ВОКРУГ АННЕКСИИ БОСНИИ И ГЕРЦЕГОВИНЫ

1908 год вполне законно назвать прологом к мировой войне. С осени этого года начался первый балканский кризис, за которым в 1912 году последовал второй, а в 1914 году и третий, послуживший внешним поводом к началу катастрофы европейского империализма.

Усиленными стараниями Франция в 1907 году было подписано англо-русское соглашение по азиатским делам. Молодой, только что назначенный, по обычаю того времени, с поста посла в Дании, министр иностранных дел Извольский очень хотел соглашения с Англией, рассчитывая этим обеспечить себя со стороны Японии и вообще Востока, чтобы развязать руки для активной политики в Европе; при этом документальными данными ясно определяется, что Извольский такую активность более всего понимал в смысле Балкан и в частности в смысле выгодности для России разрешения вопроса о проливах.

Извольский решил при переговорах с Англией итти на всевозможные уступки ей в Азии, рассчитывая получить от нее поддержку в Европе. Лондонский кабинет также решил пожертвовать многим, чтобы включить Россию в цикл держав, входящих в окружение Германии.

Редкий в анналах дипломатических сношений факт, когда обе договаривающиеся стороны хотят много друг другу уступить; на деле же оказалось, что по всем пунктам в Азии уступила только одна Россия взамен, может быть, тайных устных единоличных обещаний английского министра, которые, как уже показал опыт истории, не имели никакой практической цены.

Но, тем не менее. Извольский после заключения англо-русского соглашения горел жаждой активной политики в Европе или, вернее, на Балканах и в проливах. Он нашел в этом отношении себе подходящего партнера в лице австро-венгерского министра иностранных дел барона Эренталя, который также был подвержен желанию активной политики на Балканах, но, в отличие от Извольского, чувствовал за собой не только нравственную, но и реальную поддержку Вильгельма II.

Оба министра, русский и австрийский, при некоторой, впрочем, поддержке и своего итальянского коллеги Титонни согласились летом 1908 года на улучшение своего «стратегического и экономического» положения за счет Турции.

1 мая Эренталь пожелал обменяться с Извольским мнением по балканским делам. В ноте 19 июня этот последний в ответ на высказанные ему захватнические мысли Эренталя излагал свой вполне лояльный на этот раз в отношении [42] Турции взгляд, но в конце ноты он намекал, что не прочь дружественно обсудить в общей связи вопрос об аннексии Боснии и Герцеговины и о проливах, в виду их чрезвычайной важности для Австрии и России.

Здесь появляется на сцену новое лицо, а именно посол венского двора в Петербурге граф Берхтольд, который пригласил Извольского, Эренталя и Титонни отдохнуть вдали от глаз столичных корреспондентов в свой живописный замок Бухлау.

Летнее отдохновение четырех государственных людей вылилось в следующее соглашение, которое мы здесь приводим в редакции Эренталя.

1) Россия и Италия наймут благожелательное положение в отношении аннексии Боснии и Герцеговины.

2) Италия и Австрия благосклонно отнесутся к поползновениям России в отношении пересмотра постановлений о проливах в более выгодную для нас сторону.

3) Австрия откажется от некоторых прерогатив, которые ей предоставлены статьей 29 Берлинского трактата в отношении Черногории, и

4) Австрия и Италия согласятся с Черногорией в отношении разрешения вопроса об Албании.

Но, вернувшись в Петербург, Извольский решил застраховать себя и со стороны Эренталя, и 23 сентября (6 октября) Николай II утвердил проект соглашения с Турцией, направленный исключительно против Австрии, в пользу улучшения положения России в отношении проливов. Турхан-паша, посол в Петербурге, сообщил, что оттоманское правительство отнеслось в принципе сочувственно к предложенному Россией соглашению.

Но в то время как Извольский путешествовал по европейским столицам не без задней цели подготовить решение вопроса о проливах в виде компенсации за аннексию Боснии и Герцеговины, так как оба эти вопроса, по предположению Извольского, должны были пройти через конференцию европейских держав, Эренталь единолично объявил 7 октября (24 сентября) аннексию Боснии и Герцеговины, заявив при этом, что это делается с согласия России.

Карта Извольского не только была бита, но он оказался при этом в самом незавидном положении. Началась длинная дипломатическая дуэль между Извольским и Эренталем, перипетии которой приводить здесь не будем. В ней приняли участие Франц-Иосиф, Николай и Вильгельм.

29 сентября нового стиля, т.-е. за восемь дней до аннексии. Франц-Иосиф обратился к Николаю II со следующим письмом (Подлинники этого и следующих писем хранятся в Архиве Революции и внешней политики XIX-XX н.в. в Москве):

«Мой дорогой друг!

Тебе небезызвестны те переговоры, которые с некоторых пор ведутся нашими правительствами в целях укрепления основ нашего соглашения по восточным делам и твердого установления на будущее время общих положений той политики, которой мы должны следовать в обоюдном согласии на Балканском полуострове.

Мне нет надобности указывать на то, какое значение я придаю успеху этих переговоров, будучи твердо уверен, что соглашение, подобное тому, которое имеют [43] в виду наши правительства, лучше всего послужит на пользу монархизма и консерватизма (Если проследить всю шестидесятилетнюю переписку Франца-Иосифа с русскими царями, то этот лейтмотив «монархизма и консерватизма» сопутствует каждое письмо Франца-Иосифа, когда ему нужно вырвать со стороны России какую-нибудь уступку. При Николае I эта мера без промаха действовала в пользу Австрии), принципов, столь близких нашему сердцу, в интересах будущности наших империй.

Работал над благоприятным разрешением этих вопросов столь высокого значения, мое правительство должно было также заняться другой проблемой исключительной важности, разрешение которой не может быть отложено без опасности для мирного развития событий в местностях, прилегающих к границам моих владений.

Дело идет о положении Боснии и Герцеговины.

Эти две провинции достигли в настоящее время, благодаря неослабным заботам моего правительства, высокой степени духовного и экономического развития, они законно стремятся к благам автономного и конституционного правления (Курсивом подчеркнутое рукой Николая II), в котором мое правительство не считает возможным долее им отказывать, в виду тех непредвиденных событий, которые произошли в Турции (Младотурецкий переворот).

Однако не представляется возможным приступить к дарованию Боснии и Герцеговины конституции до окончательного урегулирования вопроса о политическом положении этих провинций в будущем.

Итак, кажется, настал тот момент, на который намекал Гире (Министр иностранных дел при Александре III) в телеграмме, князю Лобанову (Русский посол в Вене в то же время) от 27 февраля 1884 г., говоря о непредвиденных обстоятельствах, которые могут заставить австрийское правительство изменить положение вещей, существующее в обоих оккупированных провинциях.

В самом деле, не соображения политической выгоды, но повелевающая необходимость общего положения заставляют меня приступить к аннексии Боснии и Герцеговины.

Уверенный в твоей испытанной дружбе и полагаясь на силу традиционных уз, связующих наши империи, я глубоко убежден, что ты благожелательно отнесешься к той мере, которая нам внушается необходимостью и которую предвидели и приняли без возражений твои покойные отец и дед.

В доказательство того, что это решение ни в какой мере не идет вразрез с консервативными началами австро-венгерской политики и что мое правительство остается верным принципу незаинтересованности, установленному в 1897 году, мне остается лишь сказать тебе, что я уполномочил мое правительство отказаться одновременно с аннексией Боснии и Герцеговины от военных и административных прав, предоставленных монархии Берлинским трактатом в Новобазарском санджаке. Немедленное отозвание моих войск, которые в настоящее время занимают там гарнизоны, послужит подтверждением этого отказа.

Прошу тебя верить чувствам искренней дружбы твоей, брата и друга,

Франца-Иосифа»

(Перевод с французского). [44]

По существовавшему обычаю, копия этого письма, предварительно официального его вручения через посла, была передана Извольскому, который при докладе представил ее государю. Николай II на докладе 21 сентября старого стиля, т.-е. за три дня до аннексии, о которой еще не было известно, написал:

«Надо будет зрело обдумать проект моет ответного письма императору, вдохновляясь мыслями, высказанными в разговоре с вами и со Столыпиным 21 сентября» (Под подписью Николая Извольским вставлена дата: «Яхта Штандарт. 23 сентября 1908 г.».).

Эта надпись дает полное основание считать в числе участников Бухлауского coup d’еtat также Николая II и Столыпина.

Николай II ответил Францу-Иосифу не сразу. События очень обострились на той почве, что Россия желала вместе с признанием аннексии Боснии и Герцеговины изменения и некоторых других статей Берлинского трактата конференцией из представителей всех держав, подписавших этот трактат, в надежде провести на этой конференции и вопрос о проливах. Австрия, соглашаясь на конференцию, требовала, чтобы вопрос о Боснии и Герцеговине на ней не ставить. Это разногласие увеличивалось еще нескромностью Эренталя в отношении Извольского и повело к тому, что непосредственные отношения между обоими правительствами почти прекратились. За Россией и Австрией сгруппировались их союзники, но в этом отношении положение первой было несравненно хуже, так как за ней стояла пассивная Англия и виляющая Франция, а за Австрией твердой рукой направлявшая весь инцидент с целью расколоть Тройственное Согласие — Германия.

Ответ Николая последовал только 22 октября (4 ноября) и был составлен Извольским. Он вылился в следующее письмо:

«Мой дорогой друг!

Глубокая и искренняя дружба, которую я к тебе питаю, не позволяет мне скрыть от тебя весьма тягостное впечатление, произведенное на меня присоединением к Австро-Венгерской империи, путем единоличного акта, — что крайне печально, — провинции Боснии и Герцеговины, вверенных Берлинским трактатом твоему управлению.

Я не хотел бы подвергать какому-либо сомнению значение обязательств, принятых по отношению к тебе моими дедом и отцом, а также останавливаться на вопросе о том, соответствует ли упомянутый тобой особый документ существующему поныне соглашению, — я ограничусь лишь утверждением, что положение Боснии и Герцеговины, вверенных Берлинским трактатом оккупации Австро-Венгрии, не может быть изменено иначе, нежели постановлением держав, подписавших этот трактат. Эта точка зрения вполне соответствует принципу, установленному Лондонской конференцией и торжественно принятому Австро-Венгрией, — что никакое государство не может отказываться от обязательств договора и изменять его положения иначе, как с полного согласия договаривающихся сторон.

Полагаясь на твою дружбу и на чувство присущей тебе высокой справедливости, пребываю в уверенности, что ты вполне согласишься с необходимостью применения этого принципа и в данном случае. Со своей стороны, я от всего [45] сердца готов служить укреплению монархических и консервативных начал, столь благодетельных для России и для Австро-Венгрии, и приложу все усилия для дружественного разрешения этих затруднений, чтобы тем сильнее укрепить традиционные узы, связующие обе наши империи.

Прошу тебя верить чувствам искренней дружбы твоего брата и друга

Николая»

(Перевод с французского).

На этом переписка между обоими императорами опять прекращается на целый месяц; возобновилась она по случаю шестидесятилетнего юбилея царствования Франца-Иосифа.

Николай II послал в Вену приветствовать юбиляра вел. кн. Михаила Александровича с письмом, очевидно, не касавшимся политических дел, так как оно в архивах не сохранилось. Франц-Иосиф ответил на него следующим длинным посланием, которое посвятил исключительно инциденту, волновавшему в то время всю Европу:

Вена. 7 декабря (24 ноября) 1908 г.

«Мой дорогой друг!

Мне доставило особое удовольствие получить через великого князя Михаила письмо, которым ты отметил мой юбилей; горестные события, которые задержали твоего брата в кругу родных (Смерть вел. кн. Алексея Александровича), причинили мне искреннее огорчение. Что касается до твоего послания, к которому пожелала присоединиться и императрица, то оно затронуло самые чувствительные струны моего сердца. Дружба, которой ты меня даришь, дорога мне по многим причинам, и я особенно ценю проявление ее в момент, когда, окончив 60 лет царствования, полного забот и труда, я не без волнения хочу восстановить в памяти его этапы.

За это истекшее время сношения между нашими царствующими домами (trоnes) заняли видное место. Я стремился их укреплять не только из чувства привязанности, но и по долгу в отношении моих народов.

Вскоре после моего вступления на престол я должен был признать, вопреки личным моим симпатиям, что вопросы, связанные с судьбой как России, так и моей монархии, не могли быть урегулированы при помощи политики открытого союза; национальные и географические условия обеих империй были слишком различны, чтобы позволить им постоянно итти рука об руку к достижению одной и той же конечной цели. Я и твои предки вместе со мною признали, что разница в стремлениях наших народов обязывала нас к неизменной бдительности и внушала мысль о том, что последствия этого различия надлежало исправлять при помощи крепких уз дружбы и доверия между нашими домами.

Этот принцип я сделал основой моей политики, которая состояла в использовании всех обстоятельств, способных сблизить интересы обоих государств, а с другой стороны, в доброжелательном и спокойном обсуждении тех несогласий, которые могли бы возникнуть при столкновении интересов.

Политика эта, разделяемая твоими предшественниками, не была безрезультатной для России; она оберегала ее от опасностей и доставила ей положительные [46] выгоды. Она позволила Александру II начать войну с Турцией и пожать плоды победы не только на благо России, но и на благо народностей Балканского полуострова.

Мне нечего тебе напоминать опасные стороны, которые возникали иногда в балканском вопросе в царствование твоего покойного отца. Наша добрая воля одержала верх в эту пору раздраженного общественного мнения и его беспокойных притязаний (vellеitеs).

Еще позднее твоя просвещенная (еclairеe) дружба заставила нас сделать большой шаг вперед соглашением 1897 года, которое было призвано направлять политику Европы на Балканах. По виду соглашение это казалось как бы началом новой политики, противоречащей прежним традициям; в действительности же оно было лишь развитием тех отношений, которые уже выдержали двадцать лет испытаний.

Это сближение, к моему удовлетворению, дало мне возможность повести политику дружественного согласия с Россией. Я не только не воспользовался этим документом, который предоставлял Австро-Венгрии полную свободу развивать ее экономические интересы на Балканах, но в то время, когда ты вел на Дальнем Востоке трудную войну, и во время последовавших вслед за ней смут в России, я пренебрег этими материальными интересами, чтобы избавить тебя от тени какого-либо беспокойства со стороны Европы.

Наконец, совсем недавно, когда, стремясь избавить от опасности наиболее уязвимый пункт моих владений, я счел своим долгом принять решительные меры в отношении Боснии и Герцеговины. — меры, которые фигурируют и в наших прежних обязательствах, как противовес территориальному приращению и влиянию Российской империи, — я, храня верность традициям моей политики, присоединил твою империю к моему проекту, предоставив ей значительные выгоды.

В твоем письме от 22 октябри (4 ноября) ты пишешь, что считаешь себя обязанным сделать предостережение в отношении текста, на который мое правительство могло бы сослаться в защиту моего последнего действия. Верь мне, мой дорогой друг, что мне не приходило в голову пользоваться этими документами, для оправдания моего поступка перед Европой и перед тобой. Точно так же, говоря с тобой таким образом, я не имею в виду воздействовать на твое суждение относительно моей дипломатии. Я только желаю, чтобы ты знал, что в данном случае я сохранил по отношению к тебе свою неизменную лояльность, что я ничего не предпринял, что не было бы ранее утверждено твоими предшественниками, а недавно также и твоим правительством, которое мне предлагало распространить мои владения за пределы намеченных мной границ. Должен тебе сказать, что меня огорчило то недоверие, с каким ты отнесся к моим намерениям, и то, что оно проявилось в напоминании тобой таких положений, от которых я и не думаю отступать; но мне казалось бы, что они скорее могли бы быть выдвинуты в отношении противника, нежели против искреннего друга, который позаботился о твоих интересах и твоих желаниях, прежде чем приступил к действиям, выгодная сторона которых должна отразиться как на престиже твоей империи, с одной стороны, так и, с другой, на безопасности моей.

Должен ли я тебе говорить, что я выбрал, как средство, fait accompli (Свершившийся факт) но серьезным причинам? Ясно, что Турция, а при современных обстоятельствах и [47] некоторые другие державы отказали бы мне или, по крайней мере, торговались бы из-за своего согласия, если бы я спросил их о нем предварительно. Средства воздействия, которые применяются к Австро-Венгрии в настоящее время, были бы тотчас же пущены в ход, и поднятие этого вопроса вызвало бы со стороны маленьких славянских государств более сильные протесты, нежели те, с которыми мне приходится иметь дело после свершившегося факта. Вероятно, пришлось бы даже прибегнуть к оружию в деле, конечная цель которого заключается в отсрочке кровавых столкновений на Балканах.

Твой новый братский поступок, дорогой друг, за который я еще раз выражаю тебе благодарность, дает мне случай высказать тебе свое понимание лежащего на мне священного долга и те убеждения, которые мной руководили в течение царствования, юбилей которого я только что отпраздновал, и в течение всего моего долгого существования, полного ниспосланных мне богом испытаний.

Я хотел тебя уверить в моей верности принципам, которые мною руководили до настоящего времени, и в моем твердом намерении честно придерживаться их до моего последнего часа на том пути, который я в свое время себе наметил. Да сохранит бог твое доверие ко мне и твою дружбу в интересах наших престолов и наших народов.

Я прошу тебя верить в чувства искренней привязанности твоего брата и друга

Франца-Иосифа»

(Подлинник на французском языке)

На этот раз ответ Николая II последовал очень быстро, а именно 17/30 декабря 1908 года.

Весь черновик его был написан нервной рукой Извольского, и этот министр не имел такта воздержаться от включения в кабинетное письмо мелких упреков совершенно личного характера по отношению к Эренталю (На подлиннике рукою Николая написано: «Вполне одобряю. 17 декабри 1908 г.).

«Царское Село 17 декабря 1908 г.

(Рукою Николая: «Отправлено 17 декабря 1908 г.»)

Мой дорогой друг!

Я был глубоко тронут сердечными выражениями твоего письма и, с своей стороны, испытываю потребность откровенно поговорить с тобой об отношениях, существующих ныне между обеими империями; в этих отношениях, увы, за последнее время произошла перемена, которая причиняет мне самое живое огорчение. Ты знаешь, как я всегда был предан соглашению (Соглашение 1908 г.), которое было нашим общим и личным делом: именно оно обеспечивало в течение десяти лет мирный ход событий на Балканах.

И если в настоящее время такой порядок вещей уступил место чувству общей тревоги, то, конечно, не Россия была тому причиной.

Точно сообразуясь с моей волей, мое правительство оставалось щепетильно верным тем действиям, которые мы совместно предприняли в Македонии: это твой [48] министр иностранных дел нанес первый удар нашему соглашению. Нужно ли напоминать тебе прискорбные события последней зимы?

В то время, когда я был твердо уверен, что вследствие дружеских переговоров между нашими министрами в Вене мы будем действовать в полном согласии, барон Эренталь внезапно отклонился от нашей линии, выдвинул, не предупредив о том нас, свой проект о Санджакской железной дороге и оставил план судебных реформ в Македонии, выработанный совместно нашими кабинетами.

Ты знаешь, как я старался избежать разрыва нашего согласия. Чтобы попытаться восстановить его, я приказал Извольскому войти в переговоры этой осенью с бароном Эренталем. Этот последний открыл ему во время переговоров новые планы, которые могли лишь нарушить нормальный ход вещей и доброе согласие между обеими империями. Тем не менее, мой министр иностранных дел, проникнутый самыми примирительными намерениями, постарался изыскать с ним средства, с помощью коих мог быть покончен вопрос об аннексии, который он предполагал поднять для дружелюбного его разрешения.

Г. Извольский, прежде всего, обратил его внимание на то возбуждение, которое он неминуемо должен был вызвать как в России, так и среди балканских народностей; затем он ему указал те условия, при которых мы могли бы, несмотря на все трудности, предстоящие в связи с этим вопросом, сохранить дружественную позицию в отношении Австро-Венгрии; он ему открыто заявил, что мы не можем отказаться от тезиса, который всегда поддерживали, а именно, что вопрос об аннексии Боснии и Герцеговины имеет общеевропейское значение и может быть разрешен лишь с согласия держав; даже был поднят вопрос о месте и времени такой конференции. Наконец, Извольский получил уверение со стороны барона Эренталя, что он заблаговременно предупредит о принятом твоим правительством решении. Я был вполне уверен, что обмен взглядов между обоими министрами предварительно должен был быть представлен на мое усмотрение (Извольский после свидания с Эренталем поехал в объезд европейских столиц, а Австрия использовала это время для объявления аннексии), а соглашение, вчерне ими набросанное, получить мое утверждение.

Однако, не дождавшись моего ответа, предупредив нас о том всего лишь за 24 часа и не посчитавшись ни в малейшей степени с возражениями, формулированными моим министром, барон Эренталь поставил нас перед свершившимся фактом, что, однако, не помешало ему объявить, что он действовал в полном согласии с нами. В то же время твои посланники за границей поддерживали мнение, что аннексия ни в чем не касается держав и что Австро-Венгрия не примет участия в конференции.

Ты знаешь, какое волнение произвел во всей Европе такой резкий образ действий. Барон Эренталь, который столько лет жил между нами (Был послом в Петербурге), должен был предвидеть то возбуждение общественного мнения, которое было вызвано этим в России, которое причинило и продолжает еще причинять столько затруднений моему правительству.

Ты поймешь также, мой дорогой друг, сколь я был лично задет (froissе) поступками твоего министра. Несмотря на все это, мой кабинет ни на минуту не переставал предпринимать все меры к умиротворению умов как в России, так и [49] среди балканских народностей. Среди всех этих затруднений мой кабинет ни на минуту не изменил своей в высшей степени примирительной и корректной линии поведения, и я с тягостным удивлением узнал о тех способах действия, которые барон Эренталь употребил в отношении нас. Он нашел возможным, вопреки всем дипломатическим обычаям, сообщить без нашего согласия другим кабинетам секретные документы, которыми недавно обменялись наши кабинеты. Некоторые из них относились к прежним переговорам, связанным с нашим секретным соглашением 1897 года, которое я рассматриваю, как личный акт, заключенный между тобою и мною, и в котором наши министры принимали участие только в качестве свидетелей. Впрочем, мне было уже известно, что барон Эренталь еще перед этим сообщил одному иностранному кабинету документ, относившийся к тому же соглашению.

Я не скрою от тебя, мой дорогой друг, что в этом поступке твоего министра я вижу недостаток уважения ко мне. При таких условиях невозможны никакие тайные сношения, и я принужден был приказать моему министру иностранных дел придать впредь сношениям между обоими кабинетами строго официальный характер.

Я могу уверить тебя, мой дорогой друг, что все эти тягостные события совершенно не нарушают чувств глубокого к тебе уважения и искреннего желания видеть вполне восстановленным доброе согласие между нашими монархиями. Я пишу тебе эти строки не только с чувством глубокой грусти, но также и с чувством большого опасения за будущее.

Конечно, не мне судить, принесла ли политика твоего министра иностранных дел такие выгоды для твоей империи, которые по своим размерам соответствовали бы вызванным ею волнениям. Но я должен спросить себя, ограничится ли эта политика той смутой, которую она уже причинила, или же мы находимся накануне осложнений, еще более опасных для общего мира. Но сведениям, которые до меня доходят, твое правительство принимает военные меры в таком масштабе, из коего можно предположить, что оно готовится к возможному в ближайшее время конфликту с твоими южными балканскими соседями. Если подобное столкновение произойдет, то оно вызовет в ответ большое возмущение не только на Балканском полуострове, но также и в России, и ты поймешь то особо трудное положение, в котором я окажусь. Избави нас, боже, от подобной перспективы, которая положит конец всякой возможности сохранить хорошие отношения между Россией и Австро-Венгрией и может привести Европу к общей войне.

С своей стороны, я всегда останусь верным тем чувствам и принципам, которыми я всегда руководствовался в сношениях с тобой и которые мне кажутся столь необходимыми для поддержания мира и монархических установлений. Молю бога помочь мне в моих стараниях и сохранить мне все твое расположение, которое мне бесконечно дорого и в котором я не перестану видеть наиболее верное средство для поддержания хороших отношений между нашими империями.

Прошу тебя верить в чувства искренней привязанности твоего брата и друга

Николая»

(Подлинник на французском языке). [50]

Ответ Франца-Иосифа не заставил себя ждать и последовал из Вены 15/28 января 1909 года.

«Мой дорогой друг!

Труд, который ты принял на себя в письме от 17 (30) последнего месяца, лично изложив мне все те аргументы, которые твое правительство сочло нужным выставить против моего, показывает мне, сколь велик твой интерес к современной политике. Видя, какое сильное впечатление произвели на тебя разногласия, возникшие в связи с недавними переговорами между нашими министрами, я вспоминаю об аналогичных столкновениях, свидетелем которых мне приходилось бывать раньше. Я всегда находил, что подобные раздоры между государственными людьми более легко разрешаются без вмешательства монархов: опыт последовательно научил меня быть терпеливо сдержанным в отношении их.

Ты ничего не будешь иметь против, если вместо того, чтобы обсуждать изложенные мне тобою несогласия, я ограничусь тем, что остановлюсь на некоторых местах твоего письма, которые касаются персонально тебя и меня.

Прежде всего, я был поражен, узнав от тебя, что барон Эренталь «выдвинул» последней осенью перед твоим министром иностранных дел «новые планы, которые могли лишь нарушить нормальный ход вещей»... Эти новые планы (дело, без сомнения, касается аннексии Боснии и Герцеговины) были включены в общие предложения, которыми твой министр поразил барона Эренталя за два месяца до встречи в Бухлау. Мой министр, который не позволил бы себе обсуждать проекты Извольского без моего на то согласия, был твердо убежден, что и этот последний сообщал их, будучи на то тобой уполномочен.

Я не могу, мой дорогой друг, скрыть удивления, что предложения эти не были предварительно представлены на твое утверждение и стали тебе известны после свершившегося факта, в форме неожиданного и несвоевременно сделанного сообщения. Тебе следует узнать, что, по первоначальной мысли твоего же министра, та мера, которую я позднее принял в отношении Боснии и Герцеговины, — мера, необходимость которой была представлена на его рассмотрение, должна была распространяться и на Новобазарский санджак, тогда как я, с своей стороны, обязывался доброжелательно отнестись и оказать свою моральную поддержку тем действиям, которые ты должен был предпринять в целях открытия проливов для твоих военных судов.

Эта часть программы не была выполнена по мотивам, которых я не доискиваюсь; я тебя все-таки прошу, мой дорогой друг, верить, что мое правительство совершенно к ним непричастно и даже в настоящее время мы о них ничего не знаем. Барон Эренталь, таким образом, отнюдь не заслуживает твоего неудовольствия по этому пункту.

Я хотел бы также, чтобы ты изменил свое суждение о моем министре по вопросу о большой нескромности, которую он, якобы, допустил в отношении тебя предполагаемой оглаской нашего соглашения 1897 года. Здесь также непосредственное ознакомление с документами, которые, очевидно, не были тебе доложены, убедит тебя, как я и сам убедился, что ничто тайное, касающееся нас с тобой, ни одна деталь нашего секретного разговора той поры не стали известны публике через сообщения барона Эренталя иностранным кабинетам. Напротив того, министр этот дал доказательства своей сдержанности и скромности в том освещении результатов наших переговоров, сделать которое он был вынужден силой обстоятельств. [51]

Наконец, третье место твоего письма касается непосредственно меня и изумило меня в сильнейшей степени. Я с трудом понимаю, как могли от тебя скрыть положение вещей и настроение на Балканах до такой степени, чтобы заставить тебя рассматривать мое поведение в отношении Сербии и Черногории, как агрессивное.

Возбуждение, которое царствует в этих местностях, порождает самые разнообразные и противоречивые слухи, которые надлежит немедленно и с большим вниманием проверять. Советчики, пренебрегающие черпать свои сведения из верных источников и тщательно их сортировать до представления тебе, не отдают себе, мне кажется, отчета в том, какую они берут на себя ответственность и какому риску подвергают политическое положение.

Мое поведение в отношении сербских стран продиктовано мне с осени моим долгом и предусмотрительностью, вызванными той страстной и полной ненависти враждебностью, которой проникнуты в этих странах все классы, включая и ответственных представителей власти. Я никогда и не думал посягать на их независимое существование и не питаю никаких завоевательных стремлений, могущих причинить им вред. Напротив, я твердо решил со всей энергией противиться возможности агрессивных действий, на которые их может толкнуть все возрастающая дерзость в погоне за химерическими мечтами, которые, увы, были им внушаемы не одной лишь стороной.

Еще не было примера, чтобы какая-нибудь великая держава, заботящаяся о своем достоинстве и о своих интересах, проявила бы такое долготерпение, какое проявляем мы в отношении наглой провокации маленьких соседей.

Я продолжаю надеяться, что размышления и здравомыслие восторжествуют, в конце концов, над этими заблуждениями, которые иначе могут довести эти народы до худших случайностей.

Мой поверенный в делах в Петербурге сообщил мне о милостивых словах, которыми тебе было угодно почтить его по случаю нового года; я частью отнес их и на свою долю и душевно тебя благодарю. Чувства и пожелания, которые ты высказал в немногих словах, являются счастливым предзнаменованием.

Прошу тебя верить чувствам искренней дружбы твоего брата и друга

Франца-Иосифа».

Этим окончилась переписка между русским и австрийским императорами.

Приведенная переписка вскрывает лучше, чем ряд дипломатических переговоров, таинственную сторону тех событий, которые несколько месяцев держали под страхом войны всю Европу.

Не в том вопрос, кто здесь прав и кто виноват, — Извольский достоин Эренталя, а Эренталь достоин Извольского. Не может быть только сомнения, что австрийский министр очень ловко воспользовался жаждой Извольского к активной политике в Европе и желанием улучшения положения в проливах заставить русское общественное мнение спокойнее отнестись к заключенным им соглашениям с Японией и Англией. Русский дипломат был во всех отношениях побит своим австрийским коллегой.

Для полноты описанного эпизода необходимо осветить во всем этом деле и роль «рыцарски верного» Австрии Вильгельма II. [52]

Уже в октябре 1908 года германский посол ясно показал Извольскому, что в вопросе об аннексии Боснии и Герцеговины Германия пойдет во всем за Австрией. Мотивы такого решения не скрывались.

«Россия, — сказал граф Пурталес (Германский посол в Петербурге), — несмотря на все заслуги Германии перед ней, все более и более сближается с враждебной немцам группой держав. Кульминационными пунктами такой политики были Алжезирасская конференция и ревельское свидание с королем Эдуардом. Подобная перегруппировка держав заставляет Германию более, чем когда-либо, тесно сблизиться с Австрией и принять за основание своей политики полнейшую солидарность во всех вопросах с Габсбургской монархией» (Доклад Извольского Николаю II 19 октября 1908 года).

По мере развития событий и тон разговоров Пурталеса с Извольским принимал все более и более угрожающий характер (То же 29 ноября 1908 года), и все дело окончилось, как известно, мартовским ультиматумом Германии.

В архиве сохранились за это время два интересных документа (Опубликованы в изд. Центрархива «Переписка Вильгельма II с Николаем II», стр. 142-145 и 151-152), принадлежащие перу Вильгельма II, а именно, письмо от 9 января 1909 года и телеграмма от 14 (27) марта того же года, отправленная через четыре дня после предъявления ультиматума.

Николаем в ответ послано было письмо от 12 января. Текст письма с вариантом и материалом, составленным A. П. Извольским, напечатан в назв. книге: «Переписка Вильгельма II с Николаем II» (см. стр. 146-151).

На этом переписка между двумя императорами, по крайней мере, дипломатического характера, прекратилась на два месяца.

Настал март месяц. Балканский кризис был главными действующими лицами введен в тупик. Тогда Николай II обратился, по докладу Извольского, к Вильгельму с новой просьбой — воздействовать на Австрию (Текст этой телеграммы см. в назв. изд. «Переписка Вильгельма», стр. 150-151). Вильгельм, вместо ответа, предъявил России 10 (23) марта безотговорочный ультиматум с требованием немедленного признания аннексии Боснии и Герцеговины (Сэр Никольсон, великобританский посол в Петербурге, сообщает в своем отчете за 1909 год циркулировавший слух, что будто бы Извольский, не зная, как выпутаться из созданного им же тупика, сам воздействовал на берлинский кабинет в смысле предъявления России ультиматума. Лично Никольсон этому слуху не верил) и только через четыре дня, когда ультиматум был нами принят, ответил Николаю II телеграммой от 14 (27), марта (текст ее опубликован в «Переписке Вильгельма II с Николаем II», см. стр. 151-152).

Вильгельм писал:

«...Благодарен за телеграмму, на которую я не мог раньше ответить в виду колебаний международной политики.

Я очень рад, что вы относитесь к предложению, сделанному моим посланником вашему правительству, как поддерживающему мое дружеское расположение. Рад услышать, что вы приказали вашему правительству его принять. Верю, что этим предложением мы сделали большой шаг к окончанию кризиса». [53]

Что же можно прибавить к этим документам? Они ясно говорят сами за себя.

Здесь все имеется: и жонглирование тайными договорами с Австрией против Турции и с Турцией против Австрии, и захватническая политика, и настоящая цена франко-русского союза, и далеко нечистоплотная игра двух министров, и, наконец, действительная роль Вильгельма II.

Но ярче всего здесь выявляется жалкая роль русского министра, в руки которого слепой случай передал международную политику целой страны и который после только что законченной кровавой авантюры на Дальнем Востоке толкал ее на такую же авантюру на Ближнем Востоке.

Вильгельм также не достиг своим поведением желаемых результатов, так как после кризиса 1908-1909 г.г. русская дипломатия уже совсем покорно пошла на поводу англо-французского соглашения.

А. Зайончковский.

Текст воспроизведен по изданию: Вокруг аннексии Боснии и Герцеговины // Красный архив, № 3 (10). 1925

© текст - Зайончковский А. 1925
© сетевая версия - Тhietmar. 2015
© OCR - Станкевич К. 2015
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Красный архив. 1925