СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

СИРОТИНИН А.

ЧЕРЕЗ МАКЕДОНИЮ И БОЛГАРИЮ

Из путевых заметок

I.

Македония! При одном этом слове в уме возникает кровавый призрак раздора и войн — не за расширение территории, не за открытие новых торговых рынков, а за основное и первичное достояние человека — за право на жизнь. Нет страны, которая была бы в такой мере пропитана слезами народа, кровью его детей. Бомбы, динамит, взрывы поездов, убийства из-за угла, грабеж и пожар деревень, бесчеловечная резня куцо-валахов греками, греков болгарами, болгар и сербов арнаутами, и над всем этим насильническая орда турок, бессильных водворить спокойствие, но достаточно еще могущественных, чтобы во имя порядка расстреливать и мучить порабощенную христианскую райю, — вот содержание понятия, которое мы обозначаем словом: Македония. Это — неугасающий огонь волнений, где, то замирая, то разгораясь, тлеют искры пожара, который каждую минуту готов вспыхнуть и осветить своим заревом не Турцию только, а все славянство и Европу. Это — лакомый кус, над которым стоят великие державы, не позволяя, чтобы он достался кому-нибудь одному. Это, наконец, — одна из тех частных территорий, на которой предстоит практически разрешиться властно теперь [1034] ставшему перед европейской цивилизацией общему вопросу о справедливой установке международных отношений, понимая здесь слово “народ” не только в политическом, но и в этнографическом смысле. Родственное чувство давно уже инстинктивно подсказало России важность для нас македонского вопроса. Указанная выше общая задача, в разрешении которой России придется, может быть, сыграть главную роль, усугубляет эту важность, и потому, хотя македонских впечатлений у нас в настоящее время и у себя дома слишком достаточно, русскому человеку, который желает сознательно относиться к своей родине и славянству, следует ознакомиться с современным положением Македонии. Это было одной из причин, почему, проезжая из Афин в Царьград и Болгарию, мы заехали в Македонию. Редко кто из русских попадает в эту славянскую глушь. Кое-что удалось нам видеть, кое-что мы услышали и узнали от местных жителей. Может быть, эти беглые македонские впечатления в связи с переживаемыми теперь Болгарией смутами будут нелишни для читателя.

II.

Мы подъехали к Македонии с Эгейского моря рано утром. Грозою приветствовал нас материк. Разбуженные короткими, точно пушечные выстрелы, ударами грома, мы с товарищем выглянули в окно: дождь, не виданный нами уже два месяца, лил вовсю, точно предвещая ожидающие нас в Македонии впечатления. Но, когда мы оделись и вышли на палубу, грозовая туча на краю горизонта улетала в даль, а впереди перед нами спускался с горных уступов главный македонский город Солунь. Море все пестрело от лодок и красных фесок. Лодочники — евреи и турки — красивый, точно на подбор народ, с темными, спадающими на лоб из-под сдвинутой на затылок фески кудрями и мощною, открытою грудью зазывали нас к себе. Едва опустился трап, как пароход зароился от них, и нашим чемоданам пришлось бы плохо, если бы portier отеля не освободил их от услужливых рук перевозчиков.

Осмотр вещей в общем был довольно легок и скор. Впрочем, зная строгость турецкой цензуры, каждый из нас заранее запрятал в карман все путеводители и книги. Только у одного из пассажиров, почтенного и пожилого педагога, остались в чемодане почтовые карточки с видами, среди которых находились снимки с классических статуй голых Геркулесов и Венер. Все Венеры, как опасные для государства падишаха, были конфискованы, и наш почтенный спутник очутился в нескромной роли соблазнителя невинных подданных султана. [1035]

Двое здоровенных молодых турок или евреев — их не всегда отличишь в Салониках — усевшись на козлы, водворили нас в отель “Империаль”. Перед нашими окнами, пестрея лодками, расстилалась водная равнина Белого Эгейского моря, нежного, ласкающего, мягкого и как-то особенно светлого в это раннее утро, а вокруг, несмотря на раннюю пору, уже кипела жизнь, зазывая нас в город.

Город Солунь, или Салоники, а еще вернее — Фессалоники, назван так по имени сестры Александра Македонского. Более 2.000 лет, как смотрятся они в зеркальное море. Здесь когда-то в [1036] изгнании ходил по берегу и тосковал по своему Риму Цицерон. Здесь апостол Павел устроил первую христианскую общину. Здесь, на родине св. Кирилла и Мефодия, зачалось наше славянское просвещение. Но теперь и следов от этого почти не осталось. О римских временах еще напоминает триумфальная арка Галерия, от христианских осталось несколько церквей, обращенных в мечети, а от позднейшего времени след прожорливых хищников средневековья, венецианцев, — Белая башня, теперь тюрьма. Все остальное смыло время и турецкое владычество.

Теперь Солунь — второй после Царьграда торговый город Турции. Представьте себе узенькую набережную, где прямо о мостовую тихо плещется море, и на подъеме не особенно высокой горы две параллельные морю улицы, перерезанные бесчисленными рядами мелких, извилистых, грязных и узеньких-узеньких уличек, к которым скорее пристало бы название закоулков, — вот вам и вся Солунь. Из улиц самая дальняя от моря — тиха и безлюдна. Будь Солунь русский город, она непременно получила бы название дворянской: нет там ни магазинов, ни присутственных мест. На улицу смотрят только окна частных домов, да и те заставлены густо переплетенными деревянными решетками, чтобы любопытный взгляд прохожего не проник в гаремные тайны какого-нибудь турецкого бея.

Зато серединная улица, Вардарская, полна жизни и движения. Это — главная торговая артерия Солуни, Тут, как в любом восточном городе, вся жизнь вынесена на улицу. Тут и кушанья готовят у вас на глазах, и пьют, и едят, стригутся, бреются, шьют сапоги, расправляют фески. Грудами валяются на улице зеленые арбузы и желтые дыни. Виноградное деревцо прилепилось к стенке и перекинуло свои ветки на другую сторону. Сочные кисти винограда висят прямо над вами, а, внизу гроздья в корзинах лежат, готовые для продажи. Грязь, шум, движение, звонкий крик мальчишек, зазывающих в лавки покупателей, ржанье ослов, навьюченных кладью так, что из-за нее торчат только ослиные уши, конка, перед которою бежит и трубит в рог молодой турок, разгоняя с дороги народ; на зеленом фоне овощей — красные фески, длинные полосатые халаты евреев, черные няньки-эфиопки. Разноцветная, полная жизни и ярких красок толпа! Пересекающий Вардарскую улицу крытый базар выводит на набережную.

Здесь картина меняется. Это — более европейская часть города. Шляпы вытесняют фески. Тут все лучшие гостиницы, рестораны, кофейни. Вечером, когда спадет жар, на улицу выносятся столики, во все стороны шныряют лакеи, разнося кофе, мороженое или ужин, и тогда уже пешеход только с [1037] трудом может пробраться посреди столов, там, где оставлена узенькая полоска для прохода конножелезной дороги.

Прислушиваясь к говору пестрой солунской толпы, вы услышите самые разнообразные языки, но преобладают турецкий и испанский. На последнем говорят евреи, переселившиеся сюда из Испании во время еврейских гонений при Филиппе III. Они составляют половину 125-тысячного населения Солуни и среди прочих евреев гордятся чистотою своей крови. Среди них нет [1038] ни одного блондина, и с нашими евреями они не хотят вступать в браки. Халаты они носят такие же длиннополые, как и наши евреи, но пейсов нет и следа. Еврейки не бреют голов и в своих зеленых головных повязках и шелковых платьях, с грудями, даже у 80-летних старух почти обнаженными до самого пояса, смотрят выходцами из средних веков. В руках евреев почти вся торговля Солуни и — удивительно! — хотя евреи — самые верные и надежные подданные султана, турки, кажется, их так же мало любят, как у нас поляки и малороссы.

Из христианского населения — всего больше греков. Они — владельцы всех ресторанов и отелей. Греческий язык раздается повсюду. Славянской речи почти не слышно. Две-три болгарских надписи на базаре, да и то такие мизерные, что их с трудом можно отыскать среди множества греческих, турецких и еврейских вывесок, две болгарских книжных лавки в узеньких, извилистых закоулках да болгарская гимназия — вот почти все, что можно найти славянского в главном городе славянской Македонии. Славяне — вообще не мастера налагать свой отпечаток даже на те города, где они составляют большинство, и готовы фигурировать под какой угодно вывеской: мадьярской в Новом Саде, немецкой в Сараево, итальянской в Реке, а в Солуни они — в меньшинстве. Это — один из тех городов, которые, как немецкая Лодзь или польский Львов, чужеземным народом тяготеют над местным населением.

Солунь по виду спокойна, но под этой спокойной внешностью кипят народные страсти и то и дело прорываются наружу, давая тогда полную волю турецкому зверству. Когда мы были в Солуни, вся болгарская гимназия от последнего сторожа до директора была арестована; греки, которым турки покровительствуют, стреляли на набережной в болгарского доктора Николова и смертельно его ранили. Беда человеку, который выдвинется, как народный деятель: если его не убьют греки, то засадят в Белую башню турки. Когда у нас теперь происходят убийства, мы утешаем себя, по крайней мере, мыслью, что они минуют, когда пройдет революция; у турок вечная революция, и порядок, как в старой Польше, держится беспорядком. Впрочем, я не знаю, можно ли даже назвать порядком турецкие порядки. Мстительность и жестокость турок равняется их бессилию и тупости. Я хотел отправить письмо по турецкой почте и попросил в магазине написать мне адрес по-турецки. “Как, вы хотите послать письмо через турецкую почту? Оно не дойдет”. — “Но в письме нет ничего особенного. Наконец, я пошлю хоть открытку”. — “Не советую вам: и ее конфискуют. Ведь здесь есть русская почта. Вы не знаете, что такое турки, и как мы здесь живем. Это [1039] ужасно!” Так и пришлось пойти на русскую почту, которая замечательна тем, что в ней ни один чиновник не понимает по-русски.

Пока турки конфискуют невинные открытки и преследуют путеводители и капитолийских Венер, македонские волнения, которые, как всякое революционное движение, будучи сильны не столько своей собственной силой, сколько слабостью и неспособностью противника, только усиливаются.

Турецкие порядки и меры турецкого благоустройства предстали нам в неприкрашенном цвете, когда мы выехали из Солуни. Мы ехали в Константинополь через Болгарию и потому пересекли всю Македонию с юга на север до сербской границы, проехав по местам, которые служат всего чаще ареной македонской резни. Поезд был целиком заполнен турецкими солдатами и офицерами. Солдаты — из Сирии и Малой Азии, грязные, оборванные, растерянные и... жалкие. Офицеры такие же грязные, но с диким, зловещим огоньком в глазах, едят арбузы — семечки и объедки бросаются прямо на пол вагона, вода течет по рукам туда же, и образуется грязная лужа, так что пройти нельзя. На нас и наши книги они бросают косые и недоверчивые взгляды. По всему полотну дороги и в деревнях расставлены караулы: они встречают поезд и отдают ему честь. На каждой станции — войска. Насилие, наездничество и хищничество чуется в воздухе. Это — не обыкновенный поезд: это — дикий военный набег, род спартанских криптий, охоты на славянских илотов.

Мы видели этих илотов. Высокие, плотные, стройные, они состарились преждевременно. Вниз опустились длинные усы. На лице прорыли свой след резкие складки морщин. В глазах, глубоко впавших в орбиты, написаны страх, запуганность и ненависть. Сегодня эти люди — покорные рабы, а завтра — гайдуки, что, сражаясь “за крест честной и за свободу золотую”, не задумываясь, прирежут горло врагу. Дикость и насилие никогда еще не приносили успокоения: в отчаявшемся и бесправном человеке они пробуждают зверя. Македония — страна, где каждый видит в соседе врага и жмется в свой угол, как прижались к горе маленькие, серые, такие же жалкие и оборванные, как люди, домики одного из главнейших македонских городов Велеса. Куча жалких человеческих гнезд, выставленных на добычу турецкому хищнику.

Ужасная жизнь! Смотреть на нее издали тяжело. Густыми слоями тумана ложатся на душу давящие впечатления, и, когда наш поезд, миновав Скоплье, переехал наконец границу, у нас обоих, как у людей, после долгого пребывания в запертой и душной комнате почувствовавших вдруг свежий прилив [1040] воздуха, невольно вырвался вздох облегчения, и мы оба, точно по уговору, сказали: “Слава Богу, вырвались наконец из Турции!”

И странное дело! Граница между Турцией и Сербией условная. То же яркое синее южное небо раскинулось над нами. Такие же горы нас окружали и там, с полей смотрели на нас те же темные, с задумчивой поволокой, красивые сербские глаза, но отчего же все так изменилось? Горы разукрасились деревьями; зазеленели поля и огороды; нет места пустого и необработанного; всюду видна спокойная и мирная работа. Местность и люди были те же, да не такие же. Великое дело — свобода! Чтобы быть плодотворным, человеческий труд должен стать вольным. Там, где дышать нечем, не спорится работа, и нет Божьего благословения земле, где царит насилие и произвол.

Сербия мала; в борьбе за свою самостоятельность она истощила свои силы и ослабела, но она свободна, и мирно и тихо течет ее патриархальная жизнь. Когда из Македонии мы въехали в сербский Ниш с его белой церковью на просторной площади, с его беленькими, одноэтажными домиками, выглядывающими из-за зеленой листвы тополей, с его тихим бульваром над желтой Нишавой, где по вечерам под звуки военной музыки мирно прогуливаются городские обыватели, на нас повеяло теплой лаской родных воспоминаний, патриархальной семейственностью Орла или Чернигова, и захотелось сказать вслед за Бальмонтом:

Славяне! вам светлая слава
За то, что вы сердцем открыты,
Веселым младенчеством нрава
С природой весеннею слиты.
К любому легко подойдете,
С любым вы сойдетесь, как с братом,
И все, что чужого возьмете,
Вы топите в море богатом.
Враждуя с врагом поневоле,
Сейчас помириться готовы,
Но если на бранном вы поле,
Вы тверды и молча суровы.
И снова, мечтой расцвечаясь,
Вы — где-то, забывши об узком,
И светят созвездья, качаясь,
В сознании польском и русском.
Звеня, разбиваются цепи,
Шумит зеленея дубрава,
Славянские души — как степи.
Славяне, вам светлая слава!

Зашумит ли наконец когда-нибудь свободно и широколиственно славянская дубрава? Разобьются ли цепи, сковавшие Македонию? Разобьются, конечно! Турки, может быть, потому так и дики, что сами чувствуют свою слабость. Когда-то турецкий [1041] бунчук развевался с высоких башен Буды, в Белграде еще недавно сидел турецкий паша, а София перед освободительной войной была другим Велесом. А теперь на всем огромном пространства мадьярско-сербской равнины, где когда-то безнаказанно хозяйничал турецкий наездник, нет и следа турок. Разнесло и развеяло их ветром истории. В Белграде только одна единственная мечеть напоминает о турецком квартале, а София стала европейской столицей. Конечно, Россия одна не пошлет теперь своих сынов освобождать Македонию, а другой России нет. Но Македония — вечно действующий вулкан, грозящий всей Европе извержением, и при первом же историческом катаклизме его лава снесет из Македонии турок. Бог терпит только до времени. Может быть, еще не пришел час, но он придет, и к нему должны быть готовы и балканские государства, и Россия, а для этого мы должны себе выработать твердый, ясный и определенный взгляд на македонский вопрос.

III.

Македония — пестрый винегрет народностей, перемешавшихся одна с другой, как змеи в клубке. От этнографической карты Македонии рябит в глазах: народы вкраплены здесь друг в друга так, что и отделить их невозможно. Рядом с куцовалашской деревней стоит греческая, в одном и том же селе одна половина хат — албанские, другая — славянские. При этом запутанность и сложность македонского вопроса удваивается от различий религиозных, вероисповедных и церковных. Среди христиан, а особенно у албанцев, идет борьба между католичеством и православием, а у православных не прекращается резкий и крайне напряженный спор между греческой вселенской патриархией и болгарскими экзархистами. Много славян омусульманилось и под именем помаков, сохранив вполне свой славянский язык, держится от прочих славян совершенно особо. Все это, как мы уже сказали, делает из несчастной страны склад горючего материала, готового при южной страстности и живости темперамента вспыхнуть от одной искры. А любители пожаров всегда найдутся... Главный элемент раздора дают этнографические отличия, и именно они и в целях справедливости и в интересах выгоды, всегда согласной со справедливостью, должны определять русскую политику в македонском вопросе.

Как ни много народностей в Македонии, спор, однако, ведется главным образом между двумя из них — греческой и славянской. Греки, которым с раннего детства кружат голову пары давних воспоминаний, живя только в южной части Македонии, заявляют притязания на всю Македонию, хотя жалкие лохмотья давно сгнившей византийской пурпуры императора ромеев под [1042] громким названием исторических прав — единственное основание для их претензий. По статистическим данным, опубликованным в трудах Карла Oestreich'a и Peucker'a, не говоря уже о славянских работах Жупанича, Кънчева, Гончевича и др., из трехмиллионного населения современной Македонии славян живет там более половины всего населения, а греков всего только 240.000. Реальная политика не может считаться с сентиментальным романтизмом исторических реставраций, и на жалкие претензии греков не стоило бы обращать внимания, если бы они, пользуясь покровительством вселенской патриархии и султанского правительства, не высылали безнаказанно в Македонию своих банд, которые с ножом в руках угрожают не только правам, но иногда и жизни славян. В этой борьбе для России, как славянской державы, возможно только одно: стать твердо за бесспорные права македонских славян.

Но именно здесь и начинается гордиев узел македонского вопроса. Славянский характер Македонии бесспорен. Еще византийцы называли Македонию Словенией, но к какому из славянских народов принадлежат эти македонские “словенцы”, — вопрос чрезвычайно темный и запутанный. Болгары считают их болгарами, сербы — сербами. Серб Гопчевич не признает даже существования болгар в Македонии; болгарский этнограф и сам македонский уроженец Кънчев не нашел в ней ни одного серба. Можно бы за решением вопроса обратиться к незаинтересованным ученым, но и здесь мы столкнемся с вопиющими противоречиями. Ястребов, в должности консула имевший возможность хорошо изучить Македонию, решительно становится на сторону сербов. П. Н. Милюков и А. А. Башмаков, лично объездившие Македонию, уверяют, что она заселена болгарами. Таким образом мало того, что македонских славян душат турки и режут греки и албанцы, они еще служат объектом братоненавистнической болгаро-сербской распри, и славянская Македония не может ни найти стойкой и согласной помощи со стороны соседних независимых славянских держав, ни сама дать сконцентрированный отпор чужим притязаниям, потому что разъедается глубокой внутренней язвой. На чью же сторону в этом споре должна стать Россия? Иначе говоря, на чьей стороне правда — на болгарской или на сербской?

Может быть, ни на той ни на другой. Последняя научная попытка решить македонский вопрос принадлежит белградскому профессору I. Цвиjичу. В своей книге “Проматраньа о етнографиjи македонских словена” (Београд, 1906) он защищает мнение, высказанное еще раньше А. В. Амфитеатровым, что македонцы представляют собою зыбкую массу, еще не окристаллизовавшуюся в определенное этнографическое образование. Язык [1043] и быт их дают возможность разных заключений об их народности, а того, что в наше время главным образом определяет народность, — народного самосознания, у них нет. Правда, они зовут себя сами “болгарами”, но, по мнению Цвиjича, это слово значит не “болгарин”, а “славянин вообще” в противоположность турку или греку, или же “простой необразованный человек”. Русскую, сербскую и болгарскую речь македонец одинаково называет “бугарской”, т. е. славянской. С другой стороны подобно тому, как дурная пшеница слывет в народе под именем “бугарки”, о тех, кто живет просто и бедно, говорят, что они — “асли бугари”, настоящие бугаре. В старину под владычеством болгарских царей имя бугарин имело в Македонии, по мнению Цвиjича, не этнографическое, а политическое значение: стоило только сербскому царю Стефану Душану покорить Македонию, как недавние бугары превратились в сербов, потому что — не досказывает Цвиjич своей тайной мысли — они были скорее сербы, чем болгары. Исчезновение сербского имени после покорения Сербии турками автор объясняет психологически: имя серба стало опасным и компрометирующим в глазах турок, и македонцы опять стали называться бугарами. Эти психологические соображения в связи с современной болгарской пропагандой в Македонии наводят Цвиjича на мысль, что мы — накануне обратного процесса, и что теперешние македонские “бугаре” в виду того, что имя “болгарин” стало теперь в свою очередь компрометирующим в глазах турок, станут себя снова называть сербами.

Недалекое будущее проверит эти догадки. Мы же лично думаем, что, если даже современные македонские “бугаре” и не болгары, а только tabula rasa, на которой с одинаковым правом может написать свое имя и болгарин и серб, то это имя напишет не кто иной, как болгарин. Прочное владение берется трудом и скрепляется кровью. В доказательство несомнительности своих прав на Македонию болгары справедливо ссылаются на библейское предание о Соломоновом суде. Можно и должно осудить последнее македонское восстание, но, как бы то ни было, это была отчаянная попытка сбросить со своей шеи турецкое ярмо. И кто же тогда оказался истинной матерью македонских славян, кто более пролил за них крови, болгары или сербы? Двух ответов быть не может. И в мирной культурной работе болгары берут перевес над сербами. Каждую свою народную школу сербы должны с бою брать у фанатической греческой патриархии, для которой каждый православный — патриархист-грек. Болгары с возникновением у них своей народной церкви покрыли Македонию целою сетью болгарских школ, из которых выходят сознательные борцы за македонскую болгарскую [1044] народность. Сербы — изнеженные мечтатели, болгары — энергичные и деятельные практики. Победа, без сомнения, будет за ними.

Мы, русские, можем смотреть на эту распрю без особых сочувствий в ту или другую сторону. Задача нашей дипломатии должна заключаться только в том, чтобы содействовать пока урегулированию спора, заменяя борьбу при помощи бомб, ножей и красного петуха свободным соревнованием сил, а затем кто в условиях этой мирной культурной работы останется победителем, болгарин или серб, для нас безразлично. Нам важны не болгарские или сербские, а славянские успехи, потому что не надо увлекаться утопическими мечтами о всеславянской федерации, чтобы понимать, что каждый успех славянства — наш успех.

Следует отдать справедливость нашему правительству. Оно давно это не столько поняло, сколько почувствовало, и учредило в Македонии целый ряд русских консульств, хотя мы не ведем никакой торговли с Македонией, и за исключением Солуни собственно русских интересов в узком смысле этого слова у нас почти нет. Достигают ли эти консульства своей цели? Думаем, что не вполне. Первое, что встречает в консульстве не только славянина, но даже русского путешественника, подозрение и недоверчивость:

— Зачем вы сюда приехали, господа?

— Да так себе; мы — туристы, хотели посмотреть Македонию.

— А, может быть, у вас есть какие-нибудь политические цели?

Такое начало отбивает охоту продолжать разговор и искать каких-нибудь указаний.

Дело может измениться только с ростом у нас славянского самосознания. Мы не только на востоке, но и у себя дома все еще склонны идти по немецкой дорожке. На востоке специально мешает нам наш начальнический тон и привычка смотреть не с высоты, а свысока. Рассказывают, что, когда один турок в присутствии одного из наших бывших консулов не встал, тот схватил его за бороду и, медленно приподымая, сказал: “знай, как надо уважать представителя России”. Нам кажется, что обаяние России было бы действительнее, если бы наши представители последовательно являлись стойкими служителями правды, непреклонными заступниками за слабое и угнетенное славянское население.

Не будем скрывать истины: те, для кого существуют наши консулы в Македонии, местные славяне, часто не находят у нас опоры, на которую в праве были бы рассчитывать. Недовольство слышится слишком явно, и мы делим его с международной комиссией, опекающей Македонию. В глазах многих из охранителей македонские славяне — только беспокойные бунтовщики, а [1045] такой взгляд на руку только туркам и покровительствуемым ими грекам. В результате являются бесчинства греков, которые грозят вызвать пожарь на всем Балканском полуострове. Да отчасти уже и вызвали. Отраженное их действие мы имели случай сами видеть, когда проезжали через Болгарию, где как раз в это время происходили греческие погромы.

IV.

Благодаря выданному нам австрийской компанией кружному билету, нам пришлось проехать через Болгарию дважды: по дороге из Сербии в Константинополь и обратно. Переезд из Сербии в Болгарию совершенно незаметен. “Вы чувствуете разницу?” — смеясь спросил ехавший с нами француз, указывая на окно, откуда на нас смотрели те же небольшие красивый горы, поросшие буком, и те же поля кукурузы в долинах. Но бывший тут болгарин встал, снял шляпу и, приветствуя свою родину, воскликнул:

— Хубава си, Българио, сичко в тебе зрее и сичко цъфти (Прекрасна ты, Болгария, все в тебе зреет и все цветет!)!

Воздух родины имеет в себе что-то особенно свежее и живительное, неуловимое для постороннего и, однако, мягкой, ласкающей волной приливающее к сердцу. Но, если эта волна в Цариброде была ощутительна только для болгарина, въезд в Болгарию через турецкую границу соединен с резкой переменой для всякого сколько-нибудь наблюдательного человека.

По дороге от Мустафа-Паши — первой турецкой станции на болгарской границе — до Константинополя вы не рискуете, как в Македонии, быть прогнанным сквозь турецкий военный строй. В самом Константинополе можно устроиться довольно удобно. И, однако, как ни живописен пестрый и яркий Царьград, как ни очаровательна его панорама, вы и там, как во всей Турции, чувствуете себя дурно. Одни темные женские манекены с закрытыми густою вуалью лицами чего стоят! Старый бег сел в проходе вагона у купэ, где сидят его жены, и сторожит, чтоб кто-нибудь случайно не отворил дверь и не увидел в них лицо человеческое. Точно для нас так уже завлекательна их, впрочем, очень проблематическая красота, и точно у них, кроме этой красоты, ничего уже нет. В этой мысли есть нечто глубоко оскорбительное для человеческого достоинства, и оттого так отвратительны эти константинопольские гаремы, с которыми вы сталкиваетесь всюду, и на конке и на пароходе. Я хотел купить себе феску, но после Константинополя она стала мне противной, как символ того духа неволи, который проник в Турции во все отношения, и я понял, почему с такой охотой [1046] турецкие подданные, минуя границу, тотчас же сбрасывают ее с головы и надевают европейские шляпы.

А затем эта жалкая комедия с паспортами! Мы были достаточно забронированы от всяких случайностей паспортами и особым тескере, без которого в Турции нельзя переехать из одного города в другой, но самая процедура осмотра паспортов у турок в своем роде единственная на свете. Осмотрели паспорта, как обыкновенно, на границе, но едва только мы вышли в Константинополе на перон, как уже нам заступили вновь дорогу турецкие чиновники: «пожалуйте ваши паспорта». Образовалась целая толпа пассажиров, носильщиков с вещами, и мы стоим все, как подсудимые. Один из чиновников читает тескере, другой переписывает его чуть не полностью в особую книжку. Затем идут вопросы: «зачем вы приехали? на сколько дней? в какой гостинице остановитесь?» Наконец вас отпускают. Казалось бы, довольно осмотров? Нет! При входе в вокзал новые три чиновника за столиком и новая задержка для повторения той же процедуры. И если тут стоит portier избранной вами гостиницы, выразительный жест в его сторону: смотри, мол, за ними хорошенько, а не то ответишь.

И смотрят. Один из пунктов обязательных для постояльцев правил гласит: в отеле нельзя вести разговоров о политике. Сидим в номере — внезапно без всякого предварительного стука отворяется дверь, и просовывается голова хозяина, посмотрит и скроется.

Если уж так опасны иноземцы, можно было бы думать, что, чем скорее их спровадить домой, тем лучше. Но нет. Чтобы выехать, надо пройти через ряд новых мытарств и выхлопотать себе в русском консульстве позволение на выезд, за которое платите помимо принудительного налога на русскую больницу еще 10 пиастров неизвестно за что. Тут родная канцелярщина сидит чуть не за одним столиком с турецкой азиатчиной, и, отдав свой паспорт русскому чиновнику, вы получаете его обратно от турецкого. «Это все? теперь можно свободно ехать?»—спрашиваете вы. «Да». Но не верьте: это «да» по-турецки значит «нет». И на обратном пути нельзя войти в вокзал, чтобы не натолкнуться на столик с чиновниками и услышать знакомые уже, хотя и видоизмененные, вопросы: «где вы останавливались? сколько дней пробыли? куда едете?» Само собою у самого мирного человека подымается в груди негодование. А когда вспомнишь, что еще недавно в Италии с нас не требовали вовсе паспортов, а в Греции не пожелали даже и узнать, кто мы такие, оценишь по достоинству турецкие «порядки». Что нибудь одно: они или проявление тупости, развитой духом рабства, или издевательство. Одно другого стоит. [1047]

Вот почему, когда поезд подкатит к первой болгарской станции, с души, как в сербском Ристовце, сбрасывается тягостное бремя, и болгарский железнодорожный жандарм в нашей русской белой рубашке и с русскою фуражкой, рослый и статный, как все болгары, кажется, чуть ли не символом свободы. Даже курица со своими цыплятами, что бродит около станции, как будто веселее клюет свой корм. А уж турецкому маленькому болгарину с той стороны границы никогда не делать тех свободных, легких и беспечных па, которые проделывает своими ногами в широчайших шароварах болгарченок, что, обвязав голову от жара женским платком, весело гоняется по полю за собакой.

Но Болгария на этот раз готовила нам такие впечатления, что не только мы, но и самый пылкий славянофил мог бы утратить веру в славянство. Мы въехали в Пловдив (Филиппополь), когда грозная буря народного гнева, вызванного греческими неистовствами в Македонии, разразилась над головой беззащитных в Болгарии греков, жителей княжества, с особенной силой. Первое же, что бросилось нам в глаза по приезде, была положенная в ресторане перед каждым прибором карточка с отпечатанной на ней «волей народа»:

«Най-строго се забранява говорението на фанариотския гръцки език по улиците и публичните места. Заповедь от народа».

Каким сарказмом прозвучала эта новая, XX века «заповедь» над нашим идиллическим настроением при переезде через границу! Так вот оно, это славянское простодушие и воспетое Бальмонтом «веселое младенчество нрава», так вот оно, это миролюбие славян, которые, «враждуя поневоле, готовы тотчас же мириться с врагом». Если такую «свободу» мечтают они водворить в мире, избави нас, Боже, от этой славянской свободы!

Пообедав, мы пошли осмотреть город. На что это? Пожар здесь был? Или нарочно сломали целую улицу домов под ряд, чтобы выстроить какое нибудь большое здание? Камни, обломки, обгорелые балки и над всей этой кучею мусора, покрывшего всю улицу, стоят только полуобломенные скелеты печей. Спрашиваем у встречного балгарина, что значит это разрушение. «А това за гръцките зверства в Македония», и не остывшая еще злоба задрожала в его голосе. Ужасна была картина только что виденного нами в Италии недавнего извержения Везувия, когда огненно-красный поток лавы, дыша смертью, лился, затопляя виноградники, дома и людей, но в тысячу раз ужаснее извержение страстей человеческих. Они сносят на своем пути не только здания, но и самое дорогое, что есть у нас: они топчут в грязь имя — человек. [1048]

16 июля на главной площади Пловдива «Князь Борис» собралась десятитысячная толпа на митинг для протеста против греческих насилий в Македонии. Некто Юрдан Крапчев, позоря звание учителя, произнес зажигательную речь, в которой при помощи передержек и подчеркиваний так возбудил толпу, что, опьяненная ненавистью, она бросилась в греческую соборную церковь св. Марины. Ворота были заперты. Сломать их! И под натиском многотысячной толпы рухнули запоры. Толпа ворвалась в церковь и прежде всего схватилась за богослужебные книги, рвала греческое евангелие и требники, топтала их ногами. Затем десятки ножей стали гулять по иконам, выскабливая с них греческие надписи. Зазвонили в колокола, составился под руководством некоего Шопова любительский хор, отыскали болгарского священника Чукурумева, и над кучами разорванных и растоптанных православных священных книг, перед ликом изрезанных ножами икон он возгласил: «Паки и паки миром Господу помолимся!» Начался торжественный молебен. Церковь перекрестили из св. Марины в св. Бориса и имели еще настолько спокойствия, чтобы избрать новое настоятельство. А затем после кощунственной молитвы бросились на кощунственное дело. Началась вакханалия погрома. Греков около половины всего населения Пловдива. Кофейни, рестораны, аптека, гимназия, училища, частные дома — все было разграблено, разорено, частью обращено в прах. Один грек вздумать защищаться — его убили. Мы видели свежие следы этих неистовств, мы видели запуганные, робкие , печальные лица греков, смолкавших при появления каждого прохожего. Страшный посев засеял Пловдив для будущего, и, мы уверены, не добром взойдет он на полях Болгарии и Македонии.

Спустя два дня, правительство приказало временно отдать грекам две из отобранных у них церквей, но с условием, чтобы греки молились в них не прежним святым, а новым, которым посвятили эти церкви болгары. Трудно итти дальше в издевательстве над чужой, да впрочем и своей собственной религией, потому что и болгары и греки — православные. Тут уже не минутный порыв народного гнева, а отборная изысканность ненависти показала наружу свою отвратительную змеиную голову. И, что печальнее всего, ум страны, вся интеллигенция, журналы, и газеты оказались на стороне толпы. Несколько органов пытались было противостоять общему ослеплению, но после нового софийского митинга и они повернули фронт. А другие, и, между прочим, самая распространенная газета «Вечерна Поща», официальный орган правительства, сразу стали во главе агитаторов. «Вечерна Поща» напечатала воззвание, требуя в отместку за Македонию немедленного удаления со службы всех чиновников [1049] греческого происхождения. И на страницах газет начался розыск, кто из чиновников грек. Не пощадили ни ничтожных канцелярских чиновников, ни народных учительниц. Всех выгнать, хоть будь они — болгарские уроженцы и подданные!

А в провинции подхваченная столичная песня разрослась еще больше в дикий крик истребления. Митинг следовал за митингом, и на каждом принимались резолюции одна другой нетерпимее и возмутительнее. «Не позволить в частных училищах учить детей на родном языке учащихся; прогнать всех греческих учителей — они сеют в детях ненависть ко всему болгарскому; воспретить грекам, не болгарским подданным, заниматься торговлею, отнять все греческие общественные имущества; изгнать всех греков из Болгарии; объявить предателем всякого, кто под предлогом народной терпимости осуждает последние движения!»

Из городов питаемое газетной агитацией движение перешло в села. «В нескольких селах,—характерно сообщала об этом «Вечерна Поща»,—на этих днях разобраны и растоптаны на нивах снопы, принадлежащие фанатикам-грекам, которые злословили болгар». Болгары бьют и грабят и требуют еще, чтобы ограбленные их благодарили за грабеж!

Еще так недавно лучший поэт Болгарии, Иван Вазов, писал: «Не тужи, Болгария, что у тебя нет памятников прошлого, не озирайся назад. Перед тобой, Болгария, новый и широкий кругозор — грядущего. Трудись, работай и созидай — не грубое, гнилое и тленное, не высокие стены и громадные крепости, воздвигнутые толпою несчастных невольников, а памятники честных и святых трудов, до которых не посмеет коснуться плесень». Куча камней от разграбленных и разоренных домов, раскиданные по полю снопы греческих крестьян и кусок болгарского хлеба, с ненавистью вырываемый из рта несчастной учительницы за то только, что она, живя в Болгарии, родилась гречанкою, —вот что в последние дни было ответом на благородный призыв поэта. Кто любит Болгарию, тот не может говорить об этом равнодушно!

Болгары единогласно сваливают вину за все последние события на греков и великие державы, которые недостаточно стойко выступают против греческих насилий в Македонии. Последнее верно. Благодарный султан недаром поставил императору Вильгельму заживо памятник в Константинополе перед св. Софией: за одним или двумя исключениями международный концерт в Македонии сознательно или бессознательно играет, повинуясь велению дирижерской палочки из Берлина. Но все эти соображения не оправдывают болгар. Мы понимаем их настроение. Траурное знамя «жалкой Македонии» неизменно развевается во всех [1050] болгарских процессиях, как напоминание о страдающем и даже гибнущем брате. Болгария и Македония — один живой организм. Каждый удар, нанесенный македонским славянам, нигде не отдается такой живою, жгучею болью, как в Болгарии. При страстной несдержанности молодого народа это легко может вызвать погромы в роде пловдивского. Но во имя человечности возможно ли ратовать бесчеловечными средствами! Логические противоречия мстят за себя и в жизни. Уже австрийские газеты воспользовались пловдивским погромом, чтобы указать, чего можно ожидать от введения македонской автономии. Греческие погромы — лишний козырь в руках врагов Болгарии и славянства.

Болгария, хотя и маленькое, но европейское государство. Оно должно знать азбуку политической науки. При современном скрещивании и общности интересов обособленная народная жизнь — нелепость. Болгарам придется жить на людях и с людьми, а, если когда нибудь настанет удобный час, и долины Вардара и Струмы составят единое политическое целое с долиной Марицы, народный вопрос станет в новой, целостной Болгарии одним из важнейших: надо будет устроить порядок, удовлетворяющий все народности. Теперешние греческие погромы — дурная для этого школа. Внутренние отношения в Болгарии отравлены ими надолго, и можно только желать, чтобы они не вызвали опасных внешних осложнений.

V.

С тяжелым чувством покидали мы Пловдив. София развеяла до некоторой степени печальные мысли. Здесь раскрылись перед нами новые стороны современной болгарской жизни, и взглянуло нам в глаза прошлое Болгарии, освещая собою настоящее.

София — древний Средец — получила свое теперешнее название от церкви святой Софии. Среди молодой, новой, правильно распланированной болгарской столицы еще до сих пор, как живой призрак минувшего, высятся развалины этой церкви, обращенной турками в мечеть. От прежнего великолепия остались только жалкие обрывки фресок. Давно слетела со стен штукатурка, на круглом куполе выросла трава, на куче камней и никем не убранного мусора, образовавшегося от обвала передней стены, подымаются высокие, стройные деревья, и во внутренность храма заглядывает синее болгарское небо. Но рядом в маленьком приделе уже затеплилась опять на старом месте новая жизнь. Стоишь в церкви и думаешь, сколько было пережито, сколько перечувствовано и выстрадано народом в связи с историей этой церкви, сконцентрировавшей в себе в миниатюре всю историю Болгарии: пышный и скороспелый расцвет болгарской [1051] государственности в X—XIII веках, потом провал в бездонную пропасть, мрак пятисотлетней исторической ночи без надежды на избавление и, наконец, теперь вновь забрезжившийся рассвет.

В не большом, но замечательном народном болгарском музее, приютившемся в девятикупольном здании бывшей турецкой мечети, можно видеть два края этого страшного, почти беспримерного исторического обвала. Это — две картины, замечательных не художественным достоинством, а захватывающим сердце драматизмом содержания.

На одной, чешского художника Голарека, перед нами снежная балканская ночь. Ни огонька, ни хаты. Тьма и снег, снег, снег. А по белой снежной поляне тянется без конца, теряясь во мгле, вереница людей. Впереди без шапки идет старик. Метель снегом засыпает ему лицо. Ветер развевает его волосы и рвет рубашку. Старик держит в руках веревку, а за ним идут, держась за нее и цепляясь друг за друга, молодые, здоровые, рослые люди. У всех у них на месте глаз пустые впадины. Это 15.000 болгарских пленных, ослепленных в 1014 г. византийским царем Василием II. Калеками возвращаются они на родину, и дряхлому старику довелось вести их, молодых и здоровых. Но у них есть еще родина. Еще три века, и ее не станет. Все рухнуло, и воцарился безраздельно мрак.

И после пятисотлетнего промежутка перед нами новая картина. Та же балканская ночь, но уже не зимняя, а весенняя, майская. Но ужасом дышит она. Красное зарево пожара набросило на все свой кровавый отблеск. Горит деревня, а на переднем плане у реки, окрашенной людскою кровью, сидит группа людей за ужином. И дивится человек, как могут эти люди ужинать. Вокруг, куда ни оглянись, все трупы и трупы. Лежат одна подле другой отрубленные головы и торсы мужчин, женщин, детей. Никто не пощажен. С утра до вечера работал турецкий топор, мстя сдавшейся болгарской райе. Это Батак, болгарская деревня, где в апрельское восстание 1876 г. турки, выманив у болгар обещанием пощады оружие, вырезали в течение двух дней все население, так что лошади потом по колено угрязали в людских телах!

Все это вынес народ. И все-таки стал свободным! Кровавое зарево батакского пожара стало зарею рассвета. Но густым осадком за пятисотлетнее рабство налегла на душу и нравы болгарина турецкая жестокость. Простые болгары еще до сих пор сидят, поджавши по-турецки ноги, и по-турецки, как в Пловдиве, расправляются со своими врагами. Дивиться надо не пловдивским неистовствам, а тому, что в беспросветной тьме турецкого владычества болгарин не потерял сознания, что и он — [1052] человек, сохранил в себе силы к жизни, сберег в своей душе славянскую любовь к свободе. Его развращали еще в дни первого Болгарского царства соседством своей формалистической и лицемерной культуры византийцы, его истребляли в долгие годы своего владычества турки, забирая славянских мальчиков в янычарский корпус, давя и угнетая все, что не хотело отуречиться, его разоряли и обирали его же собственные духовные пастыри, фанариоты-греки, которые, как «черные вороны», терзали народ, уничтожая славянскую литургию, предавая сожжению книги, злобно преследуя училища и все, что носило противный греку след болгарской народности. Всеми, казалось, был покинут несчастный народ. Но ничто не сломило болгарина. Это — признак великой, необыкновенной энергии. Среди славянских народов нет другого, который бы в такой мере, как болгары, обладал изощренной долгими годами угнетения практичностью разума и напряженной страстностью воли.

Резко и отчетливо обозначился этот народный характер в поэзии Христо Ботева, чей бюст находится также в народном музее. Сын бедного калоферского учителя, красавец собою, плечистый и статный, с орлиными глазами, богатырь и гайдук, Ботев в апрельское восстание, живя нищим изгнанником в Румынии, собрал около себя чету в 185 человек, силою овладел австрийским пароходом «Радецкий» и, переплыв Дунай, углубился со своими юнаками в самое сердце Балканских гор. Болгарии он, конечно, не освободил, а сам пал. Его необделанный, мощный, выкованный из железа стих проникнут грубой, первобытной силой жизненной энергии (Ботевите стихотворения. Кюстендил, 1901, стр. 5, 12):

Не плачи, майко (Мать), не тужи,
Че (Что) станах (Сталь) ази (Я) хайдутин.
Този (Тот), който падне в бой за свобода,
Той не умира: него жалеят
Земля и небо, звер и природа,
И певци песни за него пеят (Поют).

Вы слышите здесь голос той самой силы, что не дала умереть Болгарии. У старых гайдуков, которые в дни рабства одни поддерживали в народе огонь самосознания, она отливалась в разбойничество и идеализм, в грабительство и самопожертвование, являясь для турок грозно-мстительной и жестокой, для угнетенных и страдающих болгар великодушной и милосердой. У интеллигентного гайдука Ботева чувства несколько видоизменились, и рядом с вдохновенным гимном свободе слышится страшное кощунство против того Бога, за которого сражались [1053] гайдуки, но своеобразные переливы энергии то в свет, то в тень, то в добро, то в зло остались. В современной Болгарии эта энергия сегодня дает пловдивские погромы, но завтра может вылиться в благородном подвиге или в культурной работе.

Эти слова — не праздное предположение. Мы не стеснялись на этих страницах указать на темные стороны болгарского народа. Теперь, не боясь быть заподозренным в пристрастии, мы с тою же прямотой скажем: несмотря на пловдивский погром, болгары в значительной степени оправдали призыв Вазона и за короткое время самостоятельной исторической жизни успели уже создать «памятники честных трудов». Доказательство — их молодая столица, София.

Давно ли там на краю города торчала турецкая виселица и качалось на ее перекладине тело «великого апостола свободной Болгарии», Левского? С насупленным и жестким взглядом стояли о бок турецкие аскеры, а вдали робко жалась «презренная болгарская райя», безмолвно смотря на гибель человека, который всю жизнь свою посвятил для спасения родного народа. Теперь на этом месте высится памятник Левскому, и болгарский «апостол» глядит на дело рук своих. Турецкая дичь разлетелась при первых же ощутительных победах культуры. Обозами потянулись турецкие выселенцы в Малую Азию, и на 70.000 софийского населения турок теперь всего только 2.000. Начатое болгарами дело культуры подвигается вперед не по дням, а по часам. В Софии, куда ни оглянись, всюду слышен веселый шум работы, чуется живое дело. Работает болгарин нервами, мышцами, руками, умом. Перед памятником Левского по одну сторону стоит красивое здание гимназии с отделом высшей школы, по другую — громадный корпус военного училища. С любовью, вкусом и знаниями собирает болгарин в свой молодой национальный музей памятники древности. На главных улицах бойко идет торговля. Там рабочие, взобравшись на леса, доканчивают изящное здание городского театра, здесь заложено широкое основание новой кафедральной церкви во имя св. Александра Невского, рядом возобновляется старый храм св. Софии. Войдите на почту — новенькое здание, чистое, изящное, светлое. Всюду видна заботливая рука и во все вникающий глаз энергичного хозяина.

Юноша-народ, болгары только-что вышли на путь исторической жизни, только-что приступили к работе. Только первые дорожки софийского сада «Князь Борис» распланированы и разбиты. Дальше аллеи недавно посаженных молодых деревьев уходят в широкое поле и теряются в Софийской равнине. Но смотришь, как взялся болгарин за исторический плуг, и тягость пловдивских впечатлений разлетается, как облака, что тают, расползаясь по склонам уходящей в небо Витоши. [1054]

Создание такого города, как София, заслуга, и, если внешняя культура может служить показателем способностей народа, его права на жизнь, болгары блестяще выдержали экзамен зрелости, заданный им историей после освобождения. В трудолюбии и практичности и мы могли бы поучиться у нашего ученика. Через ничтожный ручеек, протекающий через Софию, перекинуты два изящных больших моста: один стерегут бронзовые львы, эмблема Болгарии, на другом, распустив свои крылья, приготовляются к лету орлы. А мы в нашем старом тысячелетнем Пскове до сих пор весною перебираемся в Завеличье по ломкому льду, но и повторяющееся каждый год холодное купанье в реке не заставило нас удосужиться построить хоть какой нибудь мост через р. Великую.

Да, мы верим в Болгарию. Бурный ураган безумно расходившегося национального чувства пронесется, а сила войдет в берега и останется.

Но внешняя, материальная культура — это только крепкий, с плотными стенками сосуд, который еще предстоит наполнить духовным содержанием. Деятельное участие в исторической жизни человечества требует не силы только, но и идеалов, и не узко-эгоистических, а широких, всечеловеческих. Самый жизненный вопрос для Болгарии заключается теперь в том, сумеют ли болгары найти в себе идею, которая бы оплодотворила для них грядущее.

Одни народы для своей деятельности находят себе опору в прошлом. Болгары с любовью и преданностью сохраняют в своем народном музее остатки былой болгарской государственности, память о своих Симеонах и Асенях, когда «вся благая» сходились в Преславу и болгарский царь, ???, как его называли не в пример прочим европейским государям, занимал в Византии первое место подле самого императора ромеев. Но именно оба болгарские царства показывают, как хрупка внешняя культура, если вместо живых начал жизни господствует в религии мертвый формализм догмы, а в политике полное пренебрежение народными интересами. Скороспелые создания случая, они пали, не оставив по себе ни одного плодотворного зачатка для будущего. У болгар нет в этом смысле прошлого, как говорил Ботев.

Но тот же Ботев сказал, что у них нет и настоящего. Это было в 1875 г. С тех пор очень многое изменилось, но не все к лучшему. В настоящем самая любимая песня болгарской интеллигенции — это знаменитая «молитва» Ботева «разуму и правде», первые строфы которой — одно сплошное кощунство против Бога, которому, как выражается Ботев, «палят свечи православные скоты». Эту возмутительную по откровенности [1055] цинизма «молитву» поют на каждой пирушке, ее дают в руки детям в школах — явление, которому подобного вы не найдете нигде на свете. Воспитываемое в такой атмосфере болгарское общество чуть не все поголовно заражено мертвящей и безжизненной доктриной позитивизма. Ее холодное дыхание убило на наших глазах нежный и изящный цветок поэзии лучшего из болгарских лириков Кирилла Христова и грозит серьезной опасностью болгарскому умственному движению. На последнем съезде болгарских учителей жаловались на крайне низкий нравственный уровень воспитанников. Неудивительно: нельзя безнаказанно вынимать из детского сердца Бога.

«Соединение-то правя сила-та», гласит надпись на фронтоне болгарского собрания. Но сила не в одном только единении, а и еще в чем-то. В апрельское восстание знамя свободы развевалось вольно и широко, а что было результатом? пожары деревень, все ужасы резни и новые неистовства турок. В самом «чреве ада» заключенные болгары никогда не вышли бы оттуда, если бы не вывела их рука Божия, которая, всколыхнув великую русскую равнину, выслала на помощь Болгарии русское воинство. Спас Болгарию не Ботевский, в сущности очень положительный, осторожный и практический «бог разума», а живой настоящий Бог, Тот, кто учит, что, только губя душу свою, мы спасаем ее. Безумием с точки зрения «разумной» политики была освободительная война 1877-1878 г.г. И, однако, разве есть что нибудь более благородное и высокое, чем этот «безумный» поход? Конечно, болгары — первые виновники своего освобождения: в ком навек заснуло чувство народного достоинства, того не пробудит чужая сила. Но факт остается фактом. Если бы не вера, Русь не выслала бы своих сынов на Балкан. Не живи в сердце русского мужика, нищего и голодного, высокого понятия о брате, а в сознания русского народа славянской идеи, не было бы теперь свободной Болгарии.

К счастью для болгарского народа, в душе его еще целы эти источники силы живой. Об этом говорят нам три замечательных памятника в Софии. Два из них находятся в народном музее. Там в одной из боковых комнат нижнего этажа за стеклом хранится простой деревянный крест, перед которым 20 апреля 1876 г. жители Копривщины клялись душу свою положить за спасение родного народа. А рядом в маленькой комнатке, где собраны модели памятника Царю-Освободителю, стоит по средине «черешово топче», из ствола черешни сделанная деревянная пушка, которою болгарский народ в том же 1876 г. встретил турок. Дорогие это для Болгарии памятники! В них воплотились две великих идеи, которых осуществление наполнит собою грядущую жизнь человечества — идея истинного, [1056] нового Бога и нераздельной с ним справедливости и идея свободного развития личности человеческой и народной.

Третий памятник дополняет и расширяет эти идеи, указывая на третью, без которой невозможно осуществление первых двух, — идею служения и самопожертвования. Это памятник Царю-Освободителю, что стоит перед народным собранием. Арнольд Цокки сделал его. Царь представлен сидящим на лошади. Поза его проста, спокойна, уверенна, точно он чувствует высокую правоту своего дела, знает, что с ним и его народом Бог. А на цоколе с передней стороны в стремительном порыве, с обнаженным мечом в руке рвется вперед Победа. Ее окружают русские солдаты: главные герои войны, и среди них на лошадях Скобелев, Гурко и другие полководцы, а сзади ликующий от первого дыхания свободы толпится в своих красивых народных костюмах волнующийся болгарский народ. Нет другого подобного памятника в Европе, потому что не было и дела, равного великому освободительному подвигу русского народа. Стоит русский человек перед памятником, и в груди его, несмотря на все сознание родной некультурности, несмотря на живую память о пережитых за последнее время на родине диких сценах и ужасах, не лучших, чем пловдивский погром, подымается вера в свой народ и его будущее и глубокая благодарность за то, что дано было русскому народу возвратить Болгарии жизнь и свободу. Взгляните в Софии на мать болгарских юнаков. Это — “тип величавой славянки”. Какой смелый, уверенный в себе, свободный взгляд! Его дали ей собственная сила, воля Божья и помощь брата. Великая это для нас радость, великое счастье!

Служение правде и справедливости, освещенное верой в Бога и покоящееся на прочной основе народного самосознания, — вот путь к будущему, задачей которого является, прежде всего, справедливая установка общественных и народных отношений. Сумеет ли болгарский народ прочесть эту истину в своей молодой истории? Не знаем, но верим в это, желаем этого и знаем, во всяком случае, что это — единственный путь для всякого народа, стремящегося к достойной жизни, а в частности и для правильного решения македонского вопроса. Став на эту дорогу, Болгария пойдет рука об руку с Россией и остальными славянскими народами, ибо указанными выше идеалами определен путь грядущего в мир славянства.

Андрей Сиротинин.