ЕКАТЕРИНА II и ГУСТАВ III.

Дружеское посещение России в минувшем году Оскаром II переносит нас в другую эпоху, когда великая Екатерина принимала в своей столице первого шведского короля, появившегося в нашем отечестве мирным гостем. Но тогдашние обстоятельства были вовсе не похожи на нынешние: оба государства смотрели друг на друга с недоверием; шведы не могли простить России ее завоеваний и, при шаткости планов Густава, мир был крайне ненадежен. В 18 веке, на соседних престолах северной Европы два раза представляется нам однородное созвездие, под влиянием которого, при столкновении обеих держав, Россия неминуемо должна была выйти из борьбы победительницею. Отношение Петра Великого к Карлу XII повторилось, к концу столетия, хотя и в совершенно других формах и при других условиях, между Екатериною II и Густавом III ¹. В самых свойствах лиц обоих разновременных созвездий мы находим много сходного: с одной стороны политическая мудрость, обдуманная сдержанность, спокойное самообладание, с другой воинственный пыл, не умеряемый благоразумием, безграничная самонадеянность и тревожное тщеславие: таковы были противоположности, при которых исход борьбы в обоих случаях не мог быть сомнителен. Довольно продолжительная, хотя и не всегда искренняя, дружба Екатерины и Густава сменилась наконец ожесточенною враждой, и война загорелась двоякая: к военным действиям на суше и на море присоединился литературный поединок между самими монархами, для которых перо, в этот век венценосных писателей, было привычным оружием. Шведская война нашла уже у нас своего историка: профессор Брикнер посвятил ей обширную монографию, и он же особо рассмотрел два ее эпизода: заговор в Аньяле и комическую оперу «Горе-богатырь», где императрица в отмщение своему обидчику воспользовалась его же хвастливыми выходками, чтобы выставить его на позор в беспощадной карикатуре ². Поэтому, не касаясь уже на этот раз враждебного столкновения между Екатериной и Густавом, напротив, намерен представить очерк их мирных сношений, о которых еще почти ничего не было писано.

Отец Густава III, шведский король Адольф-Фридрих, был родной брат матери Екатерины II, Иоанны Елисаветы, о которой мы говорили в статье о воспитании русской императрицы ³, и это близкое родство двух северных монархов должно было еще скрепляться воспоминанием дружбы, некогда связывавшей их родителей. Притом Адольф-Фридрих, бывший голштинский герцог и епископ Любский, был обязан России престолом: он сделался королем в следствие требования Елисаветы Петровны, поставившей его избрание условием заключения мира с Швецией. Адольф-Фридрих вступил в супружество с сестрою [106] Фридриха II, Ловизой Ульрикой, и первенцем этого брака был Густав: он родился в начале 1746 года, следовательно тогда, когда почти 17-ти летняя Екатерина уже была в России, и должен был с детства привыкнуть смотреть с особенным уважением на свою старшую, знаменитую умом и красотою, родственницу.

Воспитание Густава совершилось под влиянием того же духа времени, который положил свою печать на развитие Екатерины. Образцом для всей Европы служила тогда Франция, и наставниками принца принят был в руководство план воспитания дофина. Главный надзор поручен одному из высших сановников, графу Тессину, которого назидательные письма к царственному питомцу были впоследствии изданы на многих европейских языках. Все для образования принца было тщательно придумано по лучшим теориям того времени, и при редких способностях Густава такое воспитание могло бы принести самые вожделенные плоды, еслиб тому не противодействовали обстоятельства: наставников принца избирала господствовавшая партия помимо и даже против воли его матери, которая в следствие того внушала сыну недоверие к ним. Частая смена этих наставников мешала правильному ходу дела, а бывшие на глазах юноши примеры были не такого свойства, чтобы могли утвердить его в правилах нравственности и в уважении к людям. При всем том он рано приобрел множество сведений, особенно по истории, и необыкновенную начитанность; то и другое видно из сохранившихся детских его сочинений разного рода, в которых он часто очень умно рассуждает между прочим о знаменитых деятелях шведской истории, но в то же время обнаруживает совершенное пренебрежение к форме и незнание грамматики. Тем не менее авторский талант получил в будущем короле преждевременное развитие, и воспитанию его недоставало только основательности. Едва выйдя из детства, Густав начал уже вести свои записки: понятно, что, при таком расположении к литературной деятельности, написанное им в течение жизни (хотя он кончил ее уже 46 лет) составило огромную массу бумаг. Он завещал не раскрывать их, пока не пройдет полстолетия после его смерти: они и хранились запечатанными в библиотеке упсальского университета до 1842 года; тогда профессору истории Гейеру поручено было заняться их рассмотрением, и в следующие же годы издано им в четырех томиках сочинение: «Konung Gustav III:s efterlemnade papper» ⁴. Само собою разумеется, что эти бумаги послужат нам одним из главных источников для характеристики Густава и его отношений к могущественной соседке ⁵.

На характер принца должно было сильно действовать и то обстоятельство, что между родителями его не было согласия: это не могло не способствовать к развитию сомостоятельности в молодом человеке. Мать была женщина в своем роде замечательная, с красотою соединявшая много ума, живости и силы характера; но вместе с тем она была слишком впечатлительна и представляла некоторое сходство с матерью Екатерины II: обе отличались властолюбием, гордостью, были склонны к интриге; Ловизе Ульрике недоставало выдержки, она действовала вспышками и часто поражала своими странностями; подобно своему брату (Фридриху II) она любила заниматься философией и литературой; большую часть времени проводила она в уединении, заставляя читать себе вслух, и имела притязание слыть одною из образованнейших женщин своего века, что ей и удавалось.

Вольтер был в это время истинным [107] царем умственного мира в Европе; он дал ход философии 18 века в обществе и на тронах. Философия, говорит Гейер, сделалась синонимом освобождения от предрассудков, которым стали хвалиться сильные мира, не сознавая, что оружие, ими поддерживаемое, легко могло обратиться против них же самих. То был, по словам того же писателя, монархический или аристократический период этой философии; позднее должен был наступить период демократический: Руссо начал его, и с тех пор прекратилась философия великих.

Мы знаем, какое значение приобрел Вольтер в отношении к Екатерине; его господству не мог не подчиниться и Густав. Руководителями принца в новых учениях, которые считались средством для приобретения власти, были: мать его, филантроп Карл Фридрих Шеффер и поэт Крейц. Первый, член государственного совета, усердный последователь школы экономистов, был одно время главным наставником Густава; последний, также участвовавший в его воспитании, занимал позднее дипломатические посты в Мадриде и Париже. Гейер называет обоих самыми гуманными, простодушными мечтателями. В одном письме из Мадрида, Крейц пишет Густаву, что в Париже он познакомился с знаменитым Юмом и внушил ему желание побывать в Швеции, взглянуть на королеву-философа и на молодого принца, который в шестнадцать лет предпочитает сериозные книги легкому чтению. «Была пора — говорит между прочим посланник — когда философия возводилась на костры, теперь она сидит на престолах: Берлин для нее священное убежище, в Лондоне ей сооружают алтари; ее чтут и любят на севере, между тем как в странах, более ласкаемых природою, она томится в изгнании или безмолвствует (Франция). Вольтер служит доказательством, до какой степени вы, принц, возбуждаете участие в писателях. Знаменитый старец прослезился, услышав, что ваше высочество знаете Генриаду наизусть. «Правда — сказал он — что я, сочиняя ее, имел в виду доставить поучение царям, но я не надеялся, что она принесет плод на севере. Я ошибался. Север всегда производил героев и великих мужей». Знаменитый писатель не переставал расспрашивать о мельчайших подробностях относительно вашего высочества. «Я стар и слеп — продолжал он — но если все, что вы мне говорите, справедливо, то я умру спокойно: через пятьдесят лет в Европе уже не будет предрассудков. Общий разум когда-нибудь, конечно, будет довольно силен, чтобы произвести такой переворот». Так заключает Крейц. Любопытен и ответ молодого принца: «Ваше письмо доставило мне бесконечное удовольствие. Отзыв Вольтера несказанно для меня лестен. Желаю когда-нибудь заслужить его одобрение, но боюсь, что теперь оно вызвано вашим дружески преувеличенным описанием моих достоинств. Я в восторге, что вы продолжаете заниматься словесностью, и особенно поэзией. Никогда наша литература не была в такой опасности, как теперь. Далин умер, Ире скоро перестанет писать, Гюлленборг женился, и от него пойдут дети вместо сатир. Таким талантам надо бы запретить жениться. С отрадой, но и с грустью, вспоминаю наши ужины в Дротнинггольме ⁶ и беседы, которые так много способствовали к моему образованию».

Из Парижа, по переводе своем туда в 1766 году, граф Крейц сообщал Густаву все текущие литературные новости и устроил переписку между ним и Мармонтелем, который послал ему своего «Велисария» и посвятил «Les Incas». Между прочим, Крейц исправно доставлял кронпринцу романы Вольтера и новые томы энциклопедии. В 1770 году, Густав сам, вместе с меньшим братом своим, предпринял заграничное путешествие. Разумеется, что оно прежде всего было направлено в Париж, обетованный край всех тогдашних путешественников высшего круга. Разврат французского двора, где тогда господствовала Дюбарри, достиг в эту пору своего апогея; все, что здесь видел и слышал [108] будущий король, действовало на его восприимчивую душу не как предостережение, а как соблазнительный пример. Здесь он сблизился с дофином (впоследствии Людовиком XVI), закрепил свой союз с Францией п приобрел ее поддержку для решительной внутренней борьбы, которую готовился вести в своем отечестве. Мечту свою побывать у Вольтера в Фернее он не успел осуществить, получив в начале 1771 года неожиданное известие о смерти своего отца, которое заставило его поспешно воротиться в Швецию. Еще бывши кронпринцем, он не мог без негодования видеть совершенный упадок королевской власти и непрерывную борьбу партий, раздиравшую государство в следствие демократической олигархии, установленной там актом 1720 года: с тех пор продолжался известный в шведской истории под именем времени вольности (frihetstiden) период внутренних смут. Положить конец этому невыносимому положению дел было первою заботой 26-летнего короля. Решимость, твердость и благоразумие, с какими он в 1772 году совершил задуманный переворот, поставили его высоко в глазах всей Европы, и можно было, повидимому, ожидать еще много великих дел от монарха, который так блистательно начал свое царствование. Но нравственное существо его было исполнено самых резких противоречий: страсть к пышности, к внешнему блеску, к драматическим эффектам, славолюбие и тщеславие беспрестанно одерживали в нем победу над лучшими побуждениями и верным по большей части пониманием вещей. Весьма метко он сам себя охарактеризовал в следующих строках из одного письма к Шефферу, писанного в 1773 году: «Что бы ни говорили, людьми управляет воображение. Когда оно живо и сильно, то побуждает их к великим предприятиям; когда вяло и лениво, то производит только ничтожных людей. Оно тем хорошо, что жизнь, возбужденная его деятельностью, тотчас сообщается. Это бывает особенно в больших народных собраниях: головы воспламеняют одна другую. Тогда-то является энтузиазм, порождающий великие дела, добрые или злые, смотря по тому, какое направление они получат от сильных характеров или обстоятельств. После такого похвального слова живым воображениям мне почти совестно сознаться вам, что у меня самого очень пылкая фантазия». В таких суждениях нельзя не видеть отражения мыслей, рассеянных в трудах энциклопедистов. Их влиянием объясняется, что одни и те же размышления встречаются в том, что писали тогдашние люди, даже очень мало друг на друга похожие. Так, в дневнике Густава мы между прочим находим фразу: «Роль начальника партии не достойна государя», и это же самое замечание в разных формах не раз высказывается в письмах Екатерины II ⁷.

Нельзя сказать, чтобы между ею и Густавом вовсе не было сходства: напротив, по своему образованию н вкусам, но одинаковому во многом положению н наконец по самой природе своей, они представляли некоторые общие черты; оба например равно дорожили властью и славой, любили блеск торжеств и шум похвал, привыкли к расточительности; но, как метко выразился один из приближенных Густава (граф Ульрих Шеффер, министр иностранных дел), общие им слабости, по странной игре природы, в Екатерине принимали мужской характер, а в Густаве женский. Густав хотел только блистать и блистать всем, чем мог, даже драгоценными камнями; Екатерина, напротив, стремилась к действительной силе, хотела посредством ее господствовать и управлять.

По историческим и политическим причинам, отношения между обоими монархами, не смотря на их близкое кровное родство, были с самого воцарения Густава весьма [109] щекотливые, и чем более благоприятные слухи доходили о нем до императрицы, тем недоверчивее она должна была смотреть на своего соседа. Вот почему уже 1 мая 1771 года, т. е. через несколько месяцев после вступления его на престол, она писала Никите Панину: «Я не столь отзывалась утвердительно на добрые диспозиции короля шведского, чтоб из того заключить можно, чтоб не должно нам бденпым оком смотреть на шведские обороты». Такое недоверие не могло не усилиться еще в значительной мере после знаменитого coup d’etat 8/19 августа, так успешно сокрушившего олигархию в Стокгольме. Событие это самым чувствительным образом задевало петербургский кабинет, так как по Ништадскому миру Россия, вместе с Данией и Пруссией, гарантировала сохранение в Швеции образа правления 1720 года. Согласно с этим, в трактате, заключенном между Россией и Пруссией в 1769 г., было определено секретной статьей, что в случае восстановления королевской власти у шведов, Фридрих II обязан, по требованию Екатерины, сделать нападение на шведскую Померанию. Встревоженный переворотом, прусский король в письме к своему племяннику порицал его поступок и предсказывал Швеции большие затруднения. Если тем ограничились со стороны Пруссии последствия дня 19-го августа, то причиной тому были польские дела, поглощавшие в этом самом году все внимание соседних держав.

Что касается России, то Густав конечно понимал, что после победы над партией шапок, которую всячески поддерживал русский посланник Остерман, шведскому королю могла предстоять другая, более опасная борьба с союзницей этой партии — Россией. Через несколько дней после своего успеха он известил о нем Екатерину II. Она приняла его письмо холодно и, в ответе своем, воздерживаясь от всякого поздравления, ограничилась выражением надежды, что мир будет сохранен, не смотря на разные действия, которые клонятся к его нарушению. В то же время она приказала Остерману стараться восстановить прежнее правление. В частных письмах ее к другим лицам между тем выражалось неудовольствие против Густава. «Я вижу» — говорила она г-же Бьельке, с которою вела самую откровенную переписку — «что молодой шведский король не придает никакого значения самым торжественным клятвам и уверениям своим. За день до революции он обвинял в бунте христианстадский гарнизон, а на другой день принял его сторону. Никогда ни в какой стране законы не были так попираемы, как в Швеции при этом случае, и я вам ручаюсь, что этот король такой же деспот, как сосед мой, султан: он решительно ничем не стесняется. Не знаю, это ли — средство долго пользоваться любовью нации, рожденной и воспитанной в правилах свободы; но полагаю, что не у меня одной в Европе родятся такие мысли» ⁸. Почти то же самое Екатерина несколько позднее писала Вольтеру, прибавляя еще следующие замечания: «Вот нация, которая менее чем в четверть часа теряет свой образ правления и свою свободу. Государственные чины, окруженные войском и пушками, в двадцать минут обсудили 52 пункта, которые они принуждены были подписать... Н все это через два месяца после того, как государь и весь народ взаимно поклялись строго сохранять обоюдные права свои» ⁹.

Дальнейшие поступки Густава, за которыми Екатерина зорко следила, все более раздражали ее. В голове его уже зародилась мечта о присоединении Норвегии к Швеции, и он готов был тотчас же приступить к делу: по поводу слухов о враждебных намерениях Дании, шведские полки явились у норвежских границ, и сам король посреди зимы поехал туда, но [110] Фридрих II заставил его отказаться от этого преждевременного предприятия. Между тем Екатерина, уже проведав о планах Густава, писала к г-же Бьельке: «Этот молодой шведский король, которого вы считаете благоразумным, не таков по-моему: он вел в Норвегии тайные интриги, которые открылись и дают мало веса его словам: я но всему вижу, что он не уважает своих заверений, и если нужно сказать напрямик, — для него нет ничего святого: после этого доверяйтесь ему, если можете» ¹⁰. Вольтер давно поговаривал о своем желании посетить императрицу: «Шведский король» — отвечала она фернейскому философу — «доставит вам возможность сократить путешествие: война может сделаться общею из-за этой политической шалости» ¹¹.

Неудивительно, что в Европе ходили слухи о скором разрыве между Россией и Швецией, тем более что перемена обстоятельств, происшедшая в Дании с падением Струэнзе, вызвала новое сближение между этим государством и петербургским двором. Хотя Англии и Франции и удалось предупредить войну, однакож предложение Густава отправить в Россию посланника было отклонено Екатериной, а с Данией велись переговоры об уступке ей притязаний на Голштинию за предоставление Ольденбурга и Дельменгорста младшей отрасли годьштейн-готторпского дома помимо той, которая занимала шведский престол. Толки о войне возобновились. Говорили, что великий князь, принадлежа к старшей линии голштинского дома, может предъявить права на шведскую корону предпочтительно перед младшею, царствующею в Швеции, что Ништадтский мир нарушен изменением там формы правления, что Россия в праве занять Финляндию, как занимала ее до этого мира, и проч. Прибавляли, что императрица, по совету графа Орлова, решилась напасть на Швецию с сорокатысячным войском, с многочисленным парусным и галерным флотом. Между тем однакож ни Екатерина, ни Густав, при тогдашних обстоятельствах, не могли желать войны, и государыня в письме к Вольтеру так опровергала перед Европой подобные слухи: «Они (т. е. французы) распустили молву, будто я просила у хана тридцать тысяч татар для войны с шведами и что он мне в том отказал. У меня и в мыслях никогда не было такой глупости, и я очень сомневаюсь, чтоб г. Сен-При (французский посланник в Константинополе), как уверяют, доносил об этом, потому что обыкновенно у посланников предполагается по крайней мере здравый смысл» ¹².

В то же время Густава постоянно занимала мысль изгладить личным свиданием с Екатериною неблагоприятное впечатление, произведенное на нее его первыми действиями. В этом намерении утверждала короля и мать его; находясь временно в Берлине, она писала сыну: «Брат мой (Фридрих II) думает, что ты далеко не уйдешь без России, и советует тебе съездить в Петербург». Как смотрела Екатерина на будущую встречу с своим беспокойным соседом, видно опять из ее переписки с г-жею Бьельке. «Носятся слухи» — писала она 5 января 1774 года — «что он приедет в Финляндию; но вот уже третий раз ходит подобная молва, а вместо того, в первый раз, он произвел революцию, во второй, отправился в Норвегию. Не знаю, что будет в третий раз; но если он приедет ко мне в гости, то по неравенству наших лет предвижу, что он будет страшно скучать со мною. Кроме того он француз с головы до ног: подражает во всем французам и усвоил себе даже весьма скучный этикет французского двора; я же почти во всем составляю совершенную противоположность тому: с роду я не могла терпеть подражания, и уж если выразиться прямо, то я такой же оригинал, как самый истый англичанин. Я не в состоянии круглый год заниматься стихами и песнями, или щеголять остротами; у всякого, как видите, своя фантазия; ни тот, ни другой из нас не переменится; но [111] из всего этого следует, что наверное шведский король соскучится со мною» ¹³.

Характеристика короля, набросанная здесь Екатериною II, и сравнение, которое она проводит между им и собою, заслуживают особенного внимания. Мы уже видели, что Густав был действительно воспитан в слепой приверженности ко всему французскому; это основывалось не только на общем духе тогдашнего быта высших классов в целой Европе, но и на особенных отношениях стокгольмского двора к версальскому; хотя Густав и старался поднять в Швеции национальное чувство и между прочим завел драматические представления на родном языке, но и в жизни, и в литературе он все таки оставался верен нравам и вкусу французов. Говорил и писал он на языке Вольтера с большою развязностию, хотя, по общему обычаю эпохи, владел им только по навыку и писал без всякой орфографии, впадая напр. в такие светицизмы, как cholly вместо joli, или chose вместо j’ose. Что касается Екатерины, то она издавна хвалилась англоманией, любила приписывать себе английские свойства и говорила, что давно бы предприняла поездку в Англию, еслиб эта страна была так-же близка, как Швеция ¹⁴. Впрочем вражда, которую императрица в то-же время показывала к французам, презрительно называя их, по примеру Вольтера, влахами (les velches), была более политического, нежели сердечного свойства и притом являлась собственно только отплатою за личную неприязнь, какую питал к ней Шуазель. В сущности воспитание Екатерины, как мы уже знаем, было также в полном смысле французское; оно отразилось также на ее литературных произведениях, и, не смотря на свое уважение ко всему английскому, она однако в своих подражаниях Шекспиру являлась опять ученицею французов.

Вместе с желанием увидеть свою знаменитую родственницу, в душе Густава, вероятно, уже н тогда роились смутные воинственные планы. Не было недостатка в людях, которые внушали ему, что при могуществе, которое он умел доставить Швеции, ему ничего не будет стоить возвратить ей все владения, завоеванные Россией со времени Петра Великого. Так думали и в остальной Европе: вскоре после стокгольмского переворота принц Генрих прусский писал к матери Густава: «При нынешнем образе правления и десятилетнем мире, Швеция может сделаться преобладающею державой».

Пока шведский король собирается в Россию, посмотрим, каково ему живется в отечестве. Семейные отношения его были далеко не радостные. Мать его, перед своим замужством, уже приехала в Швецию с предубеждением, которого никогда не могла вполне победить: не без некоторого презрения смотрела она на эту сравнительно бедную и малолюдную страну. Когда сын вступил на престол, она, по своему властолюбию и любви к роскоши, не могла равнодушно перенести перемены, происшедшей в ее положении. Начались неудовольствия; вдовствующая королева требовала, чтобы ей назначено было ежегодное содержание еще до определения сеймом королевского: на это сын никак не мог согласиться. О раздражении против него матери свидетельствуют письма, которые она писала ему из Берлина во время 9-ти месячного там пребывания. По возвращении ее между ними произошел полный разрыв по одному совершенно внешнему поводу. Прежде караул у королевы и сына ее отбывали те же телохранители; но в отсутствии ее, король, по их просьбе, повелел, чтобы они служили только при его лице; при королеве же их заменила особая стража с собственною ее ливреей. Это сильно оскорбило мать Густава, и она уже никогда не могла простить ему такого, как ей казалось, унижения своего достоинства. Женившись (в 1766 г.) без всякой любви на датской принцессе Софии Матильде, Густав не знал и домашнего счастия. Вознаграждение он мог находить только во внешних [112] благах и в любви народа, которую действительно умел приобрести: все согласны в том, что первые шесть лет его царствования были из самых счастливых в шведской истории. После переворота, при дворе воцарилось спокойствие, какого давно не видали: партии замолкли; король никому не мстил, и при раздаче должностей не руководствовался никаким пристрастием; не было ни интриг, ни тех шумных проявлений соперничества и зависти, которые прежде так часто нарушали мир. Король, одержав победу над своими врагами, показал редкую умеренность и не только не злоупотреблял своею властью, но добровольно следовал либеральным началам, каких не видела на деле еще и западная Европа, хотел быть, как сам он говорил, «стражем свободы своего народа». К популярности его особенно способствовала свобода печати, введенная им даже вопреки мнению некоторых государственных людей. Но эта популярность. однакож вскоре сильно поколебалась, когда король, следуя примеру Пруссии и России, для увеличения государственных доходов отменил право свободного винокурения и присвоил его короне. Мера эта тяжело отозвалась на народном хозяйстве и повлекла за собой строгие взыскания и разного рода стеснения, между прочим домашние обыски и систему шпионства, для поддержания которой доносчикам раздавались награды. Неудовольствие, возбужденное в народе этим нововведением, мало по малу подорвало его доверие и к самому королю: Густава стали обвинять в лицемерии, осуждали его любовь к театральным представлениям, в которых сам он при дворе своем принимал участие, вообще его страсть к разорительным увеселениям, особенно к турнирам или каруселям: в подражание другим странам Европы, он устроил с величайшею роскошью два подобные торжества и тем дал новую пищу начинавшемуся народному ропоту.

Таково было положение Густава, когда он в 1777 году, по совету своего министра иностранных дел графа Ульриха Шеффера, решился осуществить план поездки в Петербург. Есть известие, что его намерение было склонить Екатерину II к союзу против Дании, но что план этот не удался. По поводу ожидаемого приезда короля императрица назначила состоять при нем находившегося в Финляндии с своею дивизиею графа Брюса, которому и было приказано встретить его, но не собирать при этом полков, так как они были плохи ¹⁵; король же ехал инкогнито и, следовательно, прямой надобности в том не было. Вот как Густав сам описывает свои приготовления к путешествию и приезд в Петербург:

«Обстоятельства казались мне благоприятными для исполнения моего давнишнего намерения лично переговорить с императрицей и постараться изгладить неудовольствие, какое оставил в ее душе достопамятный день 19 августа 1772 года: и так я решился в этом (1777) году съездить в Петербург. Но надо было хранить это в тайне до самого путешествия. С адмиралом Тролле, который ехал в Финляндию, я отправил приказание приготовить в Свеаборге судно, под предлогом обучения морских офицеров, и прибыть с ним в Стокгольм, так чтоб мне можно было пуститься в путь 8 или 9 июня. Я был намерен употребить это судно до Свеаборга, а оттуда в Петербург идти на галере, оснащенной в Стокгольме. Я дал своему посланнику в Париже поручение относительно подарков и назначил на путешествие 20 т. риксдалеров ¹⁶. Я велел написать барону Нолькену, моему чрезвычайному послу в Петербурге, чтобы он предупредил о моем приезде и дал мне [113] знать, удобно ли императрице выбранное мною время. Он должен был условиться с графом Паниным обо всем, что касается салюта: впрочем по щекотливости этого дела я предпочитал сохранить полное инкогнито и вовсе не иметь салюта. Моему посланнику было приказано предупредить конфиденциально о моем путешествии французское министерство. Ответ пришел 29 (18) мая. На следующий день я известил сенат о своем решении и о том, что на время своего отсутствия главное начальство в Стокгольме передаю брату. Сопровождать себя я назначил графа Ульриха Шеффера и Морица Поссе ¹⁷.

«В суботу, 7-го июня, я сел на корабль перед дворцом, в присутствии двора, множества дворян и огромной толпы, при пушечной пальбе и кликах народа. Королева, брат мой и невестка провожали меня до мыса Блокгуса... В понедельник 16 (5) июня в два часа утра показались вдали Кронштадт и Ораниенбаум. Явился русский офицер и спросил, где граф Готландский — на яхте или на галере. Я сам отвечал, что он на яхте. Офицер подал мне письмо от императрицы. В 3/4 5-го мы бросили якорь перед Кронштадтом. Было великолепное утро. Мы высадились в Ораниенбауме, в 40 верстах или 4-х шведских милях от Петербурга. Мы проехали это пространство в три часа, не переменяя лошадей. Русские кучера самые лучшие в мире. В 3/4 10-го я остановился в посольском доме и сейчас же посетил неожиданно графа Панина. Русские офицеры, не зная кто я, с удивлением смотрели на мой синий мундир a la Charles XII и на белый платок, повязанный вокруг левой руки ¹⁸, когда я шел за Нолькеном чрез все комнаты в кабинет Папина. Когда мы вошли туда, он одевался и натягивал свое нижнее платье. Поздоровавшись с Нолькеном, он сказал: «Ах, барон, милости просим! что у вас нового?...» В эту минуту он увидел меня. Я подошел и по глазам его мог заметить, как он был изумлен, особенно когда Нолькен представил ему графа Готландского. Не могу описать его замешательства. Он хотел снять свой колпак, но не решался выпустить панталоны, которые держал одной рукой, приветствуя меня другою, и сказал Нолькену: «Ах, барон! какую шутку вы мне сыграли!» Нолькен отвечал: «Я не удивляюсь смущению вашего сиятельства, но есть приезжие, которым ни в чем нельзя отказать». Я объяснил, что с величайшим нетерпением желаю увидеть императрицу и что, имев удовольствие двадцать лет тому назад свидеться с нею, могу считать себя ее старым знакомым, хотя, конечно, я много с тех пор изменился ¹⁹. Граф Панин говорил любезности и извинялся по-своему и на своем обычном языке, беспрестанно повторяя одно и то же. Барон Нолькен сказал, что граф Фалькенштейн (император Иосиф II) был еще хуже принят графом Морена, который заставил его дожидаться в гостиной». — (После описания компоты графа Панина этот дневник, к сожалению, прекращается).

О пребывании короля в Петербурге, продолжавшемся ровно месяц, мы находим подробные сведения в тогдашней академической газете, которая в этом случае, конечно не без воли самой императрицы, отступила от своего обычного лаконизма; притом директор академии наук Домашнев, как мы скоро увидим, был лично заинтересован в сообщении известий о приеме Густава ²⁰. Эти сведения любопытны, не только в отношении собственно к главному [114] своему предмету, но и потому, что из них нам становится яснее, что в то же время делалось при дворе Екатерины II и как сама она проводила время. Вот почему здесь представляется в извлечении вся хроника пребывания шведского короля в Петербурге.

Граф Готландский прибыл в нашу столицу 5-го июня в 8 часов утра. Так как слух о его приезде уже несколько дней ходил по городу, то перед домом шведского посланника, где король остановился, собралась большая толпа парода. Уже в 11 часов царственный путешественник вместе с бароном Нолькеном отправился к графу Панину и пробыл у него с час. При выходе из его кабинета, шведский посланник пригласил Никиту Ивановичи к себе отобедать с графом Готландским. После обеда в 5 часов король поехал в Царское Село, и был введен к императрице графом Паниным в особый кабинет, где она ожидала его и куда вскоре вошел также великий князь Павел Петрович с супругою (Марией Федоровной). «Свидание их», говорит газета, «происходило с изъявлением взаимных горячих родственнических чувствований». Там Густав III и ужинал с царственным семейством, и только в час ночи возвратился в город. Между тем в этот же день вечером петербургские жители, надеясь увидеть короля в Летнем саду, собрались туда в необыкновенном множестве: «не запомнит никто» — сказано в современном описании — «такой тесноты, какова была в понедельник ввечеру в придворном Летнем саду»; но граф Готландский посетил его только на другой день в ранние часы, когда еще публики там не бывает.

В тот самый день, 6 июля, памятный сожжением турецкого флота при Чесме, происходила закладка церкви на императорской даче, за несколько лет до того построенной на 7-й версте по царскосельской дороге. В то время это место еще носило финское название «Кекерекексино». Екатерина пожелала построить здесь церковь в память славной победы; при торжестве закладки присутствовал Густав и сам положил камень в основание храма Иоанна Предтечи. Здесь государыне были представлены графом Паниным главные лица королевской свиты, которые удостоились и обедать за ее столом во дворце. После обеда Густав IIІ возвратился в город, был в придворном спектакле и ужинал у графа Панина. В тот же день он посетил вице-канцлера графа И. А. Остермана.

9-го числа, граф Готландский ездил в Царское Село, а по возвращении оттуда был в придворном французском спектакле и ужинал у президента адмиралтейской коллегии графа Ив. Гр. Чернышева.

В следующий день императрица из Царского Села переехала на летнее пребывание в Петергоф. На пути, в полдень, она остановилась на даче обер-шталмейстера Л. А. Нарышкина и там кушала. В числе 35 гостей был и шведский король. После прогулки в парке этой дачи государыня в 5 часов отправилась далее и по дороге еще раз остановилась на даче И. Г. Чернышева.

В воскресенье, 11 числа, после обеда, граф Готландский принимал визиты, которые ему отдавали многие знатные лица, в том числе иностранные министры; в 6-м часу он поехал в Летний дворец (на месте нынешнего Михайловского замка), а по осмотре его прошел пешком в Летний сад, где был встречен необыкновенно многочисленной публикой: «любопытство видеть сего знаменитейшего гостя влекло всех туда, где только он являлся, и везде, где останавливался, окружаем был теснящимся множеством».

12-го июня, он посетил академию художеств и ездил в Петергоф; 14-го ужинал с царским семейством в Ораниенбауме, 15-го обедал у Остермана, а ужинал у испанского министра графа Ласси. 16-го, после обеда, присутствовал в Смольном монастыре при раздаче девицам наград, вечером же был в придворном театре на представлении славившейся в то время волшебной комической оперы Мармонтеля Земира и Азор. 17-го, в суботу, после обеда, ездил с визитами ко многим [115] высокопоставленным лицам; на воскресенье же поехал в Петергоф и был там на придворном бале.

21-го числа, императрица приехала в город и угощала короля обеденным столом в Эрмитаже. Поутру, в этот день, он был в Невском монастыре у обедни и потом посетил там митрополита Гавриила, а оттуда ездил на фарфоровый заводь (по шлиссельбургской дороге), где в его присутствии производились разные работы и поднесены были ему некоторые изделия этой фабрики. После обеда он смотрел «экзерциции» Преображенского полка.

22-го, п. о. король был в сухопутном кадетском корпусе, где начальник этого заведения И. И. Бецкий показал «разные военные и гимнастические» упражнения кадет; король любовался их ловкостью и проворством, особливо в перепрыгивании рвов, волтижировании и плавании. Осматривая в Петербурге все достойное внимания, Густав около этого времени посетил между прочим императорскую шпалерную мануфактуру.

На следующий день оп был в крепости, где в сопровождении Потемкина, Румянцева-Задунайского и множества других лиц, посетил между прочим монетный двор. Известный А. А. Нартов показал ему все производившиеся тут работы и поднес ему выбитые в его присутствии золотые и серебряные медали. Оттуда король, во 2-м часу, поехал на шлюбках в Горное училище; тот же Нартов объяснял ему и здесь все достопримечательное и представил в дар от имени училища редкие русские руды. Потом он был введен в устроенную нарочно рудокопную гору, на поверхности и внутри которой исполнялись кадетами разные горные работы.

23-е число было назначено для посещения академии наук. Там по этому случаю происходило публичное торжественное собрание, на которое были приглашены между прочим почетные члены академии, иностранные министры и многие лица высшего петербургского общества. Уже в 11 часов утра приехал Густав и внизу лестницы был встречен директором академии. В актовой зале король не захотел воспользоваться приготовленным ему почетным местом и занял один из стульев, поставленных для его свиты ²¹. Сперва прочитан был протокол предыдущего собрания , а за ним рассуждение академика Палласа о составе гор и о переменах, происшедших на земном шаре в применении к России. Потом директор академии произнес речь о справедливости наименования 18 века философским, в которой нашел случай изложить, как много науки и искусства уже обязаны шведскому королю. В заключение академик Штелин прочел полученное им из Китая письмо миссионера Сибо, при котором прислано было сочинение этого лица о неизвестном дотоле виде грибов. Затем директор спросил членов, не имеет ли еще кто предложить чего-нибудь, и по отрицательном ответе объявил заседание конченным. Тогда графу Готландскому были представлены все академики, из коих некоторые были также членами стокгольмской академии наук. Из залы собрания он, по предложению Домашнева и в сопровождении всех академиков, отправился в кунтскамеру, где с особенным вниманием рассматривал восковое изображение Петра Великого и аллегорическую картину, представлявшую подвиги этого государя в связи с победами, прославившими Екатерину II в последнюю турецкую войну. Из кунсткамеры Густав по крутой и узкой лестнице всходил на крышу обсерватории, далее посетил монетный и минералогический кабинеты; в первом ему поднесены были золотая медаль и жетон, выбитые по случаю отпразднованного за год перед тем 50 летнего юбилея академии наук, а во втором кусок самородного железа, найденного в Сибири путешествовавшими там академиками; отломок положен был в большой серебряный ковчег с готландским гербом. В библиотеке король прочел несколько страниц писанного рукой Екатерины наказа и принял печатный экземпляр его на четырех языках; кроме того [116] ему были поднесены еще некоторые другие книги, печатанные в академической типографии, план Петербурга и портфель с рисунками восточных редкостей.

После всего этого, король пожелал видеть знаменитый готторпский глобус, внутренность которого, как известно, составляла целую комнату со столом вокруг оси для 12 человек. Этот глобус внезапно распахнулся перед Густавом и в нем, посреди цветов и зелени, под гербом графа Готландского, сплетенного из роз, приготовлен был завтрак. Здесь Домашнев опять поднес ему карту России, атлас и т. п. В академической типографии, куда король затем отправился, он взял листок печатавшегося там эстампа и с удивлением увидел — свой портрет. И тут вновь были поднесены ему портфели с видами Петербурга, с портретами русских царей и особ императорского дома, стихи в честь его на разных языках, при нем же отпечанные, и т. п. При отъезде Густав III пригласил Домашнева к своему столу, но узнал, что сам он позвал к себе на обед в этот день королевскую свиту со всеми академиками, и потому король взял назад свое приглашение, настояв чтобы директор академии остался у себя с своими гостями. В тот же день после обеда Густав в шляхетском кадетском корпусе присутствовал на экзамене кадет, а вечером был во французском спектакле.

24, после обеда, он съехался с императрицею в Смольном монастыре, где праздновались в этот день именины начальника его И. И. Бецкого, и были приготовлены разного рода театральные зрелища, игранные девицами то в комнатах, то в саду, причем девица Хрущова, представляя безобразного Азора в сцене из известной оперы и приняв свой настоящий вид при магическом действии имени Екатерины, невольно заплакала при произнесении стихов в честь своей благодетельницы. За ужином граф Готландский сел между девицами. День кончили царственные особы в доме Л. А. Нарышкина, дававшего ужин на 35 человек. «На хорах в большой галерее играла роговая музыка с кларинетами и волторнами». Государыня в этот вечер пожаловала малолетнего Дмитрия Львовича прапорщиком Преображенского полка и уехала в Петергоф около часа по полуночи, а граф Готландский пробыл на вечере почти до 2-х часов. На другой день он присутствовал в петергофском дворце на куртаге.

27-го был день Полтавской битвы. Императрица сочла приличным отменить обычное празднество. Заметим, что почти ровно через сто лет после того, именно прошлого года, ныне царствующий шведский король в этот самый день приехал в Москву, как бы в ознаменование, что все старые распри Швеции с Россией забыты, все счеты между ними покончены. Что же делал Густав III в этот день? Поутру он принимал трех академиков, приехавших к нему для принесения благодарности за полученные накануне шведские золотые медали. Это были Эйлер, Паллас и астроном Лекседь, родом финляндец; с ними явился и Домашнев для представления их королю. Вниманием к этим ученым Густав хотел выразить свою признательность за прием, оказанный ему академией; впоследствии его связь с этим учреждением еще более была скреплена избранием его в члены нашей академии. Позднее в тот же день он ездил смотреть адмиралтейство, присутствовал при заложении нового корабля и обедал у Ив. Гр. Чернышева. После обеда он был на Васильевском острову в лагере псковского полка.

Следующие два дня были царские праздники, и король уже накануне вечером отправился в Петергоф.

28-е число, день вошествия Екатерины на престол, было ознаменовано разными милостями, «в коих получил участие и народ знатною сбавкою податей». 29-го, день тезоименитства великого князя, был при дворе публичный маскарад, и из города съехалось такое множество лиц обоего пола, что собрание не могло [117] бы поместиться, еслибы не петергофский сад, «где большая часть масок находили себе убежище»: этот сад и все находящиеся в нем здания, аллеи, фонтаны и проч. были иллюминованы с особенным великолепием.

30-го императрица ездила с королем в Ораниенбаум, где опять была играна опера Земира и Азор. 1 июля граф Готландский, уже сбиравшийся в обратный путь, смотрел в Петербурге учение разных соединенных команд, а позже расположенные по петергофской дороге лагери. В этот день императрица кушала на Красной мызе обер-шенка Ал. Ал. Нарышкина, приморской даче, находившейся в той же местности ²². Гости, в числе 28 человек, сидели за двумя столами; в продолжение обеда играла музыка, а при возглашении тоста за здоровие государыни раздалась пушечная пальба. Так как погода в тот день, стояла ненастная и прогуливаться по прекрасным островам Красной мызы было невозможно, то время до 6 часов Екатерина провела за карточной игрой. Между тем приехал и граф Готландский, чтобы, как-бы по дороге, поклониться императрице и сделать визит хозяевам. Перед отъездом Екатерина смотрела проходивший мимо дачи недавно приведенный в Петербург кирасирский полк, и к 7 ч. возвратилась в Петергоф.

2 июля Густав III был в придворном городском театре на представлении итальянской онеры Нитетти, а 3-го поехал в Гатчино, и потом в Петергоф, с тем чтобы уже прямо отсюда отправиться в Швецию. Отъезд его последовал 5 июля после ужина. По словам петербургской газеты, граф Готландский «оставил здесь по себе приятнейшее впечатление, произведенное его качествами, и знаки своего благоволения к тем, кои имели честь быть с ним в каком-либо сношении и оказать ему услуги».

По отъезде Густава III между ним и императрицей завязалась самая дружеская, интимная переписка. Чтобы разом показать, какое впечатление Екатерина II произвела на своего гостя, приведу сперва несколько строк, писанных им уже через несколько времени после возвращения из этого путешествия. Позднею осенью того же года, один из приближенных короля (Мунк) ездил в Петербург и возвратился обласканный Екатериною. Густав, изъявив ей свою благодарность, так между прочим выражался: «Я помню время, когда я жаждал доказательств вашей дружбы, как лестных знаков уважения великой государыни, прославляющей свой век. Тогда я еще не знал вас лично: судите же, как должны были усилиться эти чувства с тех пор, как я в величайшей монархине узнал и самую любезную женщину своего времени, наиболее способную овладеть сердцем, которому еще ни одна не умела внушить особенно живого чувства, женщину, которая была бы слишком опасна, еслиб она была частным лицом... Что касается Мунка, то могу уведомить свою любезною сестру, что в ее дворце, или в ее покоях, нет такого уголка, куда бы я по нескольку раз не возвращался вместе с ним, и он целых три дня был у меня как будто в застенке на допросе. Мне казалось, что я на минуту опять перенесся к вам: я воображал, что вижу вас в Эрмитаже, стоя перед большим диваном, на котором сидит и беседует с вами князь Репнин, одним словом, вы представлялись мне такою, как были, когда я вошел к вам с князем Потемкиным». Относительно взаимного сочувствия со стороны императрицы один современный свидетель говорит, что Густав вообще не производил особенного впечатления на женщин, а тем менее на Екатерину; вдобавок, гордость и тщеславие обоих мешали тесному между ними [118] сближению. Действительно, граф Крейц, в сентябре 1777 года, писал королю из Парижа: «Вержень уведомляет меня, что русская императрица после отъезда вашего величества говорила вещи, которые не подтверждают, чтобы дружба, оказанная ею вашему величеству, была искренняя; между прочим она выражала, что не верит в прочность чувств, заявленных ей вашим величеством». Однакож, сам король был искренно доволен своим путешествием. Он писал графу Крейцу из Дротнинггольма, 5 августа 1777 года: «Мое путешествие удалось сверх моего ожидания, и я из него уже извлекаю плоды. Старая партия шапок уничтожена и интригам аристократов также положен конец с тех пор, как у них отнята всякая надежда тревожить мое царствование возбуждением вражды императрицы. Дружба заступила место предубеждения, и г. Симолину ²³ положительно приказано совершенно изменить свое поведение».

Любопытно, что сопровождавший Густава III граф Шеффер приписывал такой результат более себе, нежели самому королю. По его словам, Густав, прожив здесь уже более половины срока, не только ни на шаг не приблизился к цели, но скорее удалился от нее. С прискорбием видя это, Шеффер решился наконец переговорить откровенно с графом Паниным, который и предупредил императрицу о желании шведского министра лично с нею объясниться. Случай к тому скоро представился. На первом же вечернем собрании (какие бывали каждый день), Екатерина велела позвать Шеффера на партию пикета. Этим он так хорошо умел воспользоваться, что с разу расположил к себе государыню и с тех пор ежедневно участвовал в ее партии, так что ему все легче было высказываться. Но каким же образом Шефферу удалось так скоро овладеть доверием Екатерины? Вот что сам он рассказывал: «Императрице понравилась моя простота в обращении и разговоре; я забавлял ее своим тоном и речами старинного дворского покроя (mes propos de la vieille cour). Как теперь помню день и час, когда мне позволено было разложить перед нею весь мой товар. Счастие в тот раз особенно мне благоприятствовало, я брал одну взятку за другой, ее величество от души смеялась и наконец сказала: «Mais, М. de Scheffer, vous n’etes pas de bonne guerre! Vous m’aviez dit qui vous n’etiez que mazette au jeu de piquet, et vous me gagnez tout mon argent!» Когда же я на это отвечал: «Ah! madame, c’est qu’une poule aveugle trouve aussi son grain», то императрица пуще засмеялась: «Ha, ha! poule, poule aveugle! Eh bien, comme je suis poule, et tres aveugle parfois, mettons nos oeufs ensemble! Aussi bien M. de Panine m’a dit que vous aviez a me parler» ²⁴.

Оставив Петербург 4 июля, Густав уже из Ораниенбаума отправил к императрице письмо, наполненное самыми горячими изъявлениями благодарности. Из него между прочим видно, что король вручил было императрице орден Меча для пожалования его по собственному ее усмотрению, но что при отъезде Густава, она чрез своего адъютанта полковника Зорича возвратила ему этот орден. В следствие того, король пишет, что никого не находит достойнее такой награды, как именно Зорича, «человека, который на военном поприще в службе вашей уже явил столько опытов храбрости и мужества, дающих право на этот орден, и которого, как мне казалось, вы удостоиваете своего уважения и благосклонности» ²⁵.

В то же время Густав ходатайствует о производстве Зорича в генералы и благодарит [119] за полученную перед отъездом шубу. По приезде в Свеаборг, он действительно препроводил к императрице для Зорича орден Меча, но уже не 2-ю его степень, которую предлагал прежде, а большой крест. Так императрица и король обменивались любезностями и подарками: король по возвращении в Стокгольм прислал ей несколько малорослых эландских лошадок, а чтобы и впредь снабжать подобными Екатерину, запретил продажу этой породы в частные руки. «Позвольте мне сказать вашему величеству» — писал он однажды — «что ему (т. е. Густаву III) очень хотелось бы оставить с вами этот церемонный тон и вместо всех обычных титулов называть вас просто сестрой, прося трактовать и его братом (pour ne lа traiter que de Sestra, en vous priant de le traiter de votre Brat). Это имя было дано ему вами в первый день его приезда, и тогдашние минуты так ему дороги, что все их напоминающее приводит его в восторг». После известного наводнения, бывшего в сентябре того же года, Екатерина получила от короля письмо, так начинавшееся: «Я с большим прискорбием узнал о бедствии, причиненном в Петербурге морем и бурей; радушие, оказанное мне народом, и ваша дружба во время моего там пребывания заставляют меня смотреть на Россию, как на второе отечество. Я жалел о несчастных, которые пострадали, но еще более жалел о вас, страдавшей за них и конечно (по известному мне характеру вашему) чувствовавшей их бедствия сильнее их самих. Я знаю, что вы бодрствовали всю ночь, чтобы подавать им помощь, и что благотворящая рука ваша доставляла вам новую отраду, осыпая несчастных щедротами. Вы видите, государыня, как исправно меня извещают обо всем, до вас относящемся, и признаюсь вам, что в моем положении такие сведения необходимы: малейший ваш поступок — урок для нашей братьи».

В ответах своих Екатерина с непринужденною свободой и веселостью показывала Густаву такое же доброе расположение и полное доверие. В бумагах его нашлась между прочим французская записка, ее рукою писанная не задолго перед рождением крон-принца Густава Адольфа ²⁶ в виде наставления о первоначальном его воспитании. С этою целью императрица рассказывает, как сама она предписала обращаться с своим новорожденным внуком. «Александр — так пишет Екатерина — родился 12 декабря (ст. ст.) 1777 года. Только что он появился на свет, я взяла его на руки и, когда он был выкупан, перенесла его в другую комнату, где положила его на большую подушку; его завернули в ночное покрывало и я позволила не иначе запеленать его, как по способу, который можно видеть на прилагаемой кукле. Потом его положили в корзину, где теперь лежит кукла, чтобы приставленным к нему женщинам не вздумалось качать его: эту корзину поставили на диване за экраном. В таком виде Александр передан был генеральше Бенкендоф. В кормилицы была ему назначена жена садового работника, и после крестин его перенесли из покоев его матери в отведенное для него помещение. Это большая комната, в середине которой на четырех колоннах приделан к потолку балдахин со стенкою сзади и занавесами кругом, опускающимися до полу; занавесы и балдахин, под которым кроватка Александра, окружены перилами; кровать кормилицы за спинкой балдахина. Комната выбрана большая, с тем чтоб в ней всегда был чистый воздух; балдахин в самой середине ее против окон для того, чтобы течение воздуха было свободное. Кроватка у него (он не знает ни люльки, ни качанья) железная, без занавесок; он лежит на кожаном тюфячке, на котором постилают простыню; у него под головкой подушка, а его английское одеяло очень легко. В комнате его всегда говорят громко, даже и во время сна его. Шуметь не запрещается в коридорах, над его комнатой, под нею, или кругом ее. Против его окон палят [120] даже из пушек с адмиралтейских бастионов, и оттого он никакого шума не боится. Строго наблюдают, чтобы термометр в его комнате не подымался выше 14 или 15 градусов тепла. Каждое утро, пока ее метут, зимой и летом, его выносят в другую комнату, а в спальне отворяют окна, чтобы освежать воздух; зимой, когда комната опять нагреется, его снова туда переносят. С тех пор как он родился, его купают ежедневно, когда он здоров. Вначале вода была тепловатая, теперь наливают холодную, только принесенную с вечера. Он так любит купаться, что как скоро увидит воду, просится в нее. Когда он начнет кричать, его не унимают грудью; он приучен спать не в определенные часы, брать другую грудь и т. д. Как только установится весеннее тепло, с головки Александра снимают шапочку, и его выносят на свежий воздух; его мало по малу приучили сидеть под открытым небом на траве или в песке и даже спать в тени. В хорошую погоду его кладут на подушку, и он прекрепко спит. Он не знает и не хочет знать чулок на своих ножках и не носит платья, которое бы хоть сколько нибудь беспокоило его. Когда ему минуло четыре месяца, желая, чтобы его менее носили на руках, я дала ему ковер. Его кладут на живот и ему очень весело пробовать свои силы. На нем коротенькая рубашечка и маленький вязаный камзол, очень просторный. Когда его выносят, то сверх всего этого надевают маленькую полотняную или тафтяную куртку. Он не знает простуды, велик ростом, крепок, здоров и очень весел, любит прыгать и почти никогда не плачет. Недавно у него, почти без всякой болезни, прорезался зуб. Теперь ему девять месяцев».

Некоторые утверждают, что известная мера, принятая королем на другой год после его путешествия в Петербург, именно введение национальной одежды, была следствием его бесед с Екатериною II. Рассказывают, что императрица, заметив тщеславие Густава, захотела воспользоваться этою господствующею чертой его характера, чтобы вовлечь его в какое-нибудь опасное предприятие. Однажды, при свидании с ним, она будто бы заговорила о препятствиях, встречаемых монархом, когда он задумает просветить свой народ, изменить нравы, обычаи или-одежду. В пример она привела Петра Великого и борьбу, которую он должен был выдержать, когда стал требовать, чтобы подданные его брили себе бороду. Густав возразил, что виною неудач в таких случаях бывают сами правители, что надобно только уметь взяться за дело во-время и кстати, надо уметь внушить к себе любовь, и тогда легко провести какую угодно перемену, потому что люди дорожат гораздо более жизнью и имуществом, нежели обычаями, но и жизнь и собственность они часто приносят в жертву любимому монарху. Екатерина, продолжая спор, наконец довела Густава до того, что он вызвался ввести в Швеции новую национальную одежду ²⁷. Гейер, упоминая об этом рассказе, и сам находит его вероятным, тем более что король в составленной им записке о национальной одежде часто говорит об императрице. Между тем однакож несомненно, прибавляет шведский историк, что это дело было задумано Густавом гораздо ранее. Оно занимало его уже в 1773 году, и подало ему тогда повод предложить на соискание премии задачу: написать сочинение о пользе национальной одежды как для уменьшения роскоши, так и для возбуждения патриотизма. Для присуждения премии был назначен день рождения короля. О судьбе доставленных в следствие того сочинений ничего неизвестно, но они сохранились и напечатаны в актах шведского патриотического общества за 1774 год.

Не прежде, однакож, как в феврале 1778, король прочитал в совете свои собственные «размышления о национальной одежде», которые тогда же были напечатаны по-шведски и по-французки. На решение его привести теперь в исполнение свой давнишний план могло особенно подействовать то обстоятельство, что при дворе Екатерины II дамы уже носили [121] национальную одежду. Это-то вероятно и послужило поводом к объяснениям Густава с императрицей об этом предмете. Король сначала рассуждает о необходимости противодействовать роскоши, которую невозможно ограничить законами. Потом он распространяется о несообразности с северным климатом одежды, заимствованной у южных народов; к тому же она чрезвычайно некрасива, неприятна для глаз. «Что касается женщин — продолжает Густав — то Россия представляет нам свежий пример того, что сопротивление их такому нововведению бывает непродолжительно: там они охотно приняли новую одежду, удостоверясь, что она и покойнее, и полезнее. Русская императрица, руководствуясь теми просвещенными понятиями, которые возвышают ее столько же над ее полом, как и над современниками вообще, и не желая долее подражать иноземным обычаям, уж возвратила своим придворным дамам национальный костюм». Далее король доказывает, что нет никакого неудобства изменить одежду целого народа, если только сделать это постепенно, без насилия, без особого постановления, если новая одежда будет покойнее теплее, согласнее с климатом и, главное, дешевле по своей прочности и постоянству покроя в сравнении с прежней, подверженной беспрестанным переменам. «Как! скажут пожалуй (прибавляет король), в конце 18-го столетия хотеть отличиться одеждой, не похожей на одежду других народов?.. На это позволяю себе отвечать: если они поймут разумные причины, побудившие нас к такому изменению, то скоро и одобрят нас. Но если в массе найдутся легкомысленные люди, которые сочтут нас варварами за то, что мы носим платье короче или длиннее чем они, то я им отвечу: вы не принадлежите к 18-му веку; вас не коснулась здравая его философия, которая осветила заблуждения и рассеяла предрассудки»...

Вскоре после сообщения королем этих мыслей совету, та же записка была прочитана по его поручению в присутствии стокгольмской ратуши и при этом объяснено, что его величество не желает прямым законом или приказанием принуждать своих подданных к изменению, которое могло бы их затруднить, но полагает, что в этом случае достаточно будет его примера и общего убеждения в пользе дела. Было прибавлено, что сам король, его братья, государственный совет и двор, с исхода апреля месяца намерены носить новую одежду. Этот костюм, по уверению Густава, похожий на тот который употребляли древние шведы, но в сущности напоминавший театральных героев, был действительно принят многими как в столице, так и в провинции; скоро однакож оказанное при этом усердие начало охладевать и только при дворе нововведение пережило своего виновника. Густав конечно не предвидел этого, когда, за несколько месяцев до смерти Вольтера в 1778 году, писал графу Крейцу в Париж: «Вы знаете мою смелую попытку ввести новую национальную одежду. Но вам, может быть, не вполне известны причины, меня к тому побудившие. Вы найдете их в прилагаемых «размышлениях», прочитанных в сенате, и я разошлю их в циркуляре моим губернаторам. Хотел бы я в эту минуту быть в Париже, чтобы повидаться с знаменитым мужем, к которому я давно питаю восторженное почтение, хотя и уверен, что мое появление не произвело бы в нем того впечатления, какое он производит, и это было бы совершенно справедливо. Много на свете королей, но только один Вольтер. Если вы посылаемую при сем статью найдете достойною его внимания, пожалуйста скажите ему, что его одобрение послужит мне щитом против всех предрассудков, какие могут воспротивиться моему нововведению».

На другой-же год после поездки Густава в Петербург состоялся первый после совершенного им переворота очередной сейм (1778). Это было, по словам Гейера, «политическое зрелище, которое король дал миру и самому себе. Перед его игривым воображением каждый акт его политической жизни превращался в зрелище. Беда его в том и заключалась, [122] что он не умел отличать действительности от иллюзии, и существенная между ними разница и была причиной гибели Густава». На этом сейме должны были обнаружиться последствия государственной реформы. Нет сомнения, что сравнение настоящего с прошлым было совершенно в пользу первого. Но между королем и его чинами не было полного понимания и доверия; все чувствовали, что под покровом его благодушия и либеральности таилось сильное стремление к самовластию. Ни для кого не осталось тайною, что король, объявляя восстановленными древние порядки, нарушенные во время господства аристократии, принял однакож за правило допускать к обсуждению только вопросы, им самим предложенные. Самым явным доказательством отсутствия взаимного доверия было то, что во время сейма ни с той, ни с другой стороны не было ни слова упомянуто о важном зле, которое произошло от показанной выше ошибки Густава, которое всюду возбуждало ропот в народе и угрожало бедствиями в будущем, именно о коронной монополии винокурения. Король тщательно приготовился к роли, которую должен был играть на этом сейме, как видно из многих собственноручных его статей и записок. При открытии заседаний он прочел длинную записку ²⁸, где старался в самом благоприятном свете выставить положение государства, как результат первых лет своего царствования. Между прочим, он произнес следующие слова, любопытные по отношению к России: «Я встречаю вас в мире и тишине, когда другие державы Европы либо уже ведут войну, либо готовятся к борьбе. Я не упускал случаев поддерживать старые союзы, которые издавна соединяют государство с самыми верными и естественными его союзниками. И я личным знакомством укрепил узы крови, связующие меня с сильнейшим соседом государства. Я имею друга в лице монархини, которая, состоя в тесном родстве с шведским королевским домом, возбуждает удивление современников и готовит себе благоговение потомства». Заметим однакож, что это заявление не совсем согласно с тем, что король около того-же времени писал Крейцу: «Война в Германии и та, которая, по-видимому, скоро начнется с турками, доставляют мне большую безопасность со стороны внешней. Впрочем, мое путешествие в Россию рассеяло в нас всякую надежду на поддержку оттуда, на которую старая партия еще рассчитывала».

Тем не менее однакож между обоими государствами продолжались покуда дружеские отношения, которые еще укрепились в 1780 году состоявшимся преимущественно по их побуждению вооруженным нейтралитетом. Первая мысль об этом знаменитом акте была подана Данией в 1778 году и предложена Швецией петербургскому кабинету. Екатерина сперва отвергла ее, но потом, по совету графа Панина, сама возобновила вопрос при шведском дворе, и 1 августа н. ст. 1780 г. был заключен в Петербурге трактат, к которому впоследствии приступили и другие государства средней и южной Европы.

Между тем в романически настроенной голове Густава более и более развивались воинственные планы, и он только выжидал удобного времени, чтоб направить их в ту или другую сторону. Не покидая видов на отторжение Норвегии от Дании, он вздумал воспользоваться для этого обстоятельствами, которые повидимому начинали запутываться на юге Европы в следствие политики Екатерины относительно турецких дел. Союз ее с Иосифом II не предвещал сохранения мира, а внезапное присоединение Крыма к ее державе придавало еще более вероятия близости войны. Чтобы вернее обезопасить исполнение своих тайных замыслов, Густав считал полезным показать, что он находится в самых дружественных отношениях с Екатериной, и потому решился вторично свидеться с нею. С другой стороны и Екатерина, готовясь к новой борьбе с турками, не могла быть в это время равнодушна к дружбе Швеции. [123]

Из переписки обоих монархов видно, впрочем, что они еще в бытность короля в Петербурге условились со временем съехаться в Фридрихсгаме. Уже с дороги, возвращаясь в Стокгольм, Густав III напоминал об этом государыне; осенью же 1777 года он писал: «Если-б вы не были императрицей, то можно-бы надеяться видеть вас в Стокгольме и видеть вас часто, а теперь надо искать случая и выжидать обстоятельств, чтобы насладиться этим счастием, поехав в маленький финляндский городишко провести с вами два-три дня».

Фридрихсгам, крепость у Финского залива, был тогда крайним русским городом со стороны шведских владений. Король, оставляя Швецию, держал в тайне свое намерение и оставил Стокгольм 9 июня 1783 г. под предлогом посещения Финляндии, где близь Тавастгуса собрано было 7,000 войска для смотра. Две яхты перевезли Густава III и его довольно многочисленную свиту; в ней был между прочим капитан гвардии барон Густав Маврикий Армфельт, который с этих пор начинает являться при короле и скоро делается одним из самых близких к нему людей. Из Або 11 июня король написал совету, что он в этом городе нашел письмо от императрицы, которая в самых дружеских выражениях изъявляет ему желание видеться с ним во время его пребывания в Финляндии и намеревается приехать в Фридрихсгам (60 верст от границы) в надежде, что король также будет туда для встречи с нею 23 (12) июня. Это письмо было помечено 28 мая ст. ст. из Царского Села. В нем было сказано, что так как король предоставил ей назначить место свидания, то она избирает Фрихдрисгам. «C’est lа que je me flatte — прибавляла она — de vous entretenir deux ou trois jours; j’eviterai de vous parler de се qui pourrait vous rappeler vos chagrins, et je vous prie de ne me rappeier les pertes que j’ai faites, parce que je n’entends ni vous faire pleurer, ni pleurer a cote de vous, et naturellement je suis fort sensible. Adieu, mon cher frere, jusqu’a l’honneur de vous revoir» ²⁹.

Передав содержание письма императрицы, король извещал, что он сейчас же отправляет ответ о своем согласии приехать в Фридрихсгам в назначенный день, под именем графа Готландского. Ему было-бы желательно наперед услышать мнение гг. членов государственного совета, но время не терпит, и потому он надеется, что они с радостью примут весть о доброй дружбе, установляющейся таким образом между обоими монархами. Как как, однакож, по конституции король не может выехать из государства, не истребовав наперед мнения членов совета, то он для соблюдения основного закона спешит сообщить им о своем намерении. Их превосходительства, занесено в протокол совета, приняли с благоговением этот новый знак неусыпной заботливости его королевского величества о благе государства. На самом деле предложение свидеться именно теперь шло не от Екатерины, а от Густава. Императрица, в ответ на его письмо назначив местом съезда Фридрихсгам, писала о том Потемкину и при этом разоблачила для нас отчасти тайну путешествия короля: взяв от Франции субсидию, он устроил лагерь в Тавастгусе и ехал туда, чтобы подать вид демонстрации против России, а в то же время хотел успокоить Екатерину свиданием.

Сохранился небольшой дневник, веденный во время этого путешествия, как кажется, бароном Таубе, другом короля. Вот что тут между прочим рассказано: «10-го июня мы выехали (из Або) во Паролямальм, куда [124] прибыли 11-го поутру, — день замечательный по случившемуся с королем несчастно: вечером, во время смотра, лошадь испугавшись пушечного выстрела, сбросила его на землю, и он переломил себе левую руку, что произвело общее смятение. В полумили (5 верстах) оттуда лежит Тавастгус. В этот город и перенесли короля 200 лейб-драгунов, которые поочередно сменялись. В ту же ночь король отправил меня к императрице с известием об этом несчастии. Я прибыл в Петербург 15-го утром и тотчас же поскакал в Царское Село, где имел честь быть представленным и удостоился приглашения к столу государыни. Вечером я отправился назад и при возвращении в Тавастгус 17-го нашел короля в весьма удовлетворительном состоянии. 22-го он уже мог, в первый раз, выйти из комнаты». Это приключение дало пищу толкам не только в Швеции, но и по всей Европе. Хитрость, которую замечали в поступках Густава III, заставляла в малейших случаях его жизни подозревать политический расчет. По на этот раз ничего подобного не было: профессор Гейер слышал от знаменитого в свое время врача Афцелиуса, что он, по смерти короля, сам видел на руке его следы перелома. Что касается императрицы, то она, нисколько не усомнившись в истине известия о несчастном случае, удовольствовалась только колким замечанием в письме к Потемкину: «Александр Македонский пред войском от своей оплошности не падал с коня» ³⁰.

В собственноручной записке к адмиралу Тролле король, рассказывая о своем падении, говорит, что по отзыву врачей перелом — легкий и свидание его с императрицей замедлится только неделей. «Это нисколько не изменит важных дел, которыми я занят: правая рука здорова и может владеть шпагой, а голова свободна и свежа. Прошу вас из-за этого события ничего не упускать для исполнения нашего плана: все должно решиться свиданием в Фридрихсгаме. Тавастгус, 13 июня 1783».

Дело шло о приготовлениях к войне с Данией, которые уже делались в тишине... Императрица, согласившись на отсрочку съезда, «послала камер-юнкера для осведомления о здоровье короля». Оно поправилось так скоро, что он уже 16 (27-го) мог предпринять поездку в Фридрихсгам, где Екатерина ждала его. Он прибыл туда 18 (29-го) и они провели вместе три дня. Императрица отправилась из Петербурга в сопровождении графа Ивана Чернышева, гр. Безбородки, обер-шталмейстера Нарышкина, тогдашнего фаворита Ланского и нескольких дам, в том числе княгини Дашковой, которая в записках своих подробнее других источников говорит о тамошнем пребывании обоих монархов. Были наняты два смежные дома, великолепно меблированные на этот случай, и между ними, для свободного сообщения во всякое время, проведена галерея. В одном поместилась императрица, другой отведен был королю. Современный биограф Густава III ³¹ рассказывает, что кроме того был устроен, или даже построен, (errichtet) особый театр, на котором «итальянские певцы и французские актеры наперерыв старались украсить торжество дружбы обоих властительных гениев севера».

«Вечером (17-го июня)» — пишет княгиня Дашкова — «мы перед дворцом сели на лодку и переправились на Выборгскую сторону, где нас ожидали императорские дорожные экипажи. Мы остановились в древней столице Финляндии, Выборге, где в разных улицах нам отведены были отдельные помещения. Мне достался очень хороший и, главное, опрятный дом. На другой день судьи, сановники, дворяне и военные, были представлены императрице, которая приняла их с свойственными ей благоволением и лаской, так что все были очарованы ею. Свиту составляли А. Д. Ланской, граф Иван Чернышев, граф [125] Строганов, Чертков и я, единственная дама; мы все сидели в одной карете с императрицей. За нами ехали обер-шталмейстер Нарышкин, первый секретарь Безбородко и г. Стрекалов, заведывавший кабинетом ³². Вперед были посланы два камергера, которые на шведской границе должны были встретить его величество с приветствием от государыни и извещением о скором ее прибытии.

«На другой день вечером мы приехали в Фридрихсгам, где однакож устроились не так хорошо, как в Выборге; а на другой день прибыл и король ³³. Его тотчас же проводили к императрице, между тем как свита, оставшаяся в соседней комнате, была представлена мне. Здесь мы познакомились друг с другом; когда же вышли монархи, то императрица представила меня королю.

«Обед прошел очень весело, а по окончании его их величества продолжали беседу наедине. Так было все время, пока мы оставались в Фридрихсгаме. Надо сознаться, что я не высокого мнения об искренности сношений между двумя коронованными главами в таких обстоятельствах. Не смотря на доброе расположение, ум и самую утонченную любезность, время должно наконец показаться долгим. Такая ежедневная беседа, при одной политике, не может не сделаться скучной и утомительной.

«Король шведский на третий день захотел посетить меня. Я велела сказать, что меня нет дома, и вечером, войдя в комнату императрицы, прежде чем успело собраться общество, рассказала ей это». Екатерина, не совсем довольная поступком княгини Дашковой, просила ее на следующий день непременно принять короля и продлить сколько можно долее визит его. Далее княгиня рассказывает, что король действительно повторил свое посещение, что разговор зашел о его пребывании во Франции н что он не мог нахвалиться этой страной, но что княгиня, приписывая это действию лести, с какою пред ним преклонялись французы, противоречила ему, в чем ее поддерживал и граф Армфельт, присутствовавший при этом разговоре.

На другой день оба монарха, каждый раздав подарки свите другого, отправились в одно время из Фридрихсгама. Императрица поехала прямо в Царское Село, и прибыла туда вечером накануне годовщины вступления своего на престол.

Содержание фридрихсгамских бесед осталось тайною, но король, возвратясь 9 июля в Стокгольм, писал к адмиралу Тролле: «Я чрезвычайно доволен своею поездкой. Приязнь, предупредительность и гораздо более доверия, чем в первый раз, все предвещает прочное и полезное сближение. Более не могу сказать на письме. Война с Турцией несомненна, и с часу на час ждут известия, что Потемкин овладел Крымом. Я слышал это из уст самой императрицы. Если турки с этим примирятся, то войны не будет.» Какие впечатления между тем вынесла Екатерина из свидания с Густавом, видно из письма ее к Потемкину от 29 июня (напечатанного Лебедевым в книжке о Паниных): «В прошедшую су боту я воротилась из Фридрихсгама, где я виделась с королем шведским, который много терпит от изломленной руки. Ты его знаешь: итак писать о нем нечего; ^34-я только нашла, что он чрезвычайно занят своим нарядом, любит стоять перед зеркалом и не позволяет никому из своих офицеров являться ко двору иначе, как в черном и пунцовом платье, а не в мундире; это меня неприятно поразило, потому что по-моему нет одеянья дороже и почетнее мундира ^-34. Видела я и Крейца, его нового министра; сей прямо из Парижа в Фридрихсгам приехал. Ilm’a paru [126] que Scheffer avait plus d’esprit? ³⁵ Лучшим в suite (свите) королевской показался Таубе, что зимою был в Петербурге, а прочие все люди весьма, весьма молодые.» Этот любопытный отзыв Екатерины II о Густаве дополняется тем, что она по тому же поводу сообщала своему союзнику Иосифу II в письме от 22 августа 1783 г.: «Пока в. и. в. ездили в свои южные владения, я ездила к западной своей границе, но это путешествие не было счастливо для шведского короля, потому что он переломил себе вкось левую руку в своем тавастгусском лагере, и кроме того уверяют, что он получил от Франции выговор за это свидание. Но вот что мне показалось в самом деле странным: в этом фридрихсгамском шалаше (cette bicoque de Fredriksham), в котором не более двухсот сажен длины, весь шведский двор был одет по-испански, и всем офицерам, приехавшим из тавастгусского лагеря, от короля запрещено являться перед ним в мундире, я говорю: перед ним, потому что я его несколько раз просила позволить им входить ко мне, но он всякий раз противился тому с большою важностью, говоря, что они неприлично одеты; а между тем все меня окружавшие были в мундирах. Видя это, я стала действовать по-своему: я разговаривала из окон с главными его офицерами, из которых многие сражались за Францию в Америке» ³⁶.

Причина, по которой Густав III, как мы видели, особенно интересовался крымскими делами, заключалась в его намерении, при первом известии о войне России с Турцией, напасть на Данию. Планы его не были уже тайною; в дипломатическом мире много толковали о его вооружениях против Дании. «Немногие — писал ему барон Таубе — объясняют дело иначе и думают, что ваше величество в союзе с Россией снаряжаете войско и флот». При этом Таубе сообщает свой разговор с графом Шеффером, который рассказал ему, по слухам, все подробности предположений короля; Таубе старался уверить его, что, вероятно, Густав III готовит армию и корабли для подкрепления императрицы. «Я очень верю, — отвечал Шеффер — что они в Фридрихсгаме дружески обменивались мыслями, но императрица была-бы слишком неискусна и неопытна в политике, еслибы не показала вида, что входит во все планы короля: для нее самой и для безопасности ее границ всего желательнее, чтобы соседи подрались. Но вы увидите, что устроив свои дела с турками, она тотчас-же скажет: баста! и примет участие в посредничестве между нами и датчанами, к которым более расположена чем к Швеции, не потому, чтобы ставила их выше, а потому, что их страна ей покорнее и находится в совершенной от нее зависимости». Он прибавил, что по его убеждению Франция и Англия никогда не позволять королю выполнить задуманное. Между тем, он соглашался, что это (т. е. присоединение Норвегии) было-бы важнейшим для Швеции приобретением, но находил, что время к тому еще не пришло, что для этого были бы нужны большие перевороты в Европе, чем те, которые теперь ожидались. «Что до меня — заключал Таубе — то я думаю, что в. в. много потеряете, если дело не совершится теперь-же: так как повидимому все ваши планы разоблачены (говорят, что и Дания вооружается), то вся Европа подумает, что тому воспротивилась императрица и что в этом именно причина их неисполнения. Это произведет дурное впечатление, особенно у нас, потому что покажет подчинение господству России, что, на мой взгляд, было бы для нас крайне невыгодно. Графу Шефферу сказал я, что в. в., как слышно, более думаете о своем путешествии в Италию, чем о войне».

Король однакож не решился действовать теперь-же, хотя и писал генерал-адмиралу: «Письма из России только и говорят об удовольствии, какое произвело в Петербурге фридрихсгамское свидание. Императрица [127] отвергла посредничество Франции. Война была уже начата; прямых известий от Потемкина еще нет». Слух о войне оказался ошибочным. Положение европейских кабинетов было самое нерешительное; по мере того, как выяснялись отношения венского кабинета к петербургскому и связанные с тем планы, разрывались союзы между Францией и Австрией, между Пруссией и Россией. Вержень колебался и дело кончилось тем странным результатом, что когда Екатерина устранила вмешательство Франции, то эта держава сама склоняла Порту к уступчивости. На этот раз война была отвращена, но не надолго.

Все эти шаткие отношения и неверные обстоятельства подстрекали короля взглянуть изблизи на положение дел в Европе. К тому-же и для здоровья ему казалось нужным пожить в более умеренном климате. Врачи советовали ему ехать в Пизу для теплых ванн. Наконец и давнишнее желание увидеть Италию побудило Густава предпринять далекое путешествие.

Между тем, он находился в затруднительном положении, особливо перед Францией. Фридрихсгамское свидание распространило в Европе мысль о тесном сближении между Россией и Швецией, какого в сущности не было. Франция была встревожена; парижский двор подозревал, что целью свидания было образовать на севере семейный договор, противный интересам Франции. «Это беспокойство — говорит Гейер — было причиною, что во время пребывания Густава в Италии французскому посланнику в Риме кардиналу Берни было поручено пригласить его от имени короля в Париж. Густав не знал, как поступить. Что интересы Франции на севере были противоположны видам России, это составляло самую несомненную из традиций шведской политики и было поводом к происхождению франко-шведского союза. Но Густав III давно уже замечал, что на поддержку Франции при Людовике XVI нельзя было рассчитывать в случае какого-нибудь смелого политического предприятия. Он сблизился с Россией в надежде извлечь пользу из турецкой войны для нападения на Данию. Турецкая война не состоялась, и он остался ни при чем с своими вооружениями, которые всем были известны. Посещение Парижа было открытым отрицанием мнимого союза с Россией; а Густав III еще не был готов к тому, чтобы перед самим собой и светом сознаться в иллюзиях фридрихсгамского съезда и стать в неприязненное отношение к России. Поэтому он сначала и не показывал своим приближенным удовольствия по поводу приглашения в Париж. «Дай Бог, чтоб эта чаша была не слишком горька; рад-бы я был, еслиб она могла пройти мимо меня», писал он к графу Крейцу из Рима 3-го апреля; из Венеции же 5-го мая: «Чем более приближается срок этого путешествия, тем яснее вижу сопряженные с ним затруднения, и не последнее между ними — беспокойство, которое почувствует императрица. Но сделанного не переменишь. Назад итти не могу, а думаю только пробыть там как можно менее, не более двух недель, так чтобы в конце июля или 1-го августа быть уже дома».

Через несколько дней после того как эти строки были написаны, Густав получил в Венеции письмо Екатерины II, которое должно было показать ему, что от проницательного взора гениальной соседки не укрылись его колебания в отношении к ней. Поводом к этому послужило то, что король во Флоренции виделся с путешествовавшим в то же время Иосифом II и, желая узнать, какое впечатление он произвел на императора, просил Екатерину сообщить, что этот последний писал ей о своем свидании с ним. Заметим, что сам Густав нашел его личность стол же странною, как и его поступки. Об этом он писал адмиралу Тролле от 27 января 1784 г. «Все повидимому предвещает великий переворот, и проекты императора так обширны, что такой кризис кажется мне неизбежным. Я видел этого государя, и очень рад, что познакомился, с ним: не могу однакож скрыть, что во мне он возбуждает удивление, а не [128] любовь и тихий энтузиазм, которые внушает друг человечества, как например русская императрица своею ясною приветливостью и всем своим обращением».

Вот замечательный во многих отношениях ответ Екатерины Густаву, который, получив это письмо, отметил на французском подлиннике его: «прибыло в Венецию 10 мая, с курьером русского посланника в Тоскане Моцениго.»

«С.-Петербург, 17 марта 1784. Monsieur mon Frere et Cousin. Я имела честь получить письмо, которое вашему величеству угодно было написать мне из Неаполя и в котором вы мне сообщаете, как мало вам оставляли досуга в ваших разъездах. Если мои посланники были вам сколько-нибудь полезны ³⁷, я не жалею о данных им приказаниях, в чем единственною моею целью было доставить в. в. доказательство дружбы моей и внимания. Не получая от его величества императора писем с тех пор, как он путешествует по Италии, я не могу удовлетворить любопытству в. в. относительно мнения этого государя о графе Гага ³⁸. Знаю только, что достоинство не ускользает от прозорливости основательного ума, всегда занятого чем-нибудь дельным и обращающего внимание на суетные предметы только как наблюдатель мыслящий и глубокий. Так как в. в. отправляетесь через Рим, Венецию, Парму, Милан и Турин во Францию, то прошу вас быть уверенным, что мои пожелания везде сопровождают вас. Между тем, еслиб в. в. пожелали узнать, что делается в наших краях, то вы услышали бы, что здесь очень жалуются на скудость хлеба, на редкость денег, на трудности в настоящем; старые люди хвалят прошлое, а молодые прыгают и пляшут. Мы еще богаты проектами; рассказывают, будто в. в. втайне делаете приготовления, чтобы овладеть Норвегиею. Я вовсе не верю этому, как равно и слуху, который мне угрожал вторжением ваших войск в Финляндию, где в. в., как утверждали, намеревались вырезать мои слабые гарнизоны и идти прямо на Петербург, вероятно, с тем, чтобы там поужинать. Не придавая никакой важности толкам, в которых для украшения речи дают более места порывам воображения, чем правде и вероятию, я встречному и поперечному говорю просто, что ручаюсь за невозможность и тех, и других слухов. В. в. изволите видеть, что хотя на севере и нет развалин Помпеи или других подобных предметов, чтоб подогревать воображение, однакож и у нас нет в нем недостатка. Не видав холмистого Везувия, в. в. развлекались беседою с маленьким волканом Галиани ³⁹, которого я знаю только по наслышке. У меня еще нет его книги о нравах нейтральных держав, хотя мне несколько раз обещали ее; но я должна благодарить в. в. за отрекомендование меня аббату Галиани и за все, что вы говорили мне приятного по этому поводу. С удовольствием слышу, как кронпринц ежедневно развивается и что мои внуки к тому способствовали. Приношу вашему величеству мою признательность за участие, которое вы, как друг и добрый родственник, принимали в прекращении моих несогласий с Портою; прошу вас быть уверенным, что и я не равнодушна ко всему, до вас касающемуся, и всегда остаюсь с высоким уважением и особливым дружелюбием

вашего величества

добрая сестра, кузина, друг и соседка Екатерина». [129]

Сквозь многие строки этого письма ясно просвечивает ирония, с которой императрица сочла уместным отвечать на дружеские изъявления, получаемые ею от короля в то время, когда до нее доходили слухи совсем другого рода о его истинных намерениях и тайных распоряжениях. Но король не мог долго скрывать их, и скоро в его сношениях с императрицею уже обнаруживается -желание найти предлог к разрыву.

Я. Грот.

Комментарии

1. Густав III род. 24 янв. 1746 г., вступил на престол 12 февр. 1771, восстановил монархическую власть смелым переворотом 19 августа 1772; весною 1788 г. начал наступательную войну с Россией, кончившуюся Верельским миром, в августе 1790 года, без изменения прежних границ; в следствие составленного против него несколькими дворянами заговора был смертельно ранен на маскараде в построенном им же оперном театре и умер 29 марта 1792 года.

2. Статьи проф. Брикнера: «Война России с Швецией», «Конфедерация в Аньяле» и «Комическая опера Екатерины II Горе-богатырь» были напечатаны в Журн. Мин. Н. Просв. 1868, 1869 и 1870 гг. В сборнике Братская помочь можно найти мою статью: «Горе-богатырь Екатерины II».

3. См. Древняя и Новая Россия 1875 г., февраль.

4. Т. е. «Оставшиеся после короля Густава III бумаги»; более известна эта книга под названием: «De Gnstavianska papperen».

5. Другие печатные пособия, которыми мы при этом пользовались, были: Geschichte Gustafs III, von Dr Posselt, Strassburg 1793; — Skrifter af blandadt innehaell, af Gustaf d’Albedyhll, Nykoeping 1799; — Histoire de Catherine II, par J. Castera, Paris, an VIII; — Historiches Taschenbuch von Fr. v. Raumer, Leipzig 1857; — Gustave III, par le baron de Beskow, Stockh. 1868; — С.-Петербургские Ведомости 1777 года; — Acta Academiae scientiarum petropolitanae, I. IІ. 1778 и 1780 г.; — Сборник Русского Истор. Общества, т, XIII, Спб. 1874; — Гр. Никита и Петр Панины, П. Лебедева, Спб. 1863; — Ioseph II u. Katharina von Russland,Wien, 1869, и пр.

6. Королевский дворец близ Стокгольма (Drottning зн. королева, holm — остров).

7. Так она писала 21 янв. 1771 года к г-же Бьельке: «Я всегда держалась того правила, что в отношении к своим подданным государь должен быть судьею, а не начальником, еще менее приверженцем партии». (Сборн. Р. Истор. Общ., т. XIII, стр. 63. Ср. там же, стр. 208).

8. Сб. Р. Ист. Общ., XIII, стр. 265.

9. Там же, стр. 268. Есть известие, что императрица впоследствии сама нашла это место слишком резким и потребовала через Гримма, чтобы оно было исключено из ее переписки Келем, издателем полного собрания сочинений Вольтера (1784–1789). (Gustav III, par Beskow, стр. 95).

10. Сб. Р. Ист. Об. XIII, стр. 286.

11. Там же.

12. Там же, стр. 384.

13. Сб. Р. Ист. Общ., XIII, 379.

14. Сб. XIII, стр. 209.

15. Судя по этим распоряжениям, в Петербурге думали, что король приедет сухим путем. А может быть и то, что это повеление Екатерины относится к другому времени, так как она Густава ждала несколько раз, и между прочим 6-го апреля 1772 г. писала Елагину: «В краткую конфиденцию вам сообщаю, что король шведский вознамерился сюда приехать; точное время не знаю, а вероятно, что воспоследует в июле или августе. И для того: первое, старайтесь, чтоб в Ораниенбауме в саду домики были обитаемы к тому времени, второе, чтоб была опера новая» и пр. (Сб. Р. Ист. Общ. XIII, 231).

16. На наши деньги тысяч 5 руб. серебр.

17. В № 45 С.-Петерб. Ведом. 1777 г. исчислены и другие, второстепенные лица, бывшие в свите короля.

18. Во время переворота 1772 г. король приказал всем офицерам носить этот знак, который после и остался принадлежностью военной формы. Это продолжалось до сведения с престола Густава IV Адольфа в 1809 году.

19. Стало быть, Густав, еще бывши кронпринцем, приезжал в Петербург при Елисавете Петровне.

20. См. С.-Петербур. Ведом. 1777 г., №№ 45–55. Мы слышали, что есть и на шведском языке рукописное описание пребывания Густава III в Петербурге, составленное полковником Шинкелем. Узнав, при благосклонном посредстве нашего бывшего посланника в Стокгольме Н. К. Гирса, что эта рукопись хранится в библиотеке упсальского университета, мы сделали попытку для получения ее и, может быть, будем иметь возможность впоследствии сообщить ее содержание.

21. Acta academiae sc. Petrop. I, стр. 6.

22. Ал. Ал. Нарышкин, старший брат Льва Александровича, был женат на любимой императрицею Анне Никитичне, рожденной Румянцевой (двоюр. сестре фельдмаршала). Красная мыза была на 4-й версте от Петербурга; по левую сторону дороги был деревянный дом с деревнею в голландском вкусе; по правую ж тянулся почти на версту, до самого взморья, английский парк с островами, беседками, круглым храмом, качелями, кеглями и т. п. Здесь по воскресеньям было публичное гулянье с музыкой. Эта дача была также известна под оригинальным названием Ба, ба! как лежавшая в 2-х верстах далее мыза Л. А. Нарышкнпа называлась Га, га!

23. Русскому посланнику в Стокгольме после Остермана, с 1774 года.

24. «Но, г. Шеффер, вы нарушаете законы войны! Вы мне сказали, что плохо играете в пикет, а сами в конец меня обыгрываете! — Ваше величество, и слепая курица умеет найти себе зерно! — А, а! курица, слепая курица! Ну, так как и я курица, и притом по временам очень слепая, то сложим вместе снесенные нами яйца! Кстати, граф Панин сказывал мне, что вы желаете о чем-то переговорит со мной!» (D’Albedyhll).

25. Кратковременный случай Зорича начался 8-го июня, т. е. почти одновременно с приездом шведского короля в Петербург.

26. Впоследствии Густава IV Адольфа, который в конце царствования Екатерины II также приезжал в Петербург и был одно время женихом великой княжны Александры Павловны. Он родился 20 октября (1 ноября) 1778 г.

27. Castera, II, 269.

28. Отчет народу, по выражению Шлецера.

29. Т. e. Там я надеюсь два-три дня беседовать с вами; буду стараться не говорить о том, что могло бы напомнить вам ваши печали, и вас прошу не напоминать мне понесенных мною потерь, потому что я не желаю ни заставлять вас плакать, ни самой плакать возле вас; я же от природы очень чувствительна. Простите, дорогой брат, до того дня, когда буду иметь честь увидеться с вами» — Словами: ваши печали императрица намекает на смерть королевы-матери, случившуюся в 1782 году, а под своими потерями разумеет особенно кончину графа Никиты Панина, умершего 31 марта 1783.

30. Несколько дней до того, Екатерина подробнее рассказала Потемкину о случившемся с Густавом событии; это письмо ее от 3 июля напечатано в книге Лебедева: Графы Никита и Петр Панины, стр. 305.

31. Posselt, стр. 257.

32. Этот состав свиты не совсем согласен с помещенным выше, по сведениям Кастеры, списком. Не полагаясь на точность княгини Дашковой, сохраняем и тот и другой.

33. Показание опять не совсем сходное с шведским известием.

34-34. В книге писано по-французски.

35. «Мне показалось, что Шеффер умнее».

36. Ioseph und Katharina von Russland, стр. 190.

37. Речь идет о графе Разумовском, в то время русском посланнике в Неаполе. Густав, очарованный им здесь, впоследствии просил императрицу назначить его в Стокгольм, но имел позднее повод раскаяться в этом ходатайстве.

38. Густав путешествовал по Европе под именем comte de Haga.

39. Galiani, неаполитанский аббат, род. 1728, ум. 1786, автор нескольких сочинений политико-экономического содержания, отличающихся оригинальностью и остроумием; в качестве секретаря посольства, он долго жил в Париже, где сблизился с энциклопедистами, особенно с Гриммом и Дидро, и пользовался большим успехом в высшем обществе. Императрица разумеет книгу, изданную им в 1782 году в Неаполе под заглавием: « Dei doveri dei principi neutrali verso i principi guereggianti».

Текст воспроизведен по изданию: Екатерина II и Густав III // Древняя и новая Россия, № 2. 1876

© текст - Грот Я. Б. 1876
© сетевая версия - Тhietmar. 2018
© OCR - Андреев-Попович И. 2018
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Древняя и новая Россия. 1876