Главная   А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Э  Ю  Я  Документы
Реклама:

ИОГАНН ЛЮДВИГ ГОРДТ

ЗАПИСКИ ШВЕДСКОГО ДВОРЯНИНА

MEMOIRES D'UN GENTILHOMME SUEDОIS, EСRITS PAR LUI-MEME DANS SA RETRAITE"

Автор «Записок Шведского дворянина» — граф Гордт. Он происходил из знатной шведской фамилии и принадлежал в своем отечестве к аристократической партии. После неблагоприятной для аристократов революции 1756 года, Гордт, еще молодой в то время человек, вынужден был покинуть Швецию и поступил в прусскую службу. Под знаменами Фридриха Великого он служил с отличием в Семилетнюю войну и затем при дворе знаменитого короля, благосклонностью которого постоянно пользовался. Умер он в 1785 году.

Граф Гордт, может быть, назван типическим представителем европейского военного сословия в ХVIII веке. Не будучи авантюристом в настоящем значении этого слова, он однако был любитель военного дела и боевых приключений и смотрел на войну не как на политическую необходимость, а как на занимательное препровождение времени, среди которого легко проявить свои таланты и личную храбрость. Все это отражается в той части его записок, которая содержит в себе рассказ о его участии в военных событиях. Но кроме того, граф Гордт был ловкий царедворец и в этом отношении также умел быть полезным Фридриху Великому, в особенности во время своего пребывания в России.

В нашем отечестве Гордт был несколько раз — сперва в Семилетнюю войну, в качестве пленного, а после — как спутник принца Генриха, приезжавшего для переговоров с Екатериной II. Все эти посещения России дали Гордту случай сообщить несколько любопытных и достоверных сведений об императрицах Елизавете и Екатерине II, [510] об императоре Петре III и о русском дворе в их время. Таким образом «Записки Шведского дворянина» могут быть отнесены в ряд исторических мемуаров, служащих более или менее важными источниками и для русской истории XVIII века.

Записки графа Гордта изданы в первый раз в Берлине, в 1788 году, под заглавием: «Memoires d’un gentilhomme Suedois»; затем, в том же году и там же появились они уже с именем автора: «Memoires du comte de Hordt», а в 1806 г. в Париже снова изданы в переделке под заглавием: «Memoires historiques, politiques et litteraires du comte de Hordt, rediges par M. Borelli, ancien member de l’academie des Sciences et belles-lettres de Berlin».

По-русски до сих пор было сделано лишь одно извлечение из записок Гордта, касающееся его плена в России при Елизавете и Петре III (в «Русском Архиве». 1877 г.).

Предлагаемый здесь полный перевод этих записок передает все, что рассказано Гордтом о нашем отечестве в связи с повествованием о приключениях собственной его жизни и с характеристиками разных замечательных лиц и событий, которые видел на своем веку этот наблюдательный человек.

Л. Ст.


Я происхожу из древнего рода, занимающего почетное место среди шведского дворянства. Почти все мои предки избирали себе военное звание, и на этом славном поприще, которому посвящали себя по влечению, а также в силу семейных примеров, столь могучих в сердцах и душах наших, они оказали много услуг как государству, так и королю. Это справедливая дань похвалы, которую внушает мне моя признательность; радуясь, что происхожу из этого рода, я счел бы себя счастливым, если бы походил на них, хотя чем либо!

Мой отец (он родился в 1674 году) служил во Франции и участвовал в последних компаниях той войны, которая кончилась Рисвикским миром в 1697 г.; но в 1700 г. он был отозван в Швецию. Карл XI умер, и наследовавший ему пятнадцатилетний сын его Карл XII едва вступил на престол, как три завистливые державы составили союз против него. Фридрих IV король датский, Петр I царь московский и Август король польский, без сомнения, думали воспользоваться его молодостью, далеко не предвидя, как то вскоре доказал им гибельный опыт, что им предстоит побороть другого Александра. [511]

Всем известны чудные успехи шведского героя. Он проникает в Данию, осаждает Копенгаген, разбивает неприятельскую армию в ее окопах и угрожает Фридриху предать его королевство и столицу огню и мечу, если тот не исполнит немедленно требований союзника Карла, герцога Голштинского, против которого Фридрих также воевал. Победитель датчан принудил их менее чем в шесть недель просить мира, и довольный тем, что унизил их Травендальским договором, спешит обратиться против царя Петра I: под Нарвой он атакует его восьмидесятитысячную армию, и истребив или потопив тридцать тысяч неприятелей и принудив двадцать тысяч других просить пощады, рассеивает остальных, сам лишившись из своей восьмитысячной армии, только тысячи двухсот человек. Затем направляется он против Августа; переходит Двину, разбивает маршала Штейнау, оспаривавшего у него переправу, и одерживает над саксонцами славнейшую победу. Курляндия отдается ему, Литва оказывает тщетное сопротивление. Он устремляется за Августом; овладев Варшавой, он быстро преследует его, выигрывает сражение под Клитегофом, снова обращает в бегство саксонскую армию, осаждает Торн, и с помощью кардинала-примаса устраивает избрание Станислава Лещинского королем Польши. Какое несчастие Швеции, что этот юный монарх, ослепленный счастием и успехами, не сумел воспользоваться тогда своим преимуществом и отверг мир, который усердно предлагали ему все его враги. Не было бы царствования более славного. Королевство шведское не утратило бы в последствии большей части своих владений, быть может, увеличилось бы многими завоеваниями, и шведы, покойные и счастливые у себя дома, продолжали бы извне пользоваться уважением, которое стяжали себе храбростью при великом полководце-государе. Но страсть к войне увлекла Карла за пределы мудрой умеренности.

В 1706 году он предписал Августу условия мира, заставив его признать Станислава королем Польши, и вместо того чтоб примириться с царем Петром, он направился к его владениям, думая, быть может, и его низвергнуть с престола; но после двухлетних непрерывных успехов, он увидел под Полтавой в 1709 году, что участие покинуло его, и он был вынужден к жестокой необходимости искать убежища у турок.

Отец мой имел честь сопутствовать королю во все время этой войны, до самого его возвращения из Турции. За долгую и верную службу он был пожалован чином генерала от кавалерии и подполковником драбантов или телохранителей. Но утрата сил и рана сделала его неспособным к продолжению военной службы,. и он отказался от своих должностей; его величество назначил ему в награду одно из значительнейших губернаторств в Швеции. [512]

Такого рода благоволение свидетельствует и о справедливости монарха, и о заслугах подданного. Горе государству, где в подобных случаях забывают ревностных слуг! Соревнование одно только подвигает людей на великие дела, и без сладкой надежды на почетный отдых от трудов самое чувство патриотизма бездеятельно, как лишенное энергии.

Возвращенный самому себе и наслаждаясь некоторым покоем, мой отец подумал о выборе подруги, чувство, нрав и характер которой довершили и упрочили бы счастье его последних дней, и женился 46 лет от роду. Вскоре два сына и дочь были плодом этого союза.

Рассеянная жизнь и вечное передвижение военного человека, по-видимому, мало располагают его к уединенной домашней жизни, и можно подумать, что если человек провел молодость среди лагерного шума и ужасов войны, он не будет способен с удовольствием и успехом заниматься мелочами домашнего хозяйства и мирно заботиться о своем семействе. А между тем ежедневный опыт доказывает противное. Всего охотнее предается наслаждениям супружеской жизни и родительским обязанностям тот, кто после долгого ряда событий и превратностей постиг призрак честолюбия и ничтожество большей части человеческих деяний.

Таков был и мой отец среди супружеской и сыновней дружбы. Высоко честный человек, ревностный патриот, благодарный и верный подданный своего государя, он не пренебрегал делами своего губернаторства, можно даже сказать — всегда вел их с мудростью и искусством, достойными подражания, но как только кончал он свои общественные занятия, он желал жить для себя, для жены и для своих детей и с особенным усердием посвящал себя нашему воспитанию.

Карл XII умер 11-го декабря 1718 г. перед осаждаемым им Фридрихсгалем, и государственные чины снова получили в Швеции прежнюю силу. Отец мой, пользовавшийся большим доверием чинов, тотчас призван был в сенат. Вынужденный таким образом оставить должность губернатора, он поселился в столице, которая доставила ему новые средства к лучшему воспитанию его детей. Брата моего и меня поместили в гвардейскую пехоту, простыми солдатами, чтобы познакомить нас со всеми подробностями военного дела, с ранних лет приучить нас к субординации и дать глубже почувствовать ту важную истину, к сожалению слишком мало распространенную во многих государствах, что одно происхождение не дает прав на высшие должности и не может заменить личные достоинства человека. Такого рода служба нисколько не казалась нам унизительною и смешною, но воспламеняла нас благородным соревнованием. [513]

Прослужив некоторое время, брат мой, который был старше меня, перешел офицером в другой полк, а я в чине подпрапорщика оставлен был в гвардейской пехоте. Мне было четырнадцать лет, живость моя в эти года была чрезмерная, и мало способный рассуждать и думать о будущем, я полагал, что, по примеру большинства моих товарищей, могу жить, как мне вздумается. Пока я жил у родителей, я сдерживался при них, но предоставленный на большую часть времени самому себе, я наделал столько глупостей, что некоторые из них дошли до сведения моего отца. Он был очень огорчен, и чтоб устранить гибельные последствия, твердо решился удалить меня от большего света и доставить мне занятия, которые постепенно отучили бы меня от пустых увлечений.

Фридрих I, принц Гессен-Кассельский, вступил 4-го апреля 1715 года в брак с Ульрикою-Элеонорой шведскою, сестрою Карла XII, и эта принцесса, по смерти брата своего унаследовавшая шведский престол, 3-го февраля 1719 года отреклась от короны в пользу своего августейшего супруга, который и вступил в управление 4-го апреля 1720 года. Мой отец осмелился просить короля Фридриха о назначении меня в один из провинциальных полков, и его величество, зная причину того и одобряя ее, склонился на эту просьбу без малейшего затруднения.

Отъезд из Стокгольма был мне очень тягостен, тем более, что я не знал тогда другой страсти, кроме любовной, а она обыкновенно так сильна и пылка в первую кипучую молодость. Удаляясь из столицы и отрываясь так сказать от всех моих удовольствий, я ощущал сильную тоску, но она все-таки умерялась удовольствием видеть себя уже в офицерском чине. Впоследствии чин генерала польстил меня менее, нежели тогда это первое мое производство.

Полк, в который я вступал, принадлежал к числу поселенных, по старинному обычаю, на земле, возделываемой самими солдатами. Всякий, начиная с полковника и кончая простым мушкатером, имели свой участок земли для обработки, и этот участок был более или менее значителен смотря по чину. И так, преобразясь вдруг в землепашца и обязанный жить в небольшом назначенном мне имении, я только и мечтал как бы лучше извернуться в моем положении.

Общество мое ограничивалось одним только сельским священником; с полковыми офицерами я виделся раз в месяц в продолжение двух дней, когда они сбирались на ученье. Как мало эта тихая уединенная жизнь походила на ту, которую я вел прежде в Стокгольме! Но я подчинился необходимости. Домашнее и сельское хозяйство стали единственным моим занятием, а охота заменяла мне все другие удовольствия, мною теперь утраченные. Я начал серьезно обдумывать свое положение и понял, что мне оставалось только вполне [514] отдаться предмету моих занятий, так как не от меня зависело найти какие либо другие, более свойственные моему вкусу. И мало по малу начал я находить удовольствие в том, что прежде и издалека казалось мне трудным и скучным.

К тому же полковой командир, хороший приятель моего отца, из уважения к нему осыпал меня ласкою. Время от времени он отпускал меня повидаться с родителями, и так как земли их были в недальнем расстоянии от той провинции, куда я удалился, то я пользовался иногда правом погостить у них, и это немало способствовало к рассеянию моего одиночества.

Таким образом прошло около трех лет, и в зрелом возрасте я не сожалел о них. так как такого рода жизнь заставила меня поразмыслить о моей ветрености, отстать от моих заблуждений и начертать себе план как вести себя в будущем.

Между тем я сгорал нетерпением увидеть Стокгольм и моих прежних знакомых. Вскоре представился к тому благоприятный случай, и я ухватился за него. Предстояло открытие государственного сейма 1738 года, а во время сейма полки увольняются от занятий, и я мог беспрепятственно оставить место моего жительства. Получив отпуск, я полетел в Стокгольм. Всюду меня любезно принимали, и я провел время весьма приятно.

Вскоре новая карьера открылась предо мною. Карл VI, шестнадцатый и последний император австрийского дома, умер в 1740 году; с ним угасла мужская линия Габсбургов, и Франция, при министре кардинале Флери, задумала возвести на императорский престол баварский дом; но так как Россия, издавна тесно связанная с Австрией, служила препятствием этим видам, то Версальский двор замыслил занять эту державу ее собственными делами, противупоставив ей Швецию и не сомневаясь, что, возбудив эту войну, он облегчит себе исполнение своих намерений.

Я близко видел начало и развитие интриг французского двора по поводу этого дела. Граф Сен-Северен, тогдашний французский посланник в Швеции, в 1748 году бывший полномочным министром на Ахенском конгрессе, не жалел ни усилий, ни денег, чтоб овладеть умами, а всем известно по опыту всех времен и всех стран, какой сильный рычаг деньги, особенно в правлении конституционном. Граф легко приобрел себе огромную партию в государственном сейме, и партия эта, которою он управлял по своему произволу, имела такой перевес, что сенаторы, предпочитавшие тишину мира весьма шатким выгодам новой войны с Россией, значительно усилившейся после поражения Карла XII, — были уволены в отставку, и им было формально объявлено, что, не смотря на их верную службу, сейм не имел более доверия к их управлению. [515]

И мой отец был в числе тех благородных людей, которых удалили за прямоту и патриотизм, но в преданности и честности которых не может быть ни каких сомнений. Он удалился в свое поместье и прожил еще несколько лет, так что, подобно другим сенаторам, подвергшимся той же опале, имел удовольствие видеть себя оправданным в глазах всех силою самых событий, — если только конечно верному слуге государства и короля можно чувствовать какое либо удовольствие в годину бедствий отечества. Всем известно, что в этой войне Швеция потеряла еще значительную часть Финляндии, что тысячи солдат погибли не от него врага, а от голода и болезней, и что, не смотря на поддержку Франции, финансы королевства были совершенно истощены. Граф Сен-Северен не переставал выставлять это смелое предприятие с наивыгоднейшей стороны, и щедро рассыпая деньги, отлично помогал тем своему красноречию, так что внушения его превозмогли мудрые советы истинных патриотов. Большинство одержало верх над здравою частью нации, и эта несчастная война была решена.

Не были даже сделаны необходимые приготовления. К войскам, находившимся в Финляндии, тотчас же отправлены были еще два пехотные полка, под предлогом работ, которых требовало дурное состояние крепостей; а на следующий год сейм, когда расходился, сложил с себя все попечения по военным делам на сенат, который, утратив знаменитейших своих членов, вполне предался Франции, и не думая о будущем, принес в жертву ее видам выгоды государства и короля.

Немного времени спустя по закрытии этого пресловутого сейма, шесть тысяч конницы получили повеление отправиться в Финляндию под начальством генерал-майора Будденброка. Я служил в его полку; два батальона его уже выступали, я же состоял в третьем батальоне, который оставался еще на границе Норвегии; поэтому я просил как милости перемениться с одним из офицеров из батальонов, назначенных в Финляндию, и без затруднения получил согласие моего начальника. В ту минуту я забыл об оскорблении, нанесенном моему отцу; еще менее останавливали меня ошибки правительства; я был увлечен столь естественным в молодые годы желанием отличиться, если случай к тому представится, и выдвинуться по службе.

В конце года мы прибыли на место нашего назначения. Наша армия состояла из пятнадцати тысяч человек, следовательно, была настолько сильна, что могла надеяться дойти до Петербурга, тем более, что большая часть русских войск находилась в Крыму и в Молдавии под командой фельдмаршала Миниха. Быть может, сочтено было более почетным выждать, пока все силы неприятеля будут в сборе, чтобы разбить их тем с большею славой, но в данную минуту [516] нас только разместили но зимним квартирам, и мы пребывали на них в полнейшем бездействии.

Франция надеялась, что война русских с турками затянется, но события не оправдали ее политических расчетов. Венский двор подписал 1-го сентября 1739 года знаменитый трактат, по которому он уступал турецкому султану принадлежавшую ему часть Валахии, Сербии, Белград и Шабац, укрепления которого были срыты, и соглашался признать берега Дуная и Сави границами Венгрии и Оттоманской империи. По его примеру, и Петербургский двор, опасаясь угрозы Шведов, утешавшихся тщетною надеждой возвратить себе все потерянное при Карле XII, поспешил заключить мир с Портой и вскоре получил возможность выдвинуть против нас значительную армию; но все однако оставалось спокойным и с той, и с другой стороны, и они довольствовались только наблюдением друг за другом.

Эта нерешительность прекратилась однако со смертию императрицы Анны Иоанновны и императора Карла VI, случившейся почти в одно время, в 1740 году. Тогда политика оживилась, и Франция, желавшая довести до конца начатое дело, воспользовалась, обстоятельствами.

Курфирст Баварский, в силу завещания Фердинанда I, заявил свои права на королевство Чешское и верхнюю Австрию, как провинции, оторванные от его курфиршества, и на Тироль, как на наследие, отнятое у Баварского дома. Он отказался признать эрцгерцогиню Марию Терезию единственною наследницей владений Австрийского дома и протестовал против прагматической санкции. Притязания его подали повод к войне 1741 года.

На следующий год он, поддержанный французским оружием, короновался под именем Карла VII, в Линце — Австрийским герцогом, в Праге — королем Чешским и в Франкфурте на Майне — императором. Швеция, с своей стороны, в силу соглашения должна была воспрепятствовать России оказать помощь королеве Венгерской; и все тем более уверены были в успехе нашего предприятия, что в Петербурге замышлялось движение в пользу Елизаветы Петровны, которую императрица Анна завещанием своим устранила от престола, назначив себе в преемники великого князя Ивана, сына герцога Антона-Ульриха Брауншвейского и принцессы Анны, под опекой своего фаворита, герцога Курляндского. Франция указала Швеции, насколько эта минута благоприятна для нападения на русских. В Стокгольме назначено было чрезвычайное собрание государственных чинов, несмотря на то, что последний сейм только что закрылся, и граф Сен-Северен повел интригу так ловко, что война была объявлена при звуке труб и литавр, прежде чем генералам, командовавшим в Финляндии, [517] дано было время собрать войска, рассеянные по всему княжеству пространством более чем на сто квадратных немецких миль.

Так всегда случается, когда нация, разделенная на множество партий, поддается интригам другой державы. Партии только и думают о том, как бы сделать свое мнение преобладающим, только и стремятся, что низвергнуть и совершенно подавить противников. Главное — говорят — уже достигнуто: время и обстоятельства сделают остальное. Но что проистекает от этих поспешных решений? Редко увенчиваются они успехом, а по большей части причиняют лишь утраты и покрывают позором и тех, кто постановлял решения, и тех, кто советовал их.

Граф Левенгаупт, маршал собрания, в награду за усердие, выказанное им при поддержке проектов Франции, получил командование действующею армией, подкрепленною четырьмя кавалерийскими полками, двумя батальонами гвардейской пехоты, пятидесятью полевыми орудиями с необходимым числом артиллеристов и всеми полками, уже находившимися в Финляндии, так что армия численностью своею быта в двадцать семь тысяч человек.

Более и не требовалось для той страны, которая долженствовала сделаться театром войны, если б и другие нужные для того меры отвечали важности упомянутой экспедиции.

Вооружили двадцать кораблей и сорок галер, и флот отплыл в Финляндию, где наконец, все собрались, кроме самого главнокомандующего, который не мог выехать из Стокгольма до закрытия сейма; он однако поспешно отправил к генералу Будденброку манифест или объявление о войне. Будденброк поспешил сообщить о начале военных действий на ближайший пост, занимаемый русскими на границе, а потом уже разослал приказ всем нашим полкам сняться с квартир и выступать.

Подобное сумасбродство решительно не понятно. Зачем было не собрать все наши силы, прежде чем объявить врагам войну и торжественно возглашать о том в столице? Разве нельзя было предвидеть, что они нападут на нас, как только узнают о наших намерениях? Все думали, что придется иметь дело с теми самыми русскими, которые некогда были разбиты под Нарвой; и в Финляндии и в Стокгольме, выказывали пустое и ребяческое самохвальство.

Генералы, служившие под начальством Будденброка, предчувствуя гибельные последствия такой поспешности, заявляли о необходимости предупредить движение русских быстрым движением. Он не внимал их мудрым советам, и ничто не могло извлечь его из его беспечности. Он ограничился только тем, что отрядил генерал майора Врангеля, в главе трехсот драгунов и пяти батальонов, приказав им направиться к крепостям Фридригсгаму и Вильманстранду если только можно было назвать их крепостями для прикрытия их и [518] для оказания помощи той из крепостей, которая наиболее будет нуждаться.

Вскоре мы узнали, что как только русские получили в ней наше объявление о войне, они тотчас же ступили на границу в числе 15 тысяч, под начальством фельдмаршала Ласи. Будденброк последовал за Врангелем с остальною армией, но полки, составлявшие ее, размещены были на очень большом пространстве и потому подходили исподволь и весьма медленно. Полк, в котором я служил, был из первых.

Мы расположились в окрестностях Фридрихсгама, и вместо того чтоб атаковать неприятеля, что было бы вполне естественно, так как войну объявили мы, — мы приготовлялись только к обороне.

Ласи знал, что наши полки не только были удалены от границы, но и друг от друга находятся на дальней дистанции. Искусно воспользовавшись этим обстоятельством, он двинулся на нас, чтоб разбить нас по частям, прежде чем мы успеем соединиться. Он пошел на Вильманстранд, защищенный слабым гарнизоном, состоявшим из одного батальона.

Врангель, узнав от своих драгун о его движении, оставил свой лагерь, находившийся в четырех милях от крепости, и счел нужным прикрыть ее пятью батальонами, бывшими под его командой. Известив в то же время генерала Будденброка о происходившем, он надеялся, что тот поспешит соединиться с ним для помехи планами Ласи. В ожидании соединения Врангель расположился под защитою крепости на возвышенности, на столько выгодно, на сколько позволяла неровная местность. Он вывел батальон, охранявший город, с шестью пушками и присоединил его к пяти своим батальонам, и вытянул их в линию; триста драгун составляли фланги его пехоты, а пушки втащили на вершину холма.

Тотчас по прибытии курьера, генерал Будденброк приказал уже собравшимся семи батальонам выступить, так как остальная часть армии была еще очень далеко; но невероятный страх царил между нами; принимались ненужные меры, и мы потеряли попусту двадцать четыре часа. Ласи, извещенный патрулями и шпионами о нашей невозможности помочь Врангелю, тотчас же решился атаковать его всеми своими силами. Шведы защищались храбро и неустрашимо, так что заслужили похвалу самих врагов своих. Долго держались они на своей позиции, но наконец, уступили силе. Все было взято или рассеяно. Врангель тяжело раненый сдался, а с ним и множество офицеров; артиллерия была взята, крепость занята.

Я не буду распространяться об этом ужасном дне, так как я не участвовал в битве, но кому желательно знать о том подробнее, тот может отнестись к запискам генерала Манштейна, состоявшего [519] тогда в русской службе и отличившегося в этом деле во главе пехотного полка, которым он командовал.

Печальная эта новость принесена была нам следующую ночь кем-то из беглецов. Мы стояли в расстоянии лишь одного долгого перехода от Вильманстранда, и расположились так, чтоб до утра дать отдых солдатам. Будденброк поспешил скомандовать отступление, и мы возвратились на место нашей прежней стоянки.

Ласи также отступил, разместив свою армию на зимние квартиры за Выборгом, а для наблюдения за нами оставил один казачий отряд; казаки по своему обычаю, опустошали страну и делали неслыханные жестокости над несчастными жителями. Наконец, однако, генерал граф Левенгаупт прибыл в наш лагерь, где мы и нашли его по нашем возвращении. И остальная часть войска прибыла туда же; но первый удар был уже нанесен, и не от нас зависело предотвратить его.

Подобное начало войны нередко имеет самое дурное влияние на дальнейший ход ее. Оно умаляет храбрость армии, внушая ей дурное мнение о начальниках и опасение, что и последующие их действия будут также дурно рассчитаны; это и подтвердилось для нас впоследствии.

Мы оставались в нашем лагере, скученные так сказать одни на других; Финляндия не может вмещать в себе слишком много войска, но по характеру местности и не требует больших сил для своей защиты; лишь бы только обороняющиеся не покидали одну позицию за другою, по неопытности и по недостатку уменья, как это было с нами в следующую кампанию, — тогда нечего бояться быть разбитыми.

Граф Левенгаупт оставлял нас в бездействии; но и враги наши удалились от нас более чем на двадцать миль. Их генералы направились к Петербургу, отдав приказание еще до отъезда перевезти туда же Врангеля и всех прочих несчастных пленников, взятых в деле под Вильманстрандом. Генерал Кейт, перешедший впоследствии в прусскую службу, в звании фельдмаршала оставался один в Выборге для командования армией в отсутствие Ласи.

Время года было позднее, и мы принуждены были снять палатки, чтобы вырыть себе землянки и таким образом защититься на сколько можно от жестокого холода, пока не будут нам назначены зимние квартиры.

Тогда болезни начали делать страшные опустошения между нами. Такая же смертность царила на наших кораблях и галерах, и.я могу утверждать без преувеличения, что к концу года мы имели несчастье потерять более трети, как морского, так и сухопутного войска.

Как и многие другие, захворал и я в своей маленькой, жалкой землянке, по счастью прибыл гвардейский полк, и мой брат, офицер [520] этого полка, привел ко мне доктора, который своею заботливостью и искусством поправил мое здоровье; им обоим я обязан сохранением моей жизни.

В ноябре нас поставили на зимние квартиры, и приступлено было к пополнению полков, потерпевших в деле под Вильманстрандом; для этого взяли нужное число офицеров из других полков, и я был в числе их. Я был назначен в полк далекарлийский с чином поручика. Главная квартира наша находилась в Фридрихсгаме: пехота и артиллерия размещены были в его окрестностях, а кавалерия давно уже была отослана внутрь страны, так как на границе едва можно было найти помещение для пехоты. Например, рота, в которой я находился, состояла из четырех офицеров, шести унтер-офицеров и ста пятидесяти солдат и помещалась в десяти убогих крестьянских хижинах. Чувствовался недостаток в провианте, так как неплодородная и малонаселенная страна не в состоянии была снабжать нас им в изобилии; но после долгого пребывания в лагере, где мы так сказать погребены были заживо в тесных землянках — посреди груд снега, нам, по крайней мере, утешительно было то, что мы не терпели от сильной стужи и пользовались покоем.

Но вскоре и он был прерван. Маркиз де ла-Шетарди, французский посланник при Петербургском дворе, нашел средство известить нас, что движение в пользу Елизаветы готово разразиться, и что для лучшего успеха его, наша армия должна начать действия и идти в ту сторону, где находятся Русские.

У нас было тогда всего четыре генерала: главнокомандующий, один генерал-лейтенант и два генерал-майора. Трое старших желали разделить опасность похода, в надежде покрыть себя славой и доставить огромные выгоды отечеству. Во главе шести тысяч человек, ближайших к неприятелю, они прокладывают себе путь по снегу под предлогом захватить какие-то запасы, оставленные русскими при отступлении из-под Вильманстранда.

Полк, в котором я находился, был в числе назначенных в эту экспедицию. Прибыв на границу, мы заняли три деревни; через четыре дня появился в нашу главную квартиру один из наших пленных, капитан, в сопровождении трубача, одного офицера и тридцати драгунов, с важным известием, что Елизавета вступила на престол, а юный Иоанн со всеми своими близкими заключен, равно как и фельдмаршал Миних и многие другие его сторонники.

Этот шведский капитан получил пятьсот червонцев для возвращения в армию, и потом должен был передать тоже известие нашему двору, а вместе с тем, объявить ему от имени императрицы, что постоянным желанием ее будет во все время царствования препятствовать пролитию человеческой крови; это согласно мирному настроению [521] этой государыни, войска наши могут возвратиться, и наконец, что двор наш получит от нее полное удовлетворение.

После столь положительных заверений заключено было перемирие на три месяца, и мы возвратились на наши зимние квартиры, исполненные радостью и самыми лучшими надеждами.

Генерал Врангель, выздоровевший от ран, но изувеченный на всю жизнь, вскоре также приехал и повторил нам от имени новой императрицы выражения самой искренней дружбы и желание, чтоб эти чувства с той поры упрочились между ее империей и Швецией; затем он уехал в Стокгольм.

Все было покойно у нас; начались переговоры, и наш главнокомандующий был уполномочен вести их с Петербургским двором.

Все шло через руки французского посланника. Императрица предложила уплатить все военные издержки. Мы изъявили притязания на возвращение Выборга и всей территории между ним и шведскою границею. Целых два месяца прошло в совещаниях без всякого результата.

Каково же было наше изумление, когда в марте мы увидели у ворот Фридрихсгама русского офицера в сопровождении трубача; офицер желал видеть графа Левенгаупта. Его привели в лагерь, так как перемирие еще не кончилось. Он объявил от имени фельдмаршала Ласи, что так как срок перемирия кончается, а от русского двора нет повеления продлить его, то неприязненные действия могут начаться в тот же день.

Действительно, в то же время мы узнали, что русские проходили Выборг, чтобы расположиться на нашей границе. Русский офицер уехал, и вся армия наша получила приказ приблизиться к Фридрихсгаму. Ужас был всеобщий, и поспешность, с которою мы действовали, произвела сильнейший беспорядок. Казалось, неприятель был уже под стенами города, хотя большое расстояние отделяло его от нас, а холодное время препятствовало ему двигаться с большими силами и начать серьезное движение.

Решено было, что в случае наступления неприятеля мы оставим город, взорвав укрепления и уничтожив запасы. Это решение поспешили исполнить в значительной степени, особенно относительно запасов.

Вскоре затем мы узнали, что по крайней мере шесть миль отделяют нас от русской армии, и что только несколько казаков проникали до мест нашего расположения. Страх прошел, и мы в третий раз возвратились на квартиры, но с приказанием быть наготове и вскоре начать кампанию. Бездействие тянулось до конца мая, так как здесь зима кончается только в эту пору. Переговоры между тем шли своим чередом, и часто мы видели проезжавших курьеров, посылаемых от одного двора к другому; но наш двор не желал [522] отказаться от притязаний на провинции, потерянные при Карле XII, а Петербургский соглашался только на денежное вознаграждение; таким образом переговоры кончились ничем, несмотря на все старания французских посланников в Стокгольме и Петербурге; в конце мая мы начали кампанию.

С самого юного возраста, когда я выступил на военное поприще, и до сей минуты, я сделал двенадцать походов; они были более или менее счастливы или несчастливы, так как в войне счастье очень изменчиво, и неудачи почти всегда уравновешивают успехи. Но во всю эту долгую и трудную карьеру я не видел компании, которая велась бы с меньшим благоразумием и с большими промахами.

Во-первых, как зачинщики, мы должны были наступать, а не выжидать нападения. Ошибку эту и все ее последствия сознать могут только опытные военные. Если бы, по крайней мере, приняты были благоразумные меры для обороны от внезапных неприятельских нападений и для успешного отражения их; но не делалось ничего, что должно было бы делаться. Поступки нашего главнокомандующего отличались странностью, а его распоряжения были ни с чем не сообразны.

Финляндия — одна из тех стран Европы, которые наиболее перерезаны реками, горами, лесами и болотами. В ней весьма немного равнин, где едва можно расположить лагерь в двенадцать или пятнадцать тысяч человек. Цепи гор — со столь узкими ущельями, что даже небольшая армия может пройти в них лишь с великими затруднениями. Берега усеяны множеством островов и скал, вследствие чего не более четырех галер могут проходить за раз; узкие заливы могут защищать целый флот от всякого нападения, так что галеры не могут быть атакуемы с фланга, а сами прикрывают в то же время фланг сухопутной армии.

Наш флот был в море уже к началу кампании. Он был в очень хорошем состоянии и лучше русского, который с кончины Петра Великого находился в запущении. Наши галеры хотя численностью и не превосходили неприятельские, но были неизмеримо лучше их. Провиант наш был нагружен на торговые корабли, следовавшие за нашими галерами, а наша армия, несмотря на все потери предшествовавшего года, состояла из двадцати тысяч человек, из коих одну четверть составляла кавалерия. Артиллерия состояла из пятидесяти трех и шести фунтовых полевых орудий и нескольких двенадцатифунтовых. При таких условиях начали мы кампанию, подвигаясь к Фридрихсгаму. Ненриятель мог подойти к нам только через узкий проход, отстоявший на одну милю от города. Наш главнокомандующий выслал туда полковника с тысячью человек конницы. С обеих сторон повалили много валежника. Русские не имели никакой возможности миновать эту позицию, а атаковать ее могли только в самом ущелье, имея лишь по двадцати человек во фронте; и в самом [523] этом месте навалили валежнику более чем на двадцать фут высоты. Но как только неприятель показался, этот почти неприступный пункт был оставлен. Полковник привел свой отряд обратно в лагерь не сделав ни единого ружейного выстрела и ссылаясь на полученное приказание отступить при появлении русских. Главнокомандующий ограничился тем, что отрекся от дачи такого приказания, и это постыдное отступление прошло безнаказанно.

После того послан был туда подполковник с тремястами человек; но найдя позицию уже занятою неприятелем, он поспешно удалился, и хотя был тревожим казаками и гусарами, однако прибыл к нам, не потеряв ни одного человека, чем заслужил огромную похвалу. Таково было тогда поведение шведов, что малейшее сопротивление неприятелю считалось необыкновенным, и о нем кричали как о чуде.

Но на следующий же день неприятель подошел к городу; наш лагерь находился позади последнего, и тотчас решили оставить его, вывести гарнизон, взорвать довольно значительные пороховые погреба и сжечь все жизненные припасы; все это мы и исполнили в следующую ночь.

Наша армия должна была отступить за реку Кюмень, имеющую в этом месте около трехсот фут ширины, и затем сжечь мост, а кавалерия, за исключением нескольких гвардейских отрядов, отослана была еще далее. В таком положении мы оставались несколько дней.

Неприятель воспользовался этим временем и занял город, который мы не защищали; потушил огонь, исправил несколько укреплений и расположился там.

Слева в глубине страны было еще дефиле, достаточно широкое для прохода значительной армии. Для защиты входа в это дефиле командирован был полковник с тысячью драгунов, и этого отряда было вполне достаточно по условиям местности.

Русские, узнав о нашем распоряжении, вышли из Фридрихсгама и стали напротив нас по другую сторону реки; здесь в первый раз с начала компании, мы стреляли друг в друга в продолжение нескольких дней; но вскоре наш главнокомандующий, узнав, что наш флот и наши галеры удаляются из опасения, чтобы неприятельские суда не прогнали их, оставил занятую им позицию.

Он счел себя в большей безопасности за другим рукавом реки Кюмени, широким и также окруженным горами, как и первый, нами оставленный, и там разбил снова свой лагерь.

Неприятель думал серьезно преследовать нас; но ему нужно было время для постройки моста или поправки сожженного нами, и мы несколько дней оставались в покое. [524]

Начинал чувствоваться недостаток провианта. Для пополнения их, я был командирован с пятидесятью человеками и нужным числом лодок на транспортные суда, следовавшие за нашими галерами. Я не мог вернуться ранее двух дней; но каково же было мое изумление, когда, прибыв к месту, где я оставил армию, я увидел только казаков, переплывших реку и грабивших остатки нашего лагеря и соседние деревни! Я вышел на берег и направился к ближайшей деревне, чтоб осведомиться о нашей армии, но не нашел ни души. Несчастные жители бежали все в лес. Я решился возвратиться к лодкам, преследуемый сотней казаков, ехавших вдоль берега и не терявших меня ни на минуту из виду; но все кончилось несколькими ружейными выстрелами с той и другой стороны.

Сев в лодки, мы поплыли без цели, ибо и гребцы, и я сам не знали — куда держать. Мы обогнули несколько островков, расположенных вдоль берега, и разглядели вдали неприятельский флот и галеры, но к счастью наступила ночь, и полнейшее безветрие помешало русским приблизиться. Один рыбак, которого я нашел на одном из островов, провел наши лодки до наших также уплывших галер.

На следующий день я поехал в армию, которая, после того как я оставил ее, ушла на шесть миль в глубь страны. Приезд мой был для всех радостью, и меня хорошо приняли в лагере; но едва успели раздать привезенный мною провиант, как пришло приказание выступить в следующую ночь.

Правда, трудно было выбрать позицию более невыгодную. Напротив теперь мы заняли позицию чрезвычайно удобную, только кавалерия наша была удалена от пехоты, на полмили налево, и между ними находился большой лес и болото. Лес этот прикрывал фронт и оба фланга пехоты, а валежник, наваленный на пятьдесят футов высоты, делал наш лагерь неприступным.

Мы надеялись удержать эту позицию, если бы неприятель даже решился выбивать нас из нее; но наш флот был в дурном положении, две трети матросов и солдат погибли или не могли служить по болезни. Впрочем галеры, прикрывавшие наш подвижной провиантный склад, держались на прежней стоянке, чтобы не отдать нас во власть неприятеля.

Русские сделали нападение на нашу кавалерию, но без малейшего успеха. Она отбросила их с силой и отвагой, всегда ее отличавшими. Четыре батальона, тотчас посланные нашим главнокомандующим на помощь, прибыли во время и заставили русских отступить. Я был в числе офицеров этого отряда.

Мы должны были сделать два перехода. Первый был довольно покойный; но на другой день, русские воспользовались нашею ошибкой, [525] ибо мы шли без прикрытия и не разместили сторожевых постов на высотах; в свою очередь они поставили на них в ночь батарею и открыли по нашим колоннам продолжительный огонь. К счастью кавалерия была уже впереди, и пехота одна потерпела. В этот переход мы потеряли около пятидесяти человек.

Наши генералы, за исключением командовавшего ариергардом, не знали о случившемся, находясь на обеде у барона Нолькена, бывшего нашего министра при Петербургском дворе. Он сопровождал нас по морю на данной ему яхте, чтоб иметь скорейшую возможность начать прерванные переговоры.

Мы остановились лагерем у Гельсингфорса. Странно то, что мы впадали в те самые ошибки, которые были уже причиной всех наших отступлений. Гельсингфорс расположен на косе, врезывающейся в Балтийское море. К нему ведут две дороги: одна — та, по которой мы пришли, а другая, с противоположной стороны, — шоссе, ведущее в Або вдоль моря. Мы очутились как бы в глухом переулке. Неприятель, овладев всеми проходами, по которым мы шли к месту нашего расположения, отделил справа значительный отряд, чтоб воспрепятствовать нашему бегству в другую сторону, так что вся наша армия, кавалерия, пехота и артиллерия, были заперты с обеих сторон. Один исход оставался нам — морем возвратиться в Швецию.

Прошло не более двух, трех дней, как мы стали лагерем, а уже почувствовался недостаток в фураже, особенно в сене и соломе. Кавалерия сильно страдала от того. Надо было освободить себя от лошадей офицеров, артиллерии и пехоты: одну часть их убили, другую выгнали в поле на добычу казакам. Но провиант был у нас в изобилии, так как плавучие запасы находились в гавани вместе с галерами. Так прошло несколько дней. Мы видели только неприятельские форпосты, стоявшие напротив наших, и их генералов, часто въезжавших на возвышенность для обозрения местности.

Но однажды ночью, Краснощеков, казачий бригадир, задумав захватить нас врасплох, стал переправляться по болоту, прикрывавшему фронт нашего лагеря и был замечен нашими патрулями. Пикеты наши выдвинулись вперед, открыли огонь по казакам и заставили их поспешно удалиться, но лошадь Краснощекова увязла, он был ранен и тут же испустил дух.

На другой же день фельдмаршал Ласи прислал трубача на наши форпосты узнать об этом офицере, думая, что Краснощеков взят нами в плен; его известили о смерти бригадира; на третий день прибыл новый трубач, прося позволения отыскать тело Краснощекова. По приказанию нашего главнокомандующего, оно было убрано в один из домов, и требование Ласи было удовлетворено без затруднения. На следующий день казачий офицер, в сопровождении служителей, привез на верблюде парчовый кафтан, чтоб одеть покойника, и [526] после произнесения молитвы и совершения обычных обрядов, они подняли тело на верблюда, (?) покрытого большим ковром, углы которого поддерживали слуги, и таким образом кортеж возвратился в русскую армию.

По смерти этого офицера сын его получил шестьсот тысяч червонцев в наследство. Краснощеков собрал их во время войны с турками и татарами. Впоследствии я слышал от многих русских офицеров, что он сильно предавался пьянству и так был от природы кровожаден, что для забавы приказывал приводить к себе пленных дюжинами и обезглавливал их своею шашкой, чтобы показать ловкость.

Несколько дней спустя по увозе тела этого человекообразного чудища, снова явился на наши форпосты трубач, а за ним адъютант фельдмаршала Ласи, изъявивший желание объясниться с нашим главнокомандующим от имени фельдмаршала. Поспешно доложили о нем, и получив разрешение, проводили его с необходимою в таком случае осторожностью в город, где находилась главная квартира. Адъютант заявил, что время года уже позднее, и наша армия, обложенная со всех сторон, неминуемо должна будет сложить оружие; но так как императрица ведет эту войну по неволе и против своего желания, то фельдмаршал, желая доказать нам все благодушие государыни, предлагает нам сдаться на капитуляцию и для переговоров на этот счет прислать кого-нибудь из наших офицеров. Первым ответом на это предложение было решение драться до последней крайности; но тот же адъютант, возвратившийся через два дня, объявил, что если мы будем упорствовать и отвергать эти условия, то фельдмаршал не согласится ни на какую капитуляцию, и мы поплатилися жизнью.

Во время этих переговоров наш двор послал из Стокгольма одного полковника на яхте для разыскания нашей армии; в случае встречи с нею, он должен был взять генералов под арест и отправить их прямо в столицу, а судьбу самого войска предать воле Провидения; исключение было сделано только для генерал-майора Бусгета, который должен был принять командование над всею армией.

Никогда еще ни один главнокомандующий не бывал в худшем положении. Я должен сказать в похвалу ему, что из всех офицеров главного штаба он всего более был недоволен системою наших отступлений и отличался несомненною храбростью. Так и при настоящих печальных обстоятельствах он решился было прорваться к Або во главе своей армии, надеясь, что приближающаяся зима помешает преследованию со стороны неприятеля; но на военном совете, созванном но этому поводу, все офицеры поголовно заявили, что армия не в состоянии сделать столь долгое и трудное отступление, и что намерение прорваться сквозь неприятельскую армию может привести ее всю к полному уничтожению. [527]

Решено было послать к фельдмаршалу Ласи кого либо из штаб-офицеров с извещением о перемене командующего армией и с предложением определить предварительные условия капитуляции.

Два полковника с нашей и с русской стороны назначены были для заключения условий, и уже на третий день их совещаний все было окончательно решено; разумеется, победитель предписывал условия, и вот каковы были важнейшие статьи капитуляции: Армия получила возможность отступить в Швецию, пехота должна была быть посажена на галеры, а кавалерия имела возвратиться сухим путем чрез Торнео пограничный город на севере Ботнического залива, отделяющего Швецию от Финляндии, в ста милях расстояния по крайней мере от того места, где мы находились; финляндские же полки, состоявшие из двух драгунских в тысячу лошадей каждый, и из шести пехотных в тысячу двести человек, должны были положить оружие и отдать лошадей своих неприятелю, а входившие в состав этих полков люди имели разойтись по домам и остаться в Финляндии, которая должна отойти под власть императрицы; наконец вся наша артиллерия, очень хорошая и весьма многочисленная соответственно размерам армии, должна была поступить во власть неприятеля.

Назначен был день для исполнения этой постыдной и унизительной капитуляции, и перемирие закончено до весны. Все подписано и утверждено обеими сторонами, и мы стали готовиться к отъезду.

Весьма естественное любопытство заставило нас воспользоваться перемирием, чтобы съездить в неприятельскую армию; русские также приезжали к нам.

При этом случае я видел фельдмаршала Ласи, весьма почтенного старика, и всех прочих состоявших под его начальством генералов: Кейта, впоследствии фельдмаршала прусской армии, и Левендаля, который впоследствии перешел на службу во Францию, где и получил маршальский жезл. Все они отнеслись к нам весьма вежливо, на что мы мало рассчитывали.

Обстановка их лагеря поразила нас: так мало походила она на нашу. Войско и лошади были в наилучшем состоянии, припасов было много; были даже лавки вокруг главной квартиры, и в этой почти пустынной стране они привлекали наше внимание и возбуждали сильнейшее удивление.

Три дня спустя по подписании капитуляции, пехоту посадили на галеры. В то же время кавалерия прошла сквозь неприятельский лагерь к месту своего назначения. Финляндское войско положило оружие, а наша артиллерия, выстроенная во фронт перед лагерем, передана была русскому батальону, выступившему вперед, чтоб овладеть ею.

В первый раз пришлось мне видеть столь печальное и тяжелое зрелище, и слава Богу, больше никогда не приходилось, да и не придется [528] видеть что либо подобное; но я не постигаю, как могли люди с честью и энергией в душе, будучи в подобном положении, не решиться на самые отчаянные меры и предпочитать испытать стыд столь позорной капитуляции; говорю это для моего сына на тот случай, если он когда-нибудь будет поставлен в такую же жестокую необходимость.

Подавленный ужасом нашего положения, я сравнивал шведов моего времени со шведами начала этого столетия. О, как они мало походили друг на друга! Сорок лет тому назад Карл XII с восемью тысячами шведов, разбил восемьдесят тысяч русских; вполне справедливо, что правительство имеет сильнейшее влияние на ум и нравы народа, и что великие дела не делаются в государстве, разорванном на партии, где всякий действует по своему побуждению и для своей выгоды.

Так окончилась эта кампания. Мы только и думали — как бы поскорее оставить этот ужасный край. Я был в числе посаженных на галеры для отправки в Стокгольм. Переезд был более чем в восемьдесят миль, и мы были помещены очень тесно. В пути мы потеряли более половины людей, и я убедился, что если бы вместо согласия на унизительные условия, предписанные нам русскими, мы решились храбро защищать те выгодные позиции, которые занимали, или прорваться сквозь неприятеля, обложившего нас со всех сторон в Гельсингфорсе, то и тогда армия наша не понесла бы такой потери.

Двое моих слуг захворали, и сам я боялся заразиться, а так как непременно нужно было ехать в Стокгольм, то я получил разрешение отправиться вперед на почтовом судне. Я достиг берегов Швеции без приключений, но только что вступил на землю, как у меня сделалась горячка. Мне оставалось еще ехать сухим путем до Стокгольма десять верст. Один, без слуги, я продолжал свои путь на почтовой тележке и прибыл наконец в столицу в полночь и не знал — где остановиться, так как тогда не было еще гостиниц.

Мой брат опередил меня, но я не знал, где он живет. По счастью я встретил приятеля, любезно предложившего мне комнату и постель у своих родителей, которых я знал; на другой день, узнав где мой брат, я уведомил его о приезде и о положении, в котором находился. Он поспешил приехать и сделал нужные распоряжения, чтобы перевезти меня к себе.

Я был осыпан вниманием моего приятеля и его родителей; заботы их были так велики, как будто я имел честь принадлежать к их семье. Они не хотели даже согласиться, чтоб я оставил их дом, пока болен горячкою, но не смотря на всю мою признательность к их доброте, я уступил желанию моего брата и был перевезен к нему, где благодаря моему крепкому сложению, а также искусству моего доктора, поправился так скоро, что через три недели и следов не осталось от моей болезни. Горячка поглотила всю желчь и [529] очистила дурную кровь, которой у меня довольно накопилось за время кампании.

В то время было собрание государственных чинов. Король и сенат нашли нужным созвать чрезвычайный сейм, чтобы пресечь гибельные последствия наших неудач в Финляндии. Неудовольствие против распоряжений правительства и наших генералов было всеобщее. Последние были преданы суду, а двое главных из них обезглавлены. Прочие приговорены к домашнему аресту, под караулом.

Тотчас по прибытии наших галер с остатками армии, полки были посланы в провинции для отдыха. Другим приказано было идти к Торнео на встречу кавалерии и оставаться там до весны, когда будут приняты другие меры.

Сейм был бурный. Умы всех были в сильном брожении. Спорили, открыто роптали на правительство; можно было опасаться восстания. А чтобы занять народ и отвратить угрожавшие ему бедствия, надо было придумать новое занятие. Король Фридрих I был человек преклонных лет, а королева скончалась год тому назад, и так как они не имели наследника, то и нашлись ловкие люди, сумевшие сосредоточить всеобщее внимание на вопросе о престолонаследии.

Сначала взоры всех обратились на юного принца Гольштейн-Готторнского; но так как русская императрица призвала его к себе в Петербург, чтоб сделать его своим преемником, то принц и отказался от предложения Швеции, или лучше сказать, она сама за него отказалась — к не малому его неудовольствию; он сам говорил мне о том впоследствии в Петербурге.

Ответ этот привез в Стокгольм барон Пекин, сын гольштинского министра при нашем дворе, служивший в нашей армии; тотчас образовались две партии: одна высказывалась в пользу царствующего герцога Цвейбрюкенского, а другая — в пользу датского наследного принца. Первую поддерживала Франция, но нация тяготела ко второй, и если бы миром, заключенным в Або с русскими, не было установлено условия, что принц Гольштинский Адольф-Фридрих, епископ Любский, будет объявлен наследником престола, то право на него осталось бы за датским наследным принцем.

Во время этих переговоров, длившихся не только всю зиму, но и весну и даже часть следующего лета, пока уполномоченные обеих воюющих сторон с усиленною деятельностью работали в Або над великим делом мира, не прекращались и всякого рода приготовления к войне. Кавалерия, оставившая нас в Финляндии, прибыла в Торнео и получила приказ оставаться там вместе с высланною к ней на встречу пехотой.

Наши галеры вышли в море, как только позволило время года, и встретили русские суда у острова Аланда, уже занятого генералом Кейтом. Мы начали атаку, но генерал, выстроив для прикрытия своих [530] судов сильные батареи и открыв по нас с флангу долгий и жаркий огонь, принудил нас к отступлению, и мы отошли к шведскому берегу. Сухопутные войска ушли к месту своего назначения; в числе их был и далекерлийский полк, в котором я служил, и я поспешил за ним в провинцию. Но как изумился я, увидев по прибытии развевающееся знамя восстания: в тот самый день, когда этот полк должен был быть в Фалуне, главном городе провинции, который должен был служить местом сборища для всех, чтобы затем идти далее на границу, сюда прибыли и двенадцать тысяч крестьян, вооруженные алебардами и всевозможным оружием, хранившимся у них чуть ли не со времен Густава Вазы. Они взяли в плен губернатора и направились на Стокгольм. К ним присоединилось несколько офицеров, частию по принуждению, частию добровольно; впоследствии они понесли за то наказание. Впрочем большая часть офицеров, и я в том числе, нисколько не колеблясь, укрылись где можно было. Наш полковник отправил курьера, который, счастливо миновав сторожевые пункты, занятые крестьянами на всех путях, и прибыл в Стокгольм прежде восставших. Укрывшись в глубине провинции, мы выжидали исхода этого возмущения; в таком положении, кроме меня, было еще два или три человека из офицеров. Мы не имели никакой возможности уйти, а еще более оказать какое либо сопротивление, так как у нас не было ни единого человека под командой.

Двенадцать тысяч крестьян проникли до Стокгольма, ведомые солдатами, которые служили им за офицеров. Перед городом они встретили короля, который выступил им на встречу с небольшим отрядом, чтобы напомнить им об их обязанностях и убедить их возвратиться к себе домой; но они объявили его величеству, что желают присутствовать при избрании ему наследника и узнать, почему так бедственна была эта война.

Король возвратился в Стокгольм; за ним последовали и возмутившиеся; они тихо прошли с барабанным боем мимо войска, выставленного перед городом, часть которого, не делая ни малейшей попытки к удержанию этого движения, отступила в порядке.

Такова была неопределенность обстоятельств в эту критическую минуту. К счастью, мятежники, войдя в город, рассыпались в беспорядке по всем кварталам, кое-как разместились там и стали требовать себе пищи и питья, расположив однако из предосторожности свои караулы на площадях. Они послали от себя выборных во дворец с своими предложениями, или вернее сказать, для изложения своих требований. Но один пушечный выстрел, сделанный по их караулам, по собственному побуждению одного артиллерийского офицера, навел такой ужас на крестьян, что они все рассеялись. Потом они снова соединились и стали стрелять по пехотному полку, стоявшему против них; [531] но едва он приблизился и открыл пушечный огонь, как они снова разбежались. Два эскадрона кавалерии окончательно рассеяли их. Все не успевшие спастись были взяты в плен, и в то же время, арестованы были во дворце выборные, о которых я упоминал выше. Тотчас наряжен был суд. Главные их зачинщики приговорены к колесованию, другие высечены, а все прочие отправлены на место жительства под сильным конвоем.

Сенатор барон Адлерфельд, которому король поручил, также как и сенатору графу Розену, командование полками против мятежников, имел несчастье получить рану и умер через несколько дней. Полковник, напавший на мятежников со своим полком, был легко ранен в голову. Несколько десятков крестьян погибло в жарких схватках, и уже в девять часов вечера в городе водворилась полная тишина.

Это восстание могло иметь серьезные последствия, если бы во главе далекарлийцев стоял Густав Ваза, — но не в каждом веке родятся подобные люди. Таким образом случай спас тех, кто преступно возжег эту войну, без законного нрава, или откровенно сказать, из угождения Франции, не подумав о том положении, в котором находилась Швеция после несчастного царствования Карла XII, и из которого, быть может, она и не выйдет, особенно после увеличения Российской империи.

Во время этих событий в Стокгольме, на конгрессе в Або заключен был мир с условием, что принц Гольштейн-Ейтинский будет объявлен наследником шведского престола, и что Финляндия по реку Кюмень будет уступлена России; таким образом мы потеряли большую часть ее с тремя городами Фридрихсгамом, Вильманстрандом и Нейшлотом. О военных издержках не было речи, а так как субсидия Франции не окупала и половины сделанных расходов, то бедные жители королевства должны были пополнить недостававшую часть. По объявлении принца Гольштейн-Ейтинского наследником престола, отправлены были двое сенаторов в Гамбург, где принц находился, чтоб объявить ему о том. Он, в сопровождении всего своего двора, выехал в Стокгольм через Штральзунд. Из предосторожности против нападения со стороны Дании, которая даже независимо от предполагавшейся кандидатуры датского наследного принца не могла равнодушно отнестись к избранию принца гольштинского наследником шведского престола, — на конгрессе в Або постановлено было, что в случае надобности к нашим войскам присоединится вспомогательный русский отряд в десять тысяч человек, и действительно, в скором времени прибыл генерал Кейт, привезя с собою на галерах нужное число войск. Он учредил свою главную квартиру в Стокгольме, а войско его разместилось по соседним городам. [532]

Что подумал бы Карл XII, если бы, возвращенный к жизни во время этих несчастных обстоятельств, он увидел бы гибельные последствия своего честолюбия! Что сказал бы о десяти тысячах русских, пришедших помогать шведам против датчан, этот храбрый и неустрашимый государь, который с горстью своих подданных столько раз разбивал и ту, и другую нацию. Наконец, мир был заключен; престолонаследие утверждено, далекарлийцы наказаны за возмущение и сосланы в их провинцию, а сейм закрыт; теперь все были заняты тем, какие меры принять против Дании.

Сенатор граф Тессин был послан туда, чтоб уладить мирным образом возникшую ссору; но так как датчане устроили двенадцатитысячный лагерь между Копенгагеном и Гельсингером, а другой — в Норвегии, то и мы выдвинули полки, при чем одни должны были собраться в Скании, а другие идти на границу Норвегии.

Далекарлийский полк, в котором я служил, был направлен в Сканию, и зимние квартиры должен был иметь в городах Кольмаре и Карлскроне. У родителей моих было именье в Скании, и так как я не виделся с ними несколько лет, то по усмирении далекарлийцев получил позволение побывать у них. Я жил у них с тем, чтобы присоединиться к моему полку, когда он прибудет к месту своего назначения.

В это-то время я имел несчастье потерять отца семидесяти лет от роду; он был для нас, его детей, более другом, чем отцом, и мы глубоко чувствовали эту потерю.

Главная квартира наша назначена была в Христианштадте, куда собрались и все генералы.

Генерал-майор граф Дона назначил меня своим адъютантом; но зимою все враждебные отношения уладились мирно, и весною полки получили приказание возвратиться в провинции. Русский вспомогательный корпус, прозимовав в окрестностях Стокгольма, сел на суда и отплыл в Петербург.

Я поехал к своему полку в Карлскрону, и так как он приостановился здесь на две недели, до похода в Далекарлию, то я и воспользовался этим временем, чтобы посмотреть флот, стоявший в гавани. Здесь-то я и познакомился с дочерью адмирала графа В***, которая находилась тут со своею матерью, уже вдовою. Она произвела на меня самое сильное и глубокое впечатление, и я без памяти влюбился в нее, но не думал еще сделать ей предложение. Наконец, мы уехали из этого города, но моя любовь еще более усилилась в разлуке, что напротив обыкновенно ослабляет самые сильные страсти. Я узнал, что г-жа В*** с дочерью едут на воды в Локу, где и проведут часть лета. Это обстоятельство было слишком для меня благоприятно, чтобы не воспользоваться им, да и ничто не мешало мне, потому что мой полк, как и все другие, [533] увольнялся от обыкновенных занятий на летнее время. Я написал к моему начальнику, что по моему крайне расстроенному здоровью, мне необходимо пить воды и просил его дать мне отпуск. Получив согласие, я поспешил туда, где находилась занимавшая меня особа, и нашел девицу В*** еще более милою. Моя любовь к ней достигла крайнего предела, и я решился сообщить ей о моих чувствах и изъяснить, как бы я был счастлив, если б она согласилась разделить со мною свою жизнь; ответ ее, хотя не совсем ясный, показал мне однако, что я могу надеяться на счастье, о котором мечтал, но что прежде всего я должен заручиться согласием ее матери. Мне был дан только месячный отпуск, и по истечении этих четырех недель столь приятно проведенных, я должен был возвратиться в полк, но с твердым намерением снова появиться под каким-нибудь предлогом в Карлскроне, куда и мать с дочерью уезжали, тотчас по окончании вод.

Выше я сказал, что наследник престола, герцог Гольштинский, прибыл в Швецию. Поднят был вопрос о его браке, и взоры всех обратились на одну из сестер короля прусского. Граф Тессин, счастливо окончивший свое посольство в Дании, поехал в Берлин в этих видах. Его величество король прусский принял предложение шведского двора, и принцесса Луиза-Ульрика избрана была для вступления в брак с наследником шведского престола. В конце лета она прибыла в Стокгольм. Свадьба отпразднована была с большою пышностью в Дроттнингольме, увеселительном дворце в одной миле расстояния от столицы. Мне было разрешено участвовать во всех празднествах. Затем их королевские высочества совершили свой въезд в Стокгольм, с блестящею свитою и с величайшим великолепием, приличествовавшим этому случаю.

В это же время я узнал, что война в Германии между Францией и Англией будет продолжаться, и потому задумал послужить во французской или английской армии, чтоб усовершенствоваться в военном искусстве. Честолюбие влекло меня в одну сторону, а любовь тянула в другую. Я пользовался большим расположением со стороны начальника; он испросил у короля согласие на мою поездку, и исполнив долг, возложенный на меня благодарностью, я начал делать нужные приготовления для моего путешествия.

Проездом через Карлскрону, страстно влюбленный, я просил руки девицы В... у ее матери; но обе они были не мало удивлены вступлением моим на чужую службу и согласием на то короля. Это не согласовалось с только что сделанным мною предложением. Но дочь приняла его, а мать отложила свое согласие и решение до того времени, когда я вернусь в Швецию. Потом я поехал к моей матери, которая, овдовев, жила уединенно в своем поместье. Она также не [534] меньше их удивилась, когда я сообщил ей о своем намерении вступить в иностранную службу, да еще с согласия короля.

Она не порицала меня за мой поступок, и как ни жестока была для ее материнской нежности столь непредвиденная разлука, она не только не останавливала меня, но еще снабдила небольшою суммой денег. Брат мой остался в Стокгольме, где полк его составлял часть наличного гарнизона, а сестра моя жила с матерью. Я нежно обнял их и уехал. Это было зимой. Я еще не знал, в какую армию поступлю, но желал приехать до начала военных действий.

В Гельсингбурге, последнем городе Швеции на Зунде, я встретил князя Казимира Изенбурга, возвращавшегося из России, где он прослужил несколько лет, и переходившего на гессенскую службу. Фридрих, король шведский и в то же время ландграф Гессен-Кассельский, дал ему в командование полк; я видел его в Стокгольме, когда он был в числе офицеров вспомогательного корпуса, приведенного в Швецию генералом Кейтом. Мы порешили ехать до Копенгагена вместе. Лед задержал нас день или два, и мы, выведенные из терпения, уговорили лодочников перевезти нас через Зунд между Гельсингбургом и Гельсингером. Переезд этот не более мили, но лед так сильно затирал нас, что прошло несколько часов, пока мы пристали к берегам Дании; мы подвергались величайшей опасности. Ночь провели мы в Гельсингере, а на другой день продолжали путь в Копенгаген.

Я был представлен ко двору нашим послом, бароном Конкеном, который осыпал меня вниманием, а затем и всему столичному дворянству. Герцог Виртенберг-Эльс, генерал от кавалерии и полковник конной гвардии, был тогда в большой славе. Я ужинал у него с моим спутником в самый день нашего приезда. Мы играли с герцогиней; она была и хороша собою и любезна. Играли в большую игру; это было не по моей части, потому что я не только не любил играть, но и был мало счастлив в игре. Между тем, как иностранец, я не мог представить никаких извинений, чтоб уклониться от игры, и я проигрался.

Я осмотрел все достопримечательности этого города: адмиралтейство, не уступающее подобным учреждениям других европейских наций, превосходный дворец, придворную капеллу, конюшни и манеж, где видел множество прекрасных лошадей, до такой степени хорошо выезженных, что на карусели, бывшей во время моего пребывания, Фридрих V, в то время еще наследный принц, герцог Виртенберский и двое датских вельмож, исполнили на лошадях балет, заслуживший общую похвалу. Показывали мне также известную машину, изобретенную Тихо-де-Браге, которая при помощи колеса представляет всю планетную систему, как он ее понимал. [535]

Несколько офицеров, возвратившихся из Нидерландов и участвовавших в последней кампании в союзной армии, поселили во мне желание проситься в ту же армию.

Из Копенгагена я уехал в Гамбург, где провел несколько дней для устройства дел относительно денег, необходимых в походе. В этом городе жила герцогиня Гольштинская, мать шведского наследного принца. Я представился ей и был приглашен к ужину. Общество было весьма многочисленное, так как герцогиня жила очень пышно. Я был очарован любезностью, с которою она ко всем относилась. Между прочими особами я встретил здесь французского резидента, человека весьма преклонных лет, и ум которого выказывал уже некоторую слабость, свойственную старости. Узнав, что я молодой шведский офицер, еду в Нидерланды, чтоб участвовать в военных действиях, он вежливо предложил мне рекомендательные письма, если я вступлю во французскую армию. Поблагодарив его за оказанную мне честь, я высказал, что намерен служить в союзной армии. Добрый старик вспыхнул, не понимая, как может швед решиться на подобный поступок. Я отвечал, что выбор для меня безразличен, и что я вступаю на службу более для меня выгодную; так мы и расстались.

Я отправился в Гагу. Генеральные штаты дали Венскому и Лондонскому дворам сорокатысячный вспомогательный корпус для предстоявшей кампании, и командование над ними вверено было царствующему принцу Вальдекскому, бывшему в то же время генералом в войске королевы Венгерской. Когда я приехал в Гагу, принц был уже в Брюсселе, где союзная армия должна была собраться. Заручившись различными рекомендательными письмами, я тотчас отправился к нему в Австрийские Нидерланды, с предложением принять меня на службу в качестве волонтера. Он принял меня весьма вежливо, потребовал, чтоб я пользовался его столом, и позволил присоединить к его обозу и мои пожитки.

Принц был необыкновенно вежлив и милостив. Он рожден был для военного дела, но еще более его возвышало человеколюбие и великодушие.

Герцог Кумберландский, главнокомандующий союзной армии во время кампании, приехал несколько дней спустя в Брюссель, и в то же время маршал Кенигсек прибыл из Вены, чтобы состоять при нем, или скорее, чтобы направлять его, так как принц был молод и неопытен.

Армия состояла из английских, австрийских, голландских, ганноверских и гессенских войск; последние наняты были Англией.

Первого мая, по сборе всех этих отрядов, мы выступили с семидесятитысячною армией. Французская армия под командой маршала де Сакса двигалась к Турне со всем необходимым для осады. Через [536] два дня получено было известие, что крепость эта обложена, и решено было идти на неприятеля, чтобы заставить его отступить или принять сражение.

Мы сделали благополучно уже три первые перехода, как узнали, что маршал де Сакс открыл траншеи и сильно обстреливает город. Турне, лучшая из нидерландских крепостей, имела тогда сильный гарнизон, следовательно, могла выдержать долгую осаду. Мы остановились, имея еще два перехода впереди, чтобы разведать положение неприятеля. Он не только продолжал осаду с тою же силой, но и приготовился хорошенько встретить пас. Король Французский и дофин находились при армии.

Десятого мая мы снова двинулись четырьмя колонами. Я был в авангарде, который должен очищать путь от французских форпостов, и вечером обе армии стояли уже друг против друга. Неприятель, не снимая осады, оставил под крепостью наблюдательный корпус и в течение ночи приготовил свои главные силы к бою. Выбрав возвышенности, против нас находившиеся, он имел справа местечко Антуан, слева Барийский лес, а в центре деревню Фонтенуа. Правый фланг неприятельской армии прикрывался глубоким рвом, деревня Фонтенуа была обнесена палисадом и в изобилии снабжена войском и артиллерией, а левый фланг защищен был сильными редутами.

Одиннадцатого числа рано утром, наша армия выступила, развернутая в боевом порядке. Началась перестрелка с той и другой стороны, и в восемь часов утра мы двинулись для атаки. Сражение это так часто было описываемо, что бесполезно о нем распространяться здесь. Прибавлю только, что вместо того, чтобы прямо идти на неприятеля, мы вытянулись вправо, обогнув Барийский лес, между тем как если В этим крылом мы атаковали левое крыло французской армии, не вводя в дело наш левый фланг, то несомненно мы одержали бы победу.

Герцог Кумберландский правым своим крылом опрокинул сначала левое крыло французов, но не видя поддержки ни из центра, ни с левого крыла нашей армии, двинулся так стремительно, что разорвал нашу боевую линию. Маршал де Сакс воспользовался этим обстоятельством: взяв несколько бригад из своего центра, он атаковал с флангу корпус герцога, слишком выдвинувшийся, и притом с такою силою, что принудил его отступить в виде большого каре и с утратой большого числа людей.

Наш центр под командой принца Вальдекского атаковал деревню Фонтенуа, которую французы храбро защищали; дорого обошлось нам это нападение, но все же мы не одержали победы. Левый наш фланг, имея перед собою глубокий ров, о котором я упоминал, могла только поддерживать канонаду. [537]

Я был прислан принцем с приказанием к генералам, командовавшим левым крылом, присоединиться к правому, чтобы поддержать центр, сильно пострадавший во время атаки деревни. Я увидел, что несколько голландских полков обратились в бегство, оставив большие промежутки в линии, а с ними и один кавалерийский полк бежал за семь миль от поля битвы в Брюссель, где распространилось страшное смятение вследствие распущенных ими слухов, что все потеряно, и что генералы или тяжело ранены, или убиты (Полковник этого полка понес должное наказание за свое вероломство: он был удален со службы, также как и прочие офицеры этого полка).

Остальная часть кавалерии, несколько полков пехоты и особенно голландские гвардейцы, всегда поддерживавшие свою репутацию, твердо устояли против всех усилий французов, но в то время, как эти войска приготовлялись исполнить привезенный мною приказ, получено было известие, что нам остается только одно отступление.

Герцог Кумберландский достиг до большего леса, бывшего позади нас, и французские войска, преследовавшие его до этого места, возвращались теперь в полном порядке, чтоб атаковать наш правый фланг. После того мы отступили под укрепления города Ата, в полуторе мили от поля сражения.

Этот достопамятный день дорого обошелся обеим армиям; но самая большая потеря выпала на долю англичан. Нельзя не сказать, что никто не выступает против неприятеля с большею твердостью, уверенностью и отвагой, как они. Вот почему их так разбили, и земля была усеяна их изуродованными трупами. Они потеряли многое множество офицеров, и после этой кровавой битвы много знатных британских семей облеклось в траур. Два или три раза во время сражения принц Вальдекский посылал меня к герцогу Кумберландскому, и всякий раз я находил его в местах, где был самый сильный и жаркий огонь, во главе своей пехоты. Ни он, ни отряд, состоявший под его командой, не помышляли о нас; они бились, как будто были одни на поле сражения, и точно также отступали; то же самое случилось мне наблюдать два года спустя в битве под Лафельдом.

В этой нации в самом деле есть что-то особенное, отличающее ее от всех прочих; даже женщины сохраняют полное хладнокровие в величайшей опасности и посреди ужасов резни. Я видел поразительный пример того, о котором стоит упомянуть: одна англичанка на самом поле битвы спарывала галуны с мундира только что убитого офицера, и в ту минуту, как я проходил мимо нее, ядро сорвало ей голову; другая, несшая ребенка на руках, увидела это, опустила ребенка наземь и взяла нож, который был в руках убитой, чтобы продолжать вместо нее спарывание галунов с тем же спокойствием, когда новое ядро поразило и ее, как и первую. [538]

Наша армия остановилась на два дня в городе Ате, чтобы дать время собраться нашим беглецам и отдохнуть

Швейцарские и немецкие полки, состоявшие на службе Голландской республики, также много отличались в этой битве и понесли большие потери. Общее число убитых в обеих армиях простиралось за двадцать тысяч человек.

Герцог Кумберландский не был ранен; но фельдмаршал Кенигсек, старый подагрик, а потому плохой ездок, желая воротить кавалерийский полк, обратившийся в бегство, как я уже сказал, имел несчастье упасть с лошади и получить при падении рану.

Под принцем Вальдекским было убито две лошади, но сам он остался невредим. Из офицеров его свиты я более других счастливо отделался: подо мною была убита лошадь; но мой слуга швед, не оставлявший меня и смотревший за моими лошадьми, не захотел удалиться и тогда, когда я приказал ему оставить место, подвергавшееся особенно сильному огню; он желал видеть сражение вблизи. Несколько минут спустя, я увидел его спешившимся и в отчаянии, что обе мои лошади были убиты. Проходя мимо, я побранил его за рассеянность, но он все-таки настаивал на позволении остаться и вскоре подъехал ко мне на чудесной лошади с таким видом, как будто выиграл сражение; он подвел ко мне двух превосходных верховых коней со всею упряжью, захватив их на поле сражения. Я заплатил ему за его усердие и простил его.

Мы расположились лагерем под Атом только на время. Затем выбрано было другое место подле города Лессина, более удобное, как по величине своей площади, так и потому, что прикрывались рекою. Там мы оставались в покое, находясь в восьми милях от французской армии, продолжавшей осаду Турне, и наконец, взявшей его. Между тем продолжались мелкие стычки. Г. Корнабе, швейцарский офицер, первый адъютант принца Вальдекского, выезжал время от времени на рекогносцировку неприятельской армии, в сопровождении небольшого отряда. Я просил его позволить мне участвовать в экспедиции в качестве адъютанта. Из ответа его я понял, что он не желал, чтоб я участвовал, вообще чтобы кто-нибудь разделял его славу; но так как он не высказал формального запрещения, то я счел возможным примкнуть к экспедиции; на следующую ночь и подстерег минуту его отъезда, вскочил на лошадь и поехал в хвосте отряда, чтоб видеть все, что случится. Сделали привал, я подошел к г. Корнабе, чтоб извиниться в том, что последовал за ним, сказав ему, что в мои годы естественно искать случая изучить свое дело, и выразил надежду, что он не осудит моего поступка и не откажется послать меня с приказанием куда ему вздумается. Он вежливо отвечал, что намерения мои похвальны, и что он очень рад поему присутствию. Впоследствии мы сделались большими друзьями, и я [539] никогда не забуду всех доказательств его дружбы при разных обстоятельствах.

Во время нашего разговора высланные патрули донесли, что впереди виднеется толпа в несколько сот всадников. С нашей стороны было только двести драгун и сто человек пехоты. Г. Корнабе поспешил взглянуть на расположение неприятеля, который, увидев нашу кавалерию, держался в лесу. Там мы и атаковали его. Панический страх овладел ими, они бросились в ближнюю деревню и достигли ее, прежде чем наш маленький отряд пехоты подоспел к нам. Я попросил дать мне сто драгунов, чтоб выгнать французов из деревни; велел спешиться одной половине моего отряда и напал на французов с такою стремительностью, что они оставили деревню, потеряв тридцать человек убитыми и ранеными. Пленные сообщили нам о расположении неприятеля и об успешной осаде Турне.

Когда мы возвратились в лагерь, нам начальник выразил удовольствие моими действиями в этой стычке и не только почтил меня своим расположением, но и сделал весьма лестное донесение о моем поведении принцу Вальдекскому, который с той поры стал относиться ко мне с полным доверием и весьма милостиво.

Было еще несколько подобных стычек, и вскоре мы узнали, что осажденный город взят, и французская армия идет на нас. Мы не могли защищаться в нашем лагере и отступили к Брюсселю, опираясь левым флангом на него, правым на Вильворден, а впереди имея канал, соединяющий оба эти города.

Маршал де Сакс считал наш лагерь неприступным. Он ограничился занятием всей оставленной нами местности, взял с нее провиант и большую контрибуцию и занялся осадой находившихся там крепостей, которые защищались так плохо, что не могли задерживать его движение.

Между тем мы были обрадованы известием, что англичане в Америке заняли Кан-Бретон. Английские офицеры, бывшие в нашей армии, уверяли, что одно занятие этого пункта вполне покроет все их военные издержки.

Другое известие еще более усилило нашу радость, или лучше сказать, заставило позабыть несколько наши неудачи в последнюю кампанию; то было известие о избрании императора Франца I.

Признано было необходимым ознаменовать эти события праздниками и весельем, как в армии, так и в Брюсселе, хотя неприятель уже отнял у нас две трети Нидерландов, а австрийцы, под предводительством принца Карла, брата императора, проиграли два сражения против короля прусского.

Мы оставались в лагере до конца кампании, ничего не предпринимая. Бездействию нашему способствовало то, что герцог Кумберландский получил от короля, своего отца, известие, что в Шотландии высадился [540] претендент Карл - Эдуард с французскими войсками, что шотландцы высказываются большею частью в его пользу, и что он уже идет на Лондон. Герцогу приказано было со всею поспешностью сесть с английскими и гессенскими войсками на транспортные суда, нарочно для того присланные королем, и спешить на защиту отечества.

Он отправился со своею армией, благополучно переправился в Англию, тотчас выступил против претендента, разбил его под Кольведертом и рассеял сладкие надежды, которые возлагались на это предприятие.

У нас все было покойно; происходили только небольшие схватки. Принц Вальдекский получил согласие генеральных штатов на образование легких отрядов, необходимых для занятия аванпостов и для увеличения регулярного войска, утомленного военными действиями и нескончаемыми разъездами.

Из Баварии прибыл целый полк гусаров, так как курфирст баварский заключил сепаратный мир с Венским двором, и желая поправить свои финансы и вообще положение страны, истощенной в царствование его отца, императора Карла VII, решился преобразовать часть своих войск.

К этому полку, уже направившемуся к нам из Баварии, присоединилось еще два эскадрона волонтеров в полтораста человек, пятьдесят драгунов и столько же гусаров. Эти небольшие отряды образованы были из французских дезертиров, приходивших во множестве, так что можно было образовать из них еще два новых эскадрона.

Принц Вальдекский предложил мне командование одним из этих эскадронов; я принял это предложение, хотя не имел тогда никакого понятия о войсках такого рода, но принял после долгих убеждений со стороны принца. Впоследствии я был очень признателен ему, что он взял на себя труд убедить меня, так как содержание мое возвысилось до восьми сот червонцев, и я получал их вовремя, чего, признаюсь, никак не ожидал; но известно, что Голландская республика хорошо платит жалованье войскам во время войны, и дурно — в мирную пору.

И так, один из этих вольных эскадронов был отдан под мою команду; по мере же того, как формировались и несколько обучались прочие эскадроны, принц также отдавал их под мое начальство, и я не жалел ни забот, ни труда, чтобы постоянно держать их при деле.

Первый назначенный мне пост был в предместье Брюсселя, против неприятеля, находившегося в одном переходе от нас, недалеко от города Алоста, где была главная квартира Людовика ХV и маршала де Сакса. Близость двух армий вызывала частые стычки, а [541] так как генералы обеих сторон ездили часто на рекогносцировки, то ни одного дня не проходило без схваток. Но ничего особенного тут не случалось; произошло только одно происшествие, довольно странное, о котором я и расскажу.

Однажды французский отряд в триста человек приблизился к нам и выслал вперед офицера с пятидесятью солдатами для атаки моего поста. Я тотчас же выступил со всем моим войском, чтоб отбросить их. При моем приближении они сделали вид, что отступают; но намерение их было завлечь меня в засаду. Дав одному офицеру пятьдесят человек для преследования их, сам я подвигался то вправо, то влево (надо помнить, что около Брюсселя местность чрезвычайно неровная), с двумя другими небольшими отрядами такой же силы. Остальная часть моей пехоты и кавалерии должна была тихо следовать за мною, чтоб поддержать меня в случае надобности.

Между тем офицер, командовавший пятидесятью солдатами, посланными для преследования французов, случайно узнал стоявшего во главе их офицера, с которым он служил во Франции в одном полку и во время перестрелки громко назвал его по имени. Тот, в свою очередь узнал своего старого приятеля, и два юных безумца, прекратив огонь, обнялись. Я был сильно удивлен этим обстоятельством и поспешил узнать, в чем дело. Я застал их в споре, а солдаты, положив ружья на плечо, мирно смотрели на эту по истине смешную сцену. Спорили о том, кто из них пленник. Мне показалось это странным; я сказал французскому офицеру, чтоб он дал знать командиру всего отряда, и таким образом узнал, что у них войско позади. Тотчас отправлен был к командиру унтер-офицер. Минуту спустя командир, подполковник, приехал со всеми офицерами своего отряда, привлеченными любопытством. Я просил его приказать его пятидесяти солдатам и их начальнику сдаться нам в плен; он же с своей стороны заявил, чтобы и я отдал такое же приказание своим. Я рассердился не на шутку и объявил ему, пусть он выведет все свое войско, и тогда мы увидим, кому из нас двух брать верх.

И пока шли эти препирательства, принц Вальдекский, а с ним много других генералов, заслышав шум перестрелки, подъехали к нам. При виде французских офицеров, принц спросил — в чем дело. Один из поручиков, бывших под моим начальством, рассказал ему о случившемся; сам же я там не был и делал распоряжения, чтоб окружить французский отряд. Принц тотчас приказал арестовать всех французских офицеров; я бросился объяснить ему, что они выехали по моему вызову, на честное слово, и умолял отпустить их, обещав, что представлю их всех пленниками через полчаса времени, твердо уверенный, что французы попали в засаду. Но принц, [542] и все наши генералы нашли странным мое желание снова начать сражение. На уверение мое, что дав слово, я не могу поступить иначе, принц отвечал, что так как французские офицеры имели глупости оставить свое войско, то пусть и винят самих себя, и что, наконец, в его присутствии дело принимает другой оборот, так как он слова не давал; с этими словами он приказал мне послать офицера и барабанщика, для требования сдачи засевшего отряда. Я повиновался: неприятельское войско, не имея начальников, беспрекословно положило оружие, и мы возвратились на свой пост ведя в город пленников в числе трех сот солдат и одиннадцати офицеров.

Ввиду выгод нашей позиции, маршал де Сакс не мог предпринять ничего серьезного до конца этой кампании и ограничивался тем, что рассылал во все направления отряда для сбора контрибуции. Полк, сформированный из уланов и гусаров и носивший его имя, предпринял эту экспедицию; но солдаты заезжали иногда так далеко, что наши войска перехватывали их с деньгами, взятыми у бедных жителей.

Мы платили французам тем же. Я был послан за границу Франции, для сбора возможно большей контрибуции. Взяв двести конных и двести пеших солдат и оставив остальную часть моего отряда в предместье Брюсселя для охраны от неприятельских набегов, я отправился в путь. ехали мы день и ночь, а для необходимого отдыха углублялись в лес. Таким образом я проехал всю Генегаусскую провинцию и собрал там значительную контрибуцию; через три недели я возвратился и представил рапорт по данному мне поручению. Что может быть неприятнее и тяжелее для человека с чувствительным сердцем, как подобная экспедиция! Как не страдать, когда принужден делать других несчастными! Эта экспедиция для сбора контрибуций была для меня первою, и к счастью, последнею.

(пер. Л. Ст.)
Текст воспроизведен по изданию: Записки шведского дворянина // Древняя и новая Россия, № 7. 1880

© текст - Ст. Л. 1880
© сетевая версия - Тhietmar. 2009
© OCR - военно-исторический проект "Адъютант!" http://adjudant.ru. 2009
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Древняя и новая Россия. 1880