяце, и поездкой на маневры в Потсдам в начале осени.

Берлин, без сомнения, один из красивейших городов Европы. Общество в нем весьма приятное; дворянство и высшего звания иностранцы могут быть уверены в хорошем приеме при дворе королевском, бесконечно уважаемом по своей набожности, человеколюбию, милосердию, мягкости, вежливости и ревности своего нрава; принцы и принцессы королевского дома не менее способствуют к приятности этого прелестного местопребывания. Имея все еще сильное влечение к сельскому хозяйству, я решился купить имение в окрестностях этой столицы. Там я провел с женою часть лета и так улучшил принадлежавшую мне землю, что удвоил доход с нее.

Эта патриархальная жизнь, свойственная моему вкусу, продолжалась недолго; в то самое время, когда я наименее рассчитывал оставить ее, король предложил сделать поездку в Швецию. Его величество был тогда в тесной связи с русским двором, а этот двор замечал, что Швеция усвоила себе систему и интересы Франции; король же думал, что мне более чем кому-либо другому удастся произвести перемену в умах. Королева шведская имела огромное влияние на короля, и все знали, что она некогда питала ко мне большое доверие. Я принял предложенную мне политическую миссию тем охотнее, что в пограничных шведских провинциях я имел родных, друзей и поместья, и желал их видать; но в то же время я просил короля уволить меня от поездки в самый Стокгольм в том случае, если я увижу, что мои переговоры не могут привести к желаемой цели. Я не хотел подвергаться холодному приему при дворе, преданном Франции, да и рана моего сердца не совсем еще закрылась. Его величество дал мне свободу действовать сообразно обстоятельствам.

Я поехал с моею женой и тотчас же по приезде на шведскую территорию увидел, что подозрения мои не безосновательны. Я ограничился тем, что написал его величеству, королю шведскому, что приехал в отечество по домашним делам и, будучи вынужден немедленно возвратиться в Берлин, лишен чести повергнуться к его стопам. Король ответил мне весьма милостиво и присоединил большую ленту ордена Меча.

Я посетил моих родных и многих моих друзей, сделал некоторые распоряжения относительно моих земель, которые в течение [509] десяти лет управлялись моими людьми, и затем мы с женою благополучно возвратились в Берлин к своему прежнему образу жизни и нашим обыкновенным занятиям.

Между тем принц Генрих задумал съездить в Швецию повидаться с королевой, своею сестрой, которую он очень любил. Он сказал мне о том и поручил мне сделать нужное о том извещение. Вследствие того я написал к министру шведского двора графу Биельке, который отвечал, что его королевское величество должен быть уверен, что его сестра, король, все королевское семейство и вся шведская нация будут польщены и обрадованы счастием видеть и принять его на некоторое время в Швеции.

После этого письма принц решился ехать в Швецию и просил короля, своего брата, позволить мне сопровождать его. Он взял еще в свою свиту двух адъютантов, двух придворных кавалеров, секретаря и доктора.

Из Берлина мы выехали в середине лета. Проездом через Анклам, последний город в королевских владениях близ шведской границы, принц посетил графиню Шверин, вдову фельдмаршала, убитого в сражении под Прагой; здесь, во время поданного нам завтрака, доложили о приезде шведского полковника, приехавшего встретить и проводить его королевское высочество в Стокгольм.

Мы поехали в Грейвсвальд, где принц обедал у губернатора Шведской Померании, графа Ливена.

По выходе из-за стола мы отправились осмотреть академию и библиотеку, а вечером приехали в Стральзунд при пушечных выстрелах. Принцу отданы были королевские военные почести, и так велено было встречать его повсюду.

Контр-адмирал граф Врангель прибыл с семидесятипушечным кораблем и двумя фрегатами, чтобы перевести его в Швецию. В то же время посланы были навстречу принцу министр двора граф Делагарди и двое камергеров. Принц отдохнул два дня в Стральзунде, где останавливался у губернатора, и затем отправился в путь уже на счет шведского короля. Мы сели на адмиральский корабль, где приготовлено было для принца приличное помещение. Мы также были хорошо помещены. Кареты и багаж поставили на фрегаты. Ночью снялись мы с якорей, и хотя дул попутный ветер, но весьма слабый; он продержал нас два дня в море.

Адмирал, чтобы развлечь принца во время плавания, сделал трем кораблям маневры, а на третий день мы пришли в Карлскрону. При входе в гавань адмирал возвестил о прибытии принца пушечным выстрелом, и весь шведский флот салютовал ему. Сделано было более тысячи выстрелов.

Мы бросили якорь и тотчас увидели множество шлюпок для [510] перевоза принца и его свиты на берег. Граф Врангель предупредил меня, что фельдмаршал граф Ферзен приехал приветствовать принца с прибытием и находится на передней шлюпке. Как только он вступил на корабль, я пошел навстречу к нему и обнял его. Я знаю, что он питал ко мне большую вражду, и что смертный приговор, постановленный сеймом 1756 года, прошел через его руки, но моею ласковою встречей, которой он не ожидал, я хотел доказать ему, что забыл прошлое, и что мое сердце неспособно сохранять злобу и месть.

С тех пор мы стали добрыми друзьями; он показал мне свое доверие и никогда не изменял ему. Я должен отдать справедливость ему и многим другим лицам, с которыми я имел в эту поездку возможность возобновить знакомство и дружбу, Я всегда старался предупредить их любезность.

Я подвел графа Ферзена к принцу и представил его королевскому высочеству, находившемуся в каюте со всею свитой. Фельдмаршал сказал ему очень милое приветствие, и принц отвечал со свойственною ему вежливостью и деликатностью.

Мы оставили привезший нас корабль, и когда принц перешел в шлюпку, адмирал подал сигнал к новой сотне выстрелов.

Мы выехали в город посреди страшной толпы. Адмиралы, морские офицеры, гарнизон и множество дворян из провинций, приехавших приветствовать принца, стояли по пути.

Сенатор граф Синклер встретил его на пороге приготовленного им дома и краткою речью приветствовал его от имени королевы, его сестры. Дня два провели мы в Карлскроне, пока карета и багаж его, размещенные по разным судам, были собраны и приведены в порядок. Принц воспользовался этим временем и осмотрел все устройство шведского флота и превосходное положение гавани.

Не знаю, существует ли где-либо более удобная гавань. Бассейн, где суда бросают якорь, может вмещать в себе двести военных кораблей; а гавань построена так, что при помощи моста, к которому прикреплены все суда, можно пройти на любое из них. Два параллельных укрепления защищают вход в бассейн, который таким образом очень походит на Дарданелльский пролив, но превосходнее его по устройству и расположению, по замечанию барона Тотта. Расстояние одного укрепления от другого равняется полету пушечного ядра; с обеих сторон находится по батарее на уровне воды, и на каждой из них по сто восьмидесятифунтовых орудий; сзади они прикрыты хорошими укреплениями. Карлскрона стоит на скале и неприступна с суши, если снять мосты, построенные для сообщения с материком.

В скалах сделаны доки, вмещающие в себе целый корабль, куда, имея надобность в починке, он может войти через шлюзы. Особенно прекрасен обширный строящийся док, [511] где могут поместиться сорок кораблей без воды, пока не оснастятся. Тогда открывают шлюзы, и проходящая сюда через канал вода подымает постепенно корабли и сталкивает их в открытое море с места постройки. Эта работа достойна гениальности древних римлян. Осматриваешь ее, а на тридцать футов над головой стоит стена морской воды.

Принц отправил одного из своих приближенных приветствовать от своего имени короля и королеву, и как только экипажи наши были готовы, мы тронулись в дальнейший путь. Граф Синклер и фельдмаршал Ферзен сопровождали нас до Стокгольма.

Министр двора заботился о доставлении нам всюду хорошего стола и помещения у кого-либо из дворян, а не на почтовых станциях, где не могло быть больших удобств. У некоторых из принимавших нас дворян дома по устройству, богатству и красивой обстановке не уступали виденным нами в других странах.

Королева встретила принца на последней станции и обедала с ним вместе.

Двор находился в Дроттнингхольме, где обыкновенно проводит лучшее время года. Мы приехали туда, вечером. Принцы, принцессы, много вельмож встретили принца. Королева повела своего брата в апартаменты короля, а потом и нас ввели туда же для представления королю. Я особенно был милостиво принят королем, королевой и всем королевским семейством.

Празднества, спектакли, прогулки, все устроено было для того, чтобы сделать приятным для принца пребывание в Дроттнингхольме; и все эти удовольствия были разнообразны.

Решено было провести там четыре недели, а после того переехать в Стокгольм, откуда принц намерен был зимою возвратиться в Берлин через Данию. Но вскоре последовали новые распоряжения.

Русская императрица, узнав, что принц Генрих в Швеции, писала к королю Прусскому, что, так как брат его находится в ее соседстве, то она надеется видеть его и у себя. Король едва успел получить это пригласительное письмо, как послал курьера к его королевскому высочеству, так что о возвращении через Данию не было уж и помину, а надо было плыть по Балтийскому морю.

Императрица предлагала еще, чрез своего посла в Стокгольме графа Остермана, свои суда для переправы принца в Петербург, но шведский двор и особенно королева, с грустью видевшая приближающуюся разлуку с братом, хотела снабдить его всем нужным для путешествия.

Итак, мы покинули Дроттнингхольм и уехали в столицу Швеции, чтобы сделать все нужные приготовления для скорого отъезда его королевского высочества.

Так как забота о том возложена была преимущественно на [512] меня, то я и вступил в сношения с флотскими офицерами. Время года было позднее; боялись, как бы суда не затерло льдом и не разбило бурями, весьма частыми осенью на Балтийском море, или чтобы не выкинуло бы нас на какой-нибудь остров, прежде чем мы достигнем берега. Решили плыть в Финляндию на галерах, а оттуда сухим путем ехать в Петербург.

Еще четыре недели оставались мы в Стокгольме, где продолжали давать празднества, спектакли и балы в честь принца, и ежедневно доставляли ему удовольствия в его вкусе, чтобы развлечь его печаль по поводу предстоявшей разлуки с сестрою, столь для него дорогою. Были устроены маневры гвардейского полка; показывали ему подробно все достопримечательности столицы, а королевский принц сопровождал его в Упсалу (в десяти милях от Стокгольма), так как принц Генрих пожелал видеть академию.

В конце сентября мы уехали из Стокгольма на двух галерах. Королевский принц и принц Фридрих желали провести первый день плавания вместе с их дядей. Герцог Зюдерманландский путешествовал тогда в чужих краях и находился во Франции.

На другой день после нашего отъезда поднялась страшная буря. Противный ветер заставил нас войти в гавань. Два дня мы провели на каком-то острове и оставили его, как только погода позволила, и после сорокавосьмичасового плавания пристали к Або, столице Финляндского княжества.

В Або местопребывание епископа и суда; губернатор также живет здесь, но вообще город мало населен. Тут видны еще печальные следы разорения и опустошения, причиненные королевству кровопролитными и упорными войнами Карла XII. И вообще с тех пор провинция эта уже не знала процветания, но достоверно то, что ее население и производительность могли бы быть в три раза больше.

Приведя в порядок экипажи, мы поехали дальше все на счет шведского двора и проехали безостановочно пятьдесят миль, все расстояние между Або и Гельсингфорсом.

Фельдмаршал граф Эренсверд встретил принца в этом городе с пушечными выстрелами, он проводил его в крепость, выстроенную им на скале для прикрытия бассейна, где стоят шведские галеры; желая отдать его королевскому высочеству все почести, приличные его званию и удивительным качествам, граф исполнил это с необыкновенною помпой; в ту минуту, когда принц вступил в крепость, двести пушек двадцатичетырех- и тридцатишестифунтового калибра грянули разом; залп был ужасный, и конечно, не на скале, но во всяком другом месте он показался бы землетрясением.

Шведский кортеж сопровождал нас до русской границы, а там мы встретили камергера императрицы, присланного встретить его [513] королевское высочество и предложить ему все необходимое для остального путешествия.

Мы переехали в Фридрихсгам, а оттуда в Выборг; губернаторы этих городов встречали принца с пушечными выстрелами. Наконец, на четвертый день по прибытии на русскую границу, мы прибыли в Петербург.

Генерал-лейтенант Бибиков приветствовал его королевское высочество от имени своей государыни на нашей последней станции и сопровождал нас во дворец, для нас приготовленный.

Там находился вице-канцлер граф Панин, присланный императрицей, чтобы выразить принцу ее удовольствие по случаю его приезда. Я тотчас же послан был к ее императорскому величеству. Граф Панин, которого я знавал еще в Швеции, взял меня с собою и хотел сам лично представить меня императрице, в то время находившейся во французском спектакле. Давали «Tambour nocturne». Я был введен в ее ложу, и в то время как я говорил мое небольшое приветствие, на сцене забили в барабан. Я остановился, воображая, что театр горит. Императрица и все бывшие при ней залились смехом. Заметив свою ошибку, я также рассмеялся, но уже не возобновлял неоконченной речи.

Граф Панин провел меня потом к великому князю, находившемуся в своих покоях и, передав ему приветствие от имени принца, я возвратился в наш дворец, где подали нам роскошнейший ужин.

На следующий день в двенадцать часов утра принц Генрих поехал ко двору, в сопровождении многих карет в шесть лошадей и множества пажей, конюхов и других всадников. Караулы отдавали ему одинаковую с императрицей честь. Но после первого же свиданья и большого обеда, данного этою славною государынею принцу при дворе, между ними не существовало больше этикета и церемоний. Принц обедал и ужинал с императрицей, когда хотел; а в его дворце, присутствовали мы или нет, стол, как утром, так и вечером был всегда одинаково хорош. Ее императорское величество устроила все так, что принц мог проводить время по своему вкусу и без стеснения. Она устраивала для него всевозможные зрелища и празднества.

Великолепие этого двора бесконечно выше того, что обыкновенно о нем думают. О нем можно судить по празднеству, данному в честь принца в Царскосельском увеселительном дворце, в четырех немецких милях от Петербурга.

После придворного обеда императрица села в огромные крытые сани в шестнадцать лошадей, убранные зеркалами в бесконечном множестве раз отражавшими все предметы. Принц, великий князь, [514] придворные дамы и мужчины в числе шестнадцати человек находились в этом небольшом подвижном дворце, размещенные вокруг императрицы; я имел честь быть в числе их. С наступлением сумерек наши сани открыли поезд. Так как на празднество эти приглашены были все высшие лица, то за нами потянулось более двух тысяч саней одни за другими. Все были в домино.

На расстоянии около тысячи шагов от Петербурга выстроены были триумфальные ворота, чудесно освещенные, через которые мы проехали. Через каждую тысячу шагов делалась остановка, и по мере того, как мы приближались к такой станции, видели с одной стороны ярко освещенную пирамиду, а с другой — загородный домик, в котором плясали крестьяне и крестьянки. В каждом домике были собраны люди особой национальности, что тотчас же было заметно по одежде, пляске и музыке. Во главе каждой группы виднелись молодые, как на крестьянских свадьбах.

Наконец, в недальнем расстоянии от Царскосельского дворца, довольно высокая гора изображала собою Везувий, и ее извержение не прекращалось до тех пор, пока не проехали все сани.

При входе во дворец мы ослеплены были блеском освещения. Танцевали в двух обширных залах менуэт, польские и английские танцы в продолжение двух часов, а под конец бала сделано было сто пушечных выстрелов подле дворца.

Тогда погасили все свечи почти в одну минуту, и нас пригласили стать к окнам, откуда мы увидели великолепный фейерверк, длившийся около часа и окончившийся новою пальбой в сто выстрелов.

Свечи снова были зажжены и танцы длились до полуночи, а затем сели за стол. Ужин соответствовал великолепию всего празднества. Было более пятисот кувертов. Потом опять танцевали до четырех часов утра.

Императрица удалилась в свои апартаменты. Великий князь, принц Генрих, его свита и многие придворные дамы и кавалеры, которым приготовлены были комнаты во дворце, исчезли в то же время, между тем как прочие лица, не имевшие помещения, уехали в Петербург. На следующий день отдыхали, а потом поехали в город, где ожидали нас еще новые удовольствия.

Принц почти ежедневно обедал при дворе, ужинал же обыкновенно с императрицей в покоях, которые эта славная государыня называет своим эрмитажем.

Эрмитаж занимает целое крыло императорского дворца и состоит из картинной галереи, двух больших комнат, где играют, и еще одной, где кушают запросто на двух столах; подле же этих комнат находится зимний сад, крытый и хорошо освещенный. Гуляют [515] в нем между дерев и многого множества цветочных горшков, любуются всевозможными птицами и слушают их пение, особенно канареек. Отапливается он подземными печами и, несмотря на всю жестокость климата, в нем ощущаешь самую мягкую температуру. Тут есть ананасы, апельсины, лимоны и всякого рода цветы.

Дарящая там непринужденность делает это прекрасное место еще более приятным. Никто не стеснен. Императрица изгнала всякий этикет. Тут гуляют, играют, поют, и всякий делает, что ему нравится. Императрица не ужинает, но во время ужина разговаривает обыкновенно с сидящими за столом.

Я имел честь вести частые с ней разговоры, и в одну из таких вечерних бесед она рассказала мне историю переворота 1762 года. Ее речь, глаза, лицо, осанка, все выражало сильное внутреннее волнение. Рассказ ее дышал искренностью, правдой и простотой.

Те, кто, подобно мне, имел счастье близко знать ее и изучить истинные ее чувства, отдают ей полную справедливость, но публика, составляющая свои мнения по наружности предметов, недоброжелатели, не верующие в добродетель и всюду видящие преступления и жестокости, иностранцы, узнающие о тайных побуждениях и истинных причинах часто слишком поздно, а иногда несколько столетий спустя судили ее чрезмерно строго. Потомство более справедливое и беспристрастное, конечно, только пожалеет ее.

Способности Петра III далеко не были достаточны для управления столь обширною империей, как Россия. Между тем первые свои действия — и я сам был свидетелем их в начале его царствования — были очень благополучны, и все обещало в нем государя, любящего свой народ и озабоченного его счастьем; все привлекало к нему любовь подданных и уважение иностранных народов. Делая ошибки, он терпел, чтобы лица, которых он удостаивал своим доверием, указывали их ему, и чистосердечно отказывался от своих заблуждений, далеко не стоя за честь казаться всегда непогрешимым.

Я имею на то множество важных доказательств, но не имею права привести их тут. Он способен был к сильной привязанности, и даже в тех, кого не любил или на кого имел права жаловаться, он громко и открыто признавал добрые качества, заслуживавшие одобрения, как в его глазах, так и в глазах народа. Таким образом, в первое время его царствования все были чрезвычайно им довольны и, сравнивая его действия с действиями Елизаветы, которой он наследовал, отдавали ему предпочтение. Считали себя счастливыми иметь его государем и ждали в его царствование всякого рода преуспеяния России. Но вскоре он изменил себе. Как я уже говорил, графиня Воронцова была его фавориткой, и незаметным образом он безгранично поддался всем ее причудам; стал очень невоздержен; проводил все дни в празднествах и удовольствиях, в небольшом [516] кругу своих любимцев и любимиц, разделявших с ним его наклонности и вкусы.

Императрица могла питаться только ревностью, и ей было бы слишком трудно таить в самой себе негодование и справедливое чувство неудовольствия. Умы все более и более раздражались. Император все более подчинялся своей фаворитке и, чтобы свободнее удовлетворять своей страсти, решился избавиться разом от императрицы и от великого князя, своего сына.

Все знали его намерение сослать их в отдаленную Сибирь и заключить их там, а затем жениться на фаворитке. Граф Панин, воспитатель великого князя, к которому император с некоторых пор стал неблагосклонен, и его племянница княгиня Дашкова, хотя и сестра фаворитки, первые задумали и начертали план переворота. Вскоре множество недовольных, или скорее, приверженцев императрицы присоединилось к ним. Оба Орлова, отличавшиеся отвагой и храбростью, употребив в этом случае все свое влияние на ум императрицы, увлекли ее, так сказать, против ее желания и заставили согласиться на все придуманное ими к безопасности ее и ее сына.

Император, запертый со своим двором в Ораниенбауме, сдался как бы на капитуляцию. Он отрекся от престола и обязался удалиться в свое наследственное Голштинское герцогство; но те, кто вел это дело, пораздумав потом о своих личных выгодах, возымели опасение, что если дозволить ему уехать, то он может впоследствии возвратиться, поддерживаемый какою-либо сильною державой, чтобы снова вступить на невольно покинутый им престол и казнить своих врагов. Итак, явилось иное решение. Объявлено было, что Петр умер вследствие колики или апоплексического удара. Я знаю эти подробности большею частью от самих участников или очевидцев тех событий. С той поры Екатерина II вступила на русский престол, и никогда еще эта обширная империя не была управляема государыней более достойною удивления Европы и любви всех своих подданных. Зачем не сделала она этого раньше? И сколькими славными деяниями и полезными учреждениями освятила она славное свое царствование? Если теперешние русские не походят на русских минувших веков, то конечно, Петру I и особенно Екатерине II обязаны они этою удивительною и непонятною переменою.

Эта августейшая государыня не упустила ни одного случая, который мог бы сделать пребывание принца Генриха в Петербурге приятным. В честь его она каждый день давала новый праздник или доставляла ему какое-нибудь новое удовольствие.

18-го января государыня торжественно отпраздновала день своего рождения и по этому случаю прислала принцу весьма крупный бриллиант, который знатоками был оценен в сорок тысяч червонцев: в перстень был вставлен портрет ее величества. [517]

Государыня сделала много и других богатых подарков ему, как то: Андреевскую звезду, осыпанную отливными бриллиантами, полную коллекцию золотых русских медалей, шубы из превосходных мехов соболей и чернобурых лисиц и различные другие вещи высокой цены. Щедроты императрицы распространились и на всех, кто сопутствовал принцу в его поездке, и кто находился у него в услужении. Я получил соболий мех и золотую табакерку, украшенную бриллиантами. Адъютанты и офицеры принца также получили великолепные шкатулки, равно как его секретарь и врач; наконец принцевой прислуге выдана была тысяча червонцев, которую они и поделили между собою.

(пер. Л. Ст.)
Текст воспроизведен по изданию: Записки шведского дворянина // Древняя и новая Россия, № 11. 1880