СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

РУССКИЙ КНЯЖЕСКИЙ ДВОР В ГОРОДЕ ГОРСЕНСЕ 1780-1807 г.

(Окончание).

III ¹

При той нежной дружбе, какою были соединены между собой все четверо братьев и сестер Брауншвейгов, легко представить себе, какое горе должна была вызывать смерть кого- нибудь среди остававшихся в живых. Между тем, прошло всего два года, как смерть начала уже вырывать из этой дружной семьи ее членов. Первой умерла принцесса Елизавета, в возрасте 39 лет. Она была, как упоминалось выше, наиболее красивая и одаренная из всех четверых Брауншвейгов. Больше всех напоминая покойную мать наружностью, она походила на нее и складом душевным, причем унаследовала от принцессы Анны Леопольдовны и склонность к глубокой меланхолии. Удивляться этому не приходится, зная, при каких обстоятельствах родилась Елизавета. Крепостью здоровья она никогда не отличалась, и в Холмогорах часто хворала. [626] Новые благоприятные условия жизни в Горсенсе, быть может, и укрепили бы силы принцессы, еслиб ее не подтачивала глубокая грусть. Принцесса, повидимому, полюбила окружавших ее в Горсенсе приближенных, обходилась с ними в высшей степени ласково и доброжелательно, но в глубине души продолжала мучительно тосковать о тех, с кем ей пришлось расстаться, вступая на датскую почву. Горе принцессы станет более понятным для читателей, если мы скажем, что две молодые любимые служанки, сопровождавшие Брауншвейгов в Данию, были в сущности их сестрами, незаконными дочерьми покойного отца их, принца Антона-Ульриха, родившимися и выросшими в холмогорском остроге. Императрица Екатерина, повидимому, на этого рода узы между Брауншвейгами и упомянутыми служанками и намекала в тех строках своего письма к королеве датской, где говорится о том, как страшно тяжела будет для Брауншвейгов внезапная разлука с теми из их русской свиты, с которыми они выросли, сжились, к которым крепко привязаны и на которых вполне могут положиться. У датского правительства, однако, как мы знаем, были свои соображения, и обе сводные сестры Брауншвейгов были, наравне с прочими русскими спутниками принцев и принцесс, возвращены обратно в Холмогоры.

В начале 1782 г. здоровье принцессы Елизаветы особенно пошатнулось; она никогда не чувствовала себя вполне здоровой, и настроение духа ее было постоянно угнетенное. Горсенский полковой лекарь Ледерер, исполнявший также обязанности придворного врача, не видел, впрочем, в этих симптомах чего- либо угрожающего и полагал, что недуг, в конце концов, уступит влиянию лекарств, прогулок на свежем воздухе и усиленному питанию. Принцессу пичкали лекарствами, катали и на санях, и в карете, выписывали для нее портер и эль из Лондона, устрицы из Хусума, виноград и другие редкие плоды из Италии, — здоровье ее не улучшалось. В октябре того же года она совсем слегла и через три недели скончалась (20 окт. 1782 г.), горько оплакиваемая не только сестрой и братьями, но и всеми, кто знал ее.

В Копенгаген был немедленно отправлен нарочный — доверенный камердинер Клаусен, с донесением о печальном событии и за распоряжениями относительно lit de parade, траура и самого погребения.

Через шесть дней пришло от королевы Юлианы-Марии письмо с соболезнованием: [627]

«Herzlich geliebte Kinder!

Was soll ich sagen um Ihnen über den schmerzlichen Verlust einer geliebten Schwester zu trŏsten. Mein eigenes Herz ist zerrissen von diesem Zufall, mit einer gerechten und nicht allgemeinen Betrübnisz, und mische aufrichtig meine Thränen mit den Ihrigen...

Bis im Tod getreue und zärtliche Mutter
Juliane-Marie.

D. 26 Oktober 1782».

Клаусен также не замедлил вернуться и привез с собой в трех повозках: новый черный балдахин для катафалка, с двойными бархатными подборами, отделанными широкой серебряной бахромой, бархатный ковер с серебряными крестами по углам, второй бархатный балдахин с серебряной бахромой, так называемый парадный, под которым должны были нести гроб, и черную бархатную подушку с серебряной бахромой; затем, 24 аршина лучшего сукна для траурного костюма принцев, 75 арш. хорошего сукна для траурного убранства комнат, 98 аршин обыкновенного сукна для парадных траурных ливрей и одежд кучеров, форейторов, конюхов и пр., 119 арш. черного крепа, серебряную вызолоченную княжескую корону и 6 толстых восковых свечей, весом по 8 ф. каждая.

Траурной одеждой или деньгами на покупку ее был снабжен весь дворцовый штат от главноуправляющего двором камергера Плейарта и его жены-гофмейстерины до последнего работника и судомойки. Приемную залу обили, как и два смежных покоя, черным сукном, убрали из нее ради простора большую печку и соорудили в этой зале lit de parade.

Городскому живописцу заказали шесть гербов Брауншвейгско-Люнебургского дома, которые были прикреплены к древкам и расставлены вокруг lit de parade. По обе стороны последней поставлено было также по столику, — на одном находился серебряный вызолоченный футляр с сердцем покойной (тело было набальзамировано), а на другом — ее драгоценные уборы и украшения. При погребении же сердце было присоединено к телу, которое схоронили в двух гробах; внутренний был сосновый, обитый тафтой и выложенный внутри вместо стружек брауншвейгским хмелем, а наружный — дубовый, обитый черным бархатом и атласом, с серебряными украшениями. К крышке наружного гроба была прибита массивная серебряная [628] доска, с выгравированным крупными латинскими буквами именем покойной и брауншвейгским гербом.

Парадная выставка тела продолжалась около трех недель, и только 15 ноября состоялись пышные похороны, по церемониалу, соответствующему высокому сану покойной, как особе княжеского рода. После погребения все принимавшие участие в церемонии и многие другие получили подарки, а дворцовой прислуге выдано было для дележа 226 риксдалеров, кроме различных вещей из гардероба умершей принцессы. Вообще весь штат получил по какой-нибудь вещице на память о покойной, и даже королева Юлиана-Мария согласилась принять на память бриллиантовые серьги принцессы Елизаветы. Бедные жители города получили щедрую милостыню.

Похороны принцессы обошлись в общем в немалую сумму 6 471 риксдалеров, 79 скиллингов (подробный счет был, по обычаю, проверен и подписан королевским ревизором Линде), и так как это произвело значительную брешь в личной кассе принцев, то управляющему пришлось подумать о том, как бы наверстать этот расход. Камергер Плейарт и обратился в Копенгаген с представлением о необходимости оставить неизменной отпускавшуюся ежегодно на гардероб и прочие личные расходы высоких особ сумму в 4 000 риксдалеров, хотя высоких особ и осталось теперь всего трое. Представление Плейарта уважили, но и при сумме в 4 000 риксдалеров сводить концы с концами было все-таки не очень легко, так как расходы Брауншвейгов на дела благотворительности, подарки, приданые, пенсии и т. п. все росли; принцы во всех подобных случаях туго поддавались экономическим соображениям. Зато управляющему удалось произвести некоторые реформы в хозяйственной части, которые, являясь желательными в экономическом отношении, не шли в разрез и с желаниями придворного штата. Все эти реформы были, конечно, предварительно одобрены свыше, так как все житье бытье горсенского двора находилось, как мы знаем, под постоянным строгим контролем копенгагенского двора.

Особый назначенный королем ревизор тщательно проверял годовую отчетность по управлению горсенским двором, и как главно-управляющему, так и гоф-интенданту и его помощнику приходилось прилагать к каждому счету оправдательные документы — росписки торговцев, поставщиков, слуг и проч. До какой степени контроль был строг — могут показать, напр., следующие факты. Однажды помощник [629] интенданта купил у какого-то крестьянина из окрестностей Горсенса несколько метел, причем, по полному безграмотству крестьянина, росписки от него не получил. Когда дело дошло до проверки счетов за данное время, королевский ревизор немедленно написал в Горсенс: «В недельном счете от 11 января 1783 г. недостает оправдательной росписки на произведенный помощником интенданта Бушем расход в 1 риксд. 1 марку 4 скиллинга за метлы, каковая и должна быть доставлена». Пришлось виновному представить контролеру надлежащее объяснение. На другой год тот же помощник интенданта был притянут ревизором к ответу за переплаченный им русскому священнику лишний далер. Злополучный служащий действительно как-то просчитался при переводе русских денег на датские (счет тогда существовал двойной: на рубли и на ассигнации) и передал священнику лишнее, в чем смиренно и признался ревизору, прибавив при этом, что не осмеливается потребовать лишнего далера обратно от «этого непокладистого господина». Ошибка была милостиво прощена. Два же года спустя, сам интендант, по той же причине, ошибся при уплате жалованья священнику на целых 10 риксд. 82 скиллинга, и в ответе своем на замечание ревизора писал после обычных извинений следующее: «Собственно можно было бы потребовать эти деньги от русского священника обратно, но я полагаю, что лучше оставить это дело, так как если этого беспокойного человека станут принуждать вернуть деньги в кассу, выйдут большие неприятности, а толку, все равно, не будет». Чтобы покончить с такими примерами, приведем еще один довольно курьезный. На счете интенданта за купленных для горсенского двора оленя (2 риксд. и 3 марки) и 2 зайцев (по 3 марки) ревизор сделал красными чернилами такую пометку: «В сущности зайцы поставлены на 8 скиллингов дороже, чем они могут стоить».

Особенно чувствительно отзывались на бюджете горсенского двора сравнительно частые свадьбы приближенных особ женского пола и служанок. И те и другие, видимо, считались завидными невестами, которых женихи разбирали нарасхват. Насколько тут играло роль то обстоятельство, что невесты получали приданое из дворцовой кассы — судить не беремся, а что приданое это было приличное — видно из тех же документов по отчетности. Похороны дворцовых слуг также принимались на счет дворцовой казны, но смертные случаи далеко не так опустошали казну Брауншвейгов, как свадьбы, [630] крестины (высокие особы никогда не отказывались крестить у своих слуг) и прощальные подарки приближенным, оставлявшим по той или иной причине свою службу.

Первая значительная перемена в придворном штате произошла в 1784 г., когда камергер Плейарт с супругой по собственному желанию оставили службу при горсенском дворе и были заменены: он — гоф-интендантом фон-Шенком, а она — госпожей фон-Грамбоу. Место самого Шенка занял придворный кавалер, подполковник Лилиенскьольд, а на его место прислан был королевой ее собственный бывший придворный кавалер, камер-юнкер фон-Гаух. В конце же предыдущего 1783 года уволилась, по случаю выхода замуж, придворная дама принцессы, девица фон-Крог, и на ее место поступила девица фон-Сегестед, которая также прослужила лишь три года и вышла замуж. Последней даме мы обязаны любопытным документом, содержащим интересные данные о горсенских принцах и принцессах. Документом этим является письмо бывшей девицы Сегестед (в первом браке госпожи фон-Левецау, во втором Фабрициус) к какому-то генералу, которое мы и приводим в дословном переводе.

«Ваше превосходительство! То, что сообщил вам господин ректор Вурм из Горсенса о четверых потомках русского царя Ивана, вполне верно, но можно сообщить и еще многое об этих достопримечательных и несчастных персонах. Старшая из них, моя незабвенная принцесса Екатерина, отличалась добрейшею душой, благороднейшим образом мыслей и искренним благочестием, довольно острым умом и деликатностью в обращении, подобной которой я не знавала. Она совершенно лишилась слуха на восьмом году жизни, говорила только на родном языке и даже не имела, пока пребывала в русской темнице, случая научиться какому-нибудь другому языку, кроме русского. Если принцесса желала беседовать с кем-либо, то говорящая с нею особа должна была поместиться прямо против нее, так чтобы глаза принцессы все время могли следить за движениями губ говорящей особы, и только когда принцесса повторяла слова последней, можно было быть уверенным, что слова данной особы были ею поняты. После моего поступления на службу при горсенском дворе в 1783 году, у моей принцессы явилось большое желание научиться писать по-немецки, и придворный учитель языков стал обучать ее этому. Дело подвигалось, конечно, очень медленно, главным образом из-за полного отсутствия у нее слуха. За [631] выговором она следить не могла, но своим неутомимым прилежанием достигла все-таки того, что могла довольно понятно излагать свои мысли по-немецки письменно, как ваше превосходительство увидите из приложенного письма ко мне, которым моя принцесса почтила меня в день нового года, в конце моей трехлетней службы при ней. Она пожелала также учиться играть на клавикордах, и к тому времени, как я покинула дворец, могла порядочно играть пятнадцать небольших пьесок, сама не слыша ни единого звука. Обнаруживала она также большую охоту к рисованию и срисовывала, за что бралась, очень хорошо. Таким образом, она была постоянно занята то рукоделием, то письмом, то рисованием, то музыкой. И это давало ей полное нравственное удовлетворение, которое высказывалось и в ее разговоре, и во всем ее мягком обхождении и манерах. Я видела ее печальной лишь в те минуты, когда она вспоминала о своем несчастном брате, принце Иване, и говорила о его страданиях в темнице. Младшая принцесса Елизавета умерла до моего назначения придворной дамой, но во время моего пребывания в доме дяди моего, камергера Гарсдорфа (он жил рядом с дворцом), я имела честь пользоваться приглашениями от имени этой принцессы из-за моего уменья немножко играть на клавикордах. Она очень любила музыку. Во время этих посещений я и успела заметить, что эта в общем весьма обходительная и любезная принцесса высказывала сильное неудовольствие своим, как ей казалось, слишком зависимым положением. Так я помню, что управляющий двором однажды, желая сделать ее светлости удовольствие, принес ей щегленка, который был обучен таскать воду к себе в клетку. В первую минуту она казалась довольной, но потом, заметив на ножке птицы цепочку, залилась слезами, открыла окно, сняла с птички цепь и отпустила на свободу, говоря: «Ты мое живое изображение, и я дам тебе свободу». Она говорила немного по-немецки. Писем ее я никогда не видала, но, мне кажется, она писала королеве Юлиане-Марии.

Принцы были люди очень добрые, но не получившие никакого образования, так как выросли в тюрьме. Отец их, герцог Антон-Ульрих, был их единственным учителем, который, однако, не смел даже обучать их немецкому языку. Поэтому им трудно пришлось, когда они прибыли сюда в страну в зрелых летах; потом они немножко выучились говорить по-немецки, а еще меньше писать, но я все-таки имею честь приложить небольшой образчик письма младшего принца [632] Алексея. Не думаю, чтобы, старший принц умел особенно писать.

В карты же умели играть все четверо, и в ломбер, и в тресет, и были искусны также в игре в шашки и на бильярде. Высоким особам было предоставлено свободно прогуливаться в экипажах и верхом, а также посещать окрестные усадьбы, но в 10 ч. вечера они, как и весь придворный штат, обязаны были быть дома. В самом городе им не разрешалось бывать в гостях при жизни младших принцессы и принца. После же их смерти, принцессе Екатерине и принцу Петру было разрешено посещать высокопоставленных особ в городе. Летом к обеденному столу высоких особ приглашались и мужчины, и дамы высших рангов; я хорошо помню, что наименьшим рангом, обусловливавшим приглашение, считался чин статского советника. По вечерам зимою, как и летом, гости чаще всего приглашались в воскресенье — присутствовать на концерте и ужинать. Развлекались высокие особы и катаньем на санях, а принцы долгое время очень увлекались также каруселью в выстроенном около дворца манеже. Дворцовый сад, в который был выход прямо из покоев главного здания, был обнесен высоким, глухим забором и служил единственным местом, где высокие особы могли гулять без сопровождения придворного кавалера. Во дворце постоянно дежурил военный караул, под начальством офицеров местного гарнизона. Для этой цели около покоев принцев была отведена комната, где дежурный офицер и ночевал. Вот вам, мой отеческий друг, все, чему я за три года была свидетельницей.

Думаю, что не лишнее будет приложить еще рисунок Холмогор, работы принцессы Екатерины. Рисовано это на память, и это одна из ее первых работ того времени, когда я имела счастье служить ей. Еслибы эта принцесса была воспитана на свободе, и все дарования, которые были заложены в ней, были развиты в ней в молодые ее годы, она бы наверное во всех отношениях была образцом для своего пола.

Если мне удастся этими строками удовлетворить вашим желаниям, то это искренно обрадует

вашу почтительную и преданную слугу
Е. Н. Фабрициус, рожденную Сегестед».

Приводим и упомянутое немецкое письмо принцессы Екатерины к госпоже Сегестед.

«Meine liebe Freulein, dero angenehme gesellchaft ist mir eine so süsse gevohnheit geworden das ich nicht an die vergangenen [633] tage zuruck denke ohne vergnügen, besonders da ich nicht weis wie lange ich die freude habe sie bei mir zu behalten: noch lange waren meine wünsche, vielleicht sind es nicht die ihrige, nun ich mus zufrieden sein: danck, hertzlich danck für dem vorigen jahr. Gott erfülle in diesem neuen iahre dero bertzens wünsche und mache sie so glücklich als sie es verdienen. Ich bin mit wahre freundschaft

dero ergebene Catharina.

Den 1-st Jan. 1786.
Pour mademoiselle de Sehested».

Запечатано письмо было красным сургучом; самая печать изображала птицу, щебечущую на ветке, вокруг которой шла надпись: «la liberté».

Такие успехи сделала принцесса уже под руководством второго учителя. Первый, синьор Юперт, через два года оставил службу при горсенском дворе, и на его место был приглашен молодой датчанин Клейн, который, прожив долго в России, говорил по-русски, а также владел немецким и немного французским языками. Этот Клейн и оказался в высшей степени полезным человеком, при котором познания принцессы Екатерины и особенно принца Алексея сильно подвинулись вперед. Так как первоначальное жалованье учителю было назначено очень маленькое, то через год главноуправляющий горсенским двором обратился в Копенгаген к королеве с почтительнейшей просьбой о прибавке успевшему заявить себя таким добросовестным и умелым преподавателем Клейну пятидесяти риксдалеров в год, а также о предоставлении ему вакансии доверенного камердинера (!), как только она освободится.

Через три года вакансия эта действительно освободилась, за смертью Клаусена, и учитель был назначен на место последнего. Итак, перевод из учителей в камердинеры считался повышением, из чего можно заключить, что должность камердинера при горсенском дворе была и почетнее, и лучше оплачивалась, нежели должность учителя. Сделав под руководством нового учителя основательные успехи в немецком языке, принц Алексей не преминул дать понятие о своих успехах тетке своей, королеве датской, написав ей вместе с сестрой поздравление по случаю нового года. Через несколько дней королева ответила письмом, заканчивавшимся так:

«Meine Freude ist nicht zu beschreiben, der ruhigen [634] Zufriedenheit welcher Sie meine geliebte Kinder in den Staaten des Königs geniessen. Gott erhalte Sie in diesen Gesinnungen, und gebe Ihnen sämmtlich ein vergnügtes Hertz und eine ununterbrochene Gesundheit und aller ersinnliche Wohlergehen.

Bis in Tod aufrichtig treu ergebene und zärtliche Juliane Marie. Christiansborg, den 13 Januar 1784».

С получением письма племянника и племянницы, очевидно, с сердца королевы спала тяжесть, — она могла теперь предполагать, что ее русские родные, наконец, освоились с чужой стороной и довольны своим положением, — не то, что в начале, когда разлука с русскими приближенными заставляла их даже жалеть о холмогорском остроге. Вообще, с усвоением принцессой Екатериной и принцем Алексеем немецкого языка, переписка их с королевой развилась и сделалась более интимною.

Письма Брауншвейгов всегда дышали горячей преданностью и благодарностью к августейшей родственнице, которая, в свою очередь, отвечала на них очень тепло и сердечно. Часто выражалась в письмах Брауншвейгов и живейшая сердечная признательность их к императрице Екатерине, великодушию которой они были обязаны счастливой переменой в их судьбе. Вероятно, Екатерина II была посвящена в эти отношения между теткой и племянниками и считала первую вполне достойной горячей привязанности последних, так как указом, изданным в марте 1796 года, утвердила датскую королеву наследницею ее родственников в Горсенсе, буде она переживет их.

Весной 1785 года королева, в знак особого своего расположения, прислала племяннице и племянникам свой новый портрет (гравюру на меди), чем бесконечно обрадовала их.

Движимый вообще столь свойственными Брауншвейгам родственными чувствами, принц Алексей, как только выучился излагать свои мысли по-немецки, написал также письмо своему дяде, герцогу Фердинанду Брауншвейгскому, известному прусскому фельдмаршалу, называя его в письме «дорогим отцом». Герцог был очень тронут этим и немедленно ответил письмом, начинавшимся следующими словами:

«Geliebter Sohn! Ich empfange mit Erkenntlichkeit und übernehme mit Zärtlichkeit den mir übertragenen Namen Vater. Mein Hertz fühlte schon längst die Zärtlichkeit eines Vaters für Ihnen, doppelte Regungen empfinde ich jetzt, da Sie mir mit Ihren Geschwistern diesen süssen Nahmen von selbst ertheilen»... и т. д. [635]

Принцесса Екатерина также писала дяде, поздравляя его с новым годом (1786 г.).

В 1786 г. в штате горсенского двора произошли новые, хотя и не столь существенные изменения. Приехавшие с Брауншвейгами из России русский священник и двое церковнослужителей вернулись в Россию, получив из кассы горсенского дворца, по соизволению королевы Юлианы-Марии, первый 300 риксдалер., а последние по 150 риксдалер. на дорогу. На их место из России присланы были священник и служки. Затем, вместо вышедшей в этом году замуж девицы Сегестед, должность придворной дамы заняла девица Елена фон-Сальдерн, приемная дочь бывшего главноуправляющего горсенским двором, камергера Плейарта, еще девочкой жившая при этом дворе и научившаяся тогда по-русски. Через год же она заступила умершую в это время гофмейстерину госпожу фон-Грамбоу.

В октябре 1787 г., спустя пять лет после смерти принцессы Елизаветы, скончался принц Алексей, 41 года от роду. В конце 1784 и начале 1785 г. принц этот, вместе со своим братом, перенес корь, затем был здоров до осени 1787 г., когда стал прихварывать. Болезненная мысль, что он не переживет в этом году дня смерти сестры, сильно способствовала общему упадку сил и развитию недомогания, так что принц действительно и пережил роковой день лишь двумя днями, скончавшись 22 октября.

Принца Алексея также очень любили, и кончина его вызвала глубокие сожаления не только во дворце, но и во всем городе. Похороны его были столь же торжественны, как и похороны раньше почившей принцессы, и обошлись почти в такую же сумму.

В 1788 г. скончался герцог Людвиг Брауншвейг-Люнебургский, старший брат королевы Юлианы-Марии и герцога Фердинанда, и оставил племяннице и племяннику — принцессе Екатерине и принцу Петру — 5 500 риксдалер. Деньги эти были присоединены к казне горсенского двора. В том же году хозяева горсенского дворца имели редкое удовольствие встречи с родственниками в лице кронпринца Фредерика и принца Фредерика. Из описания этого посещения придворной дамой, известной уже нам девицей Еленой фон-Сальдерн, видно, что ей-то этот визит солоно пришелся, так как беседа между высокими особами шла все время через нее, и за столом ей безотлучно приходилось стоять напротив места принцессы Екатерины, чтобы последняя могла следить за движениями ее губ, [636] передававших речи собеседников принцессы. Принцесса, как описывает та же придворная дама, была «в изысканном парижском туалете и приобрела в этот день неизменную симпатию будущего короля» (т. е. Фредерика VI).

В начале 1791 года с принцем Петром случилось несчастье, — он сломал себе ногу, и на целых шесть недель должен был отказаться от обычных прогулок и движения на свежем воздухе. Об этом происшествий, конечно, было тотчас же дано знать королеве, и она не замедлила прислать племяннику соболезнующее письмо. Заботливое лечение и тщательный уход, однако, скоро поставили принца опять на ноги, и он мог по прежнему предаваться своим любимым удовольствиям. По его желанию и с разрешения королевы, пользовавшему его врачу было пожаловано 100 риксдалер., ухаживавшим за принцем двум камердинерам — по 50, и наконец шестерым лакеям по 5.

Тот же год был отмечен двумя свадьбами при горсенском дворе. Вышли замуж младшая придворная дама, девица фон-Кос, и камеристка Люткис, и обе, по заведенному обычаю, получили приданое, — первая в 1 500 риксдалер., а вторая — в 300.

Болезнь принца и эти две свадьбы, в соединении с другими непредвиденными расходами, вызывавшимися главным образом щедростью на подарки, привели кассу горсенского дворца к временному банкротству, и ей высочайше разрешен был заем в 7 000 риксдалер. из кассы королевского наместника в г. Оргусе.

Добросовестный и бережливый гоф-интендант Лилиенскьольд был очень смущен таким временным затруднением в деньгах и в донесении королевскому ревизору высказал, вместе со своим глубоким сожалением по этому поводу, твердую надежду, что впредь этого не случится. Действительно, с тех пор в бюджете горсенского двора соблюдался строгий баланс, и, начиная с 1793 г., от годовой ренты в 32 000 рублей стали даже оставаться значительные излишки, которые помещались на текущий счет и увеличивали казну горсенского двора.

В 1793 г. принцессе Екатерине пришлось лишиться своей преданной и опытной старшей придворной дамы, девицы Елены фон-Сальдерн, которая после семилетней службы также пожелала выйти в отставку, с целью обвенчаться с ротмистром фон-Сундт. В награду за отличную службу ей, кроме [637] обычного приданого в 1 500 риксдалер., была пожалована, после ее развода с ротмистром, — что случилось довольно скоро, — пенсия в 100 риксдалер. в год, которую она и получала все время, пока существовал самый горсенский двор.

В 1796 году Брауншвейгов постигли более серьезные утраты: в октябре умерла их тетка и покровительница, королева Юлиана-Мария, а через месяц — и императрица Екатерина II. Горе принцессы Екатерины и принца Петра было, повидимому, искренне и глубоко, но в самой судьбе их эти две смерти не произвели никакой перемены к худшему. Опекуном Брауншвейгов стал сын покойной королевы, принц Фредерик, всегда относившийся к своим двоюродным сестрам и братьям доброжелательно и лично знавший их, а из России и по смерти Екатерины II аккуратно продолжали высылать раз назначенную ренту.

В июле следующего года внезапно скончался главноуправляющий горсенским двором, камергер фон-Шенк, вступивший на службу Брауншвейгам с первого же года их прибытия и прослуживший им таким образом почти семнадцать лет. Потерять такого приближенного было, конечно, тяжело, и Брауншвейги могли утешать себя только тем, что на его место назначен был, как они того желали, тоже долгое время находившийся у них на службе гоф-интендант Лилиенскьольд, а на место последнего повышен придворный кавалер фон-Гаух, в свое время сменивший точно так же повышенного Лилиенскьольда. Новым же придворным кавалером явился брат фон-Гауха.

В то же лето стал недомогать принц Петр. На помощь постоянному придворному врачу был приглашен доктор Фельдман из Фредериции, который прописал больному пить минеральные воды Спа. Лечение это, однако, не принесло желанных результатов; прибегли к советам другого доктора из Оргуса, но и этот не помог больному. 13 января 1798 г. принц скончался и был похоронен по церемониалу, выработанному предыдущими двумя похоронами.

Для бедной глухой принцессы Екатерины смерть последнего брата, который дольше всех прочих делил с нею и горе, и радость, была, разумеется, тяжелым ударом. После смерти принца Алексея, двум остававшимся в живых Брауншвейгам разрешено было уже не только посещать окрестные помещичьи усадьбы, но и принимать приглашения городской знати. Очень любя общество и сами любимые всеми за свою простоту, [638] обходительность в доброту, они и вели довольно открытую жизнь, часто принимая у себя и сами бывая в гостях. Но вот, начиная с 1795 года, мирное, благодушно-веселое существование Брауншвейгов стало омрачаться смертями близких родственников, которые на продолжительное время повергали весь горсенский двор в траур и грусть и приостанавливали всякое веселье. Ряд этих смертей и завершился смертью одного из самих хозяев двора. Судьбе угодно было оставить старшую из четырех Брауншвейгов, переселившихся в Данию, глухую принцессу Екатерину пережить всех остальных, так что уже на склоне лет она была, в буквальном смысле слова, круглою сиротою. Теперь, впрочем, она могла легче перенести свое полное сиротство, нежели если бы это случилось в начале ее пребывания в Горсенсе. Теперь она успела вполне освоиться на новой родине, сжиться с окружавшими ее людьми и до известной степени ознакомиться с датским и с немецким языками; вместе с тем и русский язык успел пробить себе дорогу в окружавшую ее среду, так что потеря последнего близкого человека, для которого русский язык был родным, не могла обречь принцессу на нравственное одиночество. Ей было с кем перемолвиться словом; не было со стороны окружавших ее и недостатка в сочувствии, в желании облегчить ей горе, помочь рассеяться. Принцесса, вообще умевшая наполнить свое время, склонная по природе к различным занятиям, сама с своей стороны облегчала задачу окружающих отвлечь ее мысли от горестных событий и вернуть ей прежнее душевное равновесие.

Касса горсенского двора была в отличном состоянии, и можно было вообще не скупиться на средства развлечения принцессы и исполнение различных ее желаний. Между прочим, главноуправляющий двором Лилиенскьольд испросил разрешение произвести, с прибавкой жалованья, учителя языков и доверенного камердинера Клейна в секретари принцессы, чтобы он мог постоянно быть к ее услугам и помогать придворным дамам развлекать ее чтением или разговором. Обязанности же последних были не из легких, несмотря на всю обходительность и уменье принцессы ценить услуги, и придворная дама, девица Кос, через восемь лет почтительнейше просила о прибавке ей жалованья, мотивируя свою просьбу так: «Смею сказать, что в эти восемь лет со смерти принца Петра должность моя была сопряжена с трудностями, каких не выпадало на долю моих предшественниц. Со смертью секретаря Клейна, который каждое утро [639] читал принцессе два часа, и это стало моим делом, так как, благодаря многолетнему навыку в разговоре с принцессой, мне было ближе всего взять на себя эту обязанность и возместить достойной даме причиненную ей смертью Клейна утрату, в чем усердно помогает мне и моя достойная сослуживица. 25 марта 1806 г. Кос».

Мало-по-малу жизнь при горсенском дворе вошла в обычную колею. Принцесса по прежнему стала много принимать у себя и выезжать сама, являясь почетной и желанной гостьей во всех знатных домах города и окрестностей, а также радушной и любезной хозяйкой у себя. Правда, она не могла принимать участия в общей беседе, но могла разговаривать с отдельными лицами, обмениваться со своими гостями ласковыми улыбками, добродушными кивками головы, поднимать за их здоровье бокалы, угощать их, наконец играть с ними в карты, и все это, по крайней общительности и общей веселости ее нрава (которые отмечаются всеми знавшими ее), доставляло ей несомненное живое удовольствие.

День 60-летней годовщины рождения принцессы (26 июня 1801 г.) был отпразднован с особой торжественностью, и принцесса вся сияла, являясь весь день центром торжества и общего веселья, достигшего своего кульминационного пункта вечером, когда весь сад и дворец были роскошно иллюминованы. Картину, изображавшую часть сада в этом праздничном убранстве и поднесенную, некоторое время спустя, принцессе, последняя повесила у себя в комнате и не расставалась с нею до самой смерти.

Не надеясь, что ей придется еще много раз встречать день своего рождения, принцесса стала подумывать о составлении формального завещания. В сущности, в нем не было особенной надобности, так как еще давно, с согласия императрицы Екатерины, установлено было, что на оставшееся после четырех Брауншвейгов имущество из России никаких притязаний не будет, и наследницей будет считаться их тетка, королева датская Юлиана-Мария, с ее потомством. Таким образом, законным наследником принцессы Екатерины был теперь сын покойной ее тетки, принц Фредерик, на которого принцесса, после смерти тетки, и перенесла всю свою нежность; последний также платил кузине искренней привязанностью, и на ее сердечные письма немедленно отвечал в том же сердечном, родственном тоне. Таким образом, желая сделать формальное [640] завещание, принцесса имела в виду, главным образом, кое-какие распоряжения чисто личного характера.

28 октября 1802 г., завещание было составлено, но наследнику суждено было умереть раньше завещательницы. Впрочем, он успел еще при жизни получить некоторую долю будущего наследства. Как уже было упомянуто, в бюджете горсенского двора с течением времени (начиная, с 1793 г.) замечался значительный перевес прихода над расходом, оставались излишки, которые отчислялись на текущий счет, и вот в 1798 году принц Фредерик согласился принять составившуюся из этих излишков сумму в 33 300 далеров, с обязательством вернуть деньги в кассу горсенского двора, если двор почувствует нужду в деньгах. В 1799 г. принц на таких же условиях принял еще 4 000 риксдалер., в 1802 г. — 15 000 риксдал. и в 1804 г. 7 000 риксд. Так как горсенский двор за все это время ни разу не ощущал недостатка в деньгах, то переданные принцу суммы никогда и не были востребованы обратно.

В том же 1802 году, в котором было сделано завещание, у принцессы Екатерины явился новый духовник, синодальный соборный иеромонах Феофан, присланный с двумя служками на смену отозванному русскому причту придворной горсенской церкви ². Иеромонах этот, по многим свидетельствам, был человек в высшей степени грубый, властолюбивый, корыстолюбивый и интриган. Разочарованный в своих надеждах занять при горсенском дворе преобладающее положение, он с первых же шагов стал проявлять общее свое недовольство самым резким образом. Все старания двора смягчить требовательного монаха оставались тщетными. Ему выхлопотали прибавку к жалованью; наняли ему прекрасное помещение; отпускали из дворца 8 куб. саж. дров и 4 пуда воск, свечей ежегодно; выдавали порядочную сумму столовых денег и, вдобавок, постоянно приглашали к столу принцессы; богато украсили по его желанию церковь, обновили утварь и облачения и проч.; но ему все было мало. Слабую, добрую и доверчивую принцессу он обирал всячески под маской благочестия, а если в дело вмешивался главноуправляющий, поднимал страшный шум, нимало не щадя спокойствия принцессы. [641] Корыстолюбие, без сомнения, и заставило его всячески напевать в уши принцессе, что ей следует написать новое завещание, так как в старом она-де не упомянула о многом, касающемся ее погребения; Феофан надеялся, что, составляя новую духовную, принцесса не забудет о нем. По крайней мере, он только все и твердил ей, чтобы она высказала свою последнюю волю, не стесняясь никакими соображениями, совершенно свободно.

Но принцесса обманула ожидания своего духовного отца, и когда последний получил от нее, для прочтения, черновую новой духовной, то пришел в такую ярость, что обозвал духовную «еретической», разорвал ее на глазах принцессы и швырнул клочки в печку. Насколько он умел терроризировать принцессу — показывает то, что она не только снесла такую дерзость, но даже долгое время не говорила о ней никому. Только когда Феофан был отозван из Горсенса и собирался уехать, дело это всплыло наружу.

После смерти принцессы Екатерины, главноуправляющий Лилиенскьольд, желая как можно лучше выполнить волю покойной, предложил ее придворной даме, девице фон-Кос, изложить письменно все, что ей было известно по поводу второго завещания принцессы. Госпожа Кос исполнила желание Лилиенскьольда, и документ, писанный ее рукой, сохраняется в датском архиве. На обложке документа значится следующее: «Объяснение придворной дамы фон-Кос по поводу того, что она помнит о завещании, уничтоженном русским священником». Самый же документ гласит:

«Пишу во исполнение требования господина главноуправляющего двором, камергера Лилиенскьольда, изложить все, что я могу припомнить и сообщить по поводу второй духовной ее светлости принцессы Екатерины, при составлении которой я, за болезнью секретаря Клейна, присутствовала и которая затем была разорвана и брошена в печку священником Феофаном по той причине, что принцесса начала свою духовную словами: «Во Имя Отца и Сына и Святого Духа».

«Я помню, что, во-первых, принцесса заклинала главноуправляющего, камергера Лилиенскьольда, и камер-юнкера Гауха (интенданта) исполнить распоряжения, которые за несколько лет до того передавала мне по-русски, а главноуправляющему по- датски; а именно:

1) Чтобы ни под каким видом не было дозволено вскрывать ее тело. [642]

2) Чтобы позаботились после ее смерти зарыть все четыре гроба высоких персон в землю ³ и над ними положить большую плиту, которую не легко было бы поднять.

3) Чтобы выдано было вознаграждение духовнику, который будет присутствовать при ее смерти.

4) Чтобы позаботились о вдовах.

5) Чтобы роздали комнатной прислуге ее гардероб.

6) Чтобы было предоставлено его королевскому высочеству принцу Фредерику, а по нем его сыновьям, высоким наследникам принцессы, распределить, что они пожелают выдать ее дамам и кавалерам, как то уже изволили делать блаженной памяти покойная королева и его королевское высочество после смерти братьев и сестры принцессы.

На том же листке был помещен перечень всех драгоценностей принцессы, насколько я помню — на русском языке. К ценным мехам принцессы принадлежат: мантилья из золотой парчи с новой собольей опушкой, шуба, отделанная серым мехом и соболем, и горностаевый плащ.

Были еще различные пункты, которых я не могу припомнить; не помню также, было ли что определено русскому священнику или кому другому из штата принцессы; но что помню, о том и свидетельствую клятвенно.

Когда в 1804 году, по приказанию его королевского высочества наследного принца, было произведено расследование о том, действительно ли принцесса отдала священнику Феофану бриллиантовый перестень и золотую табакерку, и оказалось правда, что принцесса подарила означенному священнику перстень, а табакерку дала ему для передачи его величеству императору русскому, — я, Кос, почтительнейше просила принцессу не забыть вычеркнуть из своего перечня (в духовной) эти вещи, на что принцесса сказала, что все сожжено им, так как она прегрешила, начав духовную во имя св. Троицы.

После отъезда Феофана, ее светлость несколько раз говорила, что необходимо позаботиться о бедных, и что после того, как священник решил ее сомнения, она снова намеревалась составить завещание. Благородная дама скоро исполнила это решение. Почувствовав приближение кончины, она приказала написать императору России просьбу оказать покровительство ее окружающим и тем, кто вообще пользовался ее поддержкой. [643] Устно принцесса распорядилась относительно некоторых дорогих ей предметов, которые она желала унести с собой в могилу, — между прочим фамильный портрет Брауншвейгский и многое другое, что и было исполнено в точности.

Кос, 1-ая придворная дама покойной
принцессы Екатерины».

Разгневанный неудачей с завещанием, Феофан, как есть полные основания предполагать, составил другой план — устроить возвращение принцессы в Россию и пострижение ее в монахини, надеясь, вероятно, что тогда ему представится возможность поживиться около нее. А может быть, он только руководился желанием насолить ненавистным датчанам, которые становились между ним и принцессой. Как бы то ни было, он написал от имени принцессы письмо к Александру I, полное жалоб на окружающих принцессу датчан, заставил ее переписать письмо и увез его с собой в Россию, когда был отозван из Горсенса. Вот это письмо, перепечатываемое нами из «Русской Старины» (январь 1873 г., стр. 71; статья академика Куника: «Правительница Анна Леопольдовна; судьба ее семейства»).

«Благочестивеиши самодержавнеший Все Милостивейшие Государ — Я много раз слышала, что вы делаете великие милости для всех людей, и что вы любите всех, и что вы сами прошения всех нещастных примаете, и слушаете, и я потому осмелилася к Вашему Императорскому Величеству написать писмо, и я теперича впервое раз покорнеше благодарю вам потому, что вы мне, нещаснои, всакой год изволите посылать денги изруской земли для моего содержание; но я сказываю правду Вашему Величеству, (от) оных никакой позы (пользы) не имела, потому что мои дански (датские) придворни все употребляи денга для своей ползы и что они были прежде совсем бедны и ничто не имели, а теперича они о того (оттого) зделялись богачы, потому они всегда люкавы были; и они все дорогие вещи взяли после смерти мойх братцов и сестрица и все комнаты себе взяли, и у полковника одного, я думаю, пятнаца комнат, а у мене четыре. И все они делали, что им угодно; и мне тогда по луче было, как братцы мой живы были, а когда они умерли я осталась толко одна нещасная, на старости моей, а я поболше нещаслива потому что ничего не слышу, потому что я потеряла совсем слышанья на восьмом году жизни моей; и потому оны лукавые об манывают меня, что я [644] ничего не слышу, и они всякой день ездят гулят, а я всегда одна дома, и когда они дома быват они ко мне никогда неходят, как кушать и они разумеют говорить по русскому языку и со мною не говорят никогда, а все сами с собою говорят по данскому. И когда они сами здумают, то они много ко мне привезут госте; они говорят всегда сними, а я смотрю то на госте, то придворни и приготовлят много кушать; они всегда меня худо обижают и не дают мне пива одной бутылка; они говорят ето дорого, и они наливают мне токо один стакан, и он стоит у меня, когда я пожелаю пить; и про всякую вещь они меня всегда много обижают и потому я всякой день плачу и не знаю за что меня сюда Бог послал и почему я так долго живу на свете, и я всякой день поминаю Холмогор, потому что мне там был рай, а тут ад. Сколко мне худо тут жить между лукавыми данскими, которые хитры и всегда меня так много обижают ⁴ и когда бы я ето все своеи воли и меня обижают, как им угодно. И когда священик мой ко мне приходит, они всегда примечают крепко, чтобы я ничто ему об этом не говорила; я теперича еще скажу Вашему Императорскому Величеству, что я ни одно слово не разумею по неменскому и по данскому и они меня заставляют часто писать писма и я всегда пишу по русский, а они переводят по неменский совсем противно мойм мысли и оны пишут по неменскию все то что толко на добно для их полз и после они меня заставляют писать и я все ето перепишу сама и не разумею по неменскому и данскому ни одно слова, и они меня научили писать по неменских, потому чтоб я для них ползы все писала и после они по силают это писмо в Копенгаген кпринцу; после они просили меня написать им пансион по рускому языку для них ползы и я обетом ничего не знала, и потому не хотела обетом писать, и они меня заставляли и я сердилась, бранила их и плакала; после они сказали, что ето приказал принц Фридрик; после они сами иссвоей головы видумали и написали по рускому языку, и меня заставили переписать; и я не хотела обетом писать, потому что это не мои и не дански (т. е. не датские), но русски деньги и что ето не справедливо им получать руски денги, и что они сами выдумали отсвоей хитрости и лукавства; и что они меня принудили на писать против моей воли и желания, и когда я [645] им писала пансион, то они меня одну заперли в комнату ссекретарем и не пускали священика моего, чтоб он ето не видел, не пускали и запретили мне крепко, чтоб я ему не говорила, и я написала после все, что они заставили, потому что я боялася, чтоб принц на меня не сердился, чтоб меня поболше не обижали. И я думала, что Вашего Императорское величество ето не подпишите; я думала, что вы узнаете обетой их хитрости и что вы уразумеете, что ето несправедливо, потому что священик обетом не исписался (не подписался); и когда бы я знала что они выграют по своему лукавству и что вы не узнаете их хритрости, то я их бы и когда (никогда) непослушала, то они говорили что ето принц приказал, и что я бы лучше захотела умереть, нежели написать пасион, потому что ето великой грех давать руские денги им за хитрость и лукавства и за их обиди, и я потому побоше плачу, не могу спать и желею, что я не умерла прежде етого.

И я теперь покорнеше прошу вас, Всемилостивеши Император, простить меня за ето, ради Бога, потому что я написала ето (т. е. прошение о выдаче придворным пенсии от русского двора) против моего желание и неизволте посила (посылать) денги лукавым данским (датчанам) и когда милосердный Бог даст мне смерть, то извольте сребрену посуду и все веще и все мой кардиропни денги и прочие взять в Питербурк, потому что привезли все изруской земли. И я теперь, припаде предстопи ваши, прошу вас со слезами; зделать всемилостивешу милость нещасной мне, и когда угодно есть вашей воли, то изволте мене нещасну в монастир, и тогда не надобно будет сюды посилит всякой год многи денги для моего содержание; мне есть уже шездесят три года, и я желаю по стрыщся вмонахинь и там я буду спокойна, и буду молйтся за здоровье ваше, и буду спости мою душу; я желаю очень окончить жизнь свою в монастыре, и за ето милость вашу блогословит вас сам Бог, а я буду чувствовать и благодарить вас здешней и будущеи жизни. Всемилостивеши Император, вашего императорского величеством, покорнешая слуга Екатерина, принцесса брауншвеска.

Августа 16/28 дня 1803 году, Горсенс, что в Ютландии».

К письму приложена собственная печать ее светлости с изображением буквы С. И затем на собственноручном письме принцессы прибавлено свидетельство причта:

«Получил я сие письмо в церкве из собственных рук принцессы и, во уважение ее светлости прошения, имею [646] первейшую в жизни моей честь всеподданейше представить оное вашему императорскому величеству. Синодальный соборный иеромонах

Феофан.

При получении сего письма был свидетелем и подписуюсь церковник Петр Стефанов.

При получении сего письма был свидетелем и подписуюсь Петр Иванов Поликратов».

Самый слог письма и многое в его содержании указывают, что автором письма был не кто иной, как сам Феофан. Неосновательность высказанных в письме жалоб ясна каждому, кто по этой статье проследил за порядками при горсенском дворе ⁵. Да и кроме того один из главных пунктов письма, на котором в сущности и держится все обвинение, может быть опровергнут решительно. Пункт этот — тот, где говорится, что принцесса ни одного слова не разумеет по-немецки и по-датски. Между тем существуют неоспоримые доказательства противного. Таким образом, это утверждение приходится считать прямой, несомненной ложью, в которой невозможно, однако, заподозрить самоё принцессу. Все же, что мы узнаем из датских документов о личности Феофана, дает полное основание считать его способным и на весьма некрасивые поступки, и на нравственное насилие над [647] принцессой. Вот, между прочим, отрывок письма главноуправляющего Лилиенскьольда к министру Бернсторфу.

«Так как мой долг сообщать вашему превосходительству обо всем, что касается нашего двора, то я должен коснуться главного, что ежедневно служит для двора источником всяких дрязг и сплетен, а именно поведения русских монахов и попов, которых по истине можно назвать язвой египетской. Лживые, бесстыдные слухи, которые эти люди постоянно распространяют о нашем дворе, еще наименьшее, что они себе позволяют. Их же лицемерное, корыстное и нахальное поведение с ее светлостью принцессой Екатериной превосходит всякие вероятия; никто и не поверит, если не привести примеров. Последний монах, Феофан, был хуже всех. Когда принцесса Екатерина в свои именины дала этому монаху две бумажки по десяти риксдалеров, он не захотел и взять такого ничтожного подарка, говоря: в России царь дает по 100 риксд. Боясь его ненасытности, добрая принцесса постоянно удвоивала свои подарки, так что ее личная касса постоянно требовала пополнения. При его отъезде, принцессе пришлось заплатить ему еще 150 далер. за несколько русских книг, так как он хотел все превратить в деньги. Лучшую золотую с бриллиантами табакерку принцессы он взял с собой, говоря, что хочет подарить ее от имени принцессы императору. Также взял он и перстень с бриллиантами, и маленькое золотое распятие из комнаты принцессы. Дошло до того, что он еще в последний день, прощаясь с ее светлостью, взял с ее ночного столика серебряный подсвечник, вынул из него огарок, а подсвечник положил себе в карман...» и т. д.

Невозможное поведение Феофана, видимо, было известно и принцу Фредерику, который, в одном из своих писем главноуправляющему Лилиенскьольду, пишет, напр., следующее: «То, что монах теперь в некоторых отношениях стал разумнее, будет, как и вы надеетесь, иметь полезное действие, чего я особенно желаю ради спокойствия самой принцессы, которая по своей участи имела бы все права на мирную и счастливую старость».

Автор датского труда пишет относительно судьбы письма принцессы Екатерины или монаха Феофана, что последний, вернувшись в Россию, видимо, побоялся все-таки дать письму ход, опасаясь расследования дела, которое обнаружит истину и может вывести на свежую воду самого Феофана. На самом деле, как сообщает покойный академик Я. К. Грот («Русская [648] Старина», апрель 1875 г., стр. 766), «есть доказательство и на то, что это письмо действительно дошло до императора Александра Павловича: оно, по его повелению, было препровождено синодальным обер-прокурором князем А. Н. Голицыным к товарищу министра иностранных дел князю Чарторысскому, при отношении от 5 дек. 1804 года. К нему присоединено было еще и другое подлинное письмо принцессы, позднее написанное к государю».

Приводим здесь и это последнее, почерпнутое нами из той же статьи Грота.

«Благочестивеший самодержавнеший, всемилостивеший государь. Я имею честь послать златую табакирку для вашего Императорского Величества чрез отца моево духовного соборного Иеромонаха Феофана, изволте оную принят взнак мое чувствителности за ваши Императорски высоки милости для мене, я имею честь сказать правду вашему Имераторскому величеству, что етот Иеромонах многа для мене старался и многа для мене добро делал. Я всегда молюся богу о сохранении жизни вашей и я сегда пребуду сдолжным почтением истинным усердие и преданностью.

Всемилостивеший Государь вашего Императорского величества покорнешая слуга Брауншвеиска люнебурска Екатерина.

Горсенс июля 25 дня 1804 года».

Если, однако, в сохранившихся в датском архиве с того времени документах нет никаких следов того, чтобы письмо, набрасывавшее такую тень на датчан, имело в свое время какие-либо последствия, то можно заключить, что оно их и не имело и действительно оставалось, как пишет автор датского труда, г. Фрийс, под спудом в течение чуть ли не столетия, до 1873 г., когда вдруг появилось в русской печати, вызвав и в русской, и в датской прессе, ряд статей, посвященных расследованию вопроса. Но перейдем к дальнейшему повествованию.

В Горсенсе с отозванием Феофана вздохнули полегче. На дорогу ему было ассигновано из дворцовой кассы 300 риксд., да за книги, стоившие, по мнению главноуправляющего, самое большее — 20 риксдалеров, беспрекословно уплатили ему по его требованию 150 риксдалеров, только бы поскорее отвязаться. Через два дня по его отъезде, главноуправляющему пришлось еще раз вспомнить ненасытного монаха; ему был представлен счет за взятые Феофаном у купца в долг: [649]

13 арш. голубого шолкового муара — 26 риксд.
15 арш. Люстрину — 22 риксд.
15 арш. желтой тафты — 12 риксд. 3 м.
За шитье — 5 риксд. 3 м.
Итого — 66 риксдалеров.

Главноуправляющий заплатил и это, в радостной уверенности, что больше уже ничто не будет напоминать им о Феофане.

Преемник последнего, однако, оказался не лучше, если судить по приводимым ниже отзывам о нем Лилиенскьольда, взятым из писем последнего к министру Бернсторфу и к принцу Христиану.

Первый отрывок заимствуем из того же письма, откуда была взята и характеристика Феофана.

«Русский священник Орловский, поступивший на место Феофана, не лучше своих предшественников. Он женат, но так обращается с женой, что она много раз убегала от него. Кроме того, он постоянно ссорится с своим хозяином и служанками, так что приходилось вмешиваться магистрату. Прибыл сюда этот человек бедняком; едва имел, во что одеться и одеть своих, и принцесса велела немедленно их всех экипировать. Ему выдали несколько сот риксдалеров из дворцовой казны; вместо того же, чтобы быть благодарным за эти благодеяния, он поносит двор и ее светлость. Он так бесстыден, что когда добрая принцесса послала его ребенку пирожное и подложила под него бумажку в 5 риксдалеров, он прислал деньги обратно, заявляя, что не примет таких пустяков. С таким же пренебрежением отнесся он к паре новых шолковых чулок, которые принцесса подарила ему на память в день годовщины смерти своего брата. Теперь, собираясь уехать отсюда и желая все превратить в деньги, по примеру своего предшественника, он навязал принцессе несколько старых русских книг, за которые мне, по распоряжению ее светлости, пришлось выдать ему 113 риксдалеров, хотя, по моему, они не стоют больше 20 ⁶, и за такие поступки эти жадные люди не подвергаются никакой ответственности. Ваше превосходительство можете по этим примерам судить о дурных поступках этих людей, и каких неприятностей мне, как главноуправляющему, стоит улаживать все эти беспорядки. [650] Положение мое очень щекотливое — стоять между злонамеренным, корыстолюбивым попом и слабой, легковерной и склонной к суеверию дамой. И сколько бед и неприятностей могут еще натворить эти попы и монахи, раз принцесса считает их ангелами во плоти, свободными от всяких человеческих слабостей! Я и прошу ваше превосходительство устроить через русского министра в Копенгагене, чтобы этим русским монахам, под страхом строгого наказания, запрещено было так докучать ее светлости, смущать робкую совесть принцессы и под прикрытием религии добиваться непозволительных выгод» и т. д.

Принцу же Христиану Лилиенскьольд писал об Орловском так: «Что мучит ее светлость, так это ненасытные, дурные попы; тот, который у нас теперь, получил в прошлом году 997 риксдалеров жалованья; принцесса из своих личных денег сшила ему и его жене и детям платья, подарила ему серебра на 80 риксдалеров, и еще, по счету придворной дамы Кос, он получил от ее светлости чистыми деньгами 400 риксд. Затем, по желанию принцессы, мне пришлось выдать ему вперед 300 риксдалеров. Таким образом, он получил за год 1 600 риксдалеров — и все-таки не доволен. Теперь он клянчит у принцессы, чтобы эти 300 риксдалеров пошли не в зачет, и я, ради спокойствия принцессы, осмеливаюсь предложить вам согласиться» и т. д.

В мае 1803 года принц Фредерик в последний раз посетил горсенский дворец и беседовал со своей кузиной. 7 декабря 1805 года принц скончался, и опекунство над горсенским двором перешло к сыну его, принцу Христиану, а наследственные права — к последнему и его младшему брату, принцу Фердинанду, вместе.

Порядок жизни при самом горсенском дворе от этого не изменился; все шло по старому до осени 1806 г., когда здоровье принцессы стало слабеть. Никаких угрожающих симптомов, впрочем, не обнаруживалось, так что и закупки на 1807 г. были сделаны в обычных размерах; напр., куплено было 300 саж. дров, 250 четв. овса, 6 больших бочек красного вина, 100 бутылок лучшего оливкового масла для день и ночь горевшей лампадки в комнате принцессы, и пр., и проч. Так как дело было лишь в упадке сил, а не в упадке расположения духа, то принцесса продолжала с удовольствием видеть у себя гостей, но уже понемногу зараз. Один из ее гостей рекомендовал принцессе для укрепления сил пить [651] Château de Rivesales и d’Acqueria Hermitage, и главноуправляющий немедленно распорядился выпиской 20 бутылок первого названного вина и боченка последнего. Вина эти, однако, не понравились принцессе и остались лежать в погребе дворца, а по смерти принцессы поступили, с прочими запасами, на аукцион.

С начала 1807 г., на помощь постоянному домашнему врачу принцессы был приглашен горсенский полковой врач Шварц, а затем выписан и еще врач из г. Оргуса. Но помощь врачей была не в силах остановить все усиливавшейся общей старческой слабости, и 20 апреля того же года принцесса тихо скончалась, оплакиваемая всеми, кто знал ее и пользовался ее добротой и лаской. В тот же день главноуправляющий Лилиенскьольд отправил принцу Христиану следующее письмо: «С искреннею горестью и печалью, которых не может выразить мое слабое перо, сообщаю, что Богу угодно было отозвать к себе нашу возлюбленную принцессу Екатерину сегодня в шесть часов вечера. Дорогой принц! Горе двора велико и неутешно... Простите мне, милостивый принц, что я от горя из-за этой великой утраты не могу больше держать пера в руках».

Перед смертью принцесса взяла с Лилиенскьольда и гоф-интенданта Гауха торжественное обещание исполнить ее последние желания: 1) чтобы ее тело не было вскрыто и набальзамировано, как то было сделано с телами умерших до нее сестры и братьев; 2) чтобы ее гроб, вместе с гробами ее сестры и братьев, стоявшими открыто в построенной для них часовне при монастырской церкви, были схоронены в земле под полом часовни на глубине трех аршин и замурованы так, чтобы эта их общая могила могла противостоять разрушительной силе времени. Затем, принцесса желала, чтобы в гроб к ней были положены портрет предка Брауншвейгской фамилии и еще несколько других вещей, которыми она особенно дорожила при жизни, между прочим серебряный рубль с изображением ее покойного брата, императора Иоанна Антоновича. Все эти распоряжения и были выполнены преданными людьми при погребении принцессы, произошедшем с обычной пышностью. Только сооружение склепа пришлось отложить до более счастливых времен, о чем будет сказано ниже.

Так как тело не было набальзамировано, то во внутренний гроб был положен толстый слой брауншвейгского хмеля, пересыпанного камфорой, смолкой и ароматическими порошками. Для обивки гроба внутри и погребального наряда принцессы [652] было куплено 41 аршин белого французского атласа, 52 арш. белых атласных лент, пара белых шолковых чулок, пара белых амазонских перчаток и пара белых атласных башмаков.

Провожала тело принцессы на место последнего успокоения громадная толпа — не только ее собственные придворные, но и, буквально, весь город, где она прожила двадцать семь лет и где оставила по себе самую лучшую память своей сердечной добротой и щедростью на дела благотворения.

12 мая Лилиенскьольд писал принцу Христиану, что «гроб незабвенной принцессы Екатерины, со всеми княжескими почестями, поставлен в субботу, 9 мая, рядом с гробами ее усопших родных в княжеской часовне монастырской церкви», — прибавляя при этом, что день погребения был «самым горестным днем для всех нас. Это горе наносит последний удар моей старости. Только бы Бог дал мне силы выдержать, — много, еще очень много осталось дела и не легкого».

Согласно формальному завещанию принцессы, прежний порядок должен был сохраниться при горсенском дворе в течение двух месяцев со дня ее смерти, и в течение всего этого времени придворный штат должен был получать обычное жалованье. Главноуправляющий, однако, поспешил ввести кое-какие сокращения расходов, напр. уменьшил число блюд за обедом и ужином, отменил дессерт и проч.

Вся обстановка дворца, весь инвентарь живой и мертвый, хозяйственные запасы и самый дворец назначены были к продаже, чтобы легче было произвести раздел между наследниками, и престарелому главноуправляющему двором было не мало хлопот и забот с оценкой всего имущества, для чего приглашались эксперты, и составлением подворной описи. Благодаря тревожным временам, распродать все удалось, однако, не скоро и по очень невысоким ценам (исключая вин). Например, за самый дворец выручено было около девяти тысяч риксдалеров; купило его правительство, для приспособления под военный франко-испанский лазарет ⁷. Вполне закончена была ликвидация бывшего горсенского двора только в 1811 г., причем в пользу наследников очистилось 145 716 риксд. 2 мар. 2 скилл. [653]

В приведенном выше письме-челобитной принцессы Екатерины к Александру I упоминалось о ее более раннем ходатайстве перед русским правительством насчет пенсии горсенскому придворному штату. Действительно, еще в 1799 г., принцесса просила императора Павла Петровича о назначении, после ее смерти, ее приближенным пожизненной пенсии в размере получаемого ими теперь содержания, на что и было получено милостивое согласие государя.

Вскоре же после смерти принцессы, горсенский бургомистр Карё, бывший при ликвидации горсенского дворца представителем интересов старшего из наследников, принца Христиана, писал последнему: «Насколько известно, блаженной памяти принцесса в последние дни своей жизни обращалась к русскому двору с ходатайством о сохранении за всем ее штатом и вдовами бывших ее служащих пожизненного того содержания, которое они получали по день ее смерти. Ходатайство должно было быть передано самим его королевским высочеством кронпринцем, но резолюции еще не последовало».

Затем в Россию был послан список всех лиц придворного горсенского штата, с обозначением года вступления их на службу и размера получаемого ими содержания. Ответ русского правительства несколько замедлился, — вероятно, из-за тревожных политических событий того времени, — и когда был получен, оказалось, что ходатайство принцессы уважено только по отношению к лицам, вступившим на ее службу не позже 1799 г. Остальные могли рассчитывать лишь на единовременное вознаграждение в размере их годового жалованья. К первому разряду принадлежали 54 лица, и общая сумма их содержания, а следовательно и пенсии, превышала 24 000 риксд. в год. Ко второму разряду менее счастливых лиц принадлежали 16 человек, но и им удалось-таки, в конце концов, выхлопотать себе у русского правительства пенсию на пять лет, в размере ⅔ получавшегося ими при горсенском дворе жалованья.

Выше было сказано, что вообще все последние желания покойной, высказанные ею своим приближенным, были свято выполнены последними при погребении, за исключением одного, а именно погребения ее вместе с братьями и сестрами в подземном склепе под полом часовни, служившей им усыпальницей. Но уже летом того же 1807 года принц Христиан сообщил своему доверенному, бургомистру Карё, свой план приведения в исполнение желания почившей принцессы. Принц [654] полагал отметить общую могилу Брауншвейгов плитой так называемого норвежского мрамора в 4 арш. длины и 2 арш. ширины, и затем еще мраморною колонною с именами всех четверых, братьев и сестер, и цифрами, обозначавшими годы их рождения и смерти. Бургомистр, однако, высчитал, что одно такое сооружение, кроме склепа, обойдется в 1 388 далер., нашел такой расход чересчур обременительным для казны принца, и написал, что воля принцессы будет исполнена и тогда, если упомянутое сооружение будет заменено плитой из боргольмского песчаника с выгравированными на ней Брауншвейгским гербом, именами умерших и годами их рождения и смерти. Принцу, повидимому, показалось, что песчаниковая плита слишком мизерна для княжеского надгробного памятника, так как он продолжал настаивать на мраморе, но вместе с тем указанная сумма расходов заставляла и его колебаться в своем решении. Вспыхнувшая вскоре война принудила заинтересованных лиц отложить на время решение вопроса об исполнении воли принцессы Екатерины, и только несколько лет спустя вопрос этот вновь был поставлен на очередь, благодаря 82-летнему камергеру Лилиенскьольду, бывшему главноуправляющему горсенским двором, обещавшему принцессе на ее смертном одре позаботиться об исполнении всех ее последних желаний.

На этот раз дело и доведено было до конца. Расходы по сооружению склепа, исчисленные теперь в 1 366 риксд., удалось уменьшить продажею на вес снятых с гробов массивных серебряных досок (с именами почивших), становившихся излишними, раз гробы должны были скрыться под землей. Вместо этих досок к гробам прикрепили медные буквы (Е, А, Р и С), шесть вершков высоты, и княжеские короны из того же металла. Самые гробы были опущены в каменный склеп глубиной в три аршина, а по обе стороны могилы в стены самой часовни были вделаны две овальные мраморные доски с латинскими надписями. Надпись на одной гласит в переводе:

«Этот памятник посвящен двум принцам и двум принцессам герцогского Брауншвейгско-Люнебургского дома. Попечения Екатерины II и Христиана VII и Юлианы-Марии доставили им тихую, мирную жизнь здесь в городе».

На другой же доске вырезано:

«Здесь покоятся останки принцев: Петра, родившегося 30 марта 1745 г., умершего 13 января 1793 г., и Алексея, [655] родившегося 10 марта 1746 г., умершего 22 октября 1787 г., и их сестер: Екатерины, родившейся 26 июля 1741 г., умершей 23 апреля ⁸ 1807, и Елизаветы, родившейся 9 января 1743 г. и умершей 19 апреля ⁹ 1792 г., детей Антона-Ульриха Брауншвейг-Люнебургского и Анны герцогини Мекленбургской; рождены в России, скончались все в Горсенсе, в Ютландии. Мир их праху».

Дождавшись, в 1818 г., исполнения последней воли своей бывшей госпожи, старик Лилиенскьолд вскоре после того и умер.

Итак, можно считать, что в 1818 году прозвучала последняя нота грустной драмы потомков царя Иоанна Алексеевича.

П. Ганзен.

Комментарии

1. См. выше: сент., 5 стр.

2. Предшественником Феофана был архимандрит Иосиф, который сообщал некоторые сведения о Брауншвейгах историку Бантыш-Каменскому (см. «Русскую Старину», январь 1873 г.).

3. Гробы трех скончавшихся ранее Брауншвейгов стояли открыто в особой часовне горсенской монастырской церкви.

4. Тут зачеркнуты следующие слова: «и потому я всякой день» «как им угодно».

5. Выпишем здесь для полноты сведений несколько отчетов по закупкам съестного для стола принцессы в тот период, о котором идет речь. Эти выписки яснее всего покажут, что у принцессы постоянно был хороший и разнообразный стол, а не только тогда, когда у нее за столом бывали гости, как то вытекает из приведенного письма:

1803 г.

«С 1 по 15 сентября куплено помимо ежедневно доставляемого на кухню мясником Прейтун: 46 ф. форелей по 1 марке, 4 ф. щук по 12 скилл.; 61 дес. яиц по 1 м. 8 ск., 23 курицы по 2 кр., 4 каплуна, 43 утки по 1 м. 14 ск., 39 голубей по 1 м., 5 индеек по 4 кр. 6 ск., 1 олень за 13 риксдал., 3 глухаря, 26 цыплят по 12 ск., 8 ф. карпов, 18 ф. копченой лососины по 2 м., 16 ф. карасей по 7 ск., 8 ф. трески по 8 ск., 14 штук свежих макрелей по 10 ск., 17 штук копченых макрелей по 12 ск., 32 ф. вяленой трески по 12 ск., 22 дес. раков на 2 риксдал. 4 м., 2 поросенка по 3 м. 8 ск., 36 штук камбал».

1805 г.

«С 3 по 11 марта куплено из окрестностей Горсенса: 14 ф. угрей по 9 ск., 4 ф. карасей по 8 ск., 2 зайца по 5 м., 12 дес. яиц по 22 ск., 2 оленя по 3 риксдал. 4 ск., 8 индеек по 1 риксдал. 2 м. 8 ск., 2 курицы по 2 м., 21 ф. щук по 11 ск., 16 ф. форели по 14 ск., 8 уток по 3 м. 8 ск., пара голубей по 2 м. 8 ск., 10 дес. раков по 10 ск., 6 глухарей по 12 ск., 1 индюк за 2 риксдал., 1 глухарь за 5 м. 8 ск.».

6. На аукционе имущества, после смерти принцессы, книги эти были оценены всего в 4 риксдалера.

7. В 1808 г. в Дании были расквартированы союзные французские и испанские войска, так как Дания заключила союз с Наполеоном против Англии и Швеции.

8. Указание это ошибочно, так как на самом деле принцесса умерла 20 апреля.

9. Тоже неверно: Елизавета скончалась 20 октября.