СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

ИОГАНН ЛЮДВИГ ГОРДТ

ЗАПИСКИ ШВЕДСКОГО ДВОРЯНИНА

MEMOIRES D'UN GENTILHOMME SUEDОIS, EСRITS PAR LUI-MEME DANS SA RETRAITE"

(Продолжение. См. июль)

Генерал Шварценберг, заменивший принца Вальдекского в командовании войсками, шедшими из Мастриха, соединился наконец с нами. Большая часть из нас была в отчаянии вследствие удаления принца, соединявшего в себе способности и добродетели и пользовавшегося доверием целой армии.

Из всех офицеров я, конечно, был наиболее огорчен и порешил возвратиться к себе тотчас по окончании кампании; решился я на то тем более без сожаления, что за последние три кампании, сделанные мною в союзной армии, я только и видел что проигранные сражения да утрату крепостей.

Несколько времени спустя, фельдмаршал Ватиани привел к нам второе подкрепление; но и маршал де Сакс, с своей стороны, позаботился увеличить в том же размере французскую армию, осаждавшую Бергенопцом, так что незаметным образом самые большие силы обеих армий сошлись сюда, но с тою разницею, что мы оставались в бездействии, а неприятель напротив того отважно продолжал осаду и овладел городом.

Взятие этой крепости, осада которой продолжалась два месяца, могло случиться только врасплох. Гарнизон ее был весьма сильный; она имела полное сообщение с провинцией Зеландией, а через нее и со всеми голландскими владениями; наша армия состояла из сорока тысяч человек, но, отдавая должное храбрости, неустрашимости и искусству французов, я не могу не утверждать, что им удалось взять город только потому, что наш гарнизон и наша армия весьма дурно исполняли свои обязанности, и что если бы принц Вальдекский стоял во главе нашего войска, усилия неприятеля овладеть Бергенопцомом не увенчались бы успехом.

Правда, мы делали попытки помочь городу. Три тысячи драгун отряжены были, чтобы одновременно произвести три атаки; одна из [706] частей поручена была мне. Я достиг до циркумваллационной линии и беспрепятственно укрепился на ней, потому что две другие атаки, слишком рано произведенные, привлекли почти всеобщее внимание неприятеля на противоположную от меня сторону крепости. Я послал назад одного из моих офицеров с известием об успехе моей атаки и просил, чтобы наша армия, стоявшая позади меня, приблизилась ко мне для поддержки; но офицер, вскоре возвратившийся, вместо поддержки, на которую я рассчитывал, привез мне приказание отступить и соединиться с армией; без всякого повода и вопреки здравому смыслу возвратились мы в свой лагерь. Я подчинился приказанию, но признаюсь, скрежетал зубами.

По этому поводу припоминали, как в войну за наследство австрийского престола, принц Евгений освободил от осады Турин. Это все прекрасно, сказал я про себя; и мы освободили бы точно также Бергенопцом, но к несчастью во главе нас не стоит великий Евгений.

Генералу Кронстрему было тогда восемьдесят лет; в эти годы человек уже не способен управлять военными операциями. Он спасся со своим гарнизоном через ворота, которые были еще в его руках, и дрался только отступая. Он вступил в наши линии, где командовал принц Гильбургсгаузенский, и поселил в войске ужас и смятение.

Между тем все, что ушло от французов, присоединилось к армии и разделяло с нами труды или, вернее сказать, позор конца кампании.

Принц Оранский поспешил из Гаги, чтобы поправить, на сколько было возможно, расстроенные наши дела. Он сделал смотр армии и объявил о повышениях; это выпало и на мою долю. Я был произведен в полковники и принц благодарил меня самым лестным образом, от имени генеральных штатов, за всю мою службу во время этой войны. Он прибавил, что так как армия находится теперь под его начальством, то он надеется иметь случай поощрить меня продолжать службу. Это обещание заставило меня изменить намерению удалиться из армии, порожденному несправедливостью, с которою отнеслись к принцу Вальдекскому, коему я всем был обязан. Еще новое обстоятельство удерживало меня. Принц Оранский пробыл три дня и в минуту отъезда в Гагу приказал мне ехать к нему тотчас по окончании кампании, предупредив меня, что хочет поговорить со мною о некоторых распоряжениях, для исполнения коих желает назначить меня.

Время года было очень позднее. Ничего замечательного более не случилось; и если не считать небольших стычек, не имевших последствий, ничто не мешало нам расположиться на зимние квартиры.

Все мы были невеселы, как вдруг забавное событие развлекло нас под конец кампании.

Я ежедневно выезжал на небольшие стычки. Живость моего темперамента не согласовалась с праздностью и бездействием, господствовавшими [707] в нашем лагере. Однажды мой патруль задержал курьера, ехавшего к Лёвендалю, и доставил мне огромный чемодан, полный писем из Франции. Я отправился в главную квартиру, где, по военным законам, читаются перехваченные письма, прежде чем их отправят по назначению через трубача.

Я был также назначен для просмотра их. Очень малое число из них имело отношение к настоящим обстоятельствам, и могло пролить хоть какой-нибудь свет на них; но взамен того через наши руки прошло многое множество писем, писанных к офицерам их любовницами и парижскими прелестницами. Одни были нежны и страстны, другие шутливы, наконец были письма серьезные, полные сильных выражений, упреков и насмешек. Ни одна комедия не потешила меня так, как это чтение.

Случилось еще одно замечательное событие, но совсем в другом роде.

Один молодой француз пожелал вступить в нашу армию и клялся, что несчастные обстоятельства принудили его оставить службу прошлый год. Его послали ко мне и поручили мне посмотреть — к чему он способен. Он не оставлял нас; всюду выказывал мужество, поведение его и нрав заслуживали полнейшей похвалы.

Он часто сопутствовал мне в рекогносцировках, и по наблюдениям своим задумал сделать нападение, для чего просил меня дать ему сорок волонтеров, всадников и пехотинцев. Я предоставил их в его распоряжение.

Он узнал также, как и я, что один неприятельский генерал стоял отдельно между Антверпеном и Бергенопцомом, для поддержания сообщения и для прикрытия конвоев в деревне, лежавшей на большой дороге между двумя этими городами, и что деревня эта совершенно затоплена с одной стороны, так что караулы отряда стояли на другой ее стороне.

Ночью этот бесстрашный человек, пользуясь темнотой, проходит затопленные места с тремя или четырьмя из волонтеров, тихо пробирается в деревню, проникает в главную квартиру и закалывает стоявшего на часах солдата. Один входит он в комнату генерала, где тот спал покойно, будит его, держа кинжал у его горла, и угрожает убить, если тот поднимет тревогу; приказывает ему одеться скорее и следовать за ним.

Несчастный генерал должен был повиноваться и идти подле своего проводника. Они проходят мимо караулов и всякий раз на вопрос — кто идет, — французский генерал отвечает: Франция и генерал, осматривающий посты. Ни один часовой не преграждает им пути.

Наконец, выйдя из деревни, мой храбрец подает условный знак гусарам. Тотчас двое из них подъехали к нему и подвели двух лошадей — одну для него, другую для пленника. Он приказывает своему [708] отряду возвратиться и сам впереди с пленником возвращается на рассвете в лагерь. Французский генерал, конечно, не был доволен дурно проведенною ночью. Он жаловался особенно на то, что офицер ограбил его комнату и взял деньги, белье и все его пожитки.

Это пленение доставило нашему волонтеру капитанский патент голландской службы и удовольствие набрать к следующей кампании роту волонтеров; но успех его был непродолжителен: он наделал впоследствии столько грабежей и жестокостей, что, по приговору военного совета, был заживо колесован и его волонтеры распущены.

Малая война наиболее занимала меня в разные сделанные мною кампании; но благодаря Бога, я всегда поступал так, что не имел причины ни в чем упрекать себя.

Нам назначили зимние квартиры, когда уже по позднему времени года нельзя было действовать. Полки, командуемые мною, должны были стоять в Буа-ле-дюке. Это очень красивый город, хорошо укрепленный, с отличным голландским гарнизоном. Я отвел туда мои войска, и затем, согласно приказанию, данному мне принцем Оранским, уехал в Гаку.

Принц принял меня весьма милостиво; повторил все, что прежде говорил лестного о моей службе во время пребывания своего в армии, прибавив, что надеется еще иметь случай доказать мне свое удовольствие, и наконец, выразив желание, чтоб я способствовал к увеличению военных сил республики, и съездил бы зимою в Швецию для набора четырех пехотных полков, которые республика примет к себе на службу на тех же условиях, на каких она нанимала войска во время войны за австрийское наследство. Он просил меня так же пригласить сто офицеров из моих соотечественников, обещая разместить их в различные корпуса по их чину и способностям.

После таких предложений было бы неприлично оставить голландскую службу; меня сочли бы не благодарным принцу Оранскому, и я отказался от первоначального моего плана.

Поручение это тем более было приятно для меня, что доставляло мне случай повидать моих родных, и особенно девицу В..., мою невесту. Притом я рассчитывал, что этим набором солдат я доставлю деньги в отечество, где звонкой монеты вообще было мало. Все это побудило меня дать обещание усердно хлопотать по этому делу, и я спешил отъездом, ибо не имел возможности терять время. Принц снабдил меня полномочием заключать условия и кредитом в Амстердаме, для получения необходимых сумм.

Я не мог не заехать по дороге к принцу Вальдекскому, моему благодетелю и другу, удалившемуся к себе, и провел у него два дня. Тогда-то он подробно рассказал мне свои споры с принцем [709] Оранским и сообщил всю свою переписку с ним. Затем я уехал в Гамбург, а оттуда в Стральзунд, где садятся на суда для переправы в Швецию. Я потерпел крушение. Пакетбот сильною бурей выброшен был на песчаную мель, и я провел ночь в ужасном положении между жизнью и смертью. На другой день почтмейстер из Стральзунда выслал мне другой пакетбот, для продолжения моего переезда, посреди льдин и с тою же опасностью жизни. Я высадился на берег в Истаде в Швеции и сухим путем поехал в Стокгольм. На пути я посетил девицу В.; при виде ее, после столь долгой разлуки в сердце моем пробудилась вся нежность, которую я способен был чувствовать подле самого дорогого для меня существа. Потом я отправился к матери моей и обнял как ее, так и брата моего и сестру, бывших с нею, и после нескольких дней уехал в Стокгольм.

Король Фридрих I, тогда царствовавший, принял меня весьма милостиво. Как наследный принц Гессен-Кассельский, он некогда служил в союзной армии при принце Евгении и герцоге Марльборо. Он обладал глубокими военными познаниями. Долго говорил он со мною о стране, бывшей театром последних военных действий. Я с удовольствием удовлетворил его любопытство рассказами о кампаниях, только что мною совершенных, и об обстоятельствах, по которым они были для нас неудачны, а для французов столь блистательны. Эта беседа естественно дала мне случай заговорить о возложенном на меня поручении набрать солдат в голландскую службу. Без всякого затруднения получил я от его величества полное согласие на это дело; но в то время сенат предан был Франции. У посланника этой державы, имевшего влияние на дела более, чем сам король, спрошен был совет, и его возражений было достаточно для того, что бы разрушить все мои добрые намерения — доставить отечеству значительную сумму денег, а части юного дворянства, которое от нечего делать слишком усердно занималось политикой, средства образоваться и усовершенствоваться в военном искусстве.

К счастью, один из моих приятелей уведомил меня из Голландии, от имени принца Оранского, что, по видимому, вскоре последует мир за перемирием, и что я отнюдь не должен спешить заключением условий по найму солдат.

Тридцать тысяч русских выступили на помощь морским державам, и эта решимость петербургского двора заставила Францию подумать о мире. В последствие того я и стал замедлять мое дело: предвидя, что в случае заключения мира, в голландской армии воспоследуют огромные реформы, я желал выиграть время и решился, известив секретно короля о том, что мне писали из Голландии по поводу надежд на мир. Уехал к девице В... [710]

Мы положили обвенчаться. Сознаюсь, столь поспешное решение не отличалось благоразумием, так как я должен был снова идти в поход, быть может — несколько недель спустя после нашей свадьбы; но любовь или предчувствие, что мир будет заключен, заставили меня отбросить всякий страх, и я последовал своему влечению.

Король пожаловал мне золотую саблю, сказав мне весьма милостивое приветствие; а когда я откланивался, его величество удостоил присоединить к прежним милостям грамоту на чин полковника шведской службы. До сих пор я был очень доволен. День свадьбы был уже назначен; но наша радость отравлена была большим горем, так как я имел несчастье потерять мать в ту самую минуту, когда она садилась в карету, чтобы присутствовать на брачной церемонии, которую нельзя было отложить. Я провел две недели в больших хлопотах, с одной стороны, по случаю потери доброй и уважаемой матери, достойной всякого сожаления, а с другой — по случаю женитьбы на особе, к которой я так долго питал уважение и нежность.

В это самое время я получил уведомление от принца Оранского о заключении перемирия, о том, что общий мир был весьма вероятен, что, следовательно, реформа армии неизбежна, и что я должен, если есть еще время, остановить все мои переговоры и тем избавить республику от расхода, совсем ненужного в случае заключения мира.

Взяв предосторожности в этом отношении после первых же известий касательно возможности мира, я без труда мог исполнить желание принца. Я занялся необходимыми распоряжениями касательно наследства моей матери и уехал с женою в Германию. Замужняя сестра ее жила в Голштинии. Я рассудил отвезти жену к ней и оставить ее там, а сам поехал в полк в Голландию. По приезде я нашел всю союзную армию в сборе, расположенную в окрестностях Бреды. Французская армия стояла у Антверпена. Враждебные действия прекратились, и все предались удовольствиям. Вряд ли бывали когда-нибудь такие великолепные празднества, какие теперь происходили в нашей армии. В состав ее входили австрийцы, англичане, голландцы, баварцы, ганноверцы, гессенцы, браунвшейгцы, и небольшой корпус принца Гессен-Дармштадтского. Епископ Вюрцбургский поставил также два полка, которые были наняты Голландией. Но удовольствия не мешали заниматься и военными делами. Делали учения войскам, и каждый начальник производил маневры со своими частями. Это развлечение чрезвычайно занимало нас.

Многие из наших генералов и обер-офицеров, воспользовавшись настоящим положением дел, уехали во французскую армию. Большая часть их любопытствовала видеть Бергенопцом, и я был в [711] числе их. Французский генерал, командовавший здесь, весьма вежливо принял нас, и заметив наше желание узнать о всех подробностях взятия этой крепости приказал майору, французскому офицеру, который вел солдат на осаду, указать нам все те места, через которые они вступили в город. Немало удивлялись мы обстоятельствам, сопровождавшим это славное взятие города. Осаждавшие пробирались в брешь, опираясь на свои штыки; при входе в город они нашли сопротивление в лице нескольких уснувших часовых.

Левендаль, без сомнения был человек больших достоинств, но они должны быть ценимы, конечно, не по успеху этого предприятия. Генералам, как и докторам, мало одного знания, а нужно и счастье. Взятие Бергенопцома доказывает, что Левендаль отличался тем и другим.

Вся эта компания прошла весело; удовольствия ежедневно сменяли друг друга без перерыва. Мир заключен был в Ахэне, 18-го октября 1748 года. Все возвратились по домам. Я отвел мой полк к месту его расположения, и получил там увольнение в шестимесячный спуск, и поехал в Гольштинию, где моя жена сгорала нетерпением свидеться со мною. Зиму провели мы весьма приятно у родных, осыпавших нас вниманием и дружбой.

Я намеревался возвратиться в Голландию в начале весны и при быть к моему полку, стоявшему в Турнэ. Я желал ехать туда вместе с женою; снискав во время войны некоторое уважение и зная, что Турнэ — хороший город, один из лучших в республике для расположения войск; но в конце зимы мне написали из Швеции, что семейные дела требуют моего присутствия, и что в противном случае я рискую потерять земли, следовавшие мне по разделу по смерти матери. Эта важная причина заставила меня возвратиться к себе, а так как и война окончилась, то я вознамерился совсем остановить голландскую службу. В полной отставке мне отказали, но разрешили остаться в Швеции до окончания моих дел. Я, с своей стороны, предлагал республике вступить снова в службу в случае войны, но случай этот с тех пор не представился, и я не мог исполнить долг благодарности перед нею; звезда моя направила меня в другую сторону.

С тех пор, как я перестал быть ребенком, я только и видел, как на Швецию сыпались несчастия; тесный союз ее с Францией был началом и источником всех ее бедствий. Я принадлежал антифранцузской партии, в силу моей привязанности к отечеству и моего усердия к истинным его интересам. Я видел двор опечаленным, непристойно притесняемым даже в лице трех принцев и принцессы, которых Провидение укрепило в правах наследия. Я был свидетелем неслыханных преследований, претерпленных многими моими [712] друзьями, объявившими себя за придворную партию. Меня внутренне возмущало ничтожество лиц, возведенных на высшие должности, смешение во всем правды и неправды, права и силы, законов и их нарушения, свободы и лести, королевской власти и деспотизма.

Это ужасное зрелище сделало меня более внимательным ко злу, угрожавшему государству. Я стал прислушиваться к толкам, что для спасения отечества от подобной опасности оставалось лишь вооружиться силой и отвагой и произвести переворот, для изменения формы правления. Путь этот действительно казался мне пригодным в данных обстоятельствах, тем более, что не было и речи о пролитии крови сограждан, а намеривались только восстановить тот порядок вещей, какой был в царствование Густава-Адольфа.

Я советовал не торопиться, но выждать более выгодных обстоятельств, прибавив, что случай к началу действий откроется рано или поздно, что легко было видеть по всему предшествовавшему.

План мой был принят, и решено было отложить начало проектированного переворота. Сносились тайно — до одного события, которого большая часть из нас совсем не ожидала: оно, вероятно, было порождено нетерпением одного из членов нашей партии, сделавшего трагическим конец нашего заговора, целью которого было общественное благо.

Население Стокгольма восстало и взбунтовалось в пользу двора. Число недовольных было в несколько тысяч человек. Они посвяти ли в свои тайны некоторых из наших единомышленников и однажды вечером отправили двух или трех депутатов к графу Браге, главе нашей партии. Депутаты, не найдя его дома, пришли говорить с ним ко мне, куда им указали отправиться. Действительно, он был у меня. Они объявили ему, что в полночь все вооружатся, чтоб арестовать некоторых лиц, которые с начала сейма причиняли тысячи огорчений и наносили жестокие оскорбления королю.

Это было для нас громовым ударом. Мы отослали их, упрашивая быть покойными и отложить все до другого дня. Через час они возвратились сказать, что уже поздно, и что все готовятся идти к месту сборища. Дело было серьезное; граф Браге просил меня ехать к королю, куда и сам должен был прибыть час спустя, чтоб уговорить его величество решиться при этих досадных обстоятельствах победить или умереть. Приехав, я нашел в кабинете короля, королеву и двух моих друзей, разделявших мое мнение. Мы просили короля сесть на лошадь. Королева предложила следовать за ним в эту трудную минуту, но в то время, как мы представляли, насколько его присутствие может быть полезно и выгодно для хорошего исхода дела, нас известили, что заговор открыт и что наши противники собираются; патрули их уже ходят по городу, и весь народ в волнении. Положение наше было ужасно. Короля все-таки просили сойти [713] вниз показаться народу и стать во главе дворцовой гвардии. Их было полтораста человек, и конечно, они не замедлили бы выступить. Весьма вероятно, что под покровом ночи мы заняли бы все посты. Но напрасно старались мы выказать все то, что воспламеняло нас.

Я возвратился к себе преисполненный печалью и отчаянием от неудачи нашего предприятия и смущенный тем, что вмешался в столь важное дело, не сознавая вполне существенной цели движения.

На следующее утро я должен был быть по службе при дворе; я поехал туда. Все было спокойно. Между тем, я узнал, что многих уже арестовали, и что граждане должны были вооружиться. Гарнизону не доверяли, большая часть его стояла за дворцовую партию. Я обедал у короля. Все молча смотрели друг на друга. Одна королева владела собою.

После стола я поехал к графу Браге. Он также был в дурном расположении духа; но дело казалось ему не столь серьезным, как оно было; между тем; в тот же вечер мы узнали, что арестован гофмаршал барон Горн. Он-то без нашего ведома и возмутил население.

Прискорбная эта новость не оставляла более в нас сомнения в гибельных последствиях, которых мы должны были ожидать. Барон Горн был вполне знаком с нашим планом переворота, и легко было предвидеть, что он не на столько храбр и тверд, чтобы смолчать.

Я возвратился к себе. До меня дошло, что еще несколько человек арестовано, и между прочими один молодой офицер, преданный мне из чувства признательности. Я доставил ему случай служить в Голландии в последнюю войну. Его подвергли допросу, чтобы вызвать его на признание во всем, что он знал о революционном замысле. Он геройски вынес эту пытку, и ничто никогда не могло заставить его выдать меня. Он был еще в силах написать мне следующую записку: «Я только что вышел из ада. Меня много спрашивали о вас, а особенно о патронах, о которых донесли, что они находятся в доме графа Браге: но я отвечал касательно вас, что сам чорт не заставит меня сказать такую ложь». Патроны действительно существовали. Граф Браге велел изготовить их от трех до четырех сот, в загородном своем доме вблизи Стокгольма. Конюх его, доверенный человек, знал о том; в первые минуты смущения и отчаяния он испугался и открыл все, чтоб избежать дурных последствий. Но тем более достойно удивления благородное и великодушное чувство моего юного друга, так как пытка в Швеции ужасна. Представьте себе отверстие, глубоко вырытое в тюрьме, наполненное болотною вонючею слизью. В него погружают по шею несчастного преступника. Холод воды невыносимый; тысячи насекомых прилипают [714] к телу и язвят его. Прибавьте к этому страшную темноту этой тюрьмы, и вы представите себе, конечно — в слабой степени, шведскую пытку. Мне случилось говорить с одним моим соотечественником, который был брошен в такую адскую пропасть; он уверял меня. что ничего более ужасного не существует на свете.

Получив записку, о которой я упомянул, я отослал ее со слугой к графу Браге и внизу приписал: «я уезжаю». Слава Богу, что он последовал моему примеру! Только это и оставалось сделать, чтоб избежать ярости наших так называемых политиков. Нет людей более неукротимых.

Жена моя была со мною. Волнение ее было неописанное. Я сказал ей, что не могу терять времени и должен спасаться. Мы обнялись, не проронив ни единого слова, и я уехал.

Один мой приятель великодушно проводил меня до безопасного места. Чтоб обмануть погоню, мы вышли ночью и уехали в лодке. У моего друга была сестра, жившая тогда в загородном доме, а так как он находился на пути, то мы и поехали туда. Оттуда отослали лодку, взятую в гавани в Стокгольме. Гребцам хорошо заплатили, чтоб они лучше скрывали тайну нашего побега. К счастью, пришлось иметь дело с честными людьми, которые не обманули нас; доказательством тому служило то, что лишь много времени спустя стало известно — по какой дороге мы уехали.

Сестра моего друга дала нам другую лодку, и сделав еще десять миль водою, мы приехали к одной знакомой мне особе, не раз доказывавшей мне нежное свое расположение. Тут расстался я с моим великодушным спутником. Я взял лошадь, чтобы продолжать путь одному под зашитой Провидения, а он возвратился в провинцию, где стоял его полк. Он имел предосторожность, уезжая, распустить слух, что неотложные дела призывают его туда.

Я был еще далеко от границы королевства, и следовательно, все еще боялся быть арестованным; но зная все пути, я выбрал самый верный, хотя и самый долгий. Я ехал ночью, а днем укрывался в какой-нибудь уединенной деревушке, стоявшей в лесу, из числа тех, которые часто встречались в этой местности. Там старался я отдохнуть и освежиться, что было для меня необходимо, и хорошо берег свою лошадь, которая часто изнемогала от ночной усталости.

Мой брат был умнее меня; он оставил службу и мирно проживал в одном из своих загородных домов, в сорока милях от Стокгольма; а в полумили от этого дома была также принадлежавшая ему деревенька. Я отдохнул там проездом. Приняв нужные меры, чтобы заручиться молчанием крестьян, я послал за братом, Он очень удивился моему приезду, все происшедшее в столице не было еще ему известно. Сев на лошадь, он поспешил ко мне. [715]

На следующую ночь я проник к нему в дом через окно, чтобы люди его не знали о моем приезде Мой брат и жена его были совершенно одни. Они накормили меня превосходным ужином, что особенно было для меня приятно, так как в эти пять дней по отъезде из Стокгольма пищу мою составляли только сухой хлеб да молоко. Затем я улегся в хорошую постель, чтобы запастись необходимыми силами для остального моего путешествия.

У брата моего, по соседству, был друг, офицер кавалерийского полка, там стоявшего. Он послал за ним в то время, как я спал. Это был чрезвычайно любезный человек. Сочувственно отнесся он к моему положению и честно предложил проводить меня до границы, под предлогом закупки лошадей для своего полка. Я оделся в старую ливрею и выдал себя за его слугу.

Так на почтовых ехали мы до границы день и ночь безостановочно, и приехав наконец в Гельсингбург, нашли лодочника, который за десять червонцев посадил меня в свою лодку. Нежно обнял я друга, выразив ему всю мою благодарность, внушенную мне его великодушием, и во время ночной темноты переехал Зунд.

Утром въехал я в Гельсингер. Комендант его был мой родственник и приятель. У входа я сказался человеком, желавшим с ним поговорить; но его люди, приняв меня за нищего, на которого я сильно походил, стали смеяться надо мною. После долгих просьб и убеждений в крайней необходимости поговорить с датским генералом, они пошли доложить обо мне. Он сам вышел узнать — в чем дело. Я тотчас открылся ему и не имел надобности объяснять ему причину, приведшую меня к нему в этом виде. Он уже имел известия из Стокгольма о случившемся, хотя и не совсем ясные и не подробные. Он дал мне комнату, белья и платья, чтоб избавиться от лохмотьев, в которые я был одет; дал мне верного гонца, которого я тотчас же отправил к одному моему приятелю, жившему недалеко от Зунда, и переслал ему письмо к моей жене. Она была еще в Стокгольме, где я ее оставил. Легко можно себе представить, в какой ужасной неизвестности находилась она на счет моей судьбы.

Король Датский имел в окрестностях увеселительный замок, где жил в то время. Генерал тотчас отправился к нему просить для меня его покровительства. Он милостиво согласился на то, но с условием, чтобы пребывание мое в его владениях не было продолжительно, по существовавшему того между двумя королевствами договору о выдаче друг другу требуемых подданных; а по полученным из Швеции известиям, волнение сейма казалось столь сильным, что меня неминуемо будут требовать.

На следующий день друг мой, к которому я отправил гонца, отвечал, что он послал уже курьера в Стокгольм с письмом, [716] которое я написал моей жене. Он извещал меня, что неудавшийся заговор был уже известен во всем королевстве, что во всех бумагах и газетах говорят о моем бегстве, что множество эмиссаров ищут меня по дорогам, что граф Браге арестован и уже решено обезглавить его, а также маршала барона Горна и других наших соотечественников, что разным иностранным дворам написано уже о выдаче меня, и что голова моя оценена. Он прибавлял еще, что одному из самых рьяных наших офицеров поручено было следовать за мною в погоню и арестовать меня. Впоследствии я узнал, что офицер этот был на столько хорошего мнения обо мне, что отказался от возложенного на него поручения.

После всех этих весьма точных справок, я провел только два дня у датского генерала, оказавшего мне много услуг и дружбы. Он одел меня прилично и достал мне паспорт под чужим именем, после чего я уехал в Гамбург.

Едва я успел въехать в этот город, как тотчас же узнал, что шведский резидент поручил друзьям моим предупредить меня при встрече, что он имеет уже приказание арестовать меня, и посоветовать мне, в силу того, не останавливаясь ехать дольше.

Я решился остановить и, переехал к одному из моих приятелей и никуда не показываться. Я послал человека с депешей в Гольштинию. Сестра жены моей с мужем своим, получив письмо, поспешно приехала ко мне, чтобы снабдить меня всем необходимым.

Я еще не решил, где искать мне убежища. Муж свояченицы моей имел в Гамбурге много друзей и знакомых и старался тщательно разведать, не было ли мне опасно оставаться здесь долее: все советовали ему не удерживать меня. Я написал в Голландию и надеялся, что из уважения к моей службе во время последней войны мне не откажут там в покровительстве и охране. Мне весьма вежливо ответили; но в такого рода случаях политические соображения всегда имеет верх, меня просили приехать под чужим именем и выбрать по желанию местожительство в республике, но вместе с тем помнить, что, появившись под своим именем, я причинил бы затруднение, так как шведский посланник в Гаге имел уже приказание арестовать меня в случае появления моего на голландской территории.

Из политических видов я не мог переменить имя и должен был отказаться от приюта, предложенного мне в Голландии, и предпринять что либо другое.

Вскоре случай привел меня к окончательному решению: муж моей свояченицы был как-то вечером в собрании, где говорили о событиях в Швеции. Некто граф Плесс, служивший нашему королю в качестве гофмаршала и знавший меня, спросил у моего родственника, не [717] знает ли он — где я, прибавив, что очень желал бы встретиться с мною.

Разговор сделался частным, и Плесс сказал ему, что он только что возвратился из Пирмонта, где пил воды по болезни, и что принц Вальдекский, владетель этого места, находясь там в то время, когда газеты переполнены были подробностями справедливыми или ложными о неудавшемся восстании в Швеции, поручил ему узнать о месте моего пребывания; по словам Плесса, принц, питая ко мне сильную привязанность, желал бы привлечь меня к себя. Родственник мой, поблагодарив графа Плесса за внимание и благосклонность, явился ко мне с добрыми вестями.

Тотчас заказали мы почтовых лошадей. На другой день я выехал из Гамбурга рано утром, чтоб укрыться у моего старого покровителя, который принял меня со всеми своими приближенными в высшей степени радостно и дружелюбно. Наконец-то я вздохнул там, где не считали меня за чужого; я жил также свободно и хорошо, как у себя в семье, и теперь оценил вполне истинную дружбу.

Я известил жену и всех, кому я был дорог, о сладостном приюте, которым пользовался, и о намерении моем воспользоваться этим убежищем хотя на некоторое время. Из ответа моей жены я узнал, что она уехала из Стокгольма, устроив наши домашние дела, и желала соединиться и делить со мною счастье и несчастье по окончании необходимых распоряжений касательно наших земель и хорошо устроив детей. Она писала мне в то же время, что граф Браге и маршал Горн обезглавлены, а также и многие другие подверглись той же участи, и что я также приговорен был за неявку к такого же рода смерти.

Таково ожесточение, которым отличаются политические партии. На что только они не способны, чтобы уничтожить тех, кто не разделяет их образа мыслей и противоречит созданным ими планам! Позволю себе сказать, что человек в этом случае подобен коню, закусившему удила, который останавливается только раздробив голову свою о стену или увязнув в болоте, из которого уже не может выйти.

Принц Вальдекский был добр ко мне и после ужасных событий я так счастливо жил у него, что порешил поселиться с женою и детьми на территории этого достойного покровителя – если не навсегда, то по крайней мере до тех пор, пока дела в Швеции примут другой оборот. Но новое обстоятельство, совершенно неожиданное, опять потревожило мое спокойствие. Император написал принцу Вальдекскому письмо приблизительно следующего содержания: Шведский посланник представил мне записку, в которой излагает, что его правительство, узнав, что граф Гордт укрылся в Германии у принца [718] Вальдекского, просит меня сделать распоряжение об арестовании беглеца и о выдаче ему его. В силу этого требования император не может не сделать нужных по этому делу распоряжений».

Принц Вальдекский со смехом прочел мне это письмо, Я немало был удивлен, что императорский двор, не имея ни малейшего повода был недовольным мною и знавший напротив от многих генералов, особенно от своего первого министра князя Кауница, о полезной службе в южной армии, способен был так легко уступить мстительным, злобным требованиям моих преследователей: но политика все заставляет позабыть: что только хорошего и дурного не приносится в жертву требованиям государственной необходимости?

Венский и Версальский дворы искали в то время расположения у всех европейских дворов. Они хотели объявить войну королю Прусскому. В Швеции заняты были тем же. Все державы должны были соединиться против этого государя, — могли ли при подобных обстоятельствах считать за что-нибудь такую незначительную личность, как я! Конечно, все готовы были слушать моих врагов. Но, благодаря Бога, мне нечего было бояться.

Прочитав письмо с волнением, от которого я не мог воздержаться, как не воздержался бы и всякий другой на моем месте, я сказал принцу: «Итак, ваше высочество, моя судьба в ваших руках».

«Я надеюсь», отвечал он сейчас же — «что мой образ мыслей вам хорошо известен, и что вы не считаете меня способным на низкий поступок. Скорее я потеряю все, что имею. Живите спокойно у меня. Ни император, никто на свете не умалит моей дружбы к вам и не помешает мне исполнить мой долг перед честным человеком, который подвергается преследованию».

Я благодарил этого прекрасного человека за его милости, но объявил ему, что никогда не соглашусь, чтоб из-за меня он повредил себе. Он был тогда еще генералом императорской службы. Все, что он тогда мне говорил, не изгладится никогда из моей памяти; и после великодушной борьбы, длившейся довольно долго, я оставил его с сердцем полным благодарности от доказательств его привязанности и благоволения и сожалея одинаково и двор его, где все делалось, чтобы только избавить меня от преследований.

Я переехал в Швейцарию. Я знал там многих офицеров, с которыми служил в Голландии. Принц Вальдекский и многие другие друзья снабдили меня рекомендательными письмами; я был хорошо принят, и мне было предложено верное убежище от врагов моих, Так я жил не только под защитой от всякой новой грозы, но и настолько приятно, что без затруднения решился поселиться там навсегда. [719]

В этой свободной стране я имел случай познакомиться с Вольтером, поселившимся здесь. Я поздравил его с выбором такого местопребывания; все способствует делать его приятным, хороший климат, довольство граждан и хорошее общество. Он пожелал слышать историю моих неудач, и я не мог не удовлетворить просьбе этого знаменитого человека. Он видимо принимал во мне живейшее участие, дружелюбно относился ко мне и просил меня свободно и без церемонии располагать книгами его библиотеки.

Библиотека его была велика и хорошо составлена. Рукописи возбуждали в ней особенное мое любопытство, но что всего более привлекло мое внимание, это переписка знаменитого писателя с королем Прусским. Я нашел ее обширною и столько же любопытною.

В это время я получил известие от моей жены. Она уведомляла меня, что выехала из Швеции, измученная всеми виденными ею там ужасами и оставив детей и имущество наше на волю Провидения, и находится теперь в Гольштинии у своей сестры; она намерена была, после необходимого отдыха, ехать ко мне, чтобы наконец соединиться со мною и устроить нашу жизнь согласно нашему общему желанию и удобствам, но случайно познакомившись с одним офицером, состоявшем на службе у русского великого князя, царствующего герцога Гольштинского, она задумала другое: офицер этот, возвратившийся из Петербурга и ехавший в Киль, где стоял его полк, уверял ее, что великий князь не только часто говорил о делах шведских, но и высказывал, что охотно принял бы к себе всех пострадавших во время бывшей революции; что вследствие этого совета она написала великому князю, прося его покровительства, и решилась остаться у сестры, пока не получит ответа на свое письмо.

Вскоре затем моя жена сообщила мне, что великий князь (немедленно ей ответивший) высказал ей. как он сочувствует бедствиям, постигшим нас в Швеции, и приказал правительству своих наследственных владений оказать мне покровительство, охранять меня, дать часовых и поместить меня в замке.

В заключение она советовала мне воспользоваться милостивым предложением великого князя и говорила, что с нетерпением ждет меня туда, где сама находилась; сестра же ее предоставила нам жить у нее в городе или в именьи.

Я поспешил уехать, но с искренним сожалением оставил друзей, окружавших меня вниманием в Швейцарии, и так как я ехал в легком экипаже, и притом день и ночь, то и пробыл в дороге недолго.

Жена моя с сестрою были на даче. Мы все вместе провели там несколько недель, и главным нашим занятием было — передавать друг другу все случившееся с нами с минуты нашей разлуки. Прошло почти полгода с тех пор, как я бежал из Стокгольма, оставив [720] ее там. Нрава я вообще веселого, совесть моя была чиста и история моих несчастий (решено было — отрубить мне голову) более занимала меня; нежели печалила. Я узнал от жены, что тотчас по отъезде моем из Стокгольма, ко мне приходили арестовать меня; она же, не зная еще, достиг ли я безопасного места, отвечала, что я в деревне; но узнав потом, что я уже не в Швеции, она говорила. что решительно не знает — где я нахожусь. Слух этот наделал большого беспокойства в Стокгольме. Издано было всенародное объявление о выдаче меня; разосланы были повсюду курьеры, и голова моя была оценена в тысячу червонцев. Нашлись бесчестные люди, просившие мою жену развестись со мною. Они говорили ей с бесстыдством, что где бы я ни был, меня арестуют, и она дождется того, что я постыдно погибну на эшафоте. Конечно, они искренно желали мне такого конца, чтоб иметь успех в своих намерениях на ее счет, так как она была одна из прекраснейших дам в королевстве. Она отвечала им презрением и отказом. Мое имение отдано было жене, так что ей не нужно было и просить о том.

Обоим детям нашим было хорошо. Королева удостоила взять к себе мою шестилетнюю дочь и заботливо занялась ее воспитанием. Брат мой взял к себе моего сына. провидение охраняло меня и семью.

Позднее время года заставило нас переехать с дачи в город, и я устроился у моих родственников. Губернатор был настолько вежлив, что сам передал мне о распоряжениях великого князя на мой счет, при этом он осведомился, не желаю ли я поселиться в замке. Я выразил ему всю мою благодарность за милость великого князя и просил только покровительства его императорского высочества, надеясь жить покойно в доме моих родных. Я отказался от предложенного мне часового и просил губернатора позволить мне прибегать к нему лично за помощью, когда она будет мне нужна.

Наконец, я совершенно устроился, и окруженный вниманием губернатора и большей части жителей, решился приобрести себе в Киле дом. Весною моя жена поехала в Швецию повидаться с детьми и сделать некоторые распоряжения, необходимые в нашем теперешнем положении. Она оставалась там недолго, приехала раньше, чем я думал, и мы зажили также, как и до ее поездки.

Между тем я с участием и любопытством следил за ходом войны, возгоревшейся между многими союзными державами и королем Прусским. Я восхищался этим монархом, на которого нападали со всех сторон, и который всегда был готов встретить неприятеля лицом к лицу; он соединял с знанием военного искусства храбрость, твердость и удивительную деятельность, терпел неудачи, и вслед затем, возмещал их с выгодою, уничтожал в свою очередь неприятеля и блестящими победами завоевывал себе бессмертие. [721]

Я видел, что и мои соотечественники, всегда верные союзники Франции, были в составе могущественного союза против Пруссии, но являли в глазах Европы лишь слабый образ той отваги, которая некогда прославила их предков; среди их, в их советах постоянно находился французский генерал, назначенный для руководства их действиями, как бы для того, чтоб яснее доказать миру до какой степени они порабощены были Версальским двором.

Я следил за всем этим по врожденному влечению к военному делу и не помышлял, что судьба снова повлечет меня на этот путь.

Король Прусский, после славной кампании 1757 года, воспользовался зимою, чтобы пополнить потери своей армии, и собрал новые войска. Он знал от многих английских и голландских офицеров, вступивших к нему в службу волонтерами, что один их старый товарищ по походам во Фландрии, составивший себе тогда некоторую репутацию, проживал в маленьком уголке Германии. Он предложил мне чрез своего министра в Гамбурге вступить к нему в службу. Я принял без колебания это предложение столь почетное и вполне согласное с моими наклонностями.

Я поехал к его величеству, которого главная квартира находилась зимой в одном монастыре в Силезии за границе Богемии. Он назначил меня командиром полка волонтеров в два батальона и в тот же день удостоил пригласить меня к своему столу. Я знал его только понаслышке и был весьма рад, что вижу его вблизи во всей простоте его частной жизни. Он много расспрашивал меня — то о делах Швеции, то о военных предметах. Поистине, нельзя сказать об этом монархе, чтоб он поставлял свое величие в пышности и блеске. При главной квартире его было лишь несколько человек адъютантов и служителей. Стол накрывался на восемь кувертов в шесть перемен. Говорил он поучительно и просто; но более всего поразило меня то, что, несмотря на множество выигранных сражений и громких событий, прославивших его царствование, он сохранял редкую сдержанность, и казалось, вовсе не был зашит собственными подвигами.

Помню, что под конец обеда он заговорил со мною о сражении под Лейтеном. Внимание мое удвоилось, мне хотелось слышать собственные его объяснения об этом деле. Он распространился о различных движениях своей армии лишь для того, чтобы похвалить искусство своих генералов, между тем как успех этого дела зависел единственно от его собственного мужества, твердости и храбрости. Он прислал мне патент, и я уехал в Бреславль, где собрал всех моих офицеров. Мы взяли в наше войско много пленных австрийцев — частью силою, частью с их согласия; из пленников можно было составить до двадцати полков. Я ждал приказа о моем назначении. [722]

Кампания открылась осадой Швейдница, который уже шесть месяцев как был в руках австрийцев. Решено было взять его. Несчастный этот город во время этой войны был осаждаем четыре раза в разное время.

Не имея важных занятий в Бреславле, я оставил офицеров обучать мой полк, а сам поехал посмотреть, как поведут осаду, но вскоре заметил, что не тут мог выказать себя прусский воин, и что в этом деле он может многому еще поучиться у француза. Город все-таки взяли. Комендант сдался на капитуляцию и вышел через двадцать-четыре часа со всем гарнизоном, взятым в плен.

Король пошел в Моравию, где первым делом осадил Ольмюц; а я в то время получил приказ идти к Штетину. Мой полк, почти весь составленный из австрийских пленных, должен был быть вооружен и обмундирован, чем я и занялся но приходе туда. Затем я получил приказание соединиться с армией генерала графа Дона, стоявшею еще в Шведской Померании, близь Стральзунда. Главная квартира генерала была в Грейфсвальде. Я явился к нему, чтоб известить его о прибытии моего полка в Штетин. Он принял меня вежливо и удержал у себя на два дня. Тут мне представился случай узнать подробно, как шведы и маркиз Монталамбер дали себя запереть в Штральзунде и на острове Рюгене. Я заметил, что на их счастие граф Дона должен был отступить при приближении русской армии, быстро подвигавшейся под начальством генерала графа Фермора. Эта армия была в Пруссии еще в прошлом году, под командой фельдмаршала графа Апраксина и состояла из ста тысяч человек; непонятно почему, выиграв у пруссаков, бывших под начальством генерала Левальда, сражение под Егерсдорфом, она поспешно оставила Пруссию. Много было слухов но поводу этого отступления. Одни уверяли, что канцлер граф Бестужев, вместе с Апраксиным, распорядились об отступлении без ведома императрицы Елизаветы, которая была непримиримым врагом короля Прусского. Другие думали, что причины того кроются в интригах английского двора, союзника Пруссии. Как бы то ни было, но два посланника австрийский и французский так усиленно роптали, что Бестужев и Апраксин были лишены чинов и отправлены в ссылку. Последний умер от удара на полпути в Петербург.

Русская армия возвратилась, чтобы снова занять Пруссию, под командой генерала Фермора и не встретила сопротивления, потому что король, после отступления русских, велел фельдмаршалу Левальду идти в Померанию против Шведов. Но Левальд, по старости, оставил армию; вместо него вступил в командование граф Дона. Он должен был противиться русским, вступавшим уже в прусскую Померанию и Новую Марку: так как и мой полк был наконец готов для похода, [723] то я просил генерала позволить мне идти вперед на границу наблюдать за движением неприятеля.

Я хотел быть полезным, но также желал удалиться от границ шведских, не столько из опасения попасть в руки моих преследователей, сколько потому, что не желал сражаться с моими соотечественниками. Граф Дона согласился на мое выступление, и мы условились, что если русские возвратятся со всеми силами, со стороны Новой Марки (еще не было известно куда они двинутся — сюда или в Силезию), я должен буду рассчитать время нужное для пути и тотчас же извещу его о том, чтоб оказать им препятствие при самом вступлении их в эту последнюю провинцию.

Я дошел до границы, где тотчас узнал, что неприятельская армия подвигается очень медленно, и что большая часть ее находится еще в Польше, но что казаки и ее кавалерия подходят уже близко к нам. Я приблизил к себе мою пехоту, а тем временем разузнал что делается в окрестностях. Казаки наводнили, так сказать, всю страну; жалобы слышались со всех сторон, но у меня в распоряжении было только тридцать гусар. Их не достаточно было для преследования этих грабителей, которые, кажется, только для того и воюют, чтобы разбойничать.

Наконец, пехота пришла, и я двинулся на границу, Я полагал, что казаки, узнав, что в тылу у них наше войско, не захотят подвергаться нападению. Так и случилось: они ушли, чтобы присоединиться к остальной русской кавалерии.

Оправившись от первого отчаяния, бедные жители толпами приходили ко мне жаловаться на жестокости казаков. Я не имел средства ни утешить их, ни отомстить за них, а старался возбудить в них храбрость и терпенье; тем не менее, чтобы прикрыть страну, я подвинулся к Дризену, небольшому городку на границах Польши, в котором стоял наш гарнизон в двести человек солдат Этот город, по выгодному своему положению, давал мне в возможность подвигаться то вправо, то влево, смотря по надобности, и даже удерживаться там от натиска легкого войска.

Между тем шпионы, посланные мною в Польшу, донесли, что генерал Румянцев с кавалерией находится уже в Филене, в трех милях от Дризена, но что пехота, идущая тремя колонами, еще далеко назади. Я подвигался вперед и в одной миле от Дризена встретил войска, оставлявшие его гарнизон. Комендант подтвердил мне донесение шпионов, что Румянцев был в трех милях от нас с кирасирами, драгунами, гусарами и казаками, и сказал, что он удаляется, так как не в состоянии выдержать осаду. Я уговаривал его следовать за мною и возвратиться назад, и обещал ему идти вместе, если не останется ничего лучшего. Он возвратился со мною. [724]

Я исследовал тотчас все дороги вместе с ним. расставили караул, где было нужно, а остальную часть войска я разместил у горожан для отдыха. После полудня подошел к нам сильный неприятельский отряд, но встретив сопротивление, удалился. На другой день нас снова атаковали. Довольно сильная перестрелка с обеих сторон продолжалась два часа; но наше упорное сопротивление заставило русских еще раз удалиться и оставить нас в покое.

Вскоре полетели ко мне курьер за курьером из Кюстрина и Франкфурта с просьбами о помощи. Казаки прорвались в ту сторону, и по своему обыкновению, совершали тысячи жестокостей. Я отправил одного подполковника с четырьмястами солдат к Франкфурту, для прикрытия местности, а сам следил за отрядом Румянцева, стоявшего против меня, а также за движениями остальной русской армии, шедшей через Польшу к нашим границам, и доносил о том графу Дона.

Еще должен был я следить за тем, не повернет ли неприятель к Силезии, остававшейся без войск. взятых королем для осады Ольмюца. А так как принц Генрих занимал и прикрывал Саксонию, то весьма важно было следить за всеми движениями русских, чтобы поспешно известить о том графа Дона, армия которого должна была нести две обязанности — и стоять против шведов, и преграждать русским путь в Силезию.

Только по зрелом обсуждении всех этих трудных обстоятельств и принимая во внимание массу наших врагов, можно составить себе верное понятие о беспредельной находчивости гениального Фридриха. Я считаю за чудо, что он не был уничтожен сто раз, общими усилиями стольких держав, стремившихся к его погибели. Он должен был снять осаду с Ольмюца. Обоз, везший ему продовольствие из Силезии, был атакован в пути генералом Лаудоном и не мог прибыть в лагерь. Из Ольмюца Фридрих ушел в Силезию, что заставило русских остаться позади Одера и развернуть все свои силы против нас.

Позиция, занятая мною в Дризене, была самою удобною для начала. Граф Румянцев приготовился к сильному нападению на меня. Шпионы прекрасно служили мне, и я вскоре узнал, что он намерен атаковать меня с фронта в то время, как два других отряда иерейдут в брод реку Нетцу, протекавшую нередо мною, и пойдут к нам в тыл. Я должен был оставить позицию и уйти в Фридберг, небольшой городок, отстоявший отсюда на десять миль.

Генерал Дона послал в Ландснберг генерал-майора Руша, с тысячью гусар и четырьмя батальонами гренадер. Ландсберг был в трех милях позади меня, и в случае крайности, мог служить [725] мне убежищем. Генерал Дона извещал меня в то же время, что идет со всею армией к Франкфурту на Одере, главному месту сборища, им назначенному. Таким образом он предоставил шведской армии всю местность между Берлином, Штеттином, Анкламом и Деммином, и эта армия легко могла бы послать отряды к Берлину, как делали то русские и австрийцы, но по обыкновению, не умела воспользоваться выгодными для нее обстоятельствами.

Тотчас после моего ухода из Дризена русские заняли его, а через двадцать четыре часа они были уже передо мною в Фридберге. Но видя перед собою только казаков и гусар, я прогнал их с сотнею моих солдат. Они появились опять в более значительном количестве и растянулись по обеим сторонам равнины, на расстояние пушечного выстрела: я выступил со всем моим войском, и заняв возвышенность перед городом, велел начать пушечную пальбу, что заставило их несколько отступить. Они поставили караулы на аванпостах и спешились, что убедило меня в намерении их заняться фуражировкой.

Я послал офицера в Ландсберг предупредить генерала Руша о приближении неприятеля и извещал его, что буду защищать позицию до тех пор, пока не нападут на меня более значительные силы; но в том случае, если я буду вынужден уступить численности, то отступлю к нему, если он сам не заблагорассудит присоединиться ко мне. Всякий на месте его решился бы на последнее; но я потерял надежду разбить неприятеля и получить подкрепление. В полдень я увидел, что русская кавалерия села на лошадей и приближалась ко мне, прикрывая собою четыре батальона пехоты, следовавшие за нею с пушками. Я счел за лучшее отступить, и тотчас же значительный кавалерийский отряд пустился за мною в погоню. Я образовал карре из батальона и продолжал идти. Кавалерия несколько раз пыталась остановить меня или врезаться в мой отряд, но я так распоряжался пушечными выстрелами и пальбой моих мушкатеров, что всегда заставлял неприятеля отступать.

Между тем одно событие поставило меня в неловкое положение. Полк мой по большей части составлен был из австрийских пленных; семьсот из них разом дезертировали и бросились в середину неприятельской кавалерии, следовавшей за мною по пятам. Бегство это уменьшило мое карре более чем на половину. Но я все-таки удерживал неприятеля на значительном от себя расстоянии и наконец достиг леса; здесь кавалерия оставила меня, и я покойно дошел до Ландсберга, где люди мои отдохнули, и перевязано было множество раненых офицеров, унтер-офицеров и солдат.

Я отправил рапорт с офицером к графу Дона; он одобрил мои действия и немедленно переслал мой рапорт к королю. Его величество так был доволен моими действиями, что приказал всем [726] батальонам в провинции, состоявшим из местных жителей и стоявшим в Штеттине и Кюстрине, дать мне по сту человек от каждого, чтобы пополнить страшную убыль в моем войске, после бегства семисот австрийцев, при последнем моем отступлении. Я отправил еще несколько офицеров для набора людей и вызвал моего подполковника с его отрядом. Вскоре я был в состоянии идти куда пошлют.

Генерал Дона, стоявший в Франкфурте со своею армией выслал меня вперед, чтобы ближе следить за движениями русских. Они только хотели попугать нас, делая вид, что идут в Силезию, а сами вступили со всеми силами в Новую Марку, вытянулись позади Одера и обстреливали крепость Кюстрин. Множеством брошенных ими туда пылавших гранат весь город превращен был в пепел.

Граф Дона разбил лагерь но ту сторону города, чтоб оказать русским сопротивление в том случае, если они перейдут реку, окружат город и поведут правильную осаду.

Король снял осаду с Ольмюца, оставил Моравию, пришел в Лужинцы и там только узнал о всем происшедшем в окрестностях Кюстрина. Он оставил одну армию в Саксонии под командой принца Генриха, а другую в Силезии под начальством маркграфа Карла, взял с собою часть своей кавалерии и шесть полков пехоты и пошел против русских. Соединясь с нами, он навел мосты через Одер, близ Густебиза, в двух милях от Кюстрина; с наступлением ночи, после усиленного перехода, атаковал графа Фермора под Цорндорфом и после кровопролитной битвы принудил его снять осаду с Кюстрина и отступить к Ландсбергу на польскую границу.

Его величество оставил меня у переправы для прикрытия его в случае отступления. В самый день сражения меня атаковал граф Румянцев; отделившись в Шведт, он удалился от армии Фермора после прохода короля. Мое войско было малочисленнее его. Тем не менее мне удалось отбросить две его атаки, но заметив, что к нему подошли подкрепления, что он серьезно думает овладеть моею позицией, и что я неминуемо должен буду уступить превосходным его силам, я прибег к военной хитрости, и она мне удалась. Я выбрал одного из самых смелых офицеров моего полка и дал ему пятьдесят человек таких же смельчаков и всех барабанщиков и велел им скрыться в лес, находившийся от меня вправо, а от Румянцева влево. Этот офицер разделил отряд свой на четыре части, и углубляясь в лес, велел бить марш и шуметь, как будто шло большое подкрепление от короля. Поле битвы было в одной миле от нас, и до нас долетал каждый ружейный выстрел. Хитрость эта вывела меня из затруднения: без нее я не мог бы долее сопротивляться. Румянцев поспешно отступил и чтоб не попасть в руки королевской армии, пошел в большой обход и присоединился к главной русской армии. [727]

Я отправил офицера с рапортом к королю и ждал новых приказаний. Он тотчас прислал его обратно, приказав мне снять моет и идти с войском в Кюстрин за последующими распоряжениями.

Не могу удержаться, чтобы не рассказать по этому поводу анекдот, который охотно прочтется каждым. Я сказал уже, что послал к королю офицера на другой же день после сражения. Его величество позвал его в свою комнату. Король стоял перед большою картой этой местности, которую держали перед ним два лакея, и измерял расстояние от одного конца этой карты до другого; он расспросил моего офицера о всем случившемся на моей позиции; поговорил с другим офицером, присланным от маркграфа Карла с известием о различных движениях австрийцев, и выслушал адъютантов, приходивших к нему с разными докладами. Четверть же часа спустя, отдав приказания офицеру маркграфа Карла и моему и отправив их, он принялся намечивать маршрут завтрашнего дня, чтоб идти против маршала Дауна, шедшего на Берлин во главе большой армии.

Мой офицер привез мне приказ короля, и я ждал в Кюстрине моего назначения. Там видел я пленных русских офицеров, взятых в битве под Цорндорфом; их было шесть или семь человек, и они были дурно помещены, так как город весь выгорел. Все они были не в духе. Король объявил мне на поле битвы свое сожаление, что не имеет Сибири, куда он мог бы их сослать, чтоб они испытали все то, чему сами подвергают прусских пленных офицеров.

Этот комплимент короля послужил к тому, что граф Шверин, адъютант его, попав в плен к русским, был просто доставлен в Петербург, где мог являться ко двору и в частных собраниях, тогда как до него взятые в плен пруссаки были ссылаемы в Сибирь. Король отплатил тем же и согласился, чтобы русские генералы, его пленные, были отправлены в Берлин, где и пользовались теми же удовольствиями, что Шверин в Петербурге.

Принц Франц Брауншвейгский, родственник короля и генерал-майор прусской службы, убитый впоследствии в деле под Гокирхеном, перешел в авангард королевской армии, и я получил приказ следовать за ним. Граф Дона оставлен был против русских, а его величество пошел на графа Дауна, желая помешать ему двигаться вперед.

Мы пошли к Лужицам, и придя в Луков, встретили генерала Цитена, посланного принцем Генрихом к нам навстречу с корпусом, назначенным для подкрепления королю. Даун думал, что русские остановят короля, но узнав о нашем шествии, он отказался [728] от намерения идти на Берлин и отступил. Его величество подвигался вперед до тех пор, пока положением своим он не упрочил свободное сообщение между своею армией и прусскими войсками, стоявшими в Саксонии, Силезии и Померании.

Меня с моим полком и двумястами драгун отрядили за Франкфурт, чтобы следить — пойдут ли русские опять в Силезию, как уверяли нас шпионы. Я должен был стать так, чтобы немедленно известить короля о всем, что произойдет, и в случае необходимости, мне приказано было отойти к армии генерала Дона; но русские, не смотря на позднее время года, решили вести осаду Кольберга.