-

ЕКАТЕРИНА II и ГУСТАВ III.

Известно, как Густав ІII, вступив на престол в 1771 году энергически восстановил в Швеции монархическую власть, сильно потрясенную олигархией со времени смерти Карла XII ¹. Известно также, как враждебно Екатерина II отнеслась к этому внезапному перевороту, бывшему в прямом противоречии с гарантией, какую приняла на себя Россия, при Нейштадтском договоре, в поддержании установившегося у шведов образа правления. Не смотря на свое кровное родство, оба монарха питали друг к другу неприязненные чувства. Екатерина, в тогдашней переписке своей с частными лицами, не скрывала неудовольствия против своего двоюродного брата. Была даже минута, когда она намекнула на возможность разрыва с ним. В 1775 году граф Шувалов испытал в Стокгольме неожиданно-холодный прием. Императрица проводила этот год в Москве; пригласив всех иностранных послов на обед в Царицыно, она не исключила из этого приглашения и шведского министра Нолькена, но просила вице-канцлера Остермана предупредить его, что хотя она и не хочет платить злом за зло, однакож, если шведскому королю придет охота пощипаться с Россией, то она, государыня, не останется у него в долгу ². После этого Густав, понимая могущество своей гениальной соседки, был крайне озабочен желанием [404] восстановить себя в ее мнении и надеялся личным посещением Петербурга изгладить в душе императрицы неприятное впечатление, произведенное на нее первыми годами его царствования.

Действительно, он исполнил это намерение в 1777 году и целый месяц гостил при дворе Екатерины. Они расстались, по-видимому, искренними друзьями и между ними началась самая любезная переписка. В 1783 году монархи-братья имели вторичное свидание в Фридрихсгаме: Густав, замышляя при первом удобном случае отторгнуть от Дании Норвегию, желал в глазах всей Европы о переться на дружбу России; в то же время и Екатерина, не будучи безопасна со стороны Турции, охотно поддерживала наружную связь с Густавом. В первый год после этого свидания, они еще очень дружески продолжали переписываться. Густав прислал императрице коллекцию роскошно переплетенных шведских книг с писанным его собственной рукой реестром их и кратким объяснением содержания каждой книги. Екатерина, выражая ему свою благодарность, восхваляет его познания в шведской истории, которыми он будто бы перещеголял всех ученых своей страны, и говорит, что с этих пор она смотрит на него уже не как на короля, а «как на одного из достойнейших академиков ее академии» (Густав вскоре после своего путешествия в Россию избран был в члены этого учреждения). Книги эти были нужны императрице для ее собственных исторических занятий и присланы вследствие бесед с Густавом об этом предмете. Она намеревалась дать перевести по-русски те места, в которых имела надобность, а потом, как сказано в письме, отдать все эти книги, вместе «с драгоценным реестром», в библиотеку академии, для которой они составят одно из лучших ее украшений ³. Но всего любопытнее почерпаемое из этого письма сведение, что король говорил Екатерине II о рукописи Котошихина и они условились о переписке ее. Императрица благодарит Густава за обещание допустить к этому лицо, которое будет прислано ею в Упсалу. «Я не замедлю, — прибавляет она, — воспользоваться этим и уже приказала отправить туда человека, который будет избран с этою целью. То, что вы мне рассказываете, любезный брат, об этой хронике, которой экземпляры были созжены, подает мне повод думать, что это одна из тех рукописей, которые хранились в домах и служили источником ябед и ссор между частными лицами, так что, для прекращения таких тяжб, согласились все эти книги сжечь в один день, а сохранившиеся [405] считать недействительными ⁴. От этого пожара спаслись тысячи списков, но этим не уменьшается их интерес. Древность их познается по известным буквам, которых уже не употребляли после 14-го столетия».

Поблагодарив потом за игрушки, присланные кронпринцем царственным ее внукам, императрица упоминает, что король, как она слышала, желал иметь русского квасу и кислых щей, а так как этих напитков перевозить нельзя, то она посылает в Стокгольм особого мастера для приготовления их. «Он может научить поваренков при дворе грипсгольмского барина великому искусству изготовлять названные напитки; он снабжен всеми драгоценными веществами, входящими в состав их, и в одну неделю можно в совершенстве и без больших расходов усвоить себе великое искусство делать их круглый год ежедневно к удовольствию охотников». Назначенный для этого человек был отправлен, вместе с дрожками и другими легкими экипажами, посланными королю в подарок.

Едва ли похвалы, расточаемые Екатериною учености и разуму Густава, были искренни: она льстила его тщеславию, которое было хорошо ей известно, как видно, например, из ее отзыва о нем во время фридрихсгамского свидания: «я заметила, что он чрезвычайно занять своим нарядом и очень любит стоять перед зеркалом!» ⁵ Вскоре военный подозрения и в прямодушии Густава, когда с разных сторон начали доходить до государыни слухи о его истинных против России замыслах. Демон властолюбия не давал ему покоя, заставляя его мечтать о завоеваниях, о двойственной славе законодателя и героя, который возвратит Швеции все отнятые у нее области. Чтобы вернее скрыть эти планы, Густав предпринял, будто для поправления здоровья, путешествие по Европе, а между тем, расчитывая на помощь Турции и Франции, он втайне вооружался; задумывая воевать то с Данией, то с Россией, он старался запугивать одну союзом с другою и посетил Копенгаген, точно так же, как прежде побывал в Петербурге. Что все это не могло ускользнуть от проницательного взора Екатерины, тому лучшим доказательством служит ее ироническое письмо от 17-го марта 1784 г., отправленное к нему в Италию, в котором она между прочим говорила: « Рассказывают, будто ваше величество втайне делаете [406] приготовления, чтобы овладеть Норвегиею. Я вовсе не верю этому, как равно и слуху, который мне угрожал вторжением ваших войск в Финляндию, где ваше величество, как утверждали, намеревались вырезать мои слабые гарнизоны и идти прямо на Петербург, вероятно, с тем, чтобы там поужинать».

Но самым несомненным признаком, что шведский король искал предлога к разрыву, было его старание возвратить себе то право на Голштинию, которое уже более десяти лет перед тем было уступлено русским императорским домом Дании в обмен за Ольденбург и Дельменгорст. Еще в 1767 году, Екатерина II заключила о том, от имени несовершеннолетнего великого князя, предварительный договор с датским правительством, а вымененные таким образом два владения предоставила младшей линии Голштинского дома. По достижении Павлом Петровичем совершеннолетия в 1773 году, этот договор был подтвержден и им самим. Решившись изменить свои отношения в России, король шведский воспользовался первым поводом, чтобы протестовать против сделанных таким образом уступок. Этим поводом была последовавшая в 1785 году смерть дяди обоих монархов, епископа любского Фридриха Августа, того самого, которому достались, по решению Екатерины, вымененные земли, так что он сделался родоначальником великих герцогов Ольденбургских. Кончина его подала Густаву мысль обратиться к императрице с дружеским, по видимому, заявлением своей претензии. При этом он сослался на свою обязанность пещись об интересах своего сына, своих потомков и о собственном своем достоинстве, напомнив, что еще при заключении договора он заявил о своих наследственных правах как римскому императору, так и имперскому сейму. Если он до сих пор не старался воспользоваться этими правами, то это проистекало, как он уверял, из личных его отношений к покойному; притом у него, короля, тогда еще не было сына, и он будто бы думал, что те владения уступлены его дяде только в пожизненное пользование. «Вижу теперь, — говорил он, — что эти владения переходят, как наследственные, к линиям, которые моложе моей, а мое семейство навсегда лишено наследия моих предков, наследия, гарантированного и утвержденного всеми законами Германской империи и Вестфальским миром, а также императором Иосифом I в Альтранштадтском мирном договоре». Но так как, при восстановлении прав короля шведского, пострадали бы наследники умершего, то он просит Екатерину придумать средство вознаградить его, Густава III, и соединить на твердом основании сердца [407] и интересы фамилии, которую она может назвать своею и, конечно любит не менее чем сам он. «Ваше величество, — заключил он, — перестали бы уважать меня, если бы я не сделал этого шага, ваша великая душа слишком хорошо знает обязанности и законы чести, чтобы не признавать, что всякий должен защищать свои права» и проч. В таком смысле Густав одновременно написал и к великому князю, взывая к его строгим правилам справедливости, к его просвещенному разуму и прямодушию, которое, замечено в скобках, «составляет прекраснейшую основу вашей репутации».

Письмо Густава, конечно, не могло понравиться Екатерине II; оно задело ее за живое, и она отвечала: «Государь мой братец. Откровенность, с какою вашему величеству угодно было выразить мне свои мысли, заставляет и меня отвечать вам с таким же чистосердечием. Прежде всего я искренно разделяю ваше справедливое сожаление о кончине герцога Голштейн-Ольденбургского, епископа любского, вашего и моего дяди. Я во всю свою жизнь принимала непритворное участие во всем, что касалось этого истинно почтенного принца и его дома; это я доказала своими поступками, обеспечив судьбу отрасли покойного герцога, равно как и участь герцога Георга Людвига, меньшого брата его.

«Сын мой, усвоив себе мои виды, подкрепил своим согласием распоряжения, предначертанные мною, хотя, как глава нашего дома и истинный владетель (уступленной собственности), он сохраняет во всех случаях свои права и может передать их своему потомству, которое, благодаря Бога, не уменьшается: две младшие линии Голштинского дома получили чрев то обеспеченное существование, которого им не доставало. Не стану распространяться о мерах, которые ваше величество сочли нужным принять по этому поводу; но мне сдается, что покойный король, ваш родитель ⁶, при своем прибытии в Швецию и будучи еще кронпринцем, торжественно отказался, в присутствии государственных чинов Швеции, за себя и своих потомков, от дальнейших притязаний или прав дома, из которого он происходил (т. е. Голштинского); акт тем более драгоценный, что он послужил к доставлению прочного существования линии вашего величества; превращая, повидимому, всякое дальнейшее сомнение по этому делу, он с тем вместе уничтожил всякий повод к спорам между двумя линиями дома: так как каждая из них получила весьма почетное существование, [408] которым оставалось только пользоваться и довольствоваться. Справедливость этих размышлений не может укрыться от мудрости и прозорливости вашего величества, а если присоединить к ним живое участие, оказываемое вами младшим линиям Голштинского дома, то несомненно, что ваше величество не захотите подвергать пересмотру распоряжений, в которых ничего нельзя изменить без явного для них ущерба».

Король отвечал в обиженном тоне, и в доказательство правоты своих притязаний приложил к письму выписку из трактата, заключенного в 1750 г. между отцом его и тестем, датским королем Фридрихом V, — выписку, подтверждавшую будто бы, что первый, т. е. шведский король, тогда еще кронпринц, никогда не отказывался от наследственных прав своего дома, но что, меняя Ольденбург и Дельменгорст на Голштинию, он удерживал за собою все права на первые два владения, которые намеревался принять в обмен на Голштинию, как скоро ему представится случай наследовать их ⁷. «Ваше величество (прибавлял король), по основательности своего ума, конечно, понимаете, что большая разница — не довольствоваться владениями, предоставленными нам Провидением, или поддерживать твердо, но с умеренностию, законные и неоспоримые права, которых хотят нас лишить». Поэтому он в заключение заявлял намерение возобновить меры, принятые им в 1775 году, т. е. протестовать против распоряжения Екатерины II.

Само собою разумеется, что эти поступки короля могли быть приняты императрицею не иначе, как в смысле враждебной угрозы. Надобно знать, что сын умершего Ольденбургского герцога, по слабоумию, не мог быть его наследником и потому управление краем тогда же перешло в руки двоюродного брата его Петра; но так как этот принц также был слаб здоровьем, то со стороны петербургского кабинета, в противодействие замыслам Густава III, была придумана такая комбинация: герцог, администратор Ольденбурга, имея малолетних детей, формальным завещанием поручит великому князю Павлу Петровичу опеку над этими детьми, с тем, чтобы он вместе с их матерью герцогинею вступил во все права [409] наследственного управления до совершеннолетия сыновей герцога. Это распоряжение предположено было довести до сведения Римского императора. Было ли приступлено к приведению его в действие, мы не знаем: переписка между Екатериною и Густавом надолго прекращается... Между тем враждебные замыслы короля против России принимают более решительный характер и отвлекают его внимание от сравнительно-маловажного вопроса об Ольденбурге. Наконец, в июне 1788 г., он, считая свои вооружения достаточными и пользуясь благоприятною, повидимому, минутою, начинает наступательную войну с Россией. Побуждения его при этом нападении были очень сложные. Собственно говоря, оно было как бы прямым последствием первого шага его по вступлении на престол. Ограничив тогда власть дворян, он еще оставил им довольно простора для противодействия на сеймах воле короля. Ему хотелось теперь нанести этому сословию второй, более решительный удар, и вместе ослабить естественную союзницу своих внутренних врагов, Екатерину, которая, зная неискренность его миролюбия, поддерживала их оппозицию. С другой стороны, и мечта о возвращении завоеванных Россиею областей, с самого воцарения его, не давала покоя самонадеянному потомку Карла XII. А к этому присоединялась еще боязнь за отторжение всей Финляндии, о чем так хлопотал переметчик Спренггпортен. Русские войска ушли в Турцию, Петербург был почти беззащитен. Нужно было много благоразумия, чтобы не поддаться искушению напасть на соседа в такую минуту; но этого-то благоразумия именно и не доставало Густаву. На беду свою он, по своему высокомерию, пренебрегая слишком легкой победой, начал военные действия прежде отплытия нашего флота из Финского залива. Это более всего решило борьбу в нашу пользу. Чтобы оправдать свое поведение в глазах всей Европы, шведский король напечатал в берлинской газете обширную декларацию с объяснением всех нанесенных ему оскорблений. Екатерина отвечала: рядом с обыкновенными явлениями войны свету открылось небывалое зрелище литературного единоборства двух монархов-писателей. Возражение Екатерины, отдельно напечатанное по-французски и по-русски, вышло гораздо длиннее шведской декларации, помещенной рядом в той же брошюре. Против своего обычая, императрица написала свой ответ по-немецки, т. е. на том же языке, на котором появилась статья Густава. Храповицкий сохранил нам подробности о самом ходе сочинения, которым Екатерина занималась несколько дней чрезвычайно усидчиво. Оно переведено было по-французски чиновником министерства иностранных дел Кохом, [410] а по-русски Вейдемейером. В словах обоих воюющих монархов видна разыгравшаяся желчь, с обеих сторон сыплются попреки, обвинения; все прошлое забыто или, лучше, прошлое берется в помощь настоящему раздражению, чтобы резче выставить вины противника.

Густав, припоминая свою поездку в Петербург, пишет ⁸: «Не довольствуясь столь миролюбивым поведением, король желал ничего не упустить, чтобы изгладить всякую тень неудовольствия, которое самые успехи его могли оставить в душе императрицы, и в тоже время, чтобы утушить все чувства национальной вражды, пробужденные многократными войнами; его величество хотел личным знакомством убедить императрицу в своей дружбе и желании сохранить мир и доброе согласие между обеими державами. Королю приятно было бы остановиться на этом времени, о котором воспоминание, еще дорогое его сердцу, приводит на мысль отрадную, но обманчивую иллюзию, долго его ослеплявшую, — времени, в которое он считал императрицу своим личным другом; но обстоятельства, с тех пор развившиеся, не позволяют ему возвращаться к этим минутам его царствования».

Екатерина отвечает:

«Здесь речь идет, кажется, о путешествии короля в Петербург в 1777 году и о последовавшем за тем фридрихсгамском свидании: король объясняет, в каких видах он предпринял эти поездки: по русскому же императорскому манифесту о войне, его путешествия в Россию имели ту же цель, как его посещения королевско-датского двора, именно цель внушить обоим высоким союзникам недоверие друг к другу, ослабить по возможности или даже разорвать их союз, и, наконец, поближе всмотреться в положение дел.

«Что такова действительно была цель и первого путешествия короля, это частию выяснилось еще при втором свидании в Фридрихсгаме. Так он выразил императрице положительное желание заключить с Россией союз; на что государыня отвечала ему, что министры с обеих сторон могли бы вступить в переговоры по этому предмету; но как скоро ему было заявлено желание, чтобы и Дания, как государство уже союзное с Россией, была включена в этот трактат, то у короля до такой степени прошла охота совещаться о том, что с тех пор он стал рассевать при иностранных [411] дворах гнусные клеветы против России и всячески старался лишить ее дружбы Дании».

В таком духе написаны от начала до конца оба эти достопамятные исторические документы. Русский современный текст кончается следующими строками: «Из всего вышеписанного явствует, с каким соседом Россия имеет дело, когда он попирает установленный союз общенародный и благоустройства, и когда довольно доказал своим самопроизвольным поведением, что он никаких других правил не знает, кроме собственной необузданной воли. В сентябре месяце 1788 года».

Из записок Храповицкого мы внаем, с каким лихорадочным волнением Екатерина, с самого того времени, как выяснились враждебные замыслы Густава ІII, следила за всеми подробностями его действий и движениями его армии. Никогда, может быть, война между двумя государствами не сопровождалась таким личным раздражением друг против друга самих правителей. Неискренность прежних дружеских сношений в ярком свете обнаружилась в беспощадных взаимных пререканиях. Чем преувеличеннее были некогда с обеих сторон льстивые заявления, тем резче и жесточе сделались теперь обличения и укоризны. Но на политическом горизонте ненастье и вёдро сменяются иногда так же быстро, как в природе. После двухлетней борьбы, после разных колебаний и превратностей военного счастия, посреди которых победа была однакож почти постоянно на стороне русских, оба воюющие монарха чувствовали влечение к миру. Густава располагали к нему почти постоянные неудачи, но еще более открывшийся в его армии заговор, отголосок опасной смуты внутри государства. Екатерину склоняли к миролюбию более и более запутывавшиеся отношения и планы европейских кабинетов, готовых поддерживать против нее Турцию и Польшу. Приближался Рейхенбахский конгресс, который должен был явственно обозначить эти отношения, и едва он состоялся (27-го июля 1790 г.), как заключен был и мир между обеими северными державами (3-го (14-го) августа того же года). Верельскнм трактатом Швеция ничего не приобрела, прежние владения и границы ее остались без изменения. Единственным успехом Густав мог признавать то, что в новом договоре не было ничего упомянуто о трактатах Нейштадтском и Абоском, т. е. гарантия, которую некогда приняла Россия в охранении существовавшего образа правления Швеции, была как бы забыта, следовательно отменена, — Россия отказалась от вмешательства во внутренние дела соседнего государства. Внезапность этого мира удивила Европу: [412] недремлющий гений Екатерины все видел, все предусматривал и, что нужно — предупреждал. Было еще обстоятельство, располагавшее обоих северных монархов к возобновлению между собою дружеских отношений: французская революция, против которой они считали святым долгом ополчиться. Еще не затих гром пушек в Финском заливе, когда Густав уже мечтал о новом геройском подвиге — спасении престола Бурбонов. Ему принадлежит почин образовавшейся вскоре коалиции монархов. Уже в мае 1791 года он отправился в Аахен, под предлогом намерения лечиться водами Спа, но в сущности для того, чтоб по близости к пределам Франции лучше наблюдать за течением тамошних дел. Он втайне задумывал приготовить средства к тому, чтобы внезапно, во главе своей гвардии и французских эмигрантов, явиться в Париже и вооруженною рукою доставить Людовику XVI победу над врагами. К этому относится замечание Екатерины в Дневнике Храповицкого: «Мы с ним (т. е. Густавом) часто в мыслях разъезжаем на Сене в канонирских лодках» (27-го июля 1791). Неудавшееся бегство и заключение несчастного короля внезапно разрушили этот план: надобно было действовать иначе. Между тем и Екатерина, под влиянием тех же впечатлений, еще усиливаемых просьбами эмигрантов, прибегавших под ее защиту, решилась принять энергические меры к восстановлению королевской власти во Франции. Тотчас по заключении мира с Швецией, дружеская переписка между ею и Густавом возобновилась. Уже 6-го августа, т. е. через два дня после подписания трактата, получено от короля собственноручное письмо, в котором он, оправдываясь тем, что их поссорили, просил, по связи крови, возвратить ему дружбу (рассказывая это, со слов императрицы, Храповицкий приписывает в скобках и ее замечание: je n’en avais jamais, я никогда такой дружбы и не имела), просил забыть эту войну, как мимолетную бурю. В ответе своем Екатерина ему заметила, что не надо слушать сплетен. «Полвека живу, 29 лет царствую и по опыту знаю, что лучший оплот от всяких интриг — правдивость и правота» ⁹. Есть известие, что при заключении мира в Вереле Екатерина секретным пунктом обязалась выплатить королю два миллиона рублей на покрытие его частных долгов. Справедлив ли этот слух, или нет, но то верно, что вслед за тем шла переписка о выдаче Густаву субсидий на войну с Францией, и в июне 1791 г., при отправлении к королю письма, замечено, что ему дают 500,000. Всего любопытнее, однакож, что [413] около того же времени, именно в конце апреля, ходили слухи о возобновлении войны с Швецией, по интригам Англии, и что вследствие того Суворов был послан для осмотра шведской границы. Еще и позднее, в июле, императрица жаловалась, что Густав хочет и денег и половины Финляндии, и прибавляла: «дайте мне кончить с турками, и тогда я с шведским королем разделаюсь. Я рада, что на время могла его занять французскими делами» ¹⁰. Эта тревога однакож вскоре миновалась, и 1-го октября в императорском совете рассуждаемо было об уплате шведскому королю, в продолжение восьми лет, 300,000 р., на что и сам он изъявил согласие. За два дня перед тем Екатерина II отправила в Стокгольм следующее любопытное письмо ¹¹.

С.-Петербург, 29-го сентября 1791.

«Государь мой братец! С удовольствием вижу, дорогой брат, потому, который вы опять приняли в своем письме от 17-го сентября, что вы питаете во мне совершенно то же расположение, какое вы некогда выражали и на которое я всегда буду готова отвечать вам самым непритворным чистосердечием. Вы теперь знаете планы мои относительно политического союза, которым я желаю еще теснее укрепить соединяющие нас узы родства. Эти планы основываются на началах равенства и полнейшей взаимности, и мне нечего бояться, чтобы они могли не привести вас к цели, какую мы себе предназначили. В твердом на то уповании я не усомнилась сообщить вам сокровеннейшие мысли мои о делах Франции. Письмо английского короля, сообщенное мне вашим величеством, есть лишь копия с того, что писал этот государь императору; оно неопределенно, и все, что можно понять из него, заключается в том, что на содействие его британского величества расчитывать нечего. Но еще хуже чем недостаток усердия, обнаруживаемый прочими государями, должно признать явное отсутствие согласия между французскою королевою и бежавшими в Германию принцами. Будучи все одинаково лишены всякой власти и всех прирожденных преимуществ, они, в отношении к пользованию этой властью и этими преимуществами, невидимому, питают друг к другу то же недоброжелательство и ту же зависть, как еслиб они снова ими обладали, вовсе не думая о [414] том, что им никогда не удастся возвратить себе и тень оных, разве они в теснейшем союзе будут действовать откровенно и единодушно. Вы, дорогой брат, можете еще лучше меня знать это печальное обстоятельство и, мржеть быть, найдете удобный случай, там, где окажется полезным, проповедывать мир и доброе согласие, столь необходимое для общего всех их благоденствия; но как бы ни было, мои намерения и планы остаются без изменения, и я очень надеюсь на вашу твердость и на успех предложений и просьб, которые возобновляю при венском и берлинском дворах, чтобы склонить их в образу действий, соответствующему нашим желаниям. В течение этой зимы мы узнаем, чего должны держаться, и я никак не отказываюсь от надежды, что наши человеколюбивые, благородные и столь же великие, как и великодушные стремления наконец достигнут цели. И это только усилит побуждения, внушающие мне ту нежную и искреннюю дружбу, с каковою пребываю, государь мой братец, вашего величества добрая сестра и кузина, друг и соседка Екатерина».

Между тем в Стокгольме, для переговоров, находились уполномоченные Екатерины II граф Штакельберг и генерал Пален, и 8-го (19-го) октября, к удивлению Европы, между враждовавшими издавна северными державами состоялся в Дротниггольме союз на восемь лет, главные условия которого заключались в том, что в случае нападения оба государства помогают друг другу и выставляют: Швеция 8,000 пехоты и 2,000 конницы, 6 линейных кораблей и 2 фрегата; а Россия — 12,000 пехоты, 4,000 конницы, 9 линейных кораблей и 3 фрегата; в случае же надобности — и более, по взаимному соглашению. Кроме того, Россия обязалась платить Швеции субсидии. За шесть месяцев до истечения 8-ми летнего срока возбуждается вопрос о продлении его. Тотчас по ратификации договора, приступают к заключению торгового трактата, а весною 1792 года должна произойти поверка финляндской границы ¹².

Теперь предстояла задача — побудить и других государей присоединиться к этому союзу, но что это было делом нелегким, доказывает письмо Екатерины, писанное вскоре после получения из Швеции состоявшегося договора. Вот оно:

С.-Петербург, 6-го декабря 1791.

«Государь мой братец! Согласно с письмом, которое я отправила к вашему величеству с курьером, доставившим ратификации [415] недавно заключенного между нами союзного трактата, должна я сообщить вам ответ, только что полученный мною от императора на новые посланные ему мною соображения относительно французских дел. Ваше величество найдете приложенный при сем список этого ответа, который однакож откроет вам только отрицательные намерения императора, без объяснения мотивов его. Эти последние изложены в весьма длинной депеше, из которой я посылаю извлечения графу Штакельбергу, с повелением сообщить его вашему величеству под печатью тайны. Вы из него усмотрите, что венский двор считает переменою к лучшему то, что в сущности не что иное как осуществление того, что сам он хотел отвратить, предложив, как и в минувшем июле месяце, соглашение между державами. Но как ни прискорбен образ мыслей, недавно обнаруженный этим двором в отношении к французским делам, я не перестану стараться изменить его расположение, и я преимущественно возлагаю свою надежду на то, что мне удастся изгладить в нем мысль, которую он приводит как главную причину своего бездействия, — будто планы и действия французских принцев несогласны с теми, которые приняты в руководство и которым хотят следовать в тюильерийском дворце. Действительно, все, что я слышала и успела разведать, повидимому доказывает, что между французским королем и королевою, с одной стороны, и бежавшими в Германию принцами, с другой, — господствует полнейшее согласие. Граф Штакельберг сообщат вашему величеству также копию с письма, доставленного мне бароном Бретелем, который, как полагают, пользуется наибольшим доверием у своего государя. Это письмо подтверждает мое замечание, ибо хотя оно и не прямо высказывает то же самое, но таков всетаки смысл благодарности, которую барон Бретель изъявляет мне от имени короля за показанное мною участие в его деле и в деле всей Франции. Он показывает мне ту же признательность, какую мне выразило французское дворянство, и как будто хочет своим письмом загладить отсутствие своей подписи на присланном мне письме этого дворянства. Может быть, когда я объясню этот пункт императору, то мне удастся поколебать его нынешние намерения и расположить его в пользу планов, которые занимают ваше величество и меня. Сознаюсь между тем, что я более желаю, нежели надеюсь достигнуть этого результата. Еслиб предусматриваемые во Франции, события не представляли мне длинного ряда убедительных причин, по которым венский двор рано или поздно вынужден будет действовать, то, конечно, всего надежнее было бы склонить французскую [416] королеву к тому, чтобы она сама прибегла к помощи своего брата. Чем более дело, за которое мы взялись, достойно наших забот, тем более мы обязаны ничего не упускать, чтоб обеспечить успех его и упрочить за собою, дорогой братец, в глазах современников и потомства ту заслугу, что мы не покинули столь прекрасного предприятия, а употребили всевозможные усилия для победы над встречающимися нам затруднениями.

«С чувствами искреннейшей дружбы и совершенного почтения пребываю, государь мой братец, вашего величества добрая сестра, кузина и друг, союзница и соседка Екатерина».

При получении этого письма Густав III был занят приготовлениями к созванию нового сейма, необходимого для принятия мер к покрытию значительного государственного долга и поправления финансов Швеции. Собрать чины в Стокгольме, где начала французской революции нашли не мало приверженцев, казалось опасным, и местом сейма на этот раз избран был лежащий довольно близко от столицы, при Ботническом заливе, городок Гевле (Gefle). На пути из Стокгольма расставлены были воинские отряды для охранения общественного спокойствия; тем не менее, король особенно налегал на то доверие к своим подданным, с каким он смело собирает их в такое время, когда все правители более или менее избегают столпления масс.

Тайным намерением его было сперва воспользоваться этим сеймом, чтобы лишить дворянство последнего участия в делах и захватить всю правительственную власть в свои руки; но вскоре, убедившись как сильно волнение умов и как трудно будет провести эти замыслы, он послушался предостережений одного из своих министров и затем распустил сейм. Этим партия недовольных однакож не успокоилась: заговорщики решились действовать; 15-го марта король, вопреки полученному предостережению, отправился на маскарад в оперный театр, и был смертельно ранен позорным выстрелом Анкарстрема, а 29-го того же месяца не стало Густава. Негодование против убийцы было общее; ничто не могло так восстановить короля в мнении нации, как это злодеяние; все почувствовали искреннее сожаление, во всех пробудилось сознание добрых сторон короля и уважение к его памяти... Для Екатерины II кончина его не могла не быть чувствительным ударом, отдаляя осуществление сильно занимавших ее планов; но вместе с тем эта смерть должна была произвести на нее умилительное впечатление, окончательно примирить ее с бывшим ее противником, с человеком, который во всю свою жизнь был судим ею строго, к [417] которому она постоянно питала то открытую вражду, то тайное недоверие, не смотря на видимую дружбу...

Нельзя не пожалеть, что Храповицкий был болен в то время, когда пришло известие о кончине Густава, и не мог отметить в своем Дневнике как оно было принято Екатериною. Замечательно, как в конце ХVІ11 столетия главные деятели его один за другим сходит со сцены: в 1786 году умер Фридрих II, в 1790 Иосиф II, в 1791 Потемкин, в 1792 Густав III, в 1793 Людвиг XVI.

Екатерина II могла сказать:

«И мнится, очередь за мною»... Действительно, не прошло четырех лет, и ее также не стало; вслед за этими властителями, в грозных тучах, посреди потоков крови, заходил и самый век, ознаменованный их делами. Мрачна была вечерняя заря накануне нового столетия. Заставив Екатерину и Густава забыть свою взаимную вражду, она однакож набросила густую тень на последние годы их жизни.

Я. Б. Грот.

Комментарии

1. См. статью мою в февральской книжке «Древней и Новой России» за 1876 год. Здесь представляется новая, большею частию неизвестная сторона сношений Екатерины II и Густава III, как перед их разрывом и войною, так и после замирения. К источникам, которыми я пользовался в прежней статье и которые были при ней указаны, присоединились документы, недавно полученные мною из Швеции.

2. Сборн. Ист. Общ., т. XV, стр. 609.

3. Книги эти действительно хранятся в академической библиотеке.

4. Очевидно, что императрица разумеет тут Разрядные книги, смешивая с ними хронику, о которой ей сообщил Густав.

5. Письма Екатерины II к Потемкину, «Русская Старина», 1876 г., том XVI, стр. 44.

6. Адольф Фридрих.

7. Из этого видно, что обмен, сделанный от имени великого князя Павла Петровича, как наследника Голштинии, был только подтверждением более раннего договора, и что нового в последующем акте была только уступка вымененных владений младшей линии Голштинского дома. При заключении трактата 1750 г., представитель старшей линии Петр III был уже в России, как наследник русского престола. Не признавая этого договора, он сбирался вооруженною рукою отнять у Дании отданную ей Голштинию.

8. Сообщаю эти отрывки в своем, а не в современном переводе, чтобы точнее сохранить смысл подлинных выражений.

9. Дневник Храповицкого, 1790, августа 6-го и 14-го.

10. Там же, по изд. г. Барсукова, стр. 362, 369 и 376.

11. Это письмо, так же как и другое, ниже помещаемое, в первый раз было сообщено г. Германом в Historisches Taschenbuch Фр. Раумера, на 1857 г. В русском переводе они, сколько мне известно, еще нигде не были напечатаны.

12. Posselt, Geschichte Gustaf’s III. Karlsruhe, 1792, стр. 492.

Текст воспроизведен по изданию: Екатерина II и Густав III // Русская старина, № 3. 1877