Главная   А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Э  Ю  Я  Документы
Реклама:

ЭРЕНСТРЕМ ИОАНН-АЛЬБЕРТ

ИСТОРИЧЕСКИЕ ЗАПИСКИ

ИЗ ИСТОРИЧЕСКИХ ЗАПИСОК ИОАННА-АЛЬБЕРТА ЭРЕНСТРЕМА

(Statsradet Johan Albrekt Ehrenstroms efterlemnade historiska anteckningar utgifna af S.J. Boёtius, Docent vid Upsala universitet. – Upsala. 1882. (Исторические записки действительного статского советника Иоанна Альберта Эренстрема, изданные доцентом Упсальского университета С. И. Боетиусом. — Упсала. 1882. — Две части). Ред)

После кончины действительного статского советника Эренстрема, в Упсальский университет в течение курсового 1847-1848 года передан был ящик с следующею надписью: «ящик этот содержит в себе мемуары, заметки, переписку и т. п. бумаги покойного действительного статского советника Иоанна Альберта Эренстрема; документы эти, согласно его распоряжению, передаются в дар Упсальскому университету. Ящик не должен быть вскрыт раньше 15-го апреля 1872 года, после чего мемуары могут быть напечатаны». Когда, по истечении назначенного срока, ящик был открыт, и библиотекарь университета, г. Стюффе (С.G. Styffe) вошел в соглашение с издателем г. Шульцем о напечатании мемуаров, то редакция их поручена была доценту Упсальского университета С. И. Боетиусу (S.G. Boёthius), и в 1882 году они были напечатаны.

Эренстрем был современник блистательного, тревожного и богатого интригами, злоумышлениями и заговорами периода, близко предшествовавшего началу настоящего государственного строя Швеции,— современник Густава III, Армфельта и Рейтергольма; и хотя он, занимая второстепенное служебное место, не может быть причислен к главным деятелям политических событий того времени; но, пользуясь особым доверием короля Густава III, он тем не менее имел случай знать о всех скрытых деятелях, [2] действовавших в последние тревожные годы царствования этого короля; а потому записки его, хотя к ним и следует относиться с осмотрительностью, могут принести не малую пользу при исторических исследованиях событий той эпохи, тем более что автор был деятельным участником в интригах Армфельта и г-жи Руденшельд, для низвержения власти Рейтергольма.

Печатая только извлечение из записок Эренстрема, считаем не лишним вкратце изложить его биографию.

Иоанн-Альберт Эренстрем родился 28-го августа 1762 года в Гельсингфорсе. Отец его, Нил-Альбрехт Эренстрем, был в то время подпоручиком артиллерии, а впоследствии комендантом Ваксгольмской крепости, где и умер в 1799 году. Первые 23 года жизни Эренстрем провел в Финляндии, где рано вступил в военную службу, и 17-ти лет был определен кондуктором инженерного ведомства. Уже в этом раннем возрасте он пришел в соприкосновение с политическими деятелями того времени и увлекся идеями, волновавшими тогда умы. В это самое время Густав III начал терять общее к нему расположение, и со стороны дворянства против него возникла сильная оппозиция. Всему этому виною отчасти был сам король. Его расточительность, его обширные военные замыслы, его склонность действовать самовластно, вовсе не согласовались с конституционным государственным строем Швеции. Его стремление — превратить шведское дворянство в царедворцев тревожило и раздражало не безосновательно многих, достойных уважения и преданных отечеству, членов этого сословия. Но в этой оппозиции действовали еще и другие силы. В Швеции, как и в остальной Европе, молодежь, особенно дворянского сословия, восхищалась теориями французских философов, и особенно Руссо. Мечтали в теории о равенстве, хотя быть может на практике, и были самыми гордыми аристократами. Не уясняя себе сущности учения Руссо, увлеклись его ниспровергающими общественный строй учениями; и осуждать без разбора действия правительства сделалось модой, средством показать себя просвещенным и самостоятельным гражданином. И некоторые, восставшие во имя свободы, против действий короля, разумели в сущности под именем свободы, уничтоженные революцией 1772 года: мздоимство, подкупность и власть дворянских партий. Других подстрекало к оппозиции уязвленное самолюбие, или неудовлетворенные честолюбивые замыслы. Ненормальные же отношения, в период так называемого времени свободы, до того исказили политические понятия, что многие из этих патриотов, ни мало не смущаясь, искали для своих замыслов поддержки русской самодержицы. Вместе с тем о короле распространяли самые возмутительные злословия, а недовольные с злорадством повторяли эти [3] слухи. В Финляндии эта дворянская оппозиция приняла особенно опасный характер и наконец с силою проявилась в преступных действиях членов Аньяльского союза. Душою этих мятежных предприятий в Финляндии был, столь печально прославившийся, Георгий Магнус Спренгтпортен. Щедро одаренный умом и силою воли, Спренгтпортен неоспоримо принадлежал к выдающимся личностям того времени; обладая способностью привлекать к себе людей и руководить умами, он стал сильным организатором задуманного им плана. В начале он посвятил свои способности на благо своего отечества и, при содействии старшего своего брата Якова, энергично принял участие в революции 1772 года, театром которой была Финляндия; а когда, в 1775 году, был назначен королем командиром Саволакской бригады, то деятельно и с особенным пониманием выгод страны устроил пограничные оборонительные силы Финляндии, чем приобрел там многочисленный круг почитателей, особенно среди молодых офицеров из дворян. Но уже тогда начал проявляться его подозрительный и беспокойный нрав, а когда ему, в 1779 году, во время командировки, не дали такого большого содержания, какое требовалось для его роскошного образа жизни, и король принял, поданное им вследствие его неудовольствия этим, прошение об отставке, то Спренгтпортен возненавидел за это Густава III и, чтобы отомстить ему, а также удовлетворить свое безграничное властолюбие, решился с помощью России отторгнуть Финляндию от Швеции. Возвратясь в Финляндию в 1781 году, он начал приводить в исполнение эти свои замыслы; но ему, по-видимому, удалось вполне втянуть в них только очень незначительное число дворян. Однако, по словам Эренстрема. происки Спренгтпортена не остались совсем без влияния на другие слои общества. Стараясь возбудить их неудовольствие против короля, пользовались всяким случаем распускать о нем дурные слухи, и основанный в 1780 году так называемый орден Валгалла (Valhalls-orden), состоявший из молодых дворян и руководимый преданным приверженцем Спренгпортена, капитаном Андреем-Иоанном Егергорном, вероятно имел главною целью в свое время осуществить планы Спренгтпортена. В этот орден был принят и молодой Эренстрем, который в то время как истый почитатель нового учения французских свободомыслителей, был проникнут антимонархическими идеями, и его жизнеописание заключает в себе много интересных разъяснений о деятельности ордена и выработавшихся в нем взглядов на вещи. Эренстрем еще более проникся ими, когда, в 1785 году, приехал в Стокгольм, где намеревался искать места по дипломатической части, и в начале следующего года был определен экстраординарным канцеляристом [4] в канцелярию Его Королевского Величества. Тогда-то ему и пришлось стать в более близкие отношения к Спренгпортену, который, чтобы присутствовать на сейме 1786 года, вернулся в Швецию после пребывания своего в Голландии, в течение которого он вошел в переговоры с Россиею о своих планах отторгнуть Финляндию от Швеции. Когда же Спренгтпортен захотел, чрез Финляндию, поехать в Россию, на службу которой теперь открыто перешел, то пригласил Эренстрема сопутствовать ему в Финляндию. Эта поездка представляет странный эпизод в жизни Эренстрема и бросает двусмысленный свет на его образ мыслей. По возвращении из нее в 1787 году, Эренстрем подал Густаву III записку, в которой заявлял, что поехал с Спренгпортеном исключительно и единственно с целью раскрыть, для блага короля и государства, средства, которые Спренгтпортен намеревался употребить для достижения своего замысла: отторгнуть Финляндию от Швеции. На основании этого доклада и распространилось мнение, что Эренстрем, по приказанию короля, поехал в качестве шпиона. Между тем, в жизнеописании своем Эренстрем дает совершенно иное объяснение своему образу действий, а именно, что он, под впечатлением выработавшихся у него в Финляндии взглядов на вещи, стал восприимчив к подобному влиянию, отчего, вполне отдавшись чарующему, обаянию Спренгтпортена, по приглашению его, поехал с ним в Финляндию, а затем дал себя уговорить без отпуска последовать за ним в Россию. Что ему в течение этой поездки разъяснились темные стороны в характере Спренгтпортена и преступные его замыслы, что ему только с большим трудом удалось вырваться из-под его власти и вернуться обратно; что он по возвращении намерен был действовать, сообразно с новыми своими воззрениями; но при этом, из боязни подпасть немилости короля, сам на себя наговорил, что в качестве шпиона последовал за Спренгпортеном. Которое из этих объяснений верно, трудно решить с полною достоверностью, так как оба они основаны на показаниях самого же Эренстрема; но последнее все же более вероятно и естественно. Чтобы Эренстрем предпринял поездку по повелению короля, — невероятно, так как он в докладе своем королю говорит, что по собственному побуждению решился так поступить, чтобы добыть сведения о планах Спренгтпортена, а также выражает свои опасения, что сдержанность и осторожность, которые, в виду своего шпионства, он должен был соблюдать в отношениях с шведским посольством в России, могут быть дурно истолкованы. Однако, чтобы Эренстрем без приказания короля, по собственному лишь побуждению взялся за такое опасное и двусмысленное дело, тоже трудно допустить в юноше, только что приехавшем в столицу, чтобы составить себе карьеру. [5] Впрочем, по крайней мере в одном пункте имеется возможность подтвердить справедливость заключающегося в записках Эренстрема описания его отношений к Спренгпортену. А именно в жизнеописании говорится, что Спренгтпортен в Киеве принудил Эренстрема выдать ему свои бумаги, а также что в них между прочим заключались не совсем лестные отзывы о Спренгтпортене, и оказывается, что в числе бумаг Спренгтпортена, хранящихся в Гельсингфорской библиотеке, есть записка, писанная рукою Спренгтпортена, которая составляет как бы ответ на эти замечания о нем Эренстрема, но о которой тот, по-видимому, не имел сведения. Однако, что бы ни побудило Эренстрема к этой поездке, и какая бы ни была у него цель, то он все же чрез нее имел случай собрать крайне интересные сведения, для разъяснения личности и планов Спренгтпортена.

По возвращении в Швецию, в жизни Эренстрема началась новая эпоха. Теперь он стал вполне и беззаветно преданным королю человеком, и как пред тем он был глубоко посвящен в планы козней, предпринимаемых известными кружками против короля, так теперь имел возможность близко и хорошо ознакомиться с личною деятельностью и стремлениями короля и мог шаг за шагом следить за ними.

После того как Эренстрем, по повелению короля, совершил поездку в Остзейские провинции и в Пруссию, чтобы, между прочим, по случаю предполагавшейся против России войны, разведать о настроении умов в этих местностях, в 1788 г. он был назначен вторым секретарем при кабинете Е. К. В. по заграничной переписке и вследствие этого находился при главной квартире в течение 1788, 1789 и 1790 гг., в достопамятную войну этих годов.

В следующем году он сопровождал короля в Аахен, и ему, по-видимому, теперь предстояла блистательная карьера; но внезапная смерть Густава III сразу уничтожила все его надежды на блестящую будущность. Недовольный новым правительством, он вышел в отставку и поселился в своем имении в Дьюрэ, вблизи Стокгольма, и здесь-то вступил в злосчастную для него переписку с Армфельтом. По раскрытии этого, он был приговорен к лишению имущества, чести, дворянства, к выставке у позорного столба в кандалах и к смертной казни чрез отсечение головы. 23-го сентября 1794 года состоялась выставка его у позорного столба; но на лобном месте он был помилован от смертной казни, и она была заменена заключением в Карлстенскую крепость. По достижении Густавом IV Адольфом совершеннолетия, Эренстрем в декабре 1796 года был перемещен в Ваксгольмскую крепость, где комендантом был его отец, а в 1799 году получил разрешение жить в Дьюрэ, и только в [6] 1800 году восстановлено было его честное имя и возвращено ему дворянство. Тогда он отправился путешествовать за границу и, после государственного переворота 1809 г., был пожалован советником правления. В 1811 г. Эренстрем поехал в Финляндию и, получив от шведского правительства разрешение там остаться, поселился в Гельсингфорсе, где, как председатель строительной комиссии, деятельно содействовал перестройке города после бывшего там в 1808 году опустошительного пожара. В 1812 году, после свидания Эренстрема с императором Александром I, он был награжден орденом св. Владимира III степени; в 1814 г. получил чин действительного статского советника: в 1818 г. был награжден орденом св. Анны 1-й степени, а в 1819 году ему пожалована была табакерка с портретом императора Александра I. В 1825 г. Эренстрем вышел в отставку и 15-го апреля 1847 года скончался 85 лет от роду.

Из этого биографического очерка видно, что Эренстрем жил в самое интересное время прошлого столетия; был, как оказывается, свидетелем выдающихся исторических событий и принимал в некоторых из них деятельное участие. Ниже мы из его интересных записок приведем те места, которые касались встреч с историческими личностями России или описывают события наиболее интересные русскому читателю.

Начнем с выдержки из описания путешествия на юг императрицы Екатерины II, в свите которой находился генерал Спренгтпортен, а его, как сказано было выше, сопровождал Эренстрем.

_________________________

Наступил 1787 год. Императрица Екатерина II еще по зимнему пути собиралась предпринять свое знаменитое путешествие в южные края своего необъятного государства, с тем, чтоб остаться несколько месяцев в Киеве, древнейшей столице России, там помолиться в Печерской лавре, следующей весной по Днепру спуститься до порогов, а оттуда сухим путем во вновь выстроенный город Херсон, где назначена была встреча ее с императором Иосифом II, который потом должен был сопровождать ее в Крым. Приготовления к этому путешествию были чрезвычайно дороги и великолепны, составлял всеобщий предмет разговоров и возбудив любопытство всей Европы. Все иностранные газеты были переполнены описаниями [7] этого и догадками на счет цели путешествия и встречи двух могущественных коронованных лиц.

………………………………

Мы ехали через Порхов, Великие Луки, Смоленск, Оршу, Шклов в Могилев. В Шклове тогда жил генерал Зорич, бывший первый генерал-адъютант императрицы и ее фаворит в то время, когда Густав III посетил Петербург. Он жил на широкую ногу, имел собственный оркестр и содержал на собственный счет кадетский корпус, в котором 100 дворянских мальчиков получали даровое воспитание. Он сам показывал все свои учреждения и не забывал во время пребывания у него шведов надевать командорскую ленту с большим крестом шведского ордена Меча.

………………………………………

Генерал Зорич, должно быть, в молодости был очень красив, но он не имел никаких познаний и говорил прескверно по-французски. Он очень откровенно рассказывал о своих прежних отношениях к императрице и не скрывал своей злобы против князя Потемкина.

……………………………………..

В Могилеве генерал Спренгтпортен остался на некоторое время, чтоб ознакомиться с вновь приобретенным, близлежащим имением (Кулашевка), познакомиться с управляющим, бедным польским дворянином, но, главным образом, чтобы выпытать у него денег, в которых он постоянно очень нуждался. Заполучив немного и во всяком случае гораздо меньше, чем предполагали, мы продолжали путь через Чернигов и Нежин в Киев, где он вначале остановился у князя Дашкова, который предложил ему это еще в Петербурге.

Этот князь был молодой, образованный человек, воспитанный отчасти в Швейцарии, отчасти в Англии и Франции; путешествовавший также в Испании и Германии. На языках всех этих стран он говорил с замечательным совершенством; при возвращении из своих заграничных путешествий, он немедленно получил полк, расположенный в Киеве. Чтоб во время пребывания здесь императрицы быть достаточно хорошо [8] устроенным, он купил два рядом лежащие деревянные дома, так как других не было в этом скверном городе. Он привез с собой маленькую отборную библиотеку, портфели с чертежами и гравюрами; у него была многочисленная прислуга, французские и русские повара и камердинеры, два серебряные сервиза, оркестр из музыкантов его полка, одетых в красные кафтаны с золотым шитьем и под управлением чрезвычайно искусного капельмейстера, и все прочее соответственно этому.

Этот князь, мать которого играла такую видную роль во время революции 1762 года в России, а теперь была президентша академии наук в Петербурге, оказал мне много добра, как иностранцу, и внимания, которого не удостаивались подполковник и майоры его полка, хотя эти последние были князья, как он, и гораздо старше летами. Когда он мне указывал место на диване рядом с ним, эти штаб-офицеры должны были стоя вести с ним разговор. Спустя некоторое время генерал Спренгтпортен нанял собственную квартиру одного греческого семейства, жившего в Киеве.

…………………………………..

По прибытии императрицы, жившей в доме генерал-губернатора Украйны, графа Румянцева-Задунайского, который себе теперь выстроил новый деревянный дом, она ездила каждодневно молиться в Печерскую лавру; по будням с соблюдением некоторого инкогнито, но по воскресеньям и другим большим праздникам с императорской роскошью и большой свитой. В начале моего пребывания здесь, я часто выходил с молодым Спренгпортеном и адъютантом генерала, Парфенек; прекрасный молодой человек, очень меня полюбивший; под защитой его русского мундира, я мог даже под глазами часовых срисовать те виды, которые мне нравились. Мы часто делали большие прогулки вместе по городу и в окрестностях. Город состоит собственно из трех отдельных частей с различными названиями, из которых две лежат на большой горе на правом берегу Днепра, а третья — глубоко внизу этой горы у самой реки. Здесь большое множество церквей и монастырей, все каменные; между последними Печерская лавра пользуется большим [9] значением по святости; она чрезвычайно богато одарена, и обширное ее строение с многими куполами производит большое впечатление. Петр I у этой Лавры выстроил колокольню, очень большую, в благородном стиле и с позолоченным куполом. Но большинство жилых домов этого города в то время были убогие избы, выстроенные по украинскому способу из плетня, снаружи и изнутри облепленные глиной. Улицы были не мощены и вследствие этого зимою до невозможности глубоки и грязны. Очень смешна была разница между этими улицами, с их жалкими лачужками, и множеством блестящих экипажей, великолепных мундиров и снующих взад и вперед многочисленных, в золотых ливреях, придворных лакеев. Утонченная роскошь Европы и простота образа жизни и бедность украинских казаков ежедневно боролись друг с другом. Во всех губерниях, по которым императрица должна была проехать, генерал-губернатор принимал необыкновенные меры для ее удобств, в особенности для улучшения дорог, но генерал-губернатор Украйны упустил это, вследствие чего она при въезде в этот край ощущала многие ей чуждые неудобства. Она даже заметила графу Румянцеву, встретившему ее на границе Украйны и ехавшему оттуда в ее карете, что дороги в этом крае плохи, но он ответил: «Madame! vos sujets Ukrainiens sont trop pauvres pour que j'ai pu prendre sur moi de les vexer extraordinairement dans une occasion, ou ils ne doivent sentir que le bonheur de voir leur souveraine». (Ваше Величество! Ваши украинские подданные слишком бедны для того, чтобы я мог взять на себя чрезмерно притеснить их в то время, когда они должны испытывать только счастье лицезреть свою государыню).

Далее автор описывает свои личные отношения к Спренгпортену и как они все более и более обострялись. Затем продолжает:

В это время выяснилось, что он вследствие своего дурного хозяйства оказался совершенно без денег. Его немецкий повар требовал денег для закупки съестных припасов, но средств не было. Потом узнали, что генерал занял небольшую сумму у князя Дашкова и что он по такому же поводу письменно обращался к графу Безбородко: граф находил этот шаг в высшей степени бестактным и не счел нужным ему даже ответить, [10] но он по просьбе его доложил императрице, изъявившей поэтому свое особое неудовольствие, тем более, что она только несколько месяцев перед тем так щедро его наградила. (Пожалованием вышеупомянутого имения близ Могилева - Кулашевский, вернее Кулашевка) Прибыв в Киев, обергофмаршал его запросил, каким образом он желал пользоваться правом всех лиц, принадлежавших к свите императрицы: ежедневно получать из придворной кухни готовые обеды на столько лиц, сколько пожелает, или съестные припасы для приготовления таковых. Из гордости он отказался принять и то и другое предложение, но теперь, когда денег не было, он вынужден был просить разрешения пользоваться первым предложением. Этим поступком он также навлек на себя невыгодные замечания. Между тем просьба его была уважена, и ежедневно потом его прислуга приносила из кухни императрицы пять хорошо приготовленных блюд: суп в миске, а все прочее на серебряных блюдах и столько французских булок, сколько было столующихся лиц; кроме того, две бутылки меду, красного и белого. Стол всегда накрывался в комнате, занимаемой молодым Спренгпортеном и мною. Генерал каждый день обедал вне дома, большею частью у обергофшталмейстера графа Нарышкина.

_______________________

Вскоре после этого Спренгтпортен опасно заболел.

Императрица послала к нему одного из своих докторов, который ежедневно его навещал. Но наилучшее лекарство, имевшее на больного удивительное действие, было личное посещение князя Потемкина. Приехав в Киев из своей Тавриды и узнав о болезни Спренгтпортена, он решил, — чтобы показать, что покровительствует ему против выказанного графом Румянцевым недоброжелательства,— осчастливить его визитом. Раз после обеда я услышал большой шум в доме. Камердинер, вбежав задыхаясь в комнату, кричал: «Le prince!». (Князь) Под этим [11] названием этот могущественный человек был известен в стране, переполненной принцами и князьями. Сейчас после этого я через большую щелку в дверях видел, как он вошел в комнату больного, приблизился к его кровати, и слышал, как он спросил, как он поживает. По получении ответа, он сел и между прочим рассказывал, что когда оп чувствовал себя нехорошо, то другого средства не употреблял, как молоко. Посидев с четверть часа, он уехал.

Уже на другой день генерал вышел из постели, но еще долго не вполне оправился.

Описав затем свои неприятные столкновения с Спренгтпортеном, свою поездку в Могилев за деньгами, обратное путешествие в Киев по Днепру в маленькой лодке и т. д., он переходит к описанию свидания в Херсоне.

Когда я приехал в Херсон, где по счастью достал отдельную квартиру, императрица еще не прибыла, так как по дороге заехала в Екатеринослав, но император Иосиф уже прибыл и поехал к ней на встречу. Для него приготовили и меблировали хороший каменный дом с надписью «L’hotel de Vienne», но он остановился в маленьком деревянном домике австрийского консула, жена которого была больна после родов; здесь ему отвели две комнаты, которыми он объявил себя довольным. Он путешествовал под именем графа фон Фалькенштейна, с небольшой свитой, в которой генерал граф фон Кинский был первым лицом. Наконец, прибыла, под громом пушек и при парадировании войск, великая и могущественная императрица, «La Semiramis du Nord» (Северная Семирамида) в сопровождении своего союзника, австрийского императора, его посланника графа Кобенцеля, министров Франции и Англии, графа Сегюра и лорда Фиц-Герберта (впоследствии лорд С-т Геленс), князя Потемкина, разыгравшего роль хозяина в этой своей губернии, и многочисленного двора. Она была в восторге от своего нового приобретения, [12] которое она видела в первый раз. От природы пустые степи, по которым она проезжала, были распоряжениями Потемкина населены людьми, на большом расстоянии видны были деревни, но они были намалеваны на ширмах; люди же и стада пригнаны фигурировать для этого случая, чтобы дать самодержице выгодное понятие о богатстве этой страны. На ночлегах в этих пустынях она для себя находила большое множество великолепных шатров, в виде домов, богато меблированных. Везде видны были магазины с прекрасными серебряными вещами и дорогими ювелирными товарами, но магазины были все одни и те же и перевозились с одного ночлега на другой. Рассказывали, что владельцев этих магазинов выписали из Москвы, и что они получили плату за свой труд сделать все это путешествие и выставлять свои товары на показ. В городах, через которые следовала императрица, она зато находила более существенные предметы для удовольствия глаз, а именно прекрасные триумфальные ворота, широкие улицы, много красивых домов и между ними настоящие деревянные дворцы, выстроенные нарочно для нее. В Херсоне она увидела красивую крепость, три военные корабля на верфи, каменную церковь хорошего стиля, большой арсенал, около 900 пушек, гаубиц и бронзовых мортир с принадлежащими к ним запасами ядер и бомб. Дом адмиралтейства устроен был для ее помещения.

Там в числе множества других иностранцев и я был представлен этой государыне графом Безбородко. До высочайшего выхода генерал Спренгтпортен представил меня князю Потемкину, который вообще был особенно любезен со всеми иностранцами. Между прочим он осведомился, имею ли я в виду ехать в Константинополь. Я ответил: «может быть». На том же выходе и перед тем, как дверь кабинета императрицы раскрылась, я слышал также, что кто-то сказал графу Фанкельштейну, что после совершенного им длинного, утомительного путешествия было б неприятно вернуться, не побывав в Константинополе, так как он теперь был так близко от этой столицы. ««C'est vrai» ответил он; mais l'appetit vient toujours en mangeant; ayant vu Constantinople, on voudrait voir Smyrne, puis le grand [13] Caire, et puis je ne sais quoi. Il vaut mieux s'arreter». («Это правда, ответил он, но чем больше ешь, тем больше хочется: виден Константинополь, захочется видеть Смирну, затем великий Каир и мало ли еще что. Лучше остановиться) Когда императрица была готова к выходу, к ней в кабинет приглашены были всегда первым австрийский посланник, после него французский министр, потом английский, и последним граф Фалькенштейн, который входил с глубоким поклоном. После этого двери были растворены, и императрица выходила в сопровождении своего генерал-адъютанта, в то время Мамонова, бледной фигуры; только теперь начались представления, после чего обходила собравшихся. Она выступала с достоинством, говорила громким мужским голосом. Раз у нее была в руках маленькая табакерка из карельской березы, про которую рассказывала, что сама ее выточила. Прическа ее была проста. Уже поседевшие волосы собраны были в низкий тупей, соединенный с косой, сложенной на задней части головы. Сверху все было покрыто как бы короной из больших брильянтов, на черном бархате. В ушах у нее была пара брильянтовых серег. Поверх платья — голубая лента, и на одной стороне три звезды, одна под другой, Св. Андрея, Св. Георгия и Св. Владимира, из которых две последние ею же учреждены. Немецкий император во время своего инкогнито одевался, напротив, с величайшей простотой. Он был всегда в форме: белый мундир и штаны, красный жилет с галунами, белые шелковые чулки, в башмаках; но без орденов. В своем обхождении с императрицей он соблюдал изысканную вежливость, как и подобало кавалеру против дамы; когда он гулял рядом с ней, он всегда шел с непокрытой головой. Когда он шел сзади нее и она с ним заговаривала, он спешил вперед, нагнувшись и с шляпой в руках. Когда он присутствовал на обедне в церкви, он падал на колени на голый пол, когда императрица преклоняла колена на бархатной подушке.

Это время было для Екатерины II наверно самое блестящее из всего ее продолжительного царствования. Во время путешествия из [14] Киева к порогам, в Каневе ей представлялся польский король, после длинного, утомительного и дорогого путешествия; после обеда на великолепной императорской галере, он в честь императрицы приказал сжечь блестящий фейерверк на берегу. Его вызвали к этому свиданию, которого он, может быть, охотно хотел бы избегнуть, чтоб не показать свое ничтожество в противоположность русской гордости.

Во время пребывания императрицы в Херсоне, тот день для нее был особенно приятным, когда она с своим союзником присутствовала на спуске двух военных кораблей, один с 80-ю, другой с 70-ю пушками и одного фрегата, для усиления своего флота в Черном море. В день спуска, на предобеденном выходе, она показалась одетой в адмиральскую форму: белый мундир с зеленым воротником и отворотами, зеленый жилет. Её мундир и жилет были скроены и шиты как для мужчины, но вместо брюк у нее была белая суконная юбка, нижняя часть которой была богато вышита, равно как воротник, отвороты и жилет. Голова убрана была, как всегда. После выхода, она отправилась с своим двором к берегу, шествуя с испанскою тростью в руке, сквозь длинную шпалеру войск, по дощатой настилке, обитой зеленым сукном, под военную музыку и гром пушек. Берег был высок; с верхнего гребня лестница, обитая сукном, вела вниз к выстроенному для этого случая парому, отделанному с восточною роскошью; отсюда она должна была дать сигнал и смотреть на спуск судов. Этот паром был открыт со всех сторон, но имел крышу, поддерживаемую высеребренными и вызолоченными колоннами, соединенными богатыми занавесями и сверху на самой крыше украшенными как бы коронами с громадным количеством страусовых перьев всевозможных цветов. Внутри большая зала была разделена на два отделения, так что внутреннее отделение, предназначенное для императрицы, только на одну ступень возвышалось над внешним, от которого отделялось лишь открытой колоннадой. Над внутренним отделением крыша снаружи несколько возвышалась, имея посредине большую императорскую корону. По сторонам залы стоял диван, обитый золотым глазетом и персидскими [15] коврами. Удивлялись расходам, потраченным на устройство этого парома, который всего на всего был в употреблении два или три часа. Но князь Потемкин, распорядившийся всем этим, располагал государственной казной и хотел, так как беспрепятственно мог самым широким образом удовлетворить страсть императрицы и свою собственную к восточной роскоши. До сигнала к спуску первого корабля, на палубу оного взошел австрийский посланник граф Кобенцель и читал там депеши, привезенные курьером только что перед тем из Вены, и оставался здесь до тех пор, пока корабль не бросил якорь в реке; это обстоятельство я ему напомнил 16 лет спустя в Вене, что доставило ему большое удовольствие.

Это судно получило название «Св. Иосиф», но русские имена других судов не припомню. После спуска каждого корабля входил строитель и получал, по постановлению Петра I, из рук государыни на серебряном блюде, преклонив колено, известную сумму серебряных рублей в зависимости от величины судна и числа его орудий. Потом рассказывали, что все три корабля, выстроенные с неимоверною быстротою из сырого материала, не выдержали более одной или двух кампаний в Черном море.

На этом пароме я увидел удивительную черту в рвении русских вельмож принесть свою жертву счастию и царской милости. Теперешний любимец Мамонов был малозаметный адъютант фельдмаршала графа Салтыкова, когда, как говорили, князь Потемкин избрал его заместителем любимца Ермолова, употребившего свое влияние у императрицы, чтобы интриговать против князя, и чуть было его не свергнул; за это впал в немилость и удален. В несколько мгновений Мамонов теперь из адъютантов графа Салтыкова перемещен первым генерал-адъютантом императрицы и этим возведен в один из высших сановников государства, на которого взоры всех были обращены.

В одном углу внешнего отделения парома накрыт был стол с холодной закуской, которой князь Потемкин предложил всем присутствующим пользоваться. Мамонов, всегда находясь рядом с императрицей во внутреннем отделении, воспользовался случаем, когда она заговорила с графом фон Фалькенштейн, [16] чтобы потихоньку выйти и идти к столу, у которого я случайно стоял. Когда он положил шляпу под мышку, чтобы обеими руками отрезать кусок дичи, кокарда его оборвалась и упала на пол, незаметно для него самого. Стоя ближе всех, я поднял ее и передал ему; за любезность эту он очень благодарил, но в это самое время я видел, что несколько знатных господ, сидевших на противоположном диване, между ними граф Чернышев, с голубой лентой, бывший посланником в Париже и Лондоне, и заметивших, как и я, падение кокарды, вскочили с своих мест и были теперь в согнутом положении, чтоб поднять ее с пола, и с завистью смотрели, что в исполнении своего рвения они были предупреждены молодым шведским офицером. Мои размышления по этому поводу не были в пользу этих господ.

По спуске всех трех судов, императрица с тою же торжественностью отправилась обратно в дом адмиралтейства, названный теперь дворцом. Здесь она опять принимала до обеденного стола. Князь Потемкин стоял один у окна, кусая свои ногти и погруженный в глубокие размышления. Императрица заметила это и совершенно громко сказала ему: «Pourquoi si pensif, mon prince? il me semble que lorsqu'on a cree des villes, bati une flotte, et tout cela au mieux, on a raison d'etre bien content». (Что так задумчив, князь? Мне кажется, что, создав города, соорудив флот и исполнив все это как нельзя лучше, можно быть вполне довольным) Он тотчас же ответил: «Madame! Toutes ces choses sont faciles a executer quand on a un souveraine qui les veut, qui les ordonne et les paye». (Ваше Величество! Все эти вещи легко исполнить, когда имеешь государыню, которая их желает, повелевает их созидать и оплачивает) Этот ответ чрезвычайно понравился и заслужил также одобрение императора Иосифа.

Приемы у князя Потемкина были обыкновенно многолюднее, чем у самой императрицы. Эти последние посещались из верноподданнического долга, но первые из желания искать счастья, так как здесь к тому были источники и начало. Я уже упомянул, что этот сильный человек был очень снисходителен с иностранцами и наоборот — без внимания к своим землякам, даже самым высоким и знатным.

Когда дверь к внутренним комнатам его отворилась, он [17] окинул толпившуюся в его зале массу взглядом сознательного превосходства и с несколькими словами обращался к близ стоящим. Раз он, выходя, заметил в другом конце комнаты, у стены, польского еврея в своем национальном наряде. Быстрыми и легкими шагами он сейчас через всю толпу направился к нему и завязал длинный разговор, по окончании которого и прием кончился. Я узнал, что этот еврей был его банкир и очень богат.

В Херсон собралось большое число иностранцев: французов, англичан, поляков, италианцев, греков и турок из Константинополя и т. д. Из более замечательных были князь де Линь, принц Нассауский и три вышеупомянутые министра из столицы Турции, с которыми я предполагал туда отправиться при их возвращении, чтобы таким образом избавиться от моего долгого плена. (Из предыдущего видно, что автор был не в ладах с Спренгтпортеном. Отношения их особенно обострились в Киеве, так что после выезда оттуда Эренстрем только и мечтал о том, чтоб вернуться домой. Слово «плен» относилось к его зависимости от Спренгтпортена. Г. С)

Это собрание иностранцев, при невозможности всех знать, давало часто повод к весьма странным случаям. После прогулки раз днем в обществе племянника австрийского посланника графа Пергена, мы при возвращении в город решили отобедать вместе в одной гостинице за «table d'hote»; (За общим столом) здесь мы нашли собрание обвешанных орденами русских штаб-офицеров, из которых мы с несколькими были знакомы, но также много других лиц нам совершенно неизвестных. За столом мне не пришлось сидеть рядом с графом Пергеном, а случайно достал место между двумя незнакомыми, из которых один был в шелковом фраке. Против нас сидел господин в черном фраке, приличной наружности, который говорил охотно, говорил легко и хорошо. По выговору слышно было, что это был природный француз. Он рассуждал о политических, государственно-экономических и военных вопросах с видом знатока и не без ума. Из любопытства узнать, кто он, такой, я спросил своего соседа в шелковом фраке, с которым он через стол много [18] разговаривал, и получил неожиданный ответ: «C'est le cuisinier du prince de Nassau» (Это повар принца Нассауского) Теперь я больше не расспрашивал, но узнал после обеда, что сосед, к которому я обратился с вопросом, был «le valet de chambre secretaire du prince de Nassau». (Лакей и секретарь принца Нассауского)

Этот принц, с расстроенными делами, но живший широко, теперь прилежно ухаживал за императрицей и князем Потемкиным; вскоре после этого он поступил на русскую службу и во время вспыхнувшей войны с турками сперва получил начальствование над малым флотом в Черном море, а после, в войну со шведами — над русским шхерным флотом в Финском заливе. Он был безрассудной храбрости, но, говорят, не обладал хладнокровием и рассудительностью, которые требуются для успешного командования.

Теперь я имел случай собственными глазами убедиться в тех отношениях, в которых генерал Спренгтпортен находился к той монархине, на службу которой поступил и которая осыпала его сначала такими большими милостями. На вечерних приемах во дворце несколько красивых дам сперва танцевали для развлечения графа фон Фалькенштейна русские танцы; затем императрица садилась играть в карты, обыкновенно с графом Кобенцель, графом Сегюр и каким-нибудь русским вельможей. Вокруг этого стола тогда образовался круг из всех жаждавших быть удостоенными милостивым взглядом и иметь возможность ответить на это глубоким поклоном. Императрица Екатерина II обладала чрезвычайным талантом раздавать эти взгляды, смотря по большей или меньшей степени милости, в которой находился тот, которого она таким образом приветствовала. Знаменитый Суворов, прислонившись к стулу игрока напротив императрицы, получил однажды, когда и я присутствовал, такой взгляд с выражением благоволения, доверия и удовольствия, который видимо его осчастливил. Другие при этом же случае тоже удостоились выражения ее милостивого расположения. Генерал Спрепгтпортен стоял вытянувшись, ожидая быть в свою очередь замеченным, но ему пришлось долго ждать. Императрица ласково [19] кланялась лицам, стоящим направо и налево от него, но взгляд ее всегда избегал его. Я стоял так, что мог наблюдать за этой игрой глаз. Наконец, она взглянула на него, но не кланялась, и быстро перевела взор с него вниз на свои карты, нахмурив страшно брови. Он понял этот немой язык, покраснел, как огонь, и оглянулся, чтоб увидеть, заметил ли кто-нибудь этот для него удручающий случай; тут он увидел меня следящим с напряженным вниманием за произведенным впечатлением; дольше он не выдержал этого мучительного положения и отошел к стулу, в самом отдаленном месте большой залы, на который опустился в глубоких и тяжких размышлениях. Признаюсь, что я не без радости был свидетелем этой его неудачи, которая должна сбить его спесь и доказать, что перемена им отечества не доставила ему всех тех выгод, на которые он рассчитывал, или того уважения, которого считал себе в праве ожидать. Немилость императрицы была по всей вероятности следствием рассказов о его денежных затруднениях и по заимствованиях незначительных сумм у князя Дашкова, графа Безбородко и вероятно многих других придворных. Его выставили наверно пропавшим человеком, ведущим в беспорядке свои дела. Ничтожность сумм, одолженных им, особенно вредила ему в стране, где привыкли обращаться с большими капиталами.

Время отъезда императрицы в Крым приближалось. Путешествие это предпринималось с весьма ограниченной свитой в виду недостатка в этом крае лошадей, хотя барон Тотт в своих записках говорит, что когда татарский хан получил приказание от султана начать войну, он мог выступить в поход с 80.000 конных татар, с 1 или 2 подручными лошадьми, кроме назначенных для хана и его свиты. Теперь с трудом могли выставить столько, сколько потребовалось на каждой станции для императрицы, которую сопровождали император Иосиф, князь Потемкин, граф Безбородко, австрийский посланник, французский и английский министры, три министра из Константинополя, князь де Линь и принц Нассауский, необходимые придворные и прислуга.

Генерал Спренгтпортен был, к великому своему [20] огорчению, исключен из списка лиц, избранных для участия в этом путешествии. Во избежание возможного наплыва любопытных, выставлен был у Днепра караул с обязанностью не пропускать через реку других лиц кроме министерских курьеров.

…………………………….

Далее автор описывает затруднения, с которыми сопряжен был его отъезд из Киева в С-Петербург, так как Спренгтпортен весьма неохотно отпустил его, самую дорогу, приезд в Петербург, выезд из этой столицы и приезд домой, в Гельсингфорс, откуда он при первой возможности отправился в Стокгольм. Здесь он, как вернувшийся из заграничного отпуска офицер, был своим начальством представлен королю, который очень интересовался его путешествием, много о нем расспрашивал и наконец приказал подать себе о нем письменное описание. Несколько времени спустя, он снова был совершенно секретным образом принят королем.

Камердинер открыл дверь маленькой великолепной и хорошо освещенной комнаты. Это был совещательный кабинет короля, сидевшего тут же, в кресле, недалеко от двери. Он мне сказал приблизительно следующее: «Благодарю вас за описание вашего путешествия. Я им очень доволен. Вы пишете хорошо, и в том затруднительном положении, в котором находились, выказали много ума. Я еще раз хочу испытать его. Вы сами видели, что в Европе все готовится к войне. Неизвестно, может ли Швеция избегнуть быть втянутой в нее. При такой неизвестности, осторожность требует заранее принять меры и пользоваться возможными благоприятными обстоятельствами. Меня с разных сторон уведомили, что в Лифляндии и Эстляндии дворянство очень недовольно потерею ненарушимо сохраненных со времен Петра I привилегий. Я хотел бы узнать достоверно, в чем дело и такого ли оно рода, чтобы Швеция, в случае войны с Россией, могла извлечь из него какую-нибудь пользу. Я назначил вас добыть это важное для меня и для государства сведение, и я уверен, что никто лучше вас не может исполнить мое желание в этом отношении. Через несколько дней я еду в Сконе. Хочу, чтоб вы там встретили меня в Мальме, и там я [21] окончательно с вами переговорю и дам необходимые средства на дорогу».

Поручение это очень не понравилось Эренстрему, но отказаться было невозможно. Как условлено было он в Мальме опять был принят Густавом III и опять секретным образом.

Король тогда выразился яснее на счет своих воинственных намерений. «Я готов», — сказал он, «встретить, если нужно, своих врагов. Мой флот в хорошем состоянии, армия в полном комплекте, и в магазинах припасов в изобилии; в орудиях, порохе и снарядах недостатка нет. На счет денег не так благополучно, но, чтобы достать их, средства всегда найдутся. Форма правления не представляет препятствий; мне было 24 года, когда ее приняли; она могла быть в некоторых местах менее двусмысленна, но моя неопытность благоприятствовала некоторым предложениям, которые теперь делают затруднения. Все-таки надеюсь на наилучшее. Поезжайте вы завтра. Пишите мне под адресом Варендарфа» (тестя министра финансов барона Ружа). На мой вопрос, как мне адресовать письма, он ответил «Графу в Сконе» и прибавил: «вот вам маленький шифр, составленный по моему приказанию фон Аспом, а вам и деньги несколько сот золотых и» (сколько помнится) «600 талеров. Желаю вам счастливого пути», при чем протянул мне руку для целования. Во время этого разговора дверь в залу отворили, и Армфельт высунулся посмотреть, кто был в комнате. Кажется это не понравилось королю, так как он сказал: «Это не хорошо; барон Армфельт умен; он угадает причину, почему вы здесь. Прощайте!»

На другой же день Эренстрем отправился в Берлин, где он встретился с камергером бароном Шернфельдом, приехавшим в Берлин из Петербурга.

По его собственным словам, он там был принят с большими отличиями; имел длинный частный разговор с императрицей в одной из комнат Эрмитажа, где она как будто случайно находилась; она приказала одному из своих придворных с широкой, красной лентой, сопровождать его повсюду; во время своего пребывания в Петербурге, он имел очень близкие [22] сношения с генералом Спренгтпортеном. Утверждали потом, и это очень правдоподобно, что этот барон был шведскими аристократами нарочно отправлен сообщить русскому двору о победе оппозиции над королевской властью на сейме предыдущего 1786 года и условиться с императрицею о принятии некоторых мер к следующему сейму. Королю были известны эти планы, усердно поддерживаемые деятельными интригами с шведским дворянством тогдашнего русского министра в Стокгольме Моркова. Известность эта была по всей вероятности одним из самых сильных поводов к войне, вспыхнувшей в 1788 году, между Швециею и Россиею, так как король, кажется, нашел, что открытую вражду, раскрывающую наверное многие тайные планы, следует предпочесть скрытному военному положению, которое могло окончиться страшным взрывом для государства и престола.

Из Берлина Эренстрем отправился в Ригу и в Ревель. Уже весною 1788 года начались упорные слухи о предстоящей войне. Не рискуя дольше оставаться, он на маленькой шведской почтовой лодке, случайно занесенной в Ревель, отправился в Гельсингфорс, а оттуда немедленно в Стокгольм.

По приезде, я отдал королю отчет о моем поручении. Я действительно нашел, особенно между эстляндским дворянством, симпатию к Швеции; основанную на старинных отношениях и родственных чувствах между обеими странами и их жителями; я приметил сильное неудовольствие русским правительством вследствие его насильственных мер, для лишения страны ее старинных, гарантированных и так долго сохраненных привилегий и образа правления; я также слышал горькие замечания против личности императрицы, ее расточительности, дорого стоящей страсти к любимцам, против правил правления и множества ее распоряжений; но все эти чувства и мысли были в отношении вспыхнувшей войны между Россиею и Швециею совершенно нейтрализованы страхом перед собственными их крестьянами или рабами, которые, из ненависти к своим господам и недовольные настоящим своим положением, без сомнения, при виде высадившихся шведских войск, примкнули бы к ним, как один [23] человек, но вместе с тем набросились бы на своих господ, убили бы их и ограбили бы и сожгли бы их поместья. Убежденные в таком печальном результате, эстляндские и лифляндские дворяне должны были, хотя неохотно, но из чувства самосохранения, в случае войны, принять сторону России и словом и делом показать свое враждебное расположение против Швеции, чтобы избегнуть подозрений собственного правительства. Некоторые из жителей этого края, правда, объявили мне еще до начала слухов о войне, что если шведы высадятся на берега Эстляндии, то они со своими крестьянами присоединились бы к ним, но это было сказано, вероятно или чтоб узнать мое мнение, или же фантазерами, обещавшими больше, чем в состоянии были выполнить и к пустым словам которых нельзя было иметь малейшего доверия. Все это я подробно изложил королю, который, узнав из этого, что часть его планов, основанных на содействии со стороны эст и лифляндского дворянства, не выполнима, все-таки изъявил свое удовольствие исполненным мною поручением.

………………………………………..

Об этой поездке Эренстрем также должен был подать королю письменное донесение. Затем он еще раз был отправлен королем в Берлин, по возвращении оттуда, он уже не застал короля в Стокгольме. Густав III с галерным флотом отбыл в Финляндию, куда и Эренстрем немедленно отправился.

Приехав в Гельсингфорс, Эренстрем представился королю на его яхте «Амфион».

Когда я вошел на яхту, герцог Карл вышел из помещения короля на палубу и, узнав, что я курьер из Стокгольма, спросил меня, когда я оттуда выехал, и, получив ответ, снова спросил, видел ли я русского министра графа Разумовского. Я ответил, что видел его раз гуляющим в королевском саду с графиней Вреде. Его брат, герцог Фридрих-Адольф, спросил меня о том же и получил тот же ответ. Оба засмеялись. Вследствие поданной шведскому министерству ноты, в которой граф Разумовский как будто сделал воззвание нации по поводу военных приготовлений короля, ему было объявлено, что он уже [24] не признается русским министром; вместе с тем ему предложено было выехать, чт он все-таки отказался исполнить до получения о том повеления своей государыни; это основание было причиной вопросов, сделанных мне герцогами. Всем было известно, что графиня Вреде, рожденная во Франции под фамилией Спарре, была в самых интимных отношениях с русским министром, не старавшимся их скрывать; это обстоятельство было причиной смеха герцогов.

Когда я был принят королем, сдал мои депеши и доложил мое поручение, он мне также сделал тот же вопрос и когда я, отвечая, упомянул фамилию графини Вреде, он сказал, улыбаясь: «Ce sont les crimes l'amour». (Это любовные проказы)

В подобных обстоятельствах другой монарх без сомнения с большею строгостью судил бы поведение этой дамы, возбудившее в обществе большое негодование.

………………………………………

При этом же случае решен был окончательный перевод Эренстрема из военной службы в дипломатический корпус секретарем канцелярии короля.

Несмотря на то, что он теперь находился на самом театре войны, Эренстрем все еще не верил в возможность таковой, предполагая, что все эти приготовления имеют лишь демонстративный характер. Многие другие в главной квартире короля были того же мнения.

Но вскоре он убедился в своем заблуждении.

Я увидел, что война была окончательно решена, что союзный трактат с турецким султаном заключен, с обещанием субсидий, что Франция, в виду внутренних своих неурядиц, и хотела предупредить войну на севере, но что зато Англия и Пруссия, желая ловить рыбу в мутной воде, ничего против нее не имели. Обе эти державы были недовольны Россиею и хотели, для собственных своих выгод, увеличить ее заботы. Финские полки, на командиров которых король больше всего полагался, выступили к границе, а шведские медленно следовали за ними. Гельсингфорская гавань была переполнена громадным числом [25] транспортных судов, нагруженных съестными и другими припасами для армии.

Король отправился к границе для инспектирования. Во время его отсутствия шведский и русский флоты встретились у Гогланда.

В начале страшной канонады, которая довольно ясно была слышна в Гельсингфорсе, герцог Фридрих поспешил, окруженный бывшими в городе генералами, на Ульрикасборгскую гору. Туда прибыл и начальник шхерного флота, полковник Анкарсверд. Герцог желал, чтоб он вышел с своим флотом на помощь брату, герцогу Карлу, с тем чтоб взять на буксир и привести в финляндскую гавань расстроенные в горячей битве шведские и неприятельские суда, но полковник доказывал, что шхерный флот не мог рисковать выйти в открытое море и не мог оказать сопротивления линейным кораблям и фрегатам. Война теперь началась и была в полном разгаре. Никто не мог предвидеть, как и когда она окончится. Множество недобрых примет случилось. Большой флот прибыл в Свеаборгскую гавань. Отслужили молебен по случаю одержанной над врагом победы, и большие награды раздавались королем начальству флота. Неприятельский линейный корабль был взят, но шведский был в руках противника; другой стал на мель при входе в гавань, и его должны были сжечь; неприятельский флот блокировал гавань и отрезал сообщение шведского флота с Швециею. Офицеры шведских полков, перевезенных в Финляндию, были вообще против войны. Множество маленьких билетиков, одинаковой формы и величины, написанных буквами из квадратов и прямых линий, были разосланы с целью действовать преимущественно па унтер-офицеров и солдат. Они содержали: предостережение не слушаться, если им прикажут перейти государственную границу с Россиею; зачинщики незаконной и несправедливой войны, особенно генерал Толь, будут при следующем сейме привлечены к ответственности и присуждены к смертной казни. Денщик моего брата нашел 9-10 таких билетов на одном дворе, разбросанных между экипажами шведских генералов, квартировавших в этом доме. Я передал их на улице генералу Толю, отправлявшемуся на «Амфион». [26] Улыбаясь, он мне сказал, что у него в шкатулке уже более 100 таких билетиков. Существование их доказывало, между тем, опасное настроение. Командиров финских полков, перешедших границу, запугивали всевозможными средствами и делали ответственными перед сеймом за нарушение формы правления и за участие в наступательной войне.

Далее автор описывает немилость генерала Толя, человека чрезвычайной деятельности и способного оборудовать дело не только в обширном смысле, но и до малейших подробностей, и безупречной честности, его удаление из армии в Сконе, замену его бароном Клинспором и начало всеобщего неудовольствия распоряжениями короля.

Канцелярия оставалась в Ловизе.

Эренстрем продолжает:

Долго я оставался в глубоком неведении о настоящем состоянии армии. Зловещее молчание о положении сначала указывало, что оно не благополучно; потом слышны были сплетни, передаваемые с выражениями удовольствия. Наконец громко заговорили об ошибочных распоряжениях для осады Фридрихгама, вследствие чего предположенное нападение на эту крепость совершенно не удалось; о негодовании войск по поводу этих распоряжений и нерешительности короля говорили, что он окончательно упал духом, и что раскаивается в этой войне; требовали созыва сейма, как единственного средства для спасения Швеции.

Ожесточение против короля росло с каждым днем. За кавалерским столом, где я обедал, председательствовал шталмейстер Оттон Брусе. Он сам и его братья были облагодетельствованы королем, тем не менее его тон был острый и с упреками. Однажды, в конце обеда, он особенно потешался рассказами, дошедшими до нас из главной квартиры. Мой сосед за столом, секретарь военного ведомства Лагербринг, сидевший против Брусе, отвечал на его нападки упреками, но когда они не могли остановить шталмейстера. Лагербринг встал из-за стола и вышел из комнаты. Я последовал за ним и нашел его на лестнице, опершись о перила. Полагая, что ему нездоровится, я спросил, как он себя чувствует, на что он ничего не [27] ответил, но когда я ближе присмотрелся, заметил, что он обливался слезами. Теперь я настаивал узнать причину его горя. Наконец он ответил, что не мог дольше быть свидетелем подлой неблагодарности за милости короля и радости, с которой смотрели на его неудачи. До тех пор я знал Лагербринга очень мало, но с этой минуты, когда его чувства показались в таком хорошем свете, я почувствовал к нему привязанность, которая никогда не прекращалась и на которую он всегда отвечал дружбой и доверием.

………………………………………..

Несколько времени спустя к Эренстрему зашел граф Шверин Он рассказывал:

Тайны теперь начинают раскрываться. Финская армия отказывается подчиняться королю; ее командиры заключили между собой союз (Известный союз в Аньяле) с целью настаивать на мире и созыве сейма; они открыли прямые сношения с русской императрицей и отправили к ней майора Егергорна, (Передался во время рекогносцировки казакам) плен которого, следовательно, вымысел, с подписанной ими всеми нотой, содержание которой я не знаю; но о чем «без затруднения можно догадаться».

Крайне удивленный, я у него спросил, как и откуда он узнал эти новости, в правдивости которых я сомневался. Он ответил, что хорошо знающий это дело гвардейский офицер, из его друзей, прибывший из главной квартиры, передал ему доверительно о всем случившемся.

Виды на будущее были страшно мрачны, и все угрожало близкой революцией. Умы разгорячались все больше и больше, и дерзость, поддержанная случившимися обстоятельствами и надеждой на успех, превышала всякие границы умеренности. Несколько офицеров шведских полков подали в отставку и были уволены.

По приезде в Стокгольм, они подверглись оскорблениям толпы, как трусливые воины; говорили, что это устроено было королем и приведено в исполнение полициймейстером [28] Лилиенспарре, и этим ожесточение против короля еще больше усилилось. Финский офицер был послан в Стокгольм для тайных совещаний со многими членами государственного совета, о принятии необходимых мер, но ему приказано было немедленно вернуться. На площади в Ловизе, один из моих старых друзей, почтенный финский офицер, человек, отличавшийся большим умом и умеренностью, когда говорил о короле, сказал мне: «Он с ума сошел; его нужно посадить, как Эрика XIV, в Абовский замок, откуда никогда не следует его выпустить». Если умный и спокойный человек мог употребить такие выражения, что тогда было ожидать от толпы безумных крикунов? Я думаю, что никогда царствующая особа не подвергалась таким невыгодным суждениям и тяжким обвинениям, как Густав III в это время. Ему все это было известно. В своей же главной квартире и от ближайших окружающих его лиц он встречал холодность и нерасположение, а когда вне оной гулял верхом или пешком, его избегали, офицеры не желали кланяться ему. Он ожидал, что это настроение умов готовит цареубийство; когда начальник артиллерии, генерал барон Синклер, не принимавший участия в мятежных действиях, приехал представляться и нашел его в комнате с окном близ земли, против которого стояла его кровать, король сказал ему, описав печальное настроение в армии: «я ожидаю участь Карла XII, и вы видите, как им легко через окно совершить это». Несмотря на томительное состояние, в котором король находился благодаря измене армии, он все-таки выказывал, как говорят, — я его во все это время не видел,— по внешности удивительную стойкость. В это время произошел случай, который как полагали недовольные, быстро приведет их к цели, но наоборот и сверх ожидания послужил к спасению короля. Получено было известие, что вспомогательные войска, которые Дания, как союзница России, должна была выставить согласно трактатам, в ее распоряжение, стягивались в Норвегии под начальством принца Карла Гессенского, сопровождаемого кронпринцем, для вторжения в Швецию. Это ожидаемое нападение послужило для короля благоприятным поводом уехать из Финляндии для принятия мер к [29] обороне западной границы государства. Он объявил о своем решении уехать, за две недели до отъезда. Хотя вопрос и возник между заговорщиками из финских офицеров о насильственном воспрепятствовании этому отъезду, но предложение об этом было отвергнуто. Он таким образом уехал, приказав своему брату, герцогу Карлу, блокированному с флотом в Свеаборгской гавани русской эскадрой, принять командование над армиею. В Ловизе, где множество офицеров было собрано, состоялся прием во время смены лошадей. Я не был на этом приеме, но после узнал, что между другими, изъявившими желание представиться отдельно, был также подполковник Нюландского драгунского полка Эрик-Абрам Леионхувуд. Когда близстоящие спросили его, подает ли какое-нибудь прошение, он ответил: «Нет, мне только нужно передать письмо». Вошедши к королю, он передал письмо, заявляя, что оно было от финских полковых командиров, которые, узнав, что он собирался в Ловизу, поручили ему это письмо для передачи. На вопрос короля, знает ли он его содержание, он ответил «да» и что оно касалось оправдания их предприятия, и в нем заключается просьба о созыве сейма. Король принял письмо, не распечатывая его, и просил его вместо этого объявить этим командирам, что он простит их поведение, если они, подписанным ими прошением, изъявят откровенное раскаяние в оном, попросят прощения и обещают впредь, с должным повиновением и послушанием, стараться изгладить воспоминание об этом. Так как Леионхувуд заявил, что он совершенно точно не упомнит всего, что король ему сказал, то попросил это письменно. Король тогда карандашом написал на конверте, лежавшем на столе, то, что сказал на словах: Леионхувуд сунул конверт в боковой карман и вышел в залу, где он довольно громко и смеясь рассказал о полученном поручении, над которым подтрунивал. Но, по выходе короля из кабинета, он уже больше не смеялся, так как его величество подошел к нему и, отдав публично нераспечатанное письмо, сказал строго: «Отвезите это письмо обратно к тем, от которых вы его получили, я с бунтовщиками не переписываюсь. Что же касается принявшего на себя, несмотря на то, что знали [30] содержание письма, передачу его мне, то вы заслужили, чтобы вашу голову положили у ваших ног», и с этим он повернул ему спину. По окончании приема, король сел в коляску и поехал через Гельсингфорс, где он виделся с братом, герцогом Карлом, и далее через Або в Стокгольм.

………………………………………

Об известном заговоре в Аньяле и участвовавших в нем лицах Эренстрем, приписывая генералу Спренгтпортену главную подпольную работу, говорит следующее:

Зная, в какой высокой степени генерал барон Карл Армфельт, барон Гастфер, полковники Монтгомери, Анкарсверд, Гестеско и фон Оттер были лично преданы королю, трудно понять, как они могли, по какой бы то ни было причине, войти в близкие переговоры с открытым его врагом Спренгтпортеном; но поведение финских начальников в этом случае объясняется главным образом страхом перед расправой сословий сейма, при первом их созыве, с зачинщиками войны. Они опасались, что королю, против которого господствовало такое сильное неудовольствие, никоим образом не удастся удержаться на престоле и, таким образом, он не будет в состоянии защищать их против злобы сейма, направленной против лиц, увлекшихся начатием войны. Следовательно, для спасения своих голов от сейма, они рисковали ими в начале кампании. Опасность из-за ответственности за преступление против формы правления им казалась гораздо большею и более грозной, чем преступление, совершаемое ими против военных законов, требующих безусловного повиновения высшему начальству армии. За то и не упущено было никаких средств встревожить их умы относительно первой опасности; анонимные письма, пасквили, тревожные слухи, рассказы о состоянии в Швеции, угрозы и пр. и пр. — все в совокупности действовало на материально расстроенного, королю верного, но увлекающегося и слабого барона Гастфера, попавшего вследствие »того под губительное влияние Спренгтпортена. Старый благонамеренный генерал барон Карл Армфельт, хотя и окруженный своим тестем майором Клик и майором [31] Иоанном- Андреем Егергорном, мечтавшими о перемене правления или отторжении Финляндии от Швеции, думал, вследствие наущений барона Оттона Клингспора, что он предпринятыми им мерами способствовал благу короля, устраивая возможность восстановления мира, и воображал, что Густав III в тайне был доволен его действиями. Узнав, что его обманули, он был в отчаянии, но, как честный человек, хотел, чтоб не выдать своих товарищей, завлекших его, взять всю вину на себя одного. Герцог Карл принял командование над армиею в Финляндии от короля и расположил свого главную квартиру в Ловизе. Во время этого командования он вел себя с обычной двойственностью. Видя шаткое положение своего брата на троне, он, вероятно, думал о способе пользоваться его предстоящим падением. В виду этого, он обходился с финскими командирами-заговорщиками, особенно с полковниками Монтгомери и Анкарсвердом, крайне благосклонно и старался приобрести их доверие, что ему и удалось. Будущему времени суждено узнать, как далеко он вел свои тайные переговоры с ними, но уже теперь известно, что эти начальники пока им очень довольны, и что пока король находился в двусмысленном положении, он ему не сообщал секретов, полученных от них. Только когда буря миновала, и власть короля была утверждена, он раскрыл их, желая при этом, как барон Гастфер в Саволаксе, дать делу такой вид, будто он притворялся этим лицам в благосклонности и приверженности к ним только с целью открыть их планы. Но королю была известна роль, сыгранная его братом, а также его настоящие намерения.

Так как императрица в ответе на ноту к ней финских командиров, ответе, к удивлению их, не подписанном ни ею самой, ни кем-нибудь из ее министров, настаивала на отступлении шведских войск через границу, ставя это первым условием для восстановления мира, то герцога теперь заставляли исполнить это требование. Герцог, получив решительное приказание короля отстаивать позицию у Гегфорса, не мог взять, в виду этого, на свою собственную ответственность оставление ее, а потому собрал большой военный совет для обсуждения этого [32] вопроса, принявшего теперь более политический, чем военный, характер. Он очень хорошо предвидел результат этого совещания, но считал себя оправданным перед королем, когда уступил необходимости исполнить единогласное решение членов совета. Решение это однако ж не было таким единогласным, как он предполагал. Три члена совета: генерал Платен, полковники Лилиегорн и Клеркерс, рассматривая вопрос с военной точки зрения, имели мужество воспротивиться господствовавшему мнению и подвергнуться неудовольствию партии, считавшейся тогда победоносной. В хорошо составленных письменных заявлениях они подавали голос за отстаивание позиции, но большинство решило отступление, и оно было исполнено.

Описав затем энергические действия Густава III против датчан, мир с ними, созыв сейма в начале 1789 года и бурные сцены во время прений, Эренстрем переходит к описанию событий во время кампании 1789 и 1790 годов и мира в Вереле. 3-го июня 1789 года Густав III отправился в Финляндию, 8-го числа он прибыл в главную квартиру в Борго, откуда она была перенесена в Пейполо. Сюда прибыл с донесением о битве при Поросальми 13-го июня майор Георг Егергорн, принятый весьма милостиво королем и по предложению которого армия немедленно должна была перейти реку Кюмень у Вереля, с тем, чтобы быстрым наступлением через Уттис и Кайпиайс на Давидстат угрожать тыл противника, наступающего против С-т Михеля. 25-го июня армия действительно перешла через реку и расположилась в окрестностях дер. Ковало, откуда через три дня, т. е. 28 июня выступила к Уттису. После пятичасовой перестрелки русские войска в порядке отступили к Кайпиайсу, шведские — вернулась в лагерь у Ковалы.

Когда они вечером прибыли, я вышел на встречу короля: он слез с лошади и, отдав приказания о заботливом уходе за ранеными и конечно о пленных, подошел ко мне, видимо довольный этой своей первой победой, с которой я его поздравил, но при этом выразил свое удивление, что ею не воспользовались для дальнейшего наступления, согласно утвержденному плану, по дороге на Давидстат, без чего одержанный успех мне казался бесполезным и бесцельным. Выслушав благосклонно это замечание, король приблизился ко мне на шаг [33] и сказал как будто шепотом: «Дело в том, что у нас хлеба только на три дня, и с таким запасом мы не можем далеко удалиться от наших магазинов и пекарен». Тогда я не мог удержать вопроса: «Что же кригс-коммиссариат делал во всю зиму и весной и на что употреблены выданные деньги? Видно плохо для успеха кампании, если в средине лета недостает хлеба на 1.500 человек для экспедиции в несколько десятков верст». Король как будто сознавал истину высказанного, но ответил только движением плеч.

………………………….

Составлен был новый план, по которому генерал граф Мейерфельт должен был перейти Кюмень у Абборфорса и наступать к Гегфорсу, а генерал Платен из Коволы через Виала на Ликола, чтоб угрожать тыл противника, действующего против Мейерфельта. По выпечке и доставке достаточного количества хлеба, генералу Каулбарсу следовало преследовать неприятельские войска, разбитые у Уттиса, к Кайнбайсу и Давидстату.

Все эти операции и комбинации совершенно не удались, вследствие неспособности короля управлять движениями войск. Одно бестолковое распоряжение сменялось другим, еще более бесцельным. В высшей степени неудачны были также вмешательства короля в действия флота. Начальник шхерной флотилии, полковник граф Эренсверд, расположился с нею у Свенскзунда. Отсюда он донес королю, что принц Нассауский прибыл с превосходными силами, в виду чего просил разрешения отступить к Свартгольму, как удобному опорному пункту, и там ждать другую часть шхерной флотилии.

Эренстрем об этом говорит следующее:

Король прочел рапорт на каком-то дворе; окончив чтение, он приказал поставить себе стол в тени сарая и тут написал ответ. Когда все было готово, он подозвал меня, прочел сперва рапорт Эренсверда, а потом и свой ответ. Писал он по-французски, выставляя все причины, по которым он не хотел разрешить отступления. Я припоминаю из конца этого письма несколько строк следующего, приблизительно, содержания: «Si les raisons, que je viens d'alleguer, ne vous determinent pas a rester la ou vous etes, pour livrer bataille a l'ennemi, vous pouvez vous [34] retirer jusqu'a Sveaborg; mais sachez que l'ombre de votre pere, des remparts de cette forteresse vous reprochera d'y etre venu chercher un refuge avec la flottille qu'il a cree, avant que vous l'ayez mise en etat de faire sa premiere preuve de valeur pour la defense de la patrie». («Ежели приведенные мною доводы не побудят вас остаться там, где вы находитесь, чтоб дать сражение неприятелю, то вы можете отступить к Свеаборгу; но знайте, что тень вашего отца будет укорять вас с валов этой крепости за то, что вы искали в ней убежища с флотилией, им созданной, не дав ей предварительно возможности выказать впервые свою доблесть при обороне отечества»)

……………………..

Понятно, что Эренсверд, по получении этого письма, остался у Свенскзунда, где 24-го августа и был наголову разбит принцем Нассауским. За три дня до этой битвы, т. е. 21-го августа, Эренстрем утром зашел к королю, которого нашел сидящим в кровати с только что оконченным письмом в руках. Он сказал:

«Je viens de faire un coup de ma tete. Voici une lettre que j'ai ecrite au prince de Conde, pour l'inviter de venir au Suede». («Я принял важное решение, ни с кем не посоветовавшись. Вот письмо, написанное мною принцу Конде, с приглашением приехать в Швецию»)

Затем он прочел это письмо Эренстрему, в котором выражался следующим образом.

«Offrir а un Bourbon et а un Condй un asile dans mon camp, c'est y appeller la victoire. Vous proposer de chercher une retraite dans mes etats, c'est moins vous tйmoigner l'intйrкt que je prends а vous, que ce n'est satisfaire а mes sentiments les plus doux, etc., etc.». («Предложить принцу из дома Бурбонов, человеку, носящему имя Конде, убежище в моем лагере, значит призвать в него победу. Предлагая вам найти убежище в моем государстве, я этим не столько доказываю мое участие к вам, как удовлетворяю самым сокровенным моим чувствам» и т. д)

Эренстрем продолжает:

«Французские принцы не могли приблизиться к шведскому королю во время войны с русской императрицей, не шокируя ее: благорасположение ее они, во что бы то ни стало, принуждены были [35] сохранять. Два года спустя, 20 января 1792 года, за два месяца до своей смерти, король возобновил приглашение этого принца, письмом из Гага. (Загородный дворец близ Стокгольма) В этом письме он писал: «J'espere que Votre Altesse se souviendra qu'il se trouve en Allemagne un duche de Pomeranie, acquis a la Suede par les armes de Gustave-Adolphe et affermi sous le sceptre de sa fille par les victoires du grand Conde. C'est, je crois, vous en dire assez, et nous devons reciproquement nous attendre». (Ваша светлость припомнит, надеюсь, что в Германии существует герцогство Померанское, приобретенное Швецией войнами Густава Адольфа и закрепленное под скипетром его дочери победами великого Конде. Этим, кажется, сказано довольно, и мы должны полагаться друг на друга) Принц ответил письмом из Бингена, от 28-го марта того же 1792 г., т. е. за день до смерти короля.

Выше было сказано, что 24 августа шведский шхерный флот был разбит русским при Свенскзунде. Сражение началось в 9 ч утра. Король поспешно оделся и поехал на один из островов, откуда с горы следил за боем. В 6 часов вечера он вернулся в главную квартиру в Кюменегород. Приняв от Эренстрема полученные с курьером из Стокгольма бумаги, он с ними вошел в палатку.

Свита осталась на дворе; собираясь в кучки, они шепотом толковали о событиях дня, стараясь угадывать вероятные последствия. Из услышанных мною выражений я заключил, что считали все окончательно погибшим; в высшей степени они осуждали упрямство короля не разрешить предложенное отступление к Свартгольму. Наконец король открыл окно палатки и призвал меня к себе; когда я подошел, он сказал тихо, чтоб другие не слышали: «Все шло хорошо; флот дрался с мужеством; эскадра из Аспе (Русская эскадра адмирала Крузе) была сильно расстроена и уже спустила свои флаги, когда русским (Отряду принца Нассауского) удалось уничтожить заграждения и прорваться через пролив. Тогда я дал приказ отступить и съехал на берег. Из продолжающейся канонады, звуки которой удаляются, видно, что отступление продолжается». Это была надежда короля, но ее никто в его главной квартире не разделял. Полагали, что весь флот взят неприятелем, и ожидали, что армия, правый фланг [36] которой теперь не был прикрыт, уже на другой день будет атакована как с фронта, так и с фланга, со стороны моря высадками с победоносного флота противника, который также, овладев Кварнбю и Пюттис в тылу армии, отрезал бы ей отступление на Абборфорс. Горячились, зачем король не приказывал немедленно начать отступление, и упрекали его в том, что он хотел рисковать армиею таким же образом, как уже пожертвовал шхерным флотом.

Положение действительно было отчаянное. Поздно вечером вернулся полковник Клеркер, передавший флоту приказание короля отступить, с первыми печальными известиями. Немного спустя в лагерь прибыл со словами: «Me voila; je suis battu» («Вот и я, я разбит») граф Эренсверд, в сопровождении своего флаг-капитана, майора Кронстета. О прибытии этих лиц Эренстрем счел долгом доложить королю; он был этим крайне удивлен и приказал позвать к себе графа Эренстрем отправился к нему и сказал: «Король, узнав, что вы, граф, здесь, просит вас к себе». Он сейчас встал и со словами: «Скоро же он узнал это» отправился к королю. Эренстрем из любопытства стал у палатки короля и слышал следующий разговор:

«— Добрый вечер, граф Эренсверд, как обстоит с моим флотом?

— Вашему величеству известно, что он разбит?

— Да, я знаю, что, в виду превосходства сил противника, он проиграл сражение, но сколько из него осталось?

— Мало или ничего.

— Отступление началось уже в 6 часов, когда я уехал.

— Ваше величество забываете, что оно должно было совершиться сквозь эскадру из Аспе.

— Эта эскадра в начале битвы ведь была разбита.

— Она потом имела время исправить свои аварии.

— Итак вы, граф, думаете, что ничего не могло спастись?

— Может быть несколько канонерских шлюпок могут спастись, в темноте войдя в реку Кюмень, откуда они все-таки не могут уйти, а должны быть сожжены при отступлении армии». [37]

Во время этого разговора король вынул морскую карту, на которой адмирал объяснял движения. Разговор окончился следующими словами: «Доброй ночи, граф Эренсверд! Вы устали и должны отдохнуть. Попросите ко мне Кронстета». Когда граф вернулся в палатку барона фон Эссена, он сказал: «Теперь тебе (Кронстету) идти к королю. Он мне не верит, а воображает, что у него есть еще флот»; присутствовавшие в палатке тому очень смеялись.

Кронстету король задавал те же вопросы, что и Эренсверду, и получил одинаковые ответы.

Эренстрему стало так жаль короля, сидевшего одним в своей палатке, оставленного своими придворными, относившимися совершенно равнодушно к его тяжелому положению, что решился пойти к нему,

«чтоб хоть в моем лице представить его глазам верноподданного, откровенно разделявшего его заботы».

Посмотрев на меня несколько минут, он сказал с благосклонной улыбкой: «Понимаю: вы хотели видеть мое настроение в настоящем положении. Во-первых, я вам скажу, что уже испытал так много неудач, что выучился не терять от таковых своего мужества, а когда они случаются, то только обдумывать средства, как их исправить. Во-вторых, я все еще не могу уверить себя, что несчастие так велико, как оно представлено так как мне кажется невозможным, чтобы большая часть флота не спаслась».

Успокоив Эренстрема на счет положения дел вообще, он его отпустил.

Замечательнее всего, что в главной квартире в этот самый вечер и при таких тревожных обстоятельствах, совершенно не было, в присутствии короля, разговоров или объяснений по поводу только что окончившейся битвы. Эренстрем по крайней мере рассказывает следующее:

В Кюменегороде король обедал и ужинал, в зале, стены которой были убраны свежим ельником. В этот вечер король приказал подать ужин несколькими часами позже обыкновенного, [38] так как хотел кончить чтение депеш и интересных газет, привезенных курьером.

Ужин был печальный. Король больше всего говорил о событиях во Франции. Его рассказы о них выслушивались равнодушно и молчаливо. На его вопросы отвечали односложно, но он как будто не замечал общего неудовольствия, высказываемого минами и жестами присутствовавших. После ужина, т. е. пополуночи, я его еще видел в его палатке, раньше чем он лег. Он не казался недовольным неприветливыми физиономиями, которые он видел за ужином. Он объяснял это чертою национального характера и придерживался убеждения, что большая часть шхерного флота спаслась.

На деле так и оказалось. Около 34 судов спастись и отступили к Свортгольму для исправления аварий. Всеми работами заведовал полковник Клеркер, но с какими затруднениями, можно судить по следующему его рассказу:

Выходя раз, после одного совещания у короля, вместе с графом Эренсвердом, я ему сказал: «Граф, постараемся теперь «соединенными силами и для пользы отечества исполнить планы «короля, так как другое отношение к делу равносильно измене»; на это Эренсверд ответил: «Не думаешь ли ты, что отечеству, пожалуй, было бы лучше, если они не будут приведены в исполнение и что способствовать этому скорее равносильно измене?»

Эренстрем к этому прибавляет:

И все-таки не следует по этим выражениям слишком строго судить графа Эренсверда. Он был человек редких достоинств, величайшей личной храбрости; любил отечество и был действительно предан королю: но он был недоволен войною, недоволен результатами последнего сейма: в этом отношении он разделял мнение своего дворянского сословия, и его политические убеждения шли иногда в разрез с прочими его обязанностями. Хотя король и знал об этом, все-таки не выказывал ему ни малейшего нерасположения.

Выше было упомянуто, в каком плачевном состоянии находилась интендантская часть финской армии. Барон Армфельт, прибыв с [39] подкреплениями из Швеции в сентябре месяце, подал о замеченных им злоупотреблениях и неурядицах подробное донесение королю. Когда Эренстрем окончил чтение этой записки, король сказал:

«Я убежден, что все это верно, но я также убежден, что то же самое происходило бы при каком угодно начальнике комиссариата. С этим, по крайней мере, выгода та, что он слушается, не ставит всему затруднений, и что дела идут.

На возражения Эренстрема король ответил миной, «ясно выразившей укоренившееся недоверие ко всем управляющим казенными средствами».

Далее Эренстрем говорит:

Может быть, царствующие особы, вследствие приобретенной ими опытности, более других принуждены иметь такое недоверие.

………………………………..

В этом году король остался в Финляндии до декабря. Необыкновенно хорошая осень благоприятствовала этому пребыванию, о причине которого король писал графу Гильденстолне (Воспитатель кронпринца Густава-Адольфа) из Або 29-го ноября 1789 г. следующее:

«Etant heureusement a couteau tire avec toute ma societe depuis la derniere diete, rien ne me donne de l'impatience de retourner. Je dis heureusement, car c'est un service que ces belles dames m'ont rendu. Je devrai ma reputation a leur inimitie».

Mon bonheur m'eut perdu. Mon ame toute entiere

Se doit aux grands objets de ma vaste carriere,

«et je n'aurais jamais supporte avec autant de patience l'ennui de ce pays, si j'avais eu a regretter les douceurs de cette societe de femmes charmantes et d'hommes aimables, dont j'etais entoure, et dont par une illusion aussi douce que trompeuse je croyais etre aime. Leur haine et leur injuste dechainement m'ont rendu mon devoir [40] doux et aise a supporter en me faisant du travail une necessite et un asile contre l'ennui. Ne pouvant vivre agreablement dans cette vie, j'ai souhaite de vivre honorablement dans l'histoire, et tous mes effors s'y sont tendus». (Находясь, к счастью, в смертельной вражде со всем моим обществом, со времени последнего сейма, я не имею причин ожидать с нетерпением возвращения домой. Я говорю «к счастью», так как прелестные дамы оказали мне в этом случае услугу. Их неприязни я буду обязан своею славою. Я должен всею душою предаться важным делам моего великого поприща, но я не мог бы переносить так терпеливо скучное пребывание в этой стране, ежели бы мне пришлось скорбеть об утрате милого общества очаровательных дам и любезных кавалеров, окружавших меня, которыми, вследствие приятной и обманчивой иллюзии, я полагал себя любимым. Их ненависть и несправедливая злоба облегчили и скрасили мне исполнение долга, сделав труд для меня необходимостью и единственным убежищем от скуки. Не имея возможности проводить в сей жизни время приятно, я возымел желание занять почетное место в истории, к чему и были направлены все мои усилия)

……………………………………

Сообщил Г.Ф. Сюннерберг.

(Продолжение следует)

(пер. Г. Ф. Сюннеберга)
Текст воспроизведен по изданию: Из исторических записок Иоанна-Альберта Эренстрема // Русская старина, № 7. 1893

© текст - Сюннеберг Г. Ф. 1893
© сетевая версия - Тhietmar. 2008
© OCR - Анисимов М. 2008
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Русская старина. 1893